Дед вернулся с войны с тремя орденами. Для того войска, в котором он прошел войну, три ордена — это немало. Ибо служил дед в железнодорожных войсках НКВД, на весьма необычной для 2 Мировой Войны должности — он был командиром бронепоезда. Свое участие в войне он описывал всего лишь несколькими словами. «Катался по прифронтовым железным дорогам, и все, что шевелится возле путей или летает над ними, отправлял в расход». Что же, очень важный участок боевых действий, если учесть, что в ту войну железные дороги были сосудами, питавшими фронт его убойной силой, а, значит, и важной целью для противника. Возле стальных нитей копошились диверсионные отряды противника, над ними кружились вражеские самолеты. За войну дедов бронепоезд расстрелял пару диверсионных отрядов, сорвал несколько авианалетов и сбил своими зенитками несколько самолетов.

Но после его смерти я обнаружил четвертый орден. О котором он никогда мне не говорил. Но я все же его нашел. Конечно — случайно, когда менял решеточку на вентиляционной трубе. Сунул руку глубже — нашел там что-то круглое, вытащил, а оно — блестит. Не поверил своим глазам… Столь надежно от других не прячут. Так скрывают предмет только лишь от самого себя!

В 1946 году по перрону вокзала Львов-главный шла девушка по имени Орыся. Проходя мимо пыхтящего зеленого бронепоезда, она невольно посмотрела в его сторону. На нее глядел улыбчивый командир железнодорожного броненосца. Орыся отложила его куда-то в глубину своей памяти, и пошла дальше, направляясь в свой педагогический институт.

А для Василя, так звали командира того бронепоезда и моего деда, следующая ночь была лишена сна. Вместо забытья, подслащающего служивую жизнь — картина прекрасной девушки, заполняющая собой все его мысли. Он уже был женат, но сегодняшняя красавица мгновенно разметала его мечты о возвращении домой, к жене, которая, наверное — ждет своего вселенского бродягу. Отныне он принялся мечтать лишь о ней. На другой день он опять увидел ее (она ходила на учебу через вокзал, так было ближе) и проводил до дубовых дверей института, оставаясь невидимым для нее. Выкурил весь запас папирос, думал о словах, которые ей скажет, когда решится заговорить. Еще выбирал язык, на котором обратится к ней — на строгом великорусском, или на певучей мове…

Но раздумья оказались напрасны — в тот день незнакомку он больше не встретил. Наверное, как-то разминулись, пока он, смоля папироску, в очередной раз крутил внутри себя первые три слова, которые должны будут вылететь в ее сторону при встрече.

Примерно так же повторилось и на другой день. И вечером он, запершись с бутылочкой спирта в командирском вагоне, вновь представлял себе ее длинные каштановые волосы, синие глаза и маленький носик в тот миг воображаемого будущего, когда они сделаются близко-близко. На расстоянии слова, дуновения, поцелуя. Вот молния любви проскакивает между ними, и зажигает ее сердце! Василь не сомневался, что такая яростная любовь, сразившего прошедшего войну офицера, не может не зажечь факел взаимности.

Потому утром третьего дня стояния во Львове он опять принарядился во что мог (одежды, кроме формы железнодорожных войск у него давным-давно не было), и собрался на свое добровольное дежурство у входа в Институт. Командование на это время он рассчитывал передать заму, изобразив свое исчезновение, как деловой поход. Особых дел на бронепоезде все равно — не было. Но, едва он покрыл себя облаком какого-то трофейного одеколона, перед дверью вагона вырос комендант станции, вручивший ему пакет. Там был приказ на отправление в город Ивано-Франковск для патрулирования железных дорог его района. Что же, случай, когда пар мечтаний развевается ветром жизни — не первый, военные люди к ним привычны, как к перловой каше. Новый приказ — дверца в новые дни, куда нельзя не войти, и, вроде бы, стало уже не до незнакомки. Голове — не до нее, сердце же она продолжала занимать без остатка…

Происходил Василь из Запорожья, и когда в 1946 году его поезд по приказу командования прибыл в Галичину, то он с удивлением обнаружил, что ничего не понимает в этом краю. Народ, живший здесь, по всем бумагам именовался «украинцами», говорил почти на том же языке, что говорили на родине Василя. И земля эта также звалась Украиной, только — Западной. Но общего с его родиной у этой земли было меньше, чем, скажем, с северной Россией. Земли, где всю бытность обитало Запорожское Войско — ровны и широки, как море, застывшее не в лед, а — в чернозем. Повсюду в этом земном океане виднеются острова из белых хат и зеленых садов, сотворенные человеческими руками. Но каждый из райских степных островков должен быть крепостью, ведь степь со всех сторон открыта и врагам, и степным ветрам. Воевать с соседями на все четыре стороны нельзя. Ведь тогда не будешь знать, с какой стороны не ждать неожиданного удара, на какую сторону горизонта можешь хотя бы временно положиться. Потому казаки умели не только воевать, но и находить среди соседей — своих, чтобы вместе с ними драться против чужих. Запорожцы нашли опору в севере, и хоть после иной раз кое-кто и жалел об этом, но войско сумело победить всех врагов, и дойти на юге до самого Кавказа, вобрав в себя жирнейшие кубанские земли.

А здесь все было иначе. Многочисленные горы, рассекали простор на мелкие закуточки, в которых ютились селения. Горы превращали их в хорошо защищенные крепости, и к природной защите человеку не надо было ничего добавлять. Но горы и отделяли их друг от друга, а еще больше — от внешнего мира. Все, что за горами казалось чужим, скорее всего — враждебным. Если степь звала людей искать пути в Небо на ее краю, где Небеса и Земля как будто сливаются, то горы звали идти ввысь, потому и были тут — священны. Главной же святыней Карпат была ее вершина, гора Говерла, которой поклонялись все здешние обитатели, считавшие себя христианами.

Закрывая людей в своих объятьях, горы не давали своим детям смотреть ни в одну из сторон света. Потому все приходящее всегда считалось здесь — вражеским, откуда бы оно не приходило. Со всех сторон света у народа Галичины обитали враги — поляки, немцы, венгры, москали. Даже вера у обитателей Галичины была хоть христианской, но — особенной, не той, что на востоке, но и не той, что на западе. Греко-католичество, или униатство, соблюдение православных правил при подчинении Папе Римскому.

Все это Василь понимал с большим трудом. Он знал лишь одно. Край наполнен разбойниками, которые целятся на железную дорогу. Ведь по железной дороге приезжают силы, предназначенные для борьбы с ними, по ней они получают оружие, боеприпасы, продовольствие и многое другое. Сами же разбойники кормятся с окрестных территорий, потому все повреждения железной дороги для них не несут никакого вреда, а несут только лишь пользу. Отсюда следует боевая задача — кататься по стальным нитям и следить, чтобы возле них не было ни одной живой души, кроме, разумеется, солдат и офицеров армии, внутренних войск да железнодорожников. Контактировать с местными обитателями ему не требовалось, и он мог не вылезать за борт своего поезда до тех пор, пока бронепоезд не будет передислоцирован в иное место.

Что же, Василь продолжает свою службу по защите кровеносных сосудов индустриального государства. Плюнув на платформу паром, черный паровоз двинул состав в путь.

Состоял бронепоезд из двух частей — боевой и базовой. Во второй части находилось множество теплушек и классных вагонов с личным составом, камбузом, лазаретом, штабным вагоном, запасами продовольствия, оружия и боеприпасов, рельсов и шпал, имелся вагон с конями для разведвзвода и две платформы с броневиками, предназначенными так же для разведки. Имелся и черный паровоз Эр, который в походном положении вел весь поезд, а в боевом — оставался с базовой ее частью.

Интереснее — боевая часть. Она состояла из паровоза Об-3 — несколько переделанной и покрытой броневыми листами «овечки», то есть паровоза ОВ. К нему были прицеплены четыре боевые единицы, вооруженные 76-миллиметровыми пушками и пулеметами, в том числе и зенитными. Боевыми единицами в этом поезде были не бронеплатформы, обреченные на стойкую гибель при выведении паровоза из строя, но мотоброневагоны Мбв-2, оснащенные собственными бензиновыми движками. При необходимости их можно было использовать и самостоятельно, как бронедрезины. В Ивано-Франковске поезд должен разделиться, и базовая часть — остаться вместе со своим паровозом на станции. А боевая часть — отправиться в патрулирование, возвращаясь к базе для отдыха и пополнения запасов.

Под полом штабного вагона стучали колеса, и Василь, куривший сигарету в своем купе, поймал себя на мысли о том, что этот звук давно уже сделался так же привычен, как стук сердца. Если ему суждено когда-нибудь слезть со своего бронированного коня, и пойти домой (в дом, который он давным-давно оставил, или в другой, он не знал и сам), то не остановится ли у него сразу же сердце?!

Так шла жизнь Василя. А как текла жизнь Орыси?

Орыся собиралась сделаться учительницей младших классов. Она отучилась почти три курса во Львовском Педагогическом. Недавно ей сообщили, что выдача диплома и распределение будет скоро, после третьего курса — образованных людей, а, тем более — учителей катастрофически не хватает.

Она немножко жалела, что студенческие годы так быстро промелькнули, а она даже замуж не вышла. Жизнь обрубила ее молодость, как беспощадный топор. Еще она жалела, что курс истории, который им читал профессор Ярослав Данилович, так и оборвется, не дойдя до завершения. И с самим симпатичным стариком Даниловичем ей тоже жаль было расставаться.

У профессора в своей предмете были особенные взгляды.

«В 1169 году князь Андрей Боголюбский взял Киев. В те времена кто владел Киевом, тот и был Великим Князем, ибо предписанное Русской Правдой престолонаследие от старшего брата к младшему столь многократно нарушалось, что было окончательно забыто. Боголюбский же вместо того, чтоб править Русью — разрушил столицу и ушел вместе с дружиной на окраину русских земель, в финскую чащобу, объявив новой столицей город Владимир Залесский. Запомните 1169 год, в тот год русский народ и разделился на нас и москалей. Хоть и Москва была тогда крохотной деревушкой одного из финских племен, и выглядело все, как простая драка между князьями, к которым все тогда привыкли. Русские князья боролись за контроль над Путем из варяг в греки, который имел не только торговое значение, но и сакральное, священное. Это — путь с юга на север, река, по которой плывет Солнце. Владение им — это особое качество, и кто его достоин — может решить лишь воля Божья. А Божью Волю искали, разумеется, в боях. Боголюбский поступил вопреки Божьей Воле, потому почти во всей Руси, кроме севера, его прокляли, и его смерть от рук холопов считали карой, которую попустил ему Господь. Но москали именно с него считают начало Московской Руси, забывая, что в Киеве были свои Великие Князья, тоже рюриковской крови. Был среди них и легендарный Даниил Галицкий, и его сын Лев Галицкий, основатель нашего города, погибший в бою с поляками. На нем династия пресеклась, и нашими землями надолго завладели поляки. Так прежде единый русский народ, с одной душой и одной кровью, раскололся даже не на два народа, а — на три. Будем считать с нас. Мы жили под поляками, когда мирясь с ними, когда сходясь в партизанской войне среди гор, где небольшие отряды преграждали дорогу могучим войскам. Вспомните Опришков, Олексу Довбуша. Много веков дрались за свободу, и так привыкли к войне, что в конце концов позабыли, для чего свобода нам нужна. Вместо свободы для возвращения к былым временам, к православной Руси, мы стали сражаться за свободу от всех, кто вокруг нас. Каждый знает, что свобода — это когда вольно принимаешь решение, но когда его принял, то ты уже связан и несвободен. Это как молодые, идущие под венец. Пока они идут — они свободны, и могут использовать свою свободу и чтоб разбежаться в разные стороны, и чтоб ступить вместе в храм. Но если они используют свою свободу для того, чтоб обвенчаться — то уже связаны, то есть — несвободны. Мы же с давних пор перестали об этом думать, ищем той свободы, которой не бывает. А как приходит время что-то решать, мы этого уже не можем, нам свободу подавай. И не можем мы решить, с Православными мы, или с Латинянами, с Русью, или с Европой. Потому мы для всех — лишь задворки.

Другой народ, что пошел от Русичей — это москали. Их жизнь — сурова. Голодные земли, морозы. Каждые пять лет — недород, и они к нему привыкли. Сырость, болота, деревянные избушки гниют за несколько лет. Еще дерево хорошо горит, целые деревянные города выгорали. Эта жизнь породила в них обостренные мечты об иных краях, иных мирах, и как итог — о небесном Рае. В этом — их выбор. Борьба за выживание дала им много ума, ведь чтоб жить, все придумывать что-то было надо. Они изобрели государство, которое само собой не раздробилось, придумали много техники. Потому они в конце концов и сделали так, что под словом «Русь» стали понимать как раз их, а не нас.

Наконец, третий народ — казаки. Запорожские, донские — не важно, друг на друга они все равно много больше похожи, чем на нас, или на москалей. Их мир — степи с яростными степными народами. И движение. Там, где небо с четырех сторон целует землю, на месте не устоишь! Отыскивая путь в Небеса, они прошли много земель, от Днепра и Дона дошли до Кавказа и Тихого Океана. На небо все равно не поднялись, но покрыли вмятинами от копыт своих коней самые могучие в мире земли.

Ныне в мире много что изменилось. Ум москалей слился с казачьим желанием небес и простора, и теперь Россия готовится отправлять своих людей в космос. Европы, чьими задворками мы прежде были, больше нет, она лежит в развалинах, на которых выжившие европейцы стоят в очередях за котелки русского горохового или американского бобового супа. Запад теперь — это Америка, а для нее мы — не просто задворки, а уже — глухие задворки, о которых и американцы-то не все знают. Вроде негритянской Африки, или Папуа — Новой Гвинеи. Будущее станет принадлежать тому, кто завладеет небом и космосом, а это будут либо — русские, либо американцы. Ни мы, ни даже французы этого уже не сделаем. Потому нам опять надо не драться за свободу, а использовать ее, чтоб принять одно будущее или другое. Мое мнение вы, наверное, уже поняли. Да, нам надо принять москалей за своих, хочется нам этого или нет, как прежде приняли их казаки. Потому, что и они, и мы — русские» — рассказывал профессор на своих лекциях.

«Бедняга! Ведь за такие слова его обязательно убьют! Или москальское МГБ сцапает, или наши УПАшники шлепнут. Пожалуй, второе — лучше, хоть пытать не будут, но живым ему все равно — не быть!» — шептались про ученого. И Орыся боялась за Ярослава Даниловича, а потому ей хотелось быть рядом с ним. Казалось, что она может его защитить, прикрыть от пуль, которые уже приготовились проткнуть его сердце. Хотя, конечно, как она его защитит?! Впрочем, заступиться за ним перед УПА она все же могла, ее двоюродный брат имел в этом странном войске высокое по его меркам звание — сотник.

Все же с профессором пришлось расстаться, и что было с ним дальше, Орыся никогда не узнает. По распределению она отправилась в родной Ивано-Франковск, прежде именовавшийся Станиславом, учить детишек в одной из школ.

Дома ее встретил брат Олекса. Его она не видела уже много лет — большую часть жизни он либо воевал где-то среди гор да лесов, либо отсиживался в схороне. Тяжелый, полный запаха пота, протухшей еды, человеческих отправлений и даже могилы воздух схорона так въелся в его кожу, что вытравить его не могла даже обильная поливка одеколоном. Орыся думала, что застала его дома случайно, но оказалось, что братец знал о ее возвращении, и дожидался ее по делу. «Есть человек, с которым я должен тебя познакомить!» — коротко сказал он.

Человек обитал в самом Ивано-Франковске, на одной из его окраин, к которой они пробирались, обойдя едва ли не весь город. Олекса то и дело встречал незнакомых людей, что-то им говорил, и они шли дальше. Пока не добрались до покосившегося от ветхости домика, нижний этаж которого занимала орущая винная лавка. На второй этаж они поднимались по шаткой деревянной лестнице.

Дверь открыла женщина лет пятидесяти, очевидно — служанка. Она провела Орысю дальше по коридору, оставив его брата возле дверей. И открыла комнату. В ней сидел за столом красавец лет сорока, который тут же повернул глаза на Орысю и внимательно рассмотрел ее, как будто разглядывал саму душу.

— Тарас, — представился он, — Тарас Чупрынка. Пригласил Вас, чтоб познакомиться. Конечно, это — не вежливо. Но что поделать, жизнь заставляет…

Он говорил что-то еще, а Орыся глядела в его глаза и как будто проваливалась в них. Она кивала на все его слова, приближаясь и приближаясь к красавцу, пока не упала в его объятия.

Так она и осталась у него. На другой день она узнала, что ее Тарас Чупрынка — никто иной, как Роман Шухевич, командующий зловещей УПА.

Бойцов УПА в советское время именовали звучным словом «бандеровцы», но это — не совсем верно, ведь сам Степан Бандера с 1943 года не бывал на Украине, и никакого влияния на деятельность украинского, точнее — галицко-волынского националистического подполья, и его боевую силу — УПА не имел. После войны командование УПА принял генерал Роман Шухевич, он и был ее бессменным командиром аж до смерти Сталина.

Вот он-то и предстал сейчас перед Орысей. Собственной персоной. Он говорил, что видел ее прежде и влюбился в нее с первого взгляда, а после узнал, что она — сестра его верного соратника. Правда эта была или вымысел — Орыся никогда бы не стала узнавать. Роман предлагал жениться. Но не сейчас, ибо батьковщина требует сделать до весны еще много серьезных дел. Вот пройдет осень, зима, наступит весна — тогда и свадьба.

Роман говорил ей о святом деле УПА, и против его убедительного, как паровой каток, тона ей было нечего возразить. Машина речи убежденного человека как будто закатывала в булыжник все, что говорил ей в институте Ярослав Данилович. Лишь однажды она робко возразила, что если выбирать между москалями и американцами, то лучше выбрать — москалей.

Шухевич замолчал, и Орыся почувствовала в наступившей тишине что-то страшное, зловещее. Ей показалось, что самый главный человек УПА сейчас взорвется, испепелит ее за неосторожные слова, сотрет в порошок. Но, вместо этого, Роман спокойно, даже иронично, ответил:

— Это мы только так говорим, что воюем с москалями. Видела кукольный театр, где тряпичных куколок на руку надевают, а потом шевелят ими. Так твои москали — что такие вот куклы. А руки, что шевелят ими — жидовские. Не с москалями, с жидами мы воюем, а если москали — дураки, и за жидов воюют и под наши пули идут, то пусть пеняют на себя! Мы их не зовем!

«Народ, который жил среди страшных северных лесов, и потому так поумнел, что в космос лететь собрался? И, вместе с тем, жиды его на руку себе, что куклу, напялили?» — не могла взять в толк Орыся.

— Убедишься! — лукаво подмигнул Шухевич, как будто услышав ее сомнения.

На другой день в комнату явилась женщина, которая открывала ей и брату дверь. Она подошла к Роману и что-то шепнула ему на ухо, после чего ушла восвояси. Шухевич дал деньги и попросил Орысю спуститься в винную лавку и купить что-нибудь из того, что в ней предлагалось на продажу.

Орыся поняла, что Роман собрался встречаться с кем-то в ее отсутствии, и, выйдя из тайной квартиры, не спешила спуститься по лесенке в лавку. Ее предположения подтвердились — скоро из-за угла дома появилось два человека. Когда они проходили мимо нее, один из них окинул ее взглядом. Она успела разглядеть его лицо. Оно было каким-то «не нашим», с массивным подбородком и широким ртом. Взгляд странного человека тоже выдавал в нем чужеземца. Он не содержал в себе ни любви, ни ненависти. Вместо этого взгляд был наполнен какой-то странной смесью чувства собственного превосходства с ожиданием исполнения его воли от того, на кого он был обращен. Так, конечно, не смотрят на друзей, так не смотрят и на врагов. На преданную собаку тоже не смотрят так, даже на любимый механизм и то глядят иначе. Может, так обзирают рабов, но в Галичине рабства никогда не было, и взгляды рабовладельцев Орыся могла себе лишь воображать. К чему этот человек — здесь? Что ему надо у ее Романа (Орыся поймала себя на мысли, что уже зовет Романа «своим»)?!

Его спутник был как все жители Галичины — коренастым, вислоусым, словом — ничем не примечательным. Вместе они скрылись за дверью конспиративной квартиры. Орыся направилась в винную лавку. Вина в тот год было много, и оно стоило дешево. Крестьяне спешили расправиться со своими запасами, пока советская власть еще ничего не успела учудить насчет производства вина и его продажи.

«Как этого чужеземца так далеко провели, в самый Станислав (она звала родной город по-старинному)?! Его же на каждом углу кто-нибудь узнает, скажут, что — подозрителен?!», раздумывала она. Орыся не могла знать, что прежде его сопровождал человек в форме лейтенанта-медика Красной Армии, а лицо самого незнакомца было тщательно забинтовано. Со стороны выглядело вполне закономерно — доктор сопровождает раненого. Лишь недалеко от дома Шухевича с него сняли бинты и сменили ему сопровождающего. Тоже — для конспирации.

Дождавшись, когда странный, очевидно — заморский человек и его провожатый направились обратно, Орыся поднялась в комнату Шухевича. В ее глазах застряла улыбка, которой ее наградил чужеземец, когда встретился ей на обратном пути. Ряд ровненьких, будто выверенных по линейке зубов, и усмешка в глазах.

— Нам понадобится одно дело сделать, и ты тоже должна в нем поработать, — серьезно сказал он ей.

— Что за дело? — удивилась она.

— Не для нас с тобой. Для батьковщины, — продолжил командующий УПА, — Нашему войску, чтоб продолжить борьбу, нужны деньги. Зачем деньги, думаю, объяснять не надо. Оружие, медикаменты, продовольствие, подкуп москаликов, которых можно подкупить и нужно это сделать. Всего не перечесть. Нам их дадут американцы, а за это мы им отдадим немецкий прибор, что был спрятан в ракете, которая упала в болото под Краковом. Прибор с ракеты уже сняли наши люди с той стороны и донесли его до самой границы. Теперь мы должны забрать его у них и перенести через границу сюда. Вот и вся задача. Сам я заняться ей не могу, надо возглавлять борьбу здесь. Потому хочу отправить туда тебя, как драгоценную свою половину. Поможешь мне, вернее — всем нам?!

— Да! — ответила Орыся.

За прошедшие несколько дней ее мысли много в чем изменились. Профессор Ярослав Данилович с его теориями остался где-то в прошлом, среди кабинетов Львовского Педагогического института. Разве из книг он мог так знать народ и его задачи, как знал их этот замечательный человек, для которого каждое мгновение под солнцем и под луной протекало между жизнью и смертью?! Он сам принял себе такую долю, вместо почестей получая за нее лишь угрозы. Кто знает, сколько больших и малых голов сейчас думает лишь об одном — как лишить его жизни?! Теперь она — с ним, а, значит, выполнит все, что требует его дело.

— Тогда слушай задачу. Пойдешь на Хмаров хутор, постучишь к Пиддубским. Марыся проводит тебя до Крука и его хлопцев. Передашь им мой пакет. Если в пути что случится — пакет сразу жги, а не сможешь жечь — съешь, он небольшой. После пойдешь с ними, как моя связная. После выполнения задания найдешь меня через Марысю, и доложишь. Вот и все.

— Понятно! — сказала Орыся, но тут же о чем-то вспомнила, и тихо добавила, — Можно я тоже тебя об одном попрошу…

— Проси, — улыбнулся Роман.

— Во Львовском Педагогическом есть такой профессор Ярослав Данилович. Безобидный старик, но у него свои взгляды, немного не сходные с вашими. Но вы уж его не трогайте, если можно. А если возможно, то и от москалей его как-нибудь защитите, чтоб и они не тронули!

— Что же это за взгляды такие, что и мы, и москали тронуть можем?! Как между молотом и наковальней! — усмехнулся главнокомандующий УПА.

— Вот такие вот взгляды! Поговори с ним, если время будет, но только умоляю — не трогай!

— Конечно, не тронем! И от москалей защитим! Не так много у нашего народа ученых людей, чтоб ими разбрасываться! — заверил генерал Шухевич.

На том они и расстались. Навсегда. Хотя Орыся так не думала.

Шухевич был одним из самых больших бабников мировой истории, но с одной важной особенностью. Его страсть к женщинам всегда была для него не целью, а средствам. Он имел удивительное, просто гипнотическое действие на женщин, с этой мыслью не спорил никто из его современников. Возможно, в этом он походил на русского Распутина, хотя был личностью иного рода, их даже никто никогда и не думал сравнивать. Но, как ни крути, в этом они были сходны, и каждая женщина, попадавшая к нему, независимо от ее прежних убеждений, делалась самой преданной его сторонницей. Не сторонницей идей УПА, в которых она зачастую ничего не понимала, не украинской националисткой, а именно последовательницей лично Шухевича. Подруги генерала делались его связными, и через них он управлял своей армией, раскинувшейся по огромным пространствам, не имевших иных средств связи. Такие связные не могли предать, и Шухевич вошел в мировую историю еще и как один из самых успешных конспираторов. Что удивительно, у Шухевича были предшественники на посту командующего УПА, был и преемник, но все они продержались недолго, хотя были незаурядными личностями. И поэтому УПА ныне ассоциируется лишь с одним-единственным ее командиром, как будто он был бессменен. Так талант, даже гениальность в, казалось бы, посторонней области смогла помочь в тех делах, которые, как будто, с ней и не связаны. Сказывают, что законная жена Романа Шухевича, Дарья Гусак, отправлялась в Москву, чтоб в одиночку осуществить подрыв Мавзолея (подчеркну, что были это не 1990-е или 2000-е, а 1950 год, когда был еще жив и силен товарищ Сталин). Согласитесь, это многое говорит о главнокомандующем УПА…

Через день Орыся уже шла по дорожке, петлявшей между гор. Наступила золотая осень, которая в Карпатах — особенная, не такая, как в иных землях. Буковые и грабовые леса, покрывавшие горы, сделались ярко-золотыми, оттого золотыми казались и сами горы, и Орыся шла как будто между исполинских золотых слитков. Солнце бросало свои лучи сквозь прозрачное небо, и казалось, что ее дети-лучики тут же застывали в золотые глыбы. Вечерело, и солнышко спускалось по небесной тропинке между двух гор, как будто садилось на большущего золотого коня.

Орыся нашла хутор, постучалась к Пиддубским. Ей открыла Марыся, они обменялись положенными словами для узнавания своих. Возле бело-золотистой, отражавший свет окружающего мира хаты, виднелся колодец с большущим журавлем. Не спросив хозяйку, она подошла к нему, чтоб утолить жажду, но вместо прохлады воды из глубин в ее лицо дохнуло запахом пота и давно немытого человеческого тела. Девушка невольно отпрянула. Тем временем возле нее стали появляться люди, одетые в старую немецкую форму, небритые и какие-то помятые, словно были подняты из летаргического сна. Вскоре появился их командир — невысокого роста мужчина, одетый в затертый кожаный жилет — кептар.

— Крук — это я, — представился он, — Ты по мою душу, дивчина?!

Орыся протянула ему пакет. Разорвав, Крук принялся его читать, приговаривая шепотом «стосковался я по делам, в этой яме и сгнить заживо — в два счета».

Войско принялось вооружаться. Откуда-то извлекли немецкие «штурмгеверы», «шмайсеры», советские ППШ, ППД, и даже пару автоматов Калашникова. За пояса заткнули вермахтовские кинжалы, по всей видимости — трофейные. У самого Крука кинжал был эсесовский, украшенный мертвой головой и рунами. Не забыли и народное оружие — топорики на длинных рукоятях, называемые валашками. Через час сотня была в сборе. Бойцов присутствовало пятьдесят четыре, что неудивительно — сотни редко сражались в полном составе.

После этого Крук обратился к своим хлопцам, обозначив задачу и назвав вероятных врагов, к которым относил МГБ, пограничников, польскую жандармерию и армию Крайову. Последняя была врагом особого рода — крайовцы представляли из себя конкурентов, также желавших заполучить сердцевину мертвой немецкой ракеты и получить за нее от американцев средства на продолжение собственной войны.

Тем временем появилось четыре подводы с провиантом. После перекура и традиционного «сидения на дорожку» войско двинулось в путь сквозь живое карпатское золото.

Организация УПА и даже ее звания были сделаны по образу и подобию Запорожского войска. Один из полевых командиров даже носил прозвище Тарас Бульба. Но на этом все сходство с запорожцами, детьми иных, степных земель, и заканчивалось. Казаки были людьми большого пространства и большой веры, их взгляды были устремлены на горизонт, и единственной границей казачьих земель им виделось само небо. Бойцы УПА не могли смотреть дальше гор, и сражались лишь за землю, которая была у них под ногами. Обращаясь к казачьей истории, вожди УПА жаждали перетянуть на себя ту энергию, с которой некогда бились запорожцы, прокладывавшие себе путь на небо. Но применить ее собирались исключительно для борьбы за небольшой по размерам земельный клочок. Мечты о привлечении на свою сторону Центральной и Восточной Украины, а, тем более, Кубани — провалились, и о них теперь лишь вздыхали.

Сейчас бойцы брели в сторону заката, и рассказывали о былых боях — с поляками, с немцами, с красными. О чем еще говорить тем людям, которые десять лет не видели ничего, кроме неравных боев, и не умели ничего, кроме как воевать?! Зато в последнем они достигли завидного мастерства, до которого среднему солдату средней регулярной армии — как истопнику кузницы до мастера-кузнеца.

Орыся, затаив дыхание, слушала эти истории. Ей казалось, что она и сама переносится в бои с людьми в разных формах, говоривших на разных языках, которых объединяет лишь одно — желание отобрать свободу у маленького европейского народа, не имеющего своего государства. С кем только не довелось сразится этой железной гуцульской сотне! Бились даже с венграми, правда — не долго, но тому десятку венгров, которые тогда погибли, от этого не легче.

Так незаметно и подошли к селу Ясень. Остановились в кромешной ночи у окраины села, расцвеченного трепетными огоньками. В разведку отправили двадцатилетнего хлопца по имени Дужик. Он нырнул в темноту, как в глубину быстрой карпатской реки, и тут же исчез. Сделалось тихо, и сквозь эту тишь, родную для осенних Карпат, вдруг прорезались далекие пьяные крики, уханье и приглушенные женские визги.

Вскоре Дужик вернулся, и, сдавливая волнение, которое бывает у хищника перед броском на жертву, выдавил из себя:

— В село первый секретарь своей персоной пожаловал, Мойшенька Гольдман своей персоной. Под охраной трех МГБшников. Но те уже самогонки перебрали, по селу шатаются, девок щупают.

Дужик сладостно потер руки. Крук тем временем задумался.

— Что же, такой случай в руки идет… Только не было бы засады. Искра, Лебедь, проверить!

Искра и Лебедь растворились в мраке.

Потекли медленные минуты. Бойцы едва сдерживали жгучее, нехорошее волнение. Наконец, разведчики появились.

— Вокруг все прощупали. Зашли к деду Даниле. Засады быть не должно.

— Работаем, — спокойно сказал Крук, — Идем через поле до самого села, чтоб слышно не было. Там снимаем чекистов, после чего проведываем нашего золотого друга!

Бойцы усмехнулись. Немцы ушли из этих краев не так давно, и все знали, что «голд» по-немецки означает — золото, но фамилии с таким корнем носят лишь евреи.

Передовой десяток нырнул в черную воду карпатской ночи. Остальные бойцы тоже пришли в движение, следом за ними отправилась и Орыся. Вот уже они подобрались к крайней хате. Где-то рядом раздались крики, похожие на всхлипывания, появился Дужик, вытиравший о штанину окровавленный нож.

— Все. Порешили всех троих, — с удовольствием доложил он сотнику.

— Что же. Показывай хату, где наш дружок сидит! — усмехнулся Крук, — Гостями будем!

Они вломились в одну из хат. Орыся увидела толстого типа, и удивилась, до чего может побледнеть человечья кожа. Он был бледнее, чем стены хаты.

Лицо Дужика осветила улыбка, похожая на два ножевых лезвия. Из-за пояса он вытащил валашку и занес ее над головой Гольдмана.

— Все. Смерть за тобой пришла, — едва сдерживая смех, выдавил он, — Но, может, мы оставим тебя жить. Если ты нас чуть повеселишь!

— Я… О… — пробулькал рот жертвы, в котором не было слов.

— Снимай портки! — грозно приказал гуцул.

Конечно, не было сомнений, что никакие действия первого секретаря не спасут ему жизнь. Потому лучше всего ему было самому попросить о быстрой казни. Но его разум, похоже, был убит страхом, и управляли его неповоротливым телом лишь рефлексы, которые работали лишь в одном направлении — спасти хоть несколько мгновений жизни для своего хозяина. Потому он, кряхтя и постанывая, стянул с себя портки.

— Теперь — пляши! — уже не сдерживая смеха пробасил Искра, — Любимый танец своего народа, хаву-нагилу! И пой!

Гольдман неуклюже подпрыгнул. Хохот чуть не повалил хату. «Хава нагила, хава нагила», — начал он заплетающимся языком, подпрыгивая полусогнутыми ногами под аплодисменты и смех зрителей. «Хава нагила, вэнисмэха, хава нэранэна», выдавливал первый секретарь, когда к нему подошел Крук и одним взмахом кинжала пересек ему горло. Струя крови бесшумно стекла между его ног, которые сотник предусмотрительно расставил, чтоб не запачкать ботинки. Зрители заметно расстроились.

— Зачем, батько, праздник испортил?! — обиженно спросил Дужик.

— В самом деле, чего веселиться не дал? Итак жизнь не сахар! — согласился Искра.

— Тикать надо! Думаю, красные просто так своих первых секретарей в медвежьи углы не отправляют. Что-то тут не так. Может, нашего веселья и ждут, чтоб свою шутку показать!

С недовольным бурчанием себе под нос люди покидали село.

— Что, Орыся, не понравилось? — спросил Крук, поравнявшись с девушкой, — Ты прости уж солдат, тут огрубеешь, за десяток-то лет войны!

Орыся кивнула головой.

— Видела, под кем москали ходят, и кого над нами поставить хотят! — неожиданно сменив тему, сказал он.

Орыся снова кивнула, но поняла, что с ним не согласна. Разве тех, под кем ходят и кому подчиняются отправляют в те места, где их, скорее всего, убьют?! Сюда отправляют лишь тех, кого не жаль, от кого хотят сами избавится! Быть может, москали, строя себе новую, космическую жизнь и очищают свое пространство от тех, кому в той жизни места не будет?!

— Эх… У самого — жинка, двое детишек. Были малые, а теперь, видать, большие. Я их уже пять годков не видел, — ни с того ни с сего вздохнул Крук, вновь меняя тему разговора.

Орыся опять кивнула.

— Своих детишек у меня еще нет, но есть детишки, которых я учить уму-разуму, добру должна. Ведь я — учительница. А я с вами, в лесу, — ответила она.

— Знаешь, Орыся, как вернемся — уходи от нас и к детишкам иди. Они — важнее, они — будущее, а мы — уже прошлое, — с неожиданным чувством сказал сотник.

— Да, пойду к ним. Но я замуж хочу. Я помолвлена.

— С Чупринкой? — неожиданно спросил Крук. Откуда он мог знать?

— Да…

— Все-таки ступай потом детей учить. А нас — забудь, — наставительно сказал Крук.

К утру расположились на привал, продолжавшийся до следующего вечера. Как только стемнело, снова двинулись в путь. Впереди лежало село Лютня, старостой которого был родственник Крука. В селе они встретили свадьбу в том ее состоянии, когда она становится широкой гульбой.

Бойцов Крука пригласили гостями, усадили за стол. Невестой была дочка старосты Анна, стеснительная белолицая девчонка. Жених был одет в форму капитана железнодорожных войск МГБ и говорил он на чистейшем великорусском. Звали его — Иван Новиков.

— Откуда такой взялся? — спросила Орыся Крука, когда выдалась подходящая минута.

— Он — комендант станции Калуш, — шепотом ответил сотник, — Теперь у нас там свой человек будет. Мы будем узнавать все, что на железной дороге делается, а взамен не будем нападать на его станцию. Так что брак у него сразу — и по любви, и по расчету!

— Здорово! — согласилась Орыся.

Погуляв на свадьбе и отдохнув в селе, войско двинулось дальше.

Впереди было еще много сел. Везде бойцов встречали хорошо. Кто-то из селян вправду сочувствовал УПА, но большинство просто не хотели ссориться, как бы чего страшного не вышло. Тем более, что в отличии от других сил, ведших и ведущих бои в этих гористых и лесистых краях, партизаны Шухевича сел никогда не жгли и не грабили. Пару раз случились и стычки с небольшими отрядами войск МГБ. Крук применял свою любимую тактику — рассредоточивал бойцов по естественным укрытиям, которых в этих краях искать было не надо. Ведя огонь из пустых берлог, буреломов, из-за валунов, бойцы создавали видимость большого своего числа, точно определить которое противник, конечно, не мог. Потому он боялся бросаться в открытую атаку, пытался методично подавить все огневые точки, как правило, обстреливая уже покинутые открытия. Между тем бойцы один за другим отходили назад, и собирались где-то за километр от места стычки. Последними оставляли позиции самые опытные бойцы. Когда войско рассасывалось, противник, заметив молчание огневых точек, переходил в наступление и находил перед собой пустое место. После этого долго ломал голову, с кем же он воевал только что — с людьми, или с карпатскими духами? Звал подкрепление для прочесывания местности.

Между тем сотня шла по руслу ближайшей реки, чтоб солдаты не взяли след.

В одном из таких боев участвовала и Орыся. Она взяла в свои руки страшный, дерущийся по рукам после каждого выстрела пистолет-пулемет ППШ. Стрелять она, конечно, не умела, но этого и не требовалось — надо было только изображать большую численность лесного войска. Когда она вылезла из пустой берлоги, то с ужасом почувствовала свист пуль, летящих в разных направлениях. Прижимая голову к земле, чуть ли не зарываясь в нее, она отползла в тыл.

Все же в одной из стычек был ранен в плечо горячий Дужик, который вылез из своего укрытия, чтоб достать выстрелом офицера, оказавшегося близко к нему. Его оставили лечиться в одном из сел, и Крук предупредил, чтоб за границей никто не увлекался, и все берегли себя. Там оставлять раненых будет негде, им останется либо добивать себя последним в жизни выстрелом, либо, истекая кровью, напрягая последние силы, брести вместе с отрядом.

Границу переходили по тропке, которую не видел никто, кроме проводника, восьмидесятилетнего деда Андрия. Бойцы вздрагивали и наставляли вокруг себя оружие при каждом шорохе, на что дед спокойно отвечал: «то рысь», «то лисица», «то неясыть», «то росомаха», «то кабан».

Другой мир, в котором они оказались, преодолев невидимую, неощутимую черту, был тем же, что остался за их спинами — те же леса, те же горы с быстрыми речками. Путь продолжился.

Однажды они увидели издалека людей, одетых точь-в-точь, как и они, в старые немецкие формы. Кто-то уже сказал, что это — «свои». Но батько остановил желавших раскрыть объятия, и отправил вперед разведку. Выяснилось — говорят они по-польски. Армия Крайова, такое же лесное войско, только — польское, а потому — вражье.

Два войска шли рядом по параллельно идущим дорожкам, пересекавшимся впереди. Гуцулы старались не выдавать своего присутствия, и шли не по самой дороге, а по лесу вдоль нее. Причем старались идти как можно быстрее, что среди коряг и кустов было делом нелегким. Поляки двигались, как прежде, из чего можно было заключить, что о близости УПА они не знали. Сотня Крука первой достигла перекрестка и устроила засаду, начинив ближайшие заросли смертоносными стволами.

Ничего не подозревавшие поляки легко вошли на перекресток. И огненные кнуты принялись хлестать их сразу со всех сторон. Растерявшись, они пытались было идти дальше, сворачивать вправо и влево, потом бросились наутек, и напоролись на дождь из гранат, рухнувший на них сразу со всех сторон. Перекресток превратился в кровавое озерцо, по которому плавали куски человеческого мяса. Уцелевшие поляки врассыпную бросились сквозь лес.

Теперь путь до нужного места ничего не преграждало. Через два дня отряд дошел до обозначенного городка. Крук с Искрой и Лебедем отправились в городок, оставив сотню на его окраине, и через несколько часов вернулись из него с большим мешком. В мешке оказался предмет, похожий ни то на радиоприемник, ни то на какую-то непонятную машину. Никто из отряда не мог сказать, дали им то, что требовалось, или подсунули какой обман. Ведь и живых ракет никто никогда не видел. Потому пришлось поверить на слово. Сотня двинулась в обратный путь.

— Две вещи прошу я у Бога, — сказал Крук, — Во-первых, чтоб нас в самом деле обманули, и эта хрень была бы совсем не тем. А во-вторых, чтоб американцы тоже не бельмеса в этом были, и приняли бы ее у нас, за то, чего хотят.

— Это почему же? — спросил Искра.

— Потому, что они будут ракеты мастерить, чтоб москалей ими дубасить, и штуки такие в них вставлять, без них ракета не полетит куда надо. А начнут москалей бить — так и нам заодно достанется, ракета же не разберет, где москаль, где волынец, а где — гуцул! Думаю, по Львову они точно вдарят, и плевать им, что там нас больше, чем москалей! А, может, в космос своего человека отправят, и он будет выше всех на Земле, а разве мы хотим, чтоб кто выше нас был кроме Бога?! Разве за то воюем!

— Может, подменим им аппарат, а этот себе оставим. Когда-нибудь, как победим, сами ракеты делать будем, в космос летать, бить ими американцев и москалей заодно?! — предложил Лебедь.

— Оно так бы надо… — задумчиво проговорил Крук, после чего замолчал. После минутной паузы продолжил, — Но если американцы сейчас увидят обман, то перестанут нам помогать, и мы наверняка проиграем. А я уже десять лет выполняю приказы, и на одиннадцатом приказ не нарушу!

Орыся закрыла глаза и представила себе американца, скалящего зубы и презрительно окидывающего своим взглядом весь мир, то есть глобус земного шара, который виднеется в окошке его космического аппарата. Ей сделалось страшно. «Прибор не должен быть у них», твердо решила она, но куда его деть, она еще не знала. Может, чем-нибудь заменить и спрятать, зарыть в условном месте? Все равно, пока до американцев он не дойдет, никто и не догадается? Но… Где же она возьмет что-нибудь хоть немного похожее на него, когда вокруг — лишь села, тут и приемников-то ни у кого нет…

Снова прошли сквозь границу и принялись отмерять ногами родные версты. Операция близилась к завершению. Две мировые руки — СССР и США орудовали на шахматной доске мира, и первой задачей в их партии был раздел тела убитой Европы, сердцевиной которой была Германия. В этой игре обе руки двигали множеством пешек, которым при любом раскладе никогда не было суждено сделаться ферзями. Одной из таких пешек и была УПА. Сколько бы не прошла она, хоть исходила бы всю шахматную доску вдоль и поперек, в лучшем случае она осталась бы живой пешкой, а в худшем, наиболее вероятном — пустой клеткой доски, пешкой съеденной. Вопли о несправедливости и нарушении правил слушать некому. Кто же будет слушать протесты «дикарей» или «бандитов», в зависимости от стороны, к которой они обращаются?! Потому всем, кто в жестокой игре принял роль не игрока, но — фигуры, остается лишь смириться со своей долей…

Отряд Крука обратно шел немного другой дорогой, и приблизился к железной дороге так близко, что слышал даже паровозные свистки. Это имело смысл — искать их вблизи более-менее охраняемой железной дороги не станут, прежде отряды УПА к стальным магистралям близко никогда не подходили. Возможно, конечно, столкнуться с подразделениями желдорвойск, но те прочесывать лес не станут, и дальше полосы охраны железной дороги едва ли пойдут. Служивые всегда хорошо знают границы своих обязанностей и никогда их не преступят. Крук вел свою сотню по узкому коридору, тянущемуся между зонами влияния двух ведомств МГБ.

Тем временем бронепоезд Василя чертил дымные полосы по железным дорогам округи. За два месяца службы не было ни одной стычки с противником, и командир уже сомневался в его присутствии. Только лишь однажды пришлось разгребать завал, который могли сделать и не враждебные бобры. Правда, пришлось применить все меры предосторожности — пустить конный разъезд, снять с платформ броневики, взять на прицел окрестный лесной массив, расставить посты. А потом за десять минут разгрести сам завал, сооруженный из тонких бревен, сваленных кое-как, скорее — природой, чем человеком. Поезд двинулся вперед, бойцы потихоньку ругали командира — перестраховщика.

Поезд постоял на станции Калуш, паровоз заправили углем и водой.

Никто на бронепоезде не знал, что ситуация изменилась. Что Шухевич, ободренный появлением своего человека на железной дороге, замыслил возвращение к рельсовой войне, от которой прежде на время отошел. Главным препятствием для ее начала он видел присутствие бронепоезда МГБ номер двенадцать, то есть поезда, которым командовал Василь. Его нейтрализация была определена им, как первая операция, открывающая всю дальнейшую кампанию, и для ее проведения он выделил целый курень, то есть — батальон. На вооружение этого куреня была выделена даже 152 миллиметровая гаубица.

Командир согласовал дальнейшее движение поезда с комендантом станции, которым был Иван Новиков. После этого экипаж, набравши на станции кипятка и заварив чай, занял свои места на паровозе и в броневагонах. К контрольной платформе, что была прицеплена впереди первого вагона, с неохотой побрел кондуктор. Ему предстоит ехать одному, впереди поезда, продуваемым ветром, обдаваемым дождем. Скоро придет зима, и тогда на этом месте придется еще и мерзнуть, обращаясь в живого снеговика под частыми в Карпатах снегопадами. Но все это еще ничего. Не дай Бог на путях мина — вместе с контрольной платформой погибнет кондуктор. Если обстрел, то он окажется под ним, лишенный всякой защиты, даже хилого укрытия на путях и на платформе не найдешь. Одним словом — смертник, он и есть смертник. Остается лишь одно — плевать на речи замполита насчет атеизма, да изо всех сил молиться.

Обычно в кондуктора на бронепоезде назначают провинившихся, спасая их от штрафбата, где все одно — хуже и страшнее. Если штрафников нет, то кидают жребий. Тут уж как доля выпадет. Но за последний год экипаж поезда почти полностью сменился, и не чуявшие опасности солдаты стали решать вопрос назначения кондуктора проще — игрой в «дурачка». Кто «дурачком» в конце игры остался — тот на платформу на день и отправляется. Если «дурачков» выходило несколько, то тогда они могли чередоваться втечение дня. Просто и удобно.

Василь поднялся на командирское место, имевшее вид небольшой огороженной башни и расположенное в паровозном тендере. «Поезд, тихий ход!» — скомандовал он.

— Опять мою спину гнем! — проворчал кочегар, набирая лопатой уголь.

— И мою тоже, — добавил помощник, ровняя в топке угольный слой.

— Вдобавок машину изнашиваем, и уголь переводим, — прибавил машинист.

Поезд заковылял к открытому выходному семафору.

Тем временем комендант станции Калуш спешно направился в буфет и что-то шепнул на ухо полноватой буфетчице. Если бы за ним и следили специальные люди, то ничего бы в этом не нашли — буфетчица была двоюродной сестрой его тещи. Буфетчица быстро покинула стойку и удалилась в подсобку. Мало ли какие у нее могут быть там дела! Через минуту от станции в направлении к городу уже шагал пропитанный маслом и спиртом дед-смазчик. Ну, с таких взять нечего, за пивом или за самогоном пошел…

Когда контрольная платформа, как фанерка, подпрыгнула в воздух и перевернулась, сбросив горемыку-кондуктора, привыкший к спокойным денькам экипаж даже не понял, что случилось. Не понял этого и сам Василь. Лишь машинист, тоже, конечно, ничего не понявший, рванул кран в крайнее положение — экстренное торможение. В таких случаях руки машиниста срабатывают быстрее головы.

«Повреждение пути. Ремонтную партию на выход!» — скомандовал Василь, и тут же понял свою оплошность. Но сделать что-либо было уже нельзя. Пространство между двух холмов наполнилось плотными роями пулеметных пуль. Солдатики аварийной партии как подкошенные попадали к колесам одного из броневагонов, окрасив его борт в алый цвет. Той своей ошибки он уже не прощал себе никогда, носил ее как пучок иголок, всегда коловших его сердце.

«Огонь!» — приказал Василь. Застучали пулеметы поезда, заговорили четыре пушки. Но стрелять было не по кому — холмы надежно скрывали противника. Зато неизвестно откуда посыпались связки гранат. Жаркими бензиновыми кострами вспыхнули бронемашины на платформах, что были в хвосте поезда, закрыв видимость для отступления. Но вагонам и паровозу, обшитым добротной броней, принести вреда они не могли.

«Отходим! Полный назад!» — рявкнул в трубку командир.

Машинист повернул реверс. И тут случилось невероятное. Где-то вдали раздался до боли знакомый раскатистый грохот, перешедший в свист. И тут же поезд подпрыгнул, будто несмотря на свой изрядный вес решил освоить воздушную стихию. И все погрузилось в плотное облако пара.

Придя в себя, вытирая кровь, льющуюся из рассеченного подбородка, Василь вылез из башни и заглянул в кабину. Паровозная бригада была цела, только контужена. Но несмотря на это машинист уже осмотрел паровоз и доложил о пробоине в котле, через которую уходит пар. Заделать ее в полевых условиях — невозможно.

Будь это бронепоезд старого типа, с бронеплатформами, такое повреждение означало бы верную смерть. Но здесь мотовагоны имеют все-таки свои движки, можно понадеяться на них. Хуже был доклад командира хвостового вагона — от взрыва снаряда позади поезда разбиты пути, образовалась воронка.

Теперь поезд был прикован к месту и превращен в объект уничтожения. У него оставалась только самая последняя надежда — броня, но против 152 миллиметровых гаубичных снарядов она была бесполезна.

«Где они ее взяли-то? Какая сука им ее отдала?!» — подумал Василь про гаубицу. Но раздумывать было некогда. Впереди повреждения вроде бы меньше, значит — едем вперед. Повреждение паровоза, которого, вероятно, добивался противник, как ни странно сыграло на руку его защитникам — из-за густого пара противник перестал его видеть.

— Дорогой, продолжай греть котел и лей больше воды! Пусть будет больше пара! — приказал он машинисту.

— Есть! — кивнул он головой, поняв замысел командира.

За лопаты, превозмогая боль после контузии, взялись все трое.

Василь, схватив пистолет, отдал приказ «Всем на выход!», и первый же двинулся вперед на ремонт путей.

Те минуты были самыми страшными в его жизни. Пули несколько раз царапали его кожу, одна даже оторвала ему часть уха. Но, не замечая боли и крови, он трудился вместе со всеми, таская рельсы, вбивая костыли. Ремонтная бригада таяла, как льдинка в жаркий день, и вот уже щебенка так перемешалась с кровью, что трудно было сказать, чего на путях больше — того или другого. Мертвых сбрасывали под откос, их заменяли живые, раненных втаскивали в броневагоны. Между тем запас воды в паровозе подходил к концу, и пар понемногу начинал редеть. Но бойцы уже закручивали последние болты. Общими усилиями под откос сбросили покалеченную платформу, отцепили догоравшую платформу с черными скелетами бронеавтомобилей.

Противник продолжал вести огонь. От грохота гаубицы закладывало сердце. К счастью, первое их попадание, похоже, было случайной удачей, не соответствовавшей умелости артиллеристов. Последующие снаряды они клали с огромным перелетом. Это было простым везением.

Обливаясь кровью, Василь влез на командирское место и приказал: «Броневагоны, самый полный!»

Взвыли движки, и поезд медленно пополз вперед. На паровозе тем временем гасили топку. Вслед поезду еще летели пули и гранаты, кто-то из лесных людей, не в силах сдержать свою ярость, бросился вдогонку за поездом, и был сражен пулеметной очередью.

На поезде определили ущерб. Треть экипажа погибла, еще треть была ранена и контужена. Вышли из строя паровоз, два орудия из четырех, пять пулеметов, радиостанция. Кроме того, потеряны два бронеавтомобиля и погибли все лошади в крытом вагоне, который пули и гранаты противника обратили в подобие железного цветка.

Несомненно, виноват был командир — проявил халатность, не провел разведки опасного места, которым было дефиле между холмами, не принял верного решения при начале атаки противника. Ведь что стоило ему хотя бы сразу после взрыва и остановки, не дожидаясь обстрела, скомандовать мотоброневагонам «Полный назад!», а не высылать вперед ремонтную партию. На верную смерть. Они бы вытащили поезд из смертельного дефиле, а там можно было бы уже принимать решение, и, в худшем случае — отступить без потерь, а в лучшем — победить. Эх, всякий силен задним умом…

Потрепанный, израненный, истекающий остатками пара, красный от крови поезд стучал по стыкам рельсов на встречу своей базы. Противник выполнил свою задачу, и хоть не уничтожил поезд, но надолго вывел его из строя. Озлобленные пулеметчики секли очередями пустое пространство вокруг поезда, и Василь им не запрещал, ему было не до них. Он не сомневался, что впереди его ждет трибунал. А погибшие непрерывным хороводом кружили перед его глазами.

Орыся проснулась на пахучей лесной подстилке возле остывающего ночного костра, по другую сторону которого мирно спали двое часовых. Привыкли к спокойствию похода в «полосе мира». Счастливы предвкушением близкого возвращения. Потому они и заснули, жаждая сном приблизить самые драгоценные минуты. Тем более, что Крук обещал сотне отдых с отпуском по домам, что не могло не греть сердец людей, в которых уже как будто не оставалось ничего, кроме леса да камня.

Во сне Орыся видела улыбку американца, от которой шел жуткий, запредельный холод, и когда она проснулась, этот холод стал свежестью позднеосеннего утреннего горного леса.

План у Орыси возник мгновенно. Она возьмет никем не охраняемый аппарат и вытащит его на железную дорогу. Там москали его быстро найдут и заберут себе. Хоть к ним у нее любви и не было, но пусть уж лучше на ракетах летают они, а не те, зубасто-улыбчивые, мерзкоглядящие. Все-таки не глуп был Ярослав Данилович, и говорил он мудрые вещи, и в его правоте она сама убедилась…

Нет, Орыся не собиралась предавать своих. После она хотела вернуться в отряд и признаться во всем Круку. Едва ли он ее убьет, все же она — от командующего. Скорее всего, он крепко всыпет нерадивым часовым, а ее под караулом приведет на суд Шухевича. Ну а что тот сделает с ней — ей не ведомо. Но хуже чем убить, он все равно сотворить с ней ничего не сможет, а принять смерть от любимого человека — не страшно. Если же он оставит ее жить, то она сделает все, чтоб загладить свою вину. Но для тех, кто за морем, больше она ничего делать не станет!

Орыся взяла мешок, который лежал возле Крука. Ох, и тяжел он! Ничего, она — сильна, и за полчаса сможет дотащить его до железной дороги!

Вот и нити рельсов. А вдалеке уже громыхает поезд. Она положила мешок и отошла в сторону. Почему-то остановилась. Зачем-то устремила глаза в ту сторону, откуда поезд должен появиться…

Бронепоезд вынырнул мгновенно (или ей так показалось). А для пулеметчика первого броневагона так же мгновенно вынырнула из-за поворота женщина-гуцулка (или ему так показалось). И непонятный большой мешок, в котором, конечно, не может лежать ничего, кроме бомбы. Быть может, еще вчера он думал бы иначе, но уже наступило сегодня. Контрольной платформы больше нет, поезд он остановить не успеет, через мгновение он — листок похоронки в руках своих родителей. Но сейчас, в последний отблеск жизни…

Пальцы сами впились в гашетку…

Василь поднял голову, стараясь хоть на время разогнать невеселые думы. И…

Он не поверил, принял за иллюзию, рожденную контуженным мозгом. Впереди стояла ОНА, и смотрела в его сторону, разведя руки, как будто для объятий! Что это?!

И тут же пулеметная очередь из его броневагона опрокинула девушку на рельсы, окутала ее кровавым туманов. Это сон?!!! Бред?!!! А!!!

Василь выбросился из башни в кабину, и сам рванул кран в шестое положение (тормоза ведь работали). Со скрежетом поезд замер на месте. Василь стек на путь. Удерживая подкашивающиеся ноги подполз к ней, и, прежде всего, убедился, что она — плотная и еще теплая. Значит — не наваждение! Значит, живая! Была…

Орыся смотрела на него застывающими, мутными глазами. Успела ли она его увидеть в последний миг жизни?!

Он бережно положил ее тело на насыпь, и, забыв о ране и контузии, набросился на пулеметчика, который тут же вылез из броневагона.

— Мудила! Хуйло! — рычал он, — Кто стрелять приказывал, гондон?! Под трибунал пойдешь! Нет, я тебя сам сейчас здесь расстреляю, мне все одно — под трибунал, а больше расстрела там не дают, но и меньше — тоже!!!

Никто прежде не видел Василя таким. Спокойный, хладнокровный человек, отличный командир… Оттого сейчас сделалось еще страшнее. Сошел с ума? Но кто может его отстранить от командования, связать и т.д.?! Замполит?! Так тот с простреленной головой под откосом остался…

— Бо-бо! — заикаясь, пытался выдавить из себя пулеметчик.

А командир уже вовсю бил его. Поставил огромный синяк под глаз, выбил несколько зубов.

— Чего, бо-бо?! — издеваясь, рычал он, — Будет тебе еще не такое «бо-бо»!

— Бо-бо-бо-бомба! — проблеял он.

— Хуемба, а не бомба! — рявкнул Василь, но тут же осекся, — Какая тебе бомба?!

— Вон… — прошептал избитый, и указал дрожащим пальцем на мешок.

Василь тут же схватил мешок и открыл его. На свою жизнь ему было плевать. Тем более что продлится она, скорее всего, лишь столько, сколько потребует дорога отсюда до трибунала. Залез внутрь, и внимательно осмотрел непонятный предмет, повертел его в руках.

— Нет, то не бомба, — прошептал он, — Что-то другое, но не она…

Он взял мешок и понес с собой, не обращая внимания на избитого. Пристроив его на паровозе, он вернулся, и отволок туда же остывшее тело незнакомки.

В Ивано-Франковск поезд прибыл вечером. Обо все происшедшем Василь написал подробную докладную записку, приложив к ней странный предмет, найденный на путях. После этого он направился в штабной вагон, и, запершись от всего мира и закрыв окно, провалился в едкий спиртовой колодец.

История закончилась через два дня. Тело учительницы Орыси опознали и похоронили, хотя так и не выяснили, как и зачем она попала на железную дорогу, да еще и с такой редкой вещью, как блок наведения на цель немецкой ракеты Фау-2. Догадывались, что каким-то образом она заполучила ее от «бандеровцев» и хотела передать советской власти, но по случайности все обернулось так трагично. Что же, все равно ее не воскресишь, а определить ее связь с УПА было невозможно, потому от посмертного награждения советская власть воздержалась.

Ценная находка спецпочтой была направлена прямиком в Москву, в КБ Королева, и кое-что из нее перешло в сердцевину первых русских ракет. Что-то от нее было и в корабле Гагарина, но сам Гагарин о том, конечно же, не знал.

За такую ценную находку Василю мало того, что простили все его провинности, так еще его и повысили в звании, и представили к награде. Орден он вскоре и вправду получил, без задержек и проволочек, бывающих обычно в наградном деле. Только никогда его не носил, а потом и вовсе спрятал от самого себя.

Пулеметчика Василь и вправду со зла хотел отправить под трибунал. Но потом простил его и даже, чтоб навсегда с ним помириться, выписал ему представление на какую-то медальку.

Но служил Василь потом не долго — вскоре уволился, вернулся к своей семье, и более никогда и ничем не командовал. Освоил ремесло наладчика станков и работал им до самой смерти.

Что до Галичины, то тлеющая война в ней продолжалась аж до 1954 года. А в 60-х годах в Ивано-Франковске был открыт завод, производивший электронное оборудование для космических аппаратов…

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год