Самое страшное на войне — это не убивать и не умирать, а сопровождать тело погибшего солдата домой. Видеть скорбные лица родителей воина, слушать их плач, произносить помпезные речи перед погребением. Уговаривать, не вскрывать цинковый гроб с останками. Приводить в чувство обезумевшую мать, упавшую в обморок от увиденного месива, которое еще совсем недавно было ее сыночком. Командиры, под любым предлогом, старались уклониться от кошмарного путешествия в «черном тюльпане», поэтому, не редко, «двухсотых» сопровождали представители смежных подразделений, хотя легче не становилось…

Капитан Андрей Большов летел в военно-транспортном ИЛ-76 из Моздока в Росто-на-Дону, выполняя личную просьбу заместителя начальника разведки. На душе скребли кошки, нужно было забрать тело убитого военнослужащего другой части, и, одному, без помощников, сопроводить его в «родные пенаты» — городок Жуково Калужской области. О погибшем офицер ничего не знал, кроме того, что Анатолий Беспалый уже опознан, он герой, посмертно представлен к ордену Мужества. Командование подсуетилось, договорилось с бортом, который через Ростов летел в Москву, подкинуть парнишку на родину. Большову даже пообещали, что не придется смотреть в глаза родным, тело заберут представители военкомата. Тем же рейсом со столицы капитан вернется назад. Лететь не хотелось, хоть вой, но Андрей сильно уважал Прокофьева еще со времен срочной службы, был ему многим обязан, пришлось согласиться…
Пункт обработки и отправки погибших размещался на территории госпиталя в районе «Военвед» Ростова-на-Дону. Раздраженного армейского люда тьма. Многие сопровождающие ждали перевозки своего «подопечного» сутками, а то и неделями. Этот ПООП подчинялся федеральным вооруженным силам, а самолеты для транспортировки тел, как правило, выделяли внутренние войска. Межведомственная несогласованность давала плачевные результаты.
На площадке стояли необитые гробы, а в них лежали погибшие. Здесь находились опознанные тела, ждущие отправки в ближайшее время и те, кого только доставили. С помощью обслуживающего персонала, солдат, Большов быстро нашел искомый труп, и бойцы понесли его в палатку собирать в последний путь. Тело одели в новое обмундирование и тапочки, за все Андрей расписался в ведомости. Погибшего положили в цинковый гроб. Потом пришел парень в резиновых перчатках со шприцом и, уверенными движениями, сделал в лицо Анатолия несколько уколов формалина, чтобы оно лучше сохранилось. Гроб закрыли крышкой и с помощью олова, серной кислоты стали запаивать. Полчаса работы и цинковый «дом усопшего» уложили в деревянный, а потом поместили в транспортный ящик. Место опечатывания перевязали шелковой веревкой и накапали расплавленного сургуча. Пришел прапорщик, ткнул гербовую печать. «Груз 200» был готов к отправке…
Когда ящик погрузили на борт, Большов положил, на него, голубой берет и сел рядом. До Калуги более одной тысячи километров, часа полтора лету. Андрей вспоминал как, на срочной службе, помогал сопровождать тела погибших товарищей своему командиру, капитану Вольфину, по городам и весям многострадальной России. Везде картина была однообразна: запаянный цинковый гроб, горе, слезы, гневные речи, траурный марш, сырая могила, речь офицера, трехкратный залп салюта,, крест, венки, холм и поминки.
Мысли Большова прервал голос летчика:
— Ермолино! Заходим на посадку!
Город Боровск Калужской области, военный аэродром, принадлежащий МВД. Отсюда до Жуково чуть более тридцати километров. Беспалого встречали солдаты, офицеры военкомата, и женщина в траурном одеянии с букетом роз в руках. Мать. Зачем она здесь? Андрею обещали, что родителей не будет, что он не увидит страдания родных.
Пока бойцы шли за ящиком, сопровождающий направился к офицерам. Женщина не обращала на него никакого внимания. Она всматривалась в глубь самолета, ожидая появления сыночка. Со стороны казалось, что мать трепетно встречает долгожданное дитя. Словно, вот-вот, из тьмы открытого кормового люка покажется силуэт, и старушка бросится на шею своему герою, расцелует и подарит дивной красоты цветы…
Чуда не произошло. Из чрева стальной птицы показалось очертание страшной посылки.
— Сопровождающий, гвардии капитан воздушно-десантный войск Большов. Здравия желаю!— произнес Андрей, протягивая руку офицеру.
— Подполковник Гаврилов. Калужский областной военкомат,— последовал ответ и рукопожатия.
— Мне говорили, что родственников не будет,— сказал десантник, отдавая личные вещи Беспалого и документы: медальон с личным номером погибшего, военный билет, акт опознания, извещение командира о смерти, представление к награде…
— Да она несколько дней у нас на пороге ночевала. Что мы можем?
— Толик! Сыночек!— послышался истошный женский крик.
Мать с плачем бросилась к ящику, пытаясь обнять его, словно родную кровиночку.
— Толенька! Это я, твоя мама! Как же это, родненький? Как же жить мне теперь одной? Миленький мой!— плакала и кричала несчастная.
Ее оттащили несколько бойцов. Женщина неистово выла, орала, хрипела, теряя рассудок. Вдруг, она заметила Андрея. Собрав все оставшиеся силы, мать вырвалась из солдатских оков и бросилась к офицеру. Со злостью хлестая капитана розами по лицу, старушка рыдала и кричала:
— Это ты во всем виноват! Ты обещал, что Толика не убьют! Ты его послал на смерть! Подонок! Убийца! Ты убил моего сыночка!
Большов стоял мрачный. Молча, не прикрываясь, он терпел побои обезумевшей матери. Ее с трудом сумели оттащить. Откуда взялось столько сил в этом хрупком теле?
— Прости мать, прости,— тихо шептал Андрей.
— Улетай, капитан,— нервно проговорил Гаврилов,— мы сами.
— Гроб не открывай, подполковник. От формалина все лицо раздуло. С ней удар случится,— произнес Большов и медленно поплелся к рампе самолета…

Сердце разрывалось, душа не находила себе места. Андрей понимал, что не виноват. Что женщина била не его, а тех, кто послал в этот ад ее сына. Тех, кто зарабатывал огромные деньги на смерти мальчиков, на материнском горе. В то время как в семьях, покалеченных войной, царили нищета, безысходность и отсутствие кормильцев, — дети «хозяев жизни» купались в роскоши, смеялись, веселились, прожигали миллионные состояния своих высокопоставленных предков на заграничных курортах. Им плевать, что простые матери возлагали на единственных сыновей надежды. Растили и верили, что их отпрыски будут счастливее, талантливее и удачливее. Подарят им внуков и помогут в старости. И не уйдут в свой последний путь «грузом 200»…
С тех пор Большов терпеть не мог букеты цветов…

Главное для человека-это вера, надежда и любовь...
(Апостол Павел)

Мой старший брат был очень веселый, компанейский человек. Занимался спортом, хулиганил, немного, словом, просто любил жизнь, хотел наслаждаться ею. Он уходил в Афганистан, смеясь, шутя, ликуя. Начиналось великолепное время романтики, о которой так много мечтал, читая взахлеб, многочисленные патриотические произведения именитых авторов.
Вернулся он тихий, задумчивый. Уже не было задорного огонька в его глазах. Его сменили грусть и усталость. Помню, меня очень забавляло, когда по ночам, все просыпались от его криков. Влетали к нему в комнату и наблюдали картину: брат ползает, на карачках, по полу и кричит: где мой автомат? Я был лет десяти, мал и наивен, сильно хотел настоящей мужской романтики, пока не пришло мое время. Мне пришлось оказаться в самом сердце грозненских руин, среди которых грязный, вонючий, забытый и голодный, встречал новый 1995 год…
После скитаний военными дорогами, мы с братом еще больше сроднились. Появились общие темы, знакомые и, как под копирку, воспоминания. Но главное, у нас появилась уверенность, что война это зло, самое страшное, в которой нет ни намека на романтику…
Однажды случай привел нас в одну компанию, где были разные люди. Кто-то служили, кто-то нет. Молодежь шутила, забавлялась, играла в современные компьютерные игры, словом, весело прожигала жизнь. Разговоры, споры, но все шло мирно и спокойно, пока не появился один человек. Он назвался бывшим военным, «воином Христовым» и налетел на одного веселого парня, обвинив его в ереси и оккультизме за то, что тот слушал рок, писал мистические рассказы, шутил, а главное, не был похож на своего оппонента. Великий поборник справедливости разошелся до того, что начал призывать к войне со злом, да такой, чтобы черепа у врагов трескались, и мозги по стенкам растекались. «Ангел Возмездия» говорил об этом, прикрываясь Богом, обвиняя паренька в союзе с нечистой силой, словом разошелся ненашутку. Нужно было спасать ситуацию.
— Вас не было среди толпы, когда распинали Христа?— вдруг спросил брат у этого «воина».
— Нет,— уверенно ответил тот,— Я бы этого не допустил!
— А я не знаю. И брат мой не знает,— братишка указал на меня,— где бы я был в то время. Вероятней всего среди толпы кричал бы: распни! Вы мечтаете о войне?
— О священной войне!
— Что есть священная война?
— Та, что ведет Бог со злом!
— Вы Бог?
— Бог дал мне в руки оружие! Я «воин Христов»!
— Крестовые походы тоже проводились под именем Божьим! И Великая инквизиция тоже прикрывалась Богом! Наполеон, Гитлер, другие тоже чувствовали себя избранниками Божьими, даже на бляхах написано было: In God mit uns. Что в переводе с немецкого: С нами Бог! Это тоже были «воины Христовы»? Вы читали в Писании: Милости хочу я, а не жертвы? Вы знаете заповеди : не убий и не произносите Имя Господа всуе? Вы, верующий мужчина, последний из Могикан, так сказать, помните слова Христа: Многие придут под именем Моим, но будут сынами беззакония? Вы не разрушали Божьих храмов в тридцатые?
— Нет! Я бы этого не допустил!
— А я не знаю! Может быть, и разрушал бы! И Сталиным восхищался бы и Гитлера любил, если бы немцем был! Вы сильны с детьми, «воин»? На детей должен упасть ваш карающий меч? На тех, кто просто шутит и смеется? Сказал пацан слово, не понравилось вам. Слушайте, так давайте его сейчас на кол посадим или камнем в него, да так, чтоб череп лопнул и мозги кругом! Здорово, правда?
— Он понесет зло в мир и обрушит его на невинные души, которые не могут разобраться, где правда, а где ложь!
— Послушайте вы, «воин»! Какое зло? Вспомните себя в юности: вы не были таким?
— Нет!
— Лжете! Все были, только времена меняются, мода, техника и так далее. Вот, например, возьмем знаменитого актера, верующего человека, православного батюшку, Ивана Охлабыстина. Он начинал свою эпатажную карьеру театральным, прилюдным калоизвержением на сцене. Все были восхищены. Думаю и он сам. Но прошли годы, он повзрослел, поумнел, стал православным священником, хотя и весь в татуировках, в черепах. Думаю, ему частенько бывает стыдно за прошлое, но он сам пришел к данному осознанию, сам изменился. И даже сейчас, когда отложил в сторону рясу, он говорит, что когда вырастит своих детей, то очень хочет снова служить. А, если бы, такой как вы, размозжил бы ему мозги, было бы лучше? Не думаю. Тогда бы он никогда не понял, за что. Жена Ивана, бывшая актриса, которая снялась в нашумевшей картине «Авария, дочь мента», обнажалась на экране. А теперь прекрасная мать и матушка. Хотя, ее тоже можно было на кол. Теперешний Папа Римский, извините, запамятовал его имя, в юность свою состоял в гитлерюгенде, а потом осознал… Да масса примеров таких. Сколько православных священников, настоящих , не лицемеров, как сейчас повелось, были урками, зэками, пока им не пришло просветление. Знаменитый разбойник и душегуб, Оптин, раскаявшись в грехах, основал Оптинскую обитель, один из самых сильных православных монастырей. А был один нацист, имени которого даже вспоминать не хочу, по приказу которого уничтожили более пяти миллионов евреев. Так вот он, прикрываясь именем Божьим, досконально знал еврейский язык, культуру, религию. Даже теорию такую вывел, что евреи «осуждены на смерть самим Богом». А такие «воины Христовы» будут грязь на людей лить. Господь же очень часто на подвиги ведет людей, которые далеко не ангелы, часто грешат и заблуждаются. Но в их душах есть потенциал, который нам с вами не рассмотреть, его видит только Бог! Так, например, советский народ, фашизм победил! Тот народ, который церкви разрушал. Вам до сих пор пацанчик этот поперек горла?
— Это зло!
— Вы точно больны! Вот он зло? А те, которые мальчиков посылали грузин саперными лопатками бить, женщин и детей, кто они? Или эти женщины и дети тоже зло были? Или для идеи так нужно? Почему вы, «воин Христов», не обрушите свой меч на них? Или здесь кишка тонка? Ранее, наверно, в коммунистической партии состояли?
— Все состояли!
— Врагов социализма стреляли? Тогда, вы, чьим воином были? Пацанов на смерть посылали?
— Время такое было!
— Не городите ерунды! Вам, которые вечно хотят людской крови, выгодно прикрываться «великими идеями», верой… Вы любите убивать, любите смерть! Какая здесь Божья воля? Православие учит любить ближнего, а не убивать. Говорить с ближним, а не осуждать… Православие учит миру, а не войне. Святой Серафим Саровский учил, чтобы спастись, нужно спасти себя и мир вокруг спасется. Думайте о своей душе, не стремитесь к войне. Помните, что вы можете оказаться в прицеле автомата. Война— это грязь, вонь и бред! От вас воняет смертью, кровью и слезами! От Христа, вспомните, пахло миром! Мне стыдно за вас! Никто не хочет, чтобы его ребенок, даже самый не послушный, был убит на войне, каким-то уродом с больными идеями. Не гневите Бога! Не прикрывайтесь именем Его! Помните: Заповедь новую даю вам— да любите друг друга! Ничему вас упырей история не научила! Все никак крови людской не напьетесь…

«Воин» не дослушал, отмахнулся и ушел. Удивительно, но с его уходом стало легко и спокойно. Все мирно говорили, шутили, смеялись. Вскоре про него забыли и не вспоминали… А мы с братом были так счастливы, что смогли предотвратить пусть маленькую, но войну…

Грозный возьмем двумя десантными полками
( Министр Обороны РФ П. Грачев)

Новогодний Грозный стал настоящей западней для федеральных войск. Без боеприпасов, провизии и поддержки, люди, грязные, голодные, забытые, мало походили на солдат могучей армии. Подразделение капитана Вольфина, несмотря на непрекращающийся шквальный огонь, держалось, заняв позицию в развалинах. К ним пыталась прорваться помощь со стороны Первомайского шоссе, но колонна попала в засаду и вернулась. Об этом никто не знал, связи не было…
— Большов, Павлович!— крикнул капитан, стреляя.— Шуруйте к западной части, осмотритесь хорошенько, чтобы нам в спину не ударили. В бой не вступать. Там нас майкопцы прикрывают. Что у них? На всякий случай, поставьте пару растяжек у входа и назад.
Ответа не последовало, но два бойца мигом юркнули в стенной проем…
Открывшаяся перед ними картина ужасала. Площадь перед зданием была вся усеяна трупами молоденьких мальчиков-солдат. Внимание привлек лейтенант, который собирал погибших. Он с кем-то разговаривал, хотя в живых остался один, смеялся, таскал тела, укладывая, их друг на друга, словно насыпая курган. В офицера никто не стрелял. Видимо противнику самому было интересно, что происходит.
— Што ён робиць, Андрей?— спросил удивленный Павлович. За несколько лет до призыва, его семья переехала в Россию из Гомеля, поэтому белорусский язык сидел в нем крепко.
— Я, доктор? Сколько раз тебе говорить, ты же российский солдат, говори по-русски,— немного возмущенно ответил Большов.
— Извини, Андрюха. А чего эти в него не стреляют?
— Ты можешь, что-то полегче спросить, Алесь?
— Давай к нему?— сказал Павлович и попытался подняться.
— Стой, дурак,— осадил его Андрей,— у нас приказ в бой не вступать, только наблюдать. Это они в него не стреляют, пока он делом занят, а в нас шмальнут как пить дать.
Лейтенант работал без устали. Пирамида из мертвых тел увеличивалась на глазах. Вскоре он остановился, смотрел на свою работу и смеялся. Потом начал карабкаться на вершину сооружения... Стоял там, словно на пьедестале. Его лицо было черное от грязи, бушлат заляпан кровью. Хохоча, офицер достал пистолет, поднес его к виску и выстрелил…

Павлович погиб на следующий день. Закрыл собой Большова. После смерти друга, с которым были вместе еще с «учебки», Андрей забился в какую-то дыру, кричал, плакал, звал маму. Ему было страшно, очень хотелось жить. Потом, вдруг, пришло осознание того, что мама не придет, слезы не спасут. Если он хочет выжить, то нужно драться. Боец вылез из этого логова безжалостным матерым волком.
Вскоре, после предварительного авиаудара и артподготовки, началось новое наступление российских войск, путем захвата города поквартально. Осажденным шли на помощь. Через неделю подразделение Вольфина вырвалось из окружения. Еще несколько дней и боевики начали отходить за Сунжу. Потом бой за Президентский дворец. В день, когда Большову исполнилось девятнадцать лет, объект был захвачен. Через полтора месяца федеральные войска заняли последний район Грозного — Черноречье…

25 апреля 2007 года Большов включил телевизор. В прямом эфире траурная процессия медленно двигалась к месту погребения усопшего. Глядя на экран, Андрей задумался и вспомнил лейтенанта на пьедестале из мертвых российских солдат. Прекрасный получился бы памятник на могилу тому, кого так помпезно хоронили…

Честь дороже жизни!

День был пасмурный. Тучи нависали над щетинистыми вершинами гор, словно меховые шапки. БТР летел по грунтовой дороге, оставляя за собой клубы тяжелой пыли. С правой стороны борта был обрыв. Внизу, то, гневно шипя, то, издавая могучий рев, разбивая массивные валуны невиданной силой, неслась горная река...
Тяжелая машина явно куда-то спешила. Солдаты на броне сонно покачивались и, молча, всматривались в тишину гор. Дорога не петляла, когда, вдалеке, показалась фигура человека, стоящая на пути. Командир группы, капитан Вольфин, насторожился.
— Ершов!— выкрикнул он.
— Я, командир!— ответил голос сзади.
— Сними-ка ты этого призрака, от греха!
— Есть, командир!— ответил Ершов и, вскинув СВД, припал к прицелу. Несмотря на свой юный возраст, он был прекрасный снайпер, профессионал. Сослуживцам очень нравился его трюк, когда, стреляя в лежащую бутылку, выбивал дно через горлышко.— Командир!— не отрываясь от прицела, крикнул боец,— Там, походу, дед какой-то!
— Погодь, Олежка! Держи его, но не стреляй! Разберемся!
Вольфин удалил три раза по броне прикладом автомата. Броневик стал замедляться, а когда до преграды оставалось метров семьдесят, полностью остановился.
— Всем полная боевая!— скомандовал командир,— Ершов держит цель, остальные с брони, занять круговую вокруг бэтэра! Большов за мной! Всем нас прикрывать!
Подразделение приказ выполнило. На броне остался только снайпер, который продолжал держать цель. Капитан Вольфин и сержант Большов, медленно направлялись к, стоящему на их пути, человеку. Командир шел, выпрямившись, держа оружие на уровне пояса, а палец на спуске. Его подчиненный, молодой парень, но, по всему, не новобранец, двигался в нескольких шагах позади, прижимаясь щекой к прикладу автомата, сгибая ноги, пригнувшись, вращая своим телом, словно танковой башней. Из-под каски тек пот, а тяжелое дыхание заставляло грудь упираться в бронежилет...
На дороге, в серой кавказской папахе, опустив голову вниз, стоял старик. Очень старые солдатские сапоги, брюки-галифе, грубые морщинистые руки, опущенные к земле — обычный пожилой чеченец. Отвести взгляд было не возможно от древнего, как сам дед, пиджака. Его вид поражал воображение и обескураживал. Сержант в изумлении опустил оружие. Он, раскрыв рот от удивления, посмотрел на командира. Капитан тоже был поражен... Обе стороны пиджака буквально усеяны боевыми орденами и медалями. Казалось, что им просто не хватает места на одежде...
Переведя дух, солдаты заметили, что старик плачет. Из-под его папахи течет струйкой кровь.
— Что случилось, дед?— спросил удивленно Вольфин.
— Внучка моя,— еле слышно, сквозь слезы, не поднимая головы, с сильным кавказским акцентом, ответил чеченец,— Напали на нас… Меня избили… Над ней надругались... Позор... Какой позор... Как жить теперь?— он затих, крупные слезы падали на пыльную дорогу.
— Когда это случилось? Где внучка твоя?— спрашивал капитан.
— Внучка в кустах... Нельзя к ней... нельзя...позор...
— Кто? Когда это случилось?
— Трое ваших, где-то около часа ушли... Какой позор... Как жить?— старик плакал, не поднимая головы, и бормотал, что-то себе под нос на родном языке.
Вольфин повернулся и жестом позвал к себе остальных. Те мигом сорвались со своих мест и ринулись к нему.
— Куда они ушли, дед?— спросил командир, окруженный бойцами. У подбежавших солдат, при виде старика мгновенно отвисли челюсти.
— Туда,— чеченец указал рукой на тропу, которая вела в горы.
— Послушай меня, батя,— пытаясь выделять каждое слово, заговорил капитан,— Тебе и твоей внучке нужна медицинская помощь. Я оставлю двух бойцов, они обработают твои раны, окажут первую помощь внучке...
— Лайлу нельзя трогать!— встрепенулся старик и поднял голову. Его лицо поразило, не меньше, чем пиджак. Оно все было в крови и синяках. Желваки Вольфина заиграли, он с трудом контролировал гнев:
— Внучку трогать никто не будет, слово даю, батя! Я с бойцами постараюсь догнать этих тварей. Думаю, они не далеко ушли... Ты только следи, чтобы Лайла твоя жива была...
— Лайла! Девочка моя, какой позор...,— снова заголосил старик...
— Большов, Ершов, Колотилов, Беседин и Панкратов за мной! Дроздов и Озеров остаются со стариком! Окажите ему помощь. Если мы через два часа не вернемся, сообщайте нашим.


Через минуту бойцы исчезли в «зеленке». Они передвигались быстро, внимательно осматривая путь. Вот лежит брошенный свежий окурок, вот скомканная упаковка от шоколадки... Правильное направление. Странно, но эти трое, о которых говорил чеченец, судя по всему, не торопились.
— Может дезертиры?— прервал тишину Большов.
— Тихо всем,— произнес командир,— скоро узнаем.
Прошло еще минут пятнадцать, когда послышались чьи-то голоса. Группа притаилась. Ползком, аккуратно, как змеи, не вызывая шороха и шума, солдаты приблизились к месту, откуда доносился разговор...
Среди деревьев, в низине сидели трое мужчин в камуфляже. Их вещи: оружие, рюкзаки — находились рядом с ними. На разложенной газете стояли почти уже пустая бутылка водки, открытые банки тушенки, лежал хлеб... Незнакомцы о чем-то беседовали...
Большов мгновенно узнал их речь. Он сам родился на Украине, еще во времена СССР. В двенадцать лет ему пришлось переехать в Ленинград, которому позднее вернули историческое название Санкт— Петербург. Первый раз судьба напомнила о его корнях в Грозном, когда украинские наемники, добровольцы из экстремистской организации УНА-УНСО, в основном выходцы из западных регионов Украины, поливали «москалей» смертельным свинцом. Тогда в них сильно нуждались боевики, поэтому очень хорошо платили. Потом, что-то изменилось, от услуг братского украинского народа стали отказываться. Славяне маленькими, плохо организованными группами покидали Чечню, при этом местные, не редко, устраивали на них охоту, убивали и грабили. Вчерашние союзники становились просто дичью.
— О, братья хохлы,— зло, усмехаясь, шепотом произнес Вольфин,— работаем быстро, тихо, аккуратно...


— Внимательно проверьте тут все. Этих уродов придется взять с собой. Скажем, что они нас обстреляли,— спокойно говорил капитан, осматривая низину.
— Здесь деньги, командир!— закричал Панкратов, развязав рюкзаки,— Много денег! Доллары!
— Чего ты орешь?— ответил Вольфин, подойдя к нему,— Какие деньги? Я не вижу никаких денег. Может, кто еще их видит?
Бойцы окружили командира и смотрели на рюкзаки.
— Нет, никаких денег,— произнес каждый.
— Вот и славно. Потом разделим... Здесь, видно, и жалование тех, кто погиб, что-то много слишком для троих… Так забирайте этих, оружие и ходу отсюда...


Старика уже перевязали. Он сидел на камне у дороги, не плакал, а о чем-то думал. Перед ним упали три трупа.
— Они, отец?— тихо спросил капитан.
Старик молча посмотрел, плюнул на тела и, что-то сказал себе под нос на чеченском.
— Это не наши,— произнес Вольфин, когда понял, что дед узнал обидчиков,— Наемники.
Он хотел еще что-то добавить, но старику было не интересно.
— Унесите их вон к тем кустам у обочины,— обратился капитан к бойцам, указывая рукой,— С того места дайте пару очередей из их автоматов по машине. Потом вызывайте наших. Большов, проследи, чтобы все правильно было…
Пока исполняли приказ, Вольфин сидел рядом с чеченцем.
— Лайла у меня одна,— тихо, словно общаясь сам с собой, стал говорить старик,— И я у нее один. Родители девочки в аварии погибли, еще в советское время. Сын мой и невестка. Мы с женой внучку воспитывали. Недавно Мадина моя умерла, успела только Лайле шестнадцатилетние отпраздновать. Мы к ней на кладбище шли... не дошли... Как жить теперь? Что делать?— он развел руками.
— Уезжать нужно,— ответил капитан,— там, даст Бог, все забудется, наладится.
— Для этого деньги нужны... А у меня пенсия, да домик маленький...
— Большов!— крикнул Вольфин,— Рюкзак один принеси!
Через мгновенье перед дедом стояли деньги. Старик удивленным взором посмотрел на солдат.
— Откуда это? Кому?
— От благодарной России великому ветерану!— с гордостью ответил сержант.
— Бери, отец,— поддержал капитан,— тебе и твоей внучке необходимо. Дом продашь, переедешь... Внучку вылечишь... Все наладится... Давай-давай, не стесняйся, только спрячь скорее, а то сейчас понаедут и будут вопросы задавать... А нам это надо?
— Спасибо, ребята,— тихо произнес чеченец, завязывая рюкзак.
— Бать, ты подтверди, что на нас тут напали эти трое, ладно...,— взяв старика за руку, попросил Вольфин.
Дед посмотрел своими седыми, почти мертвыми от горя, глазами в глаза офицера, увидел что-то в них и, понимающе, кивнул головой...
— Ты только живи, отец, не умирай,— произнес капитан,— Тебе теперь нельзя умирать. Ради внучки жить должен,— он поднялся и, уходя, с Большовым, добавил,— Прости, старик, что Родина о вас забыла...




Никто не спросил имени чеченца. Не то, чтобы стеснялись или не хотели. В данной ситуации это не было важно. Бойцы чувствовали облегчение, что в происшедшем, нет их вины. Не потому, что в российские военнослужащие настолько дорожат своей честью, что не смогли бы совершить преступление такого рода. Нет. Выродков хватало везде. К общему стыду, это случалось довольно часто. Почти всегда, к сожалению, война все списывала. Очень не хотелось, чтобы человека, который, когда-то спас Землю от гибели, обидел кто-то из своих. Будет лучше, чтобы в памяти он остался заслуженным ветеранов, дедушкой истерзанной чеченской девушки Лайлы и просто стариком…

Фронтовая зима засыпает
Кружева золоченых оград.
Все стихает вокруг, замирает,
Осажденный живет Ленинград!


Ленинградские зимы блокады.
Отмеряющий жизнь метроном.
Сквозь бомбежки и вражьи преграды,
Мы с тобою еще поживем.


Пусть сильнее свирепствует голод,
Но душа городская жива.
И набатом ударит наш молот!
Ото льда отряхнется Нева!


При обстреле ходить здесь опасно,
И в живых, кроме Танечки, нет.
Но ликует вражина напрасно,
Мы еще простоим сотни лет.


Укрывает морозец трескучий
Лица мертвые родных детей.
Ленинград! Ты же город могучий!
На колени упасть не посмей!


Замаячили вражьи винтовки,
Но победный марш им не сыграть.
А пока на твоей Пискаревке
Землю мерзлую нужно копать.


Хлеб опилочный был слаще меда.
Согревало сердца всем живым
Это сильное слово: Свобода!
За которую насмерть стоим.


Фронтовая зима в Ленинграде!
Вам, живущие, нужно понять,
Ради мира и жизни ради,
Приходилось ему умирать!

Здравствуй, малыш!
Почему ты опять не спишь?
И все смотришь в ночное окно,
Не увидишь меня все равно.

Я далеко,
До тебя мне дойти не легко,
Через боль и страданья души,
В этой мрачной ночной тиши!

Я не забыл,
То, как сильно тебя любил!
О тебе Небеса молю,
Потому, что еще люблю!

Где ты сейчас?
Миру так не хватает нас!
Не хватает той дивной любви,
Что пылала в нашей крови!

Я дотянусь,
Через боль я к тебе вернусь!
В искупленье моей вины,
Ты дождешься меня с войны!

Холод и страх,
Вижу слезы в твоих глазах.
Ты не бойся, родная, поверь,
Я открою заветную дверь!

Я прилечу
И сполна за грехи заплачу!
Я желаю быть рядом с тобой
И тебя называть женой!

Помни меня!
Верь, что нежность в душе храня,
В тот момент, когда ты грустишь,
Я скажу тебе: Здравствуй, малыш!

За перевалом тот горный хребет,
Звезды горят и луна.
Нужно идти, но, а сил уже нет,
Их забрала война.

Тихо… и только плечом к плечу
Медленно движется взвод.
Я умирать еще не хочу-
Кто-то произнесет.

Страшно! Они контролируют страх,
Учили их выживать.
Их жизни давно уже в Божьих руках,
Никто не хотел умирать!

Каждый мечтал возвратиться домой,
Каждого кто-то ждал.
Каждый из них своей крепкой рукой
Свой автомат сжимал.

Дышат устало, стучат виски,
Новый получен приказ!
Все они стали очень близки,
Это не в первый раз!

Ведь не в первые они идут
Ночью на верную смерть.
Но не напрасно их где-то ждут,
Им просто нельзя умереть!

Вот потому-то, в чужих горах,
Друга прикроет друг.
Вот почему контролируют страх
И снова проходят круг!

Вместе они продолжают жить,
Врагам и смертям назло!
Дома их не устанут любить,
В этом им повезло!

Каждый из них был страны патриот!
Родину каждый любил!
Вот почему выживает взвод
И на пределе сил!

Мы обычные парни батальона разведки,
И летучие мыши называют все нас.
(из песни)
Пробираясь через гущу леса, вместе со своей группой, капитан Вольфин прислушивался к каждому шороху. Рейд был удачным, задание благополучно выполнили. Но теперь, по пути на базу, какое-то нехорошее чувство бередило душу опытному разведчику.
Вдруг, он подал знак рукой, и группа замерла. Еще один жест и к нему на коротком дыхании подскочил боец.
— На сердце неспокойно,— едва шевеля губами, прошептал Вольфин,— надо разделиться. Группа большая, опасно идти всем вместе. Возьми молодых и иди в западном направлении, только очень осторожно. Удачи, Андрей.
— И вам, товарищ капитан,— тем же способом произнес подчиненный, повернулся, указал двумя пальцами на четырех бойцов и резко подался в сторону. Указанные им солдаты рванули за ним и, вскоре, скрылись за стеной лесной зелени. Сержант Большов был рядом с капитаном еще с Новороссийска, до того, как их послали на войну. Потом грозненская мясорубка, шатойская операция, рейды, сопровождение колонн... Везде этот девятнадцатилетний парнишка доказывал на деле, что не зря получает солдатский паек. Время пронеслось, вот уже, согласно указу президента, Большову пора уходить на дембель, немного раньше срока. Должно быть, это его последний рейд, не хотелось бы подвести бойца.
Отделившаяся группа шла около часа. За деревьями показался простор.. Заняв позицию в кустах, разведчики замерли.
— Этого поля нет на плане,— тихо произнес сержант, рассматривая карту,— доверяй после этого топографам.
— Арбузы,— вдруг, по-детски, неожиданно, произнес солдат.
— Да, Серегин, арбузы,— передразнил его Андрей, коверкая буквы,— Но их там быть не должно. Вывод: или топографы напортачили, или мы с вами забрели хрен куда.
— Товарищ сержант, арбузы,— словно не слыша командира, продолжал повторять Серегин.
— Тебя, что, контузило, боец? Какие, нахрен, арбузы? Ты меня слышишь? Мы непонятно где, а он арбузов захотел.
Где-то вдалеке послышалась чеченская речь. Местные жители собирали урожай и разговаривали.
— Товарищ, сержант, а давайте для ребят арбузов наберем и на базу принесем, вот они обрадуются.
— А, что классная мысль,— поддержал Серегина Пырьев,— раз уж так подфартило, то можно и принести пацанам.
— Вот придурки,— разводя руками, произнес Большов,— Вам так местные и дали.
— А мы в воздух постреляем, они и разбегутся,— предложил Силантьев.
— И я арбузиком угостился бы,— добавил Кудряшев.
— Все значит, так хотите?— спросил Андрей. В его голосе чувствовалась одобрительная нотка.
— Да,— хором ответили бойцы.
— Это ж прикольно,— продолжил Серегин,— на базу арбузы притараним.
— Ну, пошли,— сказал Большов и поднялся с земли,— За мной.
То ли мысли о дембеле, то ли детство ударило в голову, то ли еще что-нибудь, но Андрей словно сошел с ума. Он совершенно не думал об опасности. Вся группа весело шагнула из лесу на поле. С криками и улюлюканьем солдаты начали палить в воздух из автоматов. Местное население, мгновенно разбежалось. Над полем долго еще раздавался веселый юношеский смех. Бойцы дразнили, убегающих чеченцев и хохотали. Несмотря ни на что, они все еще оставались детьми. Мальчиками, которые еще вчера играли в футбол, прыгали в реку с «тарзанки», дергали девочек за косички. Какой-то злой колдун, по мановению волшебной палочки, перенес их в заколдованную страну, заставляя повзрослеть. А зачем? Ведь так здорово играть и смеяться.
Арбузы набрали, куда только можно было: несли в касках, в руках, под мышками, в рюкзаки... Ах, как весело было идти по полю с этим ценным грузом... Ах, как будут рады ребята, что про них не забыли... Ах, какие они молодцы... Ах, как похвалит Вольфин...

— Стой, говорю, зараза!— как безумный кричал капитан, стараясь догнать сержанта,— Стой, тварь! Поймаю, убью!
Большов был молод, быстр. Догнать его у Вольфина не было шансов, но тот не сдавался и бежал следом. Андрей знал взрывной характер своего командира, был знаком с его тяжелой рукой, поэтому останавливаться не хотел.
— Ты у меня на дембель в последних списках пойдешь, сволочь!— замедляясь, орал капитан,— Какой дембель? Ты у меня под трибунал загремишь!— он выдохся совсем, остановился, тяжело дыша.
— Я не хотел, товарищ капитан, простите!— сказал Большов, когда увидел, что «бобик сдох»…

Уже вечерело... Капитан и сержант сидели на скамейке и любовались закатом.
— Красиво,— тихо произнес Вольфин.
— Да,— подражая интонации наставника, сказал Большов.
Они помолчали, вдыхая и выдыхая в унисон, словно медитируя.
— Ну, скажи мне, Андрей, как ты мог до такого додуматься? Ну, я понимаю, эти желторотики, но ты... Я тебя научил всему, что знаю. Я никогда не думал, что у тебя в голове, вообще, такое поместиться. Разогнать мирных стрельбой из автоматов, совершить грабеж... Скажи мне, как? А, если бы там снайпера? Они бы вас, как куропаток положили. А, если бы боевики вас в плен взяли? Как ты мог меня так подставить? Как?
Сержант молчал.
— Ты понимаешь, что есть официальная жалоба? Ты понимаешь, что прокурорские будут нагибать меня? Я никогда такого от тебя не ожидал, Андрей.
Сержант молчал.
— Накрылось мое повышение,— Вольфин махнул рукой,— Значит так, слушай. Ты и эти дебилы, заметили группу боевиков, пытавшихся захватить мирное население. Вы вступили в бой с превосходящими силами противника, оттеснили их в зеленку. Из-за того, что ваша группа была малочисленной и состояла из молодых, неопытных солдат, ты принял решение не преследовать противника в лесу, так как не знал об их численности. Ты все понял?
— Понял,— виновато произнес Большов.
— Майор сегодня уже общался с местным населением, извинился, объяснил все как надо. Короче, мы своих не бросаем, даже, если они идиоты. Все замнем. Ты главное ,придуркам этим расскажи все правильно, чтоб запомнили и прокурорским показания дали. Ты меня понимаешь?
— Понимаю,— тем же голосом ответил сержант.
— Дать бы тебе сейчас,— вдруг вырвалось у ротного,— Значит так, ты понимаешь, что полностью закрыть глаза на это мы не сможем. До дембеля посидишь на губе.
— А, что с характеристикой и направлением в Рязань теперь?— спросил Большов.
— Это ты уже с Прокофьевым говорить будешь. Я бы тебя послал к такой-то матери и все. Но он тебя любит, правда не пойму за что...
Вольфин лукавил. Он сам относился к Андрею, как к родному сыну, поэтому, наверно, сильно разозлился на него.
— Простите, товарищ капитан,— взмолился сержант,— Спасибо вам.
— Да иди ты,— отмахнулся ротный…



Время на губе пробежало быстро... В начищенных до блеска берцах, в накрахмаленной форме, украшенной шелковым аксельбантом, одетом на голову, набекрень, голубом берете, держа в руках дорожную сумку, сержант Большов медленно направлялся к автобусу. На его левой груди ярко сверкали три государственных боевых награды: Орден Мужества, Медаль «За Отвагу» и Медаль «За спасение погибавших». С ним уже успели попрощаться боевые товарищи. Настроение было хорошее, но нотка грусти теребила душу. Остались позади голод Грозного, многочисленные выходы в горы, стрельба, ужасы, ранения, госпиталь, потери... Но, вместе с тем, становились прошлым и верная дружба, взаимопомощь, отвага, мужество, уважение..., те самые сильные и важные человеческие качества, которых на гражданке и не встретишь.
У автобуса Андрея ждал Вольфин.
— Ну, вот и все?— улыбаясь, сказал он, обнимая своего питомца.
— Домой, товарищ капитан,— весело ответил сержант.
— Гвардеец!— торжественно произнес ротный, прикасаясь к знаку на правой груди бойца,— Ты уж не забывай меня, Андрюша,— вдруг тихо, с грустью, по отечески, добавил он,— Прости, если что не так, и не забывай,— его глаза налились слезами.
— Да, что вы, товарищ капитан! Я вас не забуду! Спасибо вам за все! Когда-нибудь увидимся на гражданке.
— Ты главное, не срами там высокое звание десантника. О чести не забывай!
— Я вас не подведу, товарищ капитан!
— Ну, с Богом!
Они еще раз обнялись, и Андрей поднялся по ступенькам в салон автобуса. Капитан с минуту постоял, махнул рукой на прощание и ушел. Большов не знал, что они больше никогда не увидятся. Он не знал, что пройдет несколько месяцев, группа капитана Вольфина попадет в засаду и ротный погибнет, прикрывая отход. Интересно, чувствовал ли это капитан, прощаясь с ним у автобуса?
Сержант ехал и вспоминал свою уже прошедшую службу. Он погрузился в мысли и слегка улыбнулся… Все же жаль, что те злосчастные арбузы, так никто и не попробовал…

Затряслись виновато пальчики,
Разорвав на гитаре струну.
Так уходят вчерашние мальчики,
В гимнастерочках, на войну.

Позабыты уроки постылые,
А на сердце тревоги печать.
Обещаем вам, мальчики милые:
Терпеливо и верно ждать.

Вам ракеты дают сигнальчики,
Атакуете с криком: Ура!
И теперь вы не дети, мальчики,
Повзрослеть наступила пора.

Очень жаль, но мечты разбитые,
Возродиться не смогут вновь.
Наши мальчики, вы убитые.
Пролилась ваша юная кровь.

Самолетики, пушечки, танчики –
Ими вы наигрались всласть.
Нам, что делать, родные мальчики,
Чтоб без вас на Земле не пропасть?

Мы в замужестве будем счастливые.
Род людской на планете продлись.
Вы простите нас, мальчики милые,
Что с войны вас не дождались.

Но спасли ваши сильные пальчики,
Наших деток от участи злой.
Мы вас помним, любимые мальчики!
Каждый воин навечно живой!

В этих горах затаился страх,
И смерть там давно жила!
Но появились в седых облаках
Белые купола!

Смелые Ангелы войска Ильи
В бой понеслись со злом.
И раскрывали крылья свои
Под гулкий раскатистый гром!

Под оглушительный рев колесниц,
Стонет от боли Мир!
Многие Ангелы падали ниц,
Стоном, пронзая эфир!

Бог произносит у Райских Ворот:
"Ключники! Буду я рад,
Без промедленья и всяких хлопот,
В Рай пропускать Десант!"

Смело, они уходили в бой,
В этот последний рейс.
И падали капли крови святой
Прямо на эдельвейс!

Ну, а когда, у последней черты,
Кончился смертный бой,
Плакали дивные те цветы
На лепестках росой!

Молча стоят на Земле Святой
Те, кто остался жить!
А значит, не раз еще примут бой,
Чтоб выжить и победить!

Зная, что после их час придет,
И будет Всевышний рад:
Без промедленья и всяких хлопот,
В Рай пропускать Десант!

Ты сейчас на войне и, наверно, устал
По горам с автоматом ходить.
За свои двадцать лет ты не много узнал,
Но не стоит рыдать и скулить.

Вспомнил тот городок, где родился и рос,
И где звезды светили так низко.
В карауле стоял пионер и матрос
И читал имена с обелиска.

Было их триста семь, кто с войны не пришел.
Кому немец приблизил финал,
И отец в Кандагаре погибель нашел,
Ты любил его, только не знал.

Снова бой, снова страх, снова гибель друзей.
Должен ты до конца дотянуть.
И стрелял наугад, и бежал все быстрей,
Когда, что-то ударило в грудь.

Вот и все…Ты упал, замолчал автомат…
А ведь счастье могло быть так близко.
Но как раньше, как многие годы назад,
Ты стоишь у того обелиска.

Ты стоишь и молчишь, что же можно сказать,
Когда имя свое ты читаешь?
Рядом плачет твоя безутешная мать,
Только кто ей поможет, не знаешь.

Стал ты триста восьмым… Вот такой вот конец.
Спи спокойно солдат — патриот.
Кто-то скажет: погибли и сын, и отец,
Только память о Вас не умрет…

А со временем, все повторится опять:
Будут звезды светить также низко,
Будет мальчик — матрос в карауле стоять
И читать имена с обелиска.

Он любил, когда пел соловей,
Когда тихо гитара звенит,
Относясь к той породе людей,
У которых душа не болит.

Он не знал, что такое страх
И предательства не терпел.
Крепко сжав автомат в руках,
Умирать он еще не хотел.

За плечами его война:
Светлой памяти черная нить.
И медали, и ордена
Продолжал он свои хранить.

Были руки его в крови,
Он людей никогда не жалел.
Не мечтал о большой любви
И давно друзей не имел.

Но, когда он вошел во двор
И увидел девчонки глаза-
Он не слышал чужой разговор,
На душе бушевала гроза.

Он не помнил, как подошел,
Как его попросили уйти.
Что искал в своей жизни, нашел,
Ему некуда было идти.

Он услышал мотив сердец,
По губам прочитав: Помоги!
Было ясно, что это конец.
И он тихо шепнул ей: «Беги».

Он ударил, и понеслась.
« Что, касатики, нету сил?»
Эта жизнь ему не удалась,
А другую он не просил.

Умирал на ее руках,
Под пронзительный женский вой.
Но впервые в его глазах
Отражался душевный покой.

По-людски так и не пожил,
Многих песен своих не спел.
Эту пулю он заслужил,
Но грехи искупить успел.

На могиле его тишина,
Здесь не встретишь случайных людей.
Каждый день лишь приходит она,
И так звонко поет соловей.

Молодой паренек на войну уходил
И прощался с любимой девчонкой:
«Буду помнить тебя», — тихо он говорил,
А она обняла его нежной ручонкой.


«Умоляю вернись, ты мне нужен живой.
Не нужна мне твоя похоронка.
Лишь тебя я любить буду век, милый мой», —
Говорила она, и дрожала ручонка.


Слезы лились ручьем, заливая глаза,
И сердечная боль не давала покоя.
А девчоночки той золотая коса
Стала словно белей от мучений и горя.


Через год, воротясь, к ней солдат не пришел.
Мысли черные душу томили:
«Может быть он другую на фронте нашел?
Но как сильно мы раньше друг друга любили».


И она собралась, силы нет больше ждать.
И сама в дверь его позвонила.
Отворила седая, уставшая мать
И с тревогой в груди ей пройти предложила.


В его комнату, сильно волнуясь, вошла.
И мгновенно души глубина заболела.
Ей хотелось кричать, но она не смогла.
Ей хотелось рыдать, но она не посмела.


На полу у окна, на каталке сидел
Тот ее паренек, но без ног совершенно.
И слепыми глазами на двери смотрел
И дышал тяжело, он все понял мгновенно.


Силы сразу собрав, и к нему подойдя,
На колени пред ним опустилась.
И рукой по кудрям нежно так проведя,
О безумной любви говорить не стыдилась:


«Милый мой, я тебя буду вечно любить
И в беде никогда не оставлю.
Без любви не смогу даже часа прожить,
А за то, что живой я Всевышнего славлю».


Сила этой любви исцелила глаза,
И увидел солдат ту, что видеть хотелось.
На щеке у него заблестела слеза.
Поразила его эта девичья верность.


Верить надо в любовь, чтобы счастье пришло.
Ее Бог завещал нам в наследство.
И тогда на земле будет все хорошо
От беды лишь любовь — вот единое средство!

Сбили с ног— сражайся на коленях,
встать не можешь— лежа наступай!

Техника шла тихо, стараясь не привлекать внимание. Выход колонны готовили долго. Мало кто знал о ее маршруте передвижения. Доверху груженые грузовики, БТРы, БМП, БМД с бойцами на броне везли груз, о котором даже сами сопровождавшие ничего не знали. Капитан Вольфин всматривался в нависавшую тишину гор и недовольно кривил лицо.
— Сейчас будет место гадкое,— заговорил он по рации,— мы можем ускориться и пройти его на полном ходу?
— Что очко жим-жим?— услыхал он насмешливый ответ — Не ссы, капитан, там все чисто.
— Я не понимаю, почему без поддержки вертушек идем?
— Вертушки внимание привлекают, а нам тихо пройти надо. Не переживай, если что, нас с воздуха прикроют, маршрут отслеживается. Соблюдай радио молчание, капитан. Вроде ученый уже. Не волнуйся, пройдем спокойно. Машины сильно груженые, быстрее никак нельзя. Расслабься и веди наблюдение. Конец связи.
— Да уж, расслабься,— словно сам себе сказал Вольфин, стараясь скрыть недовольство,— Большов!— негромко крикнул он, не поворачивая головы и продолжая всматриваться в темные заросли гор.
— Я!— раздался голос сзади.
— Всем полная боевая. Оружие на изготовку. Каски одеть, бронежилеты застегнуть. Быстро! Место опасное.
— Есть!— послышался четкий ответ,— все слышали? Оружие к бою! Каски одеть, бронежилеты подтянуть.
Послышался металлический лязг автоматов, передергивание затворов. Колонна медленно въезжала в ущелье... С обеих сторон нависали массивные скалы. Через несколько минут каменный мешок поглотил уже весь караван.
Вдруг, откуда-то, с вершин гор, раздалась музыка. Это был «Реквием» Моцарта. Музыка звучала так четко и громко, что, казалось, сами вершины превратились в симфонический оркестр. Неожиданно пронзив тишину, это действие невольно наводило на всех ужас. Послышались выстрелы с машин сопровождения от неожиданности или от страха.
— Что за...,— успел произнести сержант Большов, но его перебила команда командира.
— Всем с брони, быстро!
Бойцы стали прыгать с броневика, не дожидаясь его остановки. Но в эту же секунду с вершин, рассекая воздух и оставляя за собой шлейф огня и дыма, на головную и замыкающую машины синхронно ринулись две ракеты... Несущие смерть, они точно легли в цель... Раздались, почти сливаясь, два оглушительных взрыва, как пирог, разрезая тяжелый металл и поднимая в воздух фонтаны огня, брони и людей. В тот же миг, ущелье снова окутал звук рассеченного воздуха. Зловещие взрывы не щадили ни техники, ни людей, которые не имели никакой возможности сопротивляться. Противник работал четко, быстро, точно и слаженно, словно в ритм звучавшей музыки...
Солдаты капитана Вольфина успели отскочить от БМД до того, как их транспорт накрыло очередной ракетой, но предпринять ничего не могли.
-Нас ждали!— тяжелым голосом сказал Вольфин.
— Что делать, товарищ капитан?— спросил Большов.
— Сейчас все кончится, и эти абреки спустятся добивать. Здесь оставаться нет смысла. Нужно прорываться на базу двумя группами.
— Так точно!
— Все. Выходим из ущелья вместе и разбегаемся.
— Есть!
Группа направилась в ту сторону, с которой колонна въезжала в ущелье. Они уже практически выскочили из западни, как, вдруг, их клещами с обеих сторон ухватили боевики. Шквальный огонь из автоматов и пулеметов дробил группу на части.
— Отсекают огнем, суки!— закричал капитан.
— Вон лощина удобная. Я там засяду сейчас, их всех на себя потяну. Вы тихо уйдете. К бэтэру ползите, заляжете там пока, среди двухсотых, а потом уйдете.
— Ты, что, Андрей, это верная смерть, тебя задавят. Я не разрешаю.
— Времени нет, нам планы выдумывать, вся группа погибнет. Да я и не собираюсь умирать. Потяну их на себя, подержу чуток, и ходу в зеленку, а одному легче уйти. А чтобы вам спокойнее было, то, вон, Кирсанова с ПК возьму для убедительности и ему еще автомат дайте, пулемет оставим, без него уйти легче будет.... Некогда думать, товарищ капитан, всем крышка будет!
— Давай, Андрюха, действуй, но приказ у тебя: выжить! Мы вернемся за вами, сержант! Слово офицера!
— Кирсаныч! Перекатами за мной!— закричал Большов и ринулся в сторону.

Заняв позицию, сержант осмотрелся, слегка улыбнулся. Он не ошибся, позиция была выбрана удачно.
— Ну что, Василий, почти в тыл чехам ударим... Задача следующая: дубасишь так, чтобы звери думали, что мы их с тыла обходим, и вторая их группа на помощь пришла.
— Потом что?
— Потом держать их будем как можно дольше, пока наша группа не уйдет.
— Так нам же хана?
— А ты вечно жить собираешься, Вася?
— У меня девушка на гражданке.
— Гражданка на гражданке,— усмехнулся сержант,— не ссы, Васек, вернешься ты к своей девушке героем, весь в орденах и медалях и будешь рассказывать, как героически сражался за Родину, как друзей своих от смерти спасал... И свадьбу с ней сыграете, и родит она тебе двух детишек: мальчика и девочку. И будут они гордиться своим героическим папашей... Но это все потом будет, а сейчас давай Вася строчи из пулемета. Огонь!
Пулемет тяжело заплевал пулями, его поддержал автомат сержанта. Такого поворота противник явно не ожидал. Боевики не сразу поняли, откуда ведется обстрел. В их рядах началась паника. Казалось, что они действительно испугались окружения. Многие падали, подкошенные пулями. Вторая часть боевиков заметила проблемы первой, и поспешила к ним.
— Ну что, Вася, выходит!— не переставая стрелять, весело произнес Большов,— Молоток, Кирсаныч, классно бьешь! Теперь наши точно прорвутся!
Постепенно противник пришел в себя, тем более, что подошла группа поддержки. Их огонь стал более точным, вскоре они полностью пристрелялись.
— Меняй позицию, я прикрою!— успел крикнуть сержант, но в этот же миг прогремел взрыв.
В ушах звенело, в голове гудело. Сквозь эти неприятные ощущения доносился пронзительный крик Кирсанова. Медлить нельзя, он ранен. Совсем близко, как назло, среди зарослей и камней, замелькали черные бороды. Навскидку, Большов дал в их сторону длинную очередь из автомата. Потом быстро, одну за другой, бросил три гранаты. Пока гремели взрывы, перекатами, сержант бросился на крик товарища. Тот лежал на спине без ног до колен.
— Твою мать, Кирсаныч!— с болью в голосе выдавил из себя Андрей и оцепенел.
— Что там? Сильно плохо, да?— пытаясь поднять голову, испуганно спрашивал Кирсанов,— А я боли совсем не чувствую. Слышишь! Мне не больно совсем!
Большов пришел в себя, снова дал длинную очередь из автомата. Он осмотрелся. Недалеко от них, в низине, стояло старое, мощное дерево. Его корни огромными когтями выступали из каменистой почвы, словно заманивая укрыться под ними. Сержант мигом дернул дымовую шашку и силой бросил ее в сторону боевиков. Одним движением он закинул свой автомат за спину. Потом перекинул ремень автомата Василия через шею и схватил бойца за ворот и под руку. Подниматься было нельзя, чеченцы в дыму не наступали, но стрельбу не прекращали.
— Оставь меня, Андрюха!— неистово заорал Василий,— Зачем жить мне теперь... обрубком? Катюха меня бросит, а матери, зачем обузой быть? Двоим нам край, а ты еще сможешь уйти.
— Ты что, сопля зеленная,— с трудом пытаясь сдвинуть с места Кирсанова ответил Большов,— мы своих не бросаем! Или забыл?— он набрал воздуха для рывка, но силы были на исходе,— ну и здоров же ты, земеля.
Немного приподнявшись, издавая пронзительный крик, словно на изломе, Андрей потащил раненого товарища.
— Пришьют тебе новые ножки. Ты опять побежишь по дорожке,— с трудом приговаривал он, не останавливаясь.
Вдруг, послышался звук лопастей вертолетов. Не переставая тянуть Василия, сержант радостно произнес:
— Наши, Васек, вертушки!
Казалось, что это придало сил. Они скатились под заветное дерево. Большов накрыл товарища собой и замер. Слышалась работа тяжелых бортовых орудий, гул ракет и взрывы, взрывы, взрывы... К счастью их не накрыло. Минут через десять все стихло.
Андрей лежал, тяжело дыша. Из-под закрытых век, молчаливого Василия, текли слезы.
— Нужно остановить кровотечение,— прервал тишину сержант.
— Оставь меня, Андрюха, оставь!— заорал Кирсанов сквозь плач,— Я жить не хочу, слышишь! Не буду я жить!— он заплакал, как ребенок.
— Вася, Вася успокойся,— тихо говорил Андрей, крепко затягивая на ногах раненого автоматные ремни вместо жгутов,— Все будет хорошо, вот увидишь. Ты же боец. И Катя твоя тебя любит, а значит, не бросит, а медицина сейчас знаешь какая? У-у! Как новенький будешь. Я, вот, когда в госпитале лежал, так там таких на ноги ставили, что ты. Тебе еще танцевать и танцевать. Подумаешь, ног нет. Хозяйство то на месте. Это мы баб за красивые ноги любим, а им наши ноги не к чему. Сейчас только рану обработаю и к своим потихонечку.
Большов расстегнул и скинул бронежилет . Из нагрудного кармана он достал коробочку индивидуальной аптечки, откуда извлек шприц-тюбик с белым колпачком. Противоболевое средство, вколол в бедро Керсанову, прямо через одежду. Затем, из белого пенала, высыпал противобактериальные таблетки в рот раненому. Схватил флягу с водой и дал Василию запить.
— Тебе, правда, не больно?
— Нет, я же сказал,— не переставая плакать, ответил Василий.
— Это у тебя шок, наверное. Я в госпитале, что-то такое слышал. Погоди, Вася, я сейчас, быстро, по чехам прошвырнусь, может какая медицина у них есть.
— Стой, Андрюха!
— Ну?
— Слышь? Может, там, ноги мои найдешь. Я слышал, что ноги пришить могут.
— Сейчас, Вася, я мигом.
Андрей вернулся быстро, как и обещал. В руках у него были свертки, фляги и даже медицинская сумка.
— Ну, как ты, Васек?
— Ноги, ноги мои нашел?
— Здесь они в пакете, замотал, как следует. Не разматывай, не нужно, чтобы лишние микробы попадали.
Раненый жадно схватил сверток и прижал его к себе. В его глазах появилась надежда на спасение.
— Что-то легкий он больно?
— Конечно легкий, Кирсаныч, обувку-то я снял. Мне тебя еще на себе до наших тащить, все легче будет.
Василий понимающе затряс головой.
— Ну, давай, Вася, обработаю тебе раны. Я у наших сумку взял с бинтами, войсковую аптечку и флягу со спиртом. А еще я промедола несколько ампул нашел, с ним точно дойдем. — Сейчас жгуты затяну, а ремни на место поставлю.
— Ты не глянул, может, жив еще кто?
— Да нет, братишка,— словно с комом в горле тихо произнес сержант,— суки чисто сработали... Но наши, похоже, ушли... не было их там. Выше нос, сам-то тоже дел наделал. Чехов выкосил порядком, вертухи и те за тобой не успевали.
— Ребят жалко.
— Все там будем, но не сейчас. Тебе еще Катю под венец вести. Давай, брательник, я тебя не брошу.
Продезинфицировав раны раствором пантоцида и полив их спиртом, Большов перебинтовал Василия. Прикрепил ремни к автоматам, а после этого пару минут задумчиво полежал на спине. Было видно, что он очень устал, поэтому хотелось лежать и не думать ни о чем. На мгновение сержант закрыл глаза, но тут же встрепенулся и резко поднялся.
— Некогда разлеживаться,— сказал он бодрым голосом,— Уходить надо. Играл в школе в игру: у кого нет коня, садись на меня? Так вот я сегодня твой конь. Давай снимай каску, броник, чтоб мне легче было, и на спину. Давай мне пакет с ногами, я его через плечо повешу.
Кирсанов вцепился в пакет и не хотел с ним расставаться, словно в руках держал яйцо с иглой жизни Кощея.
— Да, что ты, Вася? Мы ж так идти не сможем. Дай мне пакет, я не подведу, обещаю.
Раненый нехотя покорился и отдал заветный пакет.
— Вот и молодец. А теперь, дай-ка, я тебя на спину взвалю…
Автоматы болтались на шее, били по подсумку. За спиной был раненый товарищ. Идти предстояло долго. Привал был уже через первые сто метров.
— Да, Вася,— сказал Большов, задыхаясь,— не думал я, что ты такой тяжелый. Хорошо тебя мама кормила. Сейчас я дух переведу, отдышусь и снова двинем.
— Андрюха. А ты не знаешь, что это за музыку чехи врубили?
— Это, Вася, Моцарт. Слышал о таком?
— Ну.
— Не ну, а Моцарт! Гениальный композитор. А произведение это называется «Реквием». Говорят, что ему этот реквием заказали, и оказалось, что предназначался он самому Моцарту. Недоброжелатели, завидуя таланту, решили поглумиться над ним. Он его закончил и умер. Так что, типа, сам себе похоронный марш написал.
— А этот Моцарт, он, что у чехов авторитетный композитор?
— Да нет, Васек. Это звери нам похороны пышные решили устроить.
— Вот суки!
— Что, правда, то, правда. Ладно, Кирсаныч, потопали дальше.
Сержант снова взвалил товарища себе на плечи и пошел.
— Андрюха...
— Что плохо тебе, Вася?
— Да нет, терпимо. А откуда ты все это знаешь?
— А я, Василий,— ответил Большов, тяжело дыша,— на гражданке в лицее искусств учился в Питере.
— А в армию чего пошел. Мог бы искусствоведом стать.
— Мог бы, Вася, мог... Мог бы и режиссером, и актером... Но не мое это... Да, и по всей видимости, судьбе угодно было, чтобы я тебя, неуча деревенского, на своем горбу по горам таскал...
— Почему же деревенского? Я из Белгорода, какая это деревня?
— А в России, Кирсаныч, если не Москва и Питер, то все деревня.
— Скажешь тоже.
— Слышишь ты, наездник хренов, заткнешься ты там наверху или нет. У меня и так сил не осталось, а ты своей интеллектуальной беседой, последние отбираешь.
Так они и передвигались, уже около часа, по сотне метров, с привалами.
— Андрюха, а чего ты про свою девушку не рассказываешь?— спросил на привале Кирсанов, поедая сухари,— У тебя, что девушки нет?
— Почему? Есть. В Москве учится, актрисой будет, мы с ней в лицее вместе учились.
— А чего она тебе не пишет?
— Все-то ты замечаешь, все-то ты видишь. Я ей не писал о том, где сейчас, пусть не волнуется, вот у нее адреса и нет. А на гражданку вернусь, там мы с ней обо всем и поговорим,— сержант немного задумался и зло заиграл желваками.
Андрей не сказал, как еще в «учебке» получил письмо, в котором говорилось о том, что он очень хороший человек, прекрасный и неповторимый, но у нее свои взгляды на жизнь, свои цели... И поэтому она выходит замуж за человека со связями, едет в Москву, где будет делать карьеру актрисы. Большов не рассказал, как волком выло его сердце, как от стыда не признался в этом даже самым близким друзьям, как дал себе слово вернуться и убить обоих...
— А если ты ей не пишешь, и она не дождется?— продолжал Кирсанов.
— Значит не судьба, Кирсаныч. Значит, еще найду. Нет задач не выполнимых! Давай, боец, доедай, идти надо... Зря я тебя, конечно, накормил: теперь ты еще тяжелее станешь.
Сержант снова взвалил солдата на плечи и понес.
— Андрюха... А чего капитан тебя так уважает?
— Он всех уважает, я не лучше и не хуже.
— Не скажи. Всех-то понятно, а вот к тебе... Чуть что, Большов то, Большов это.
— Так это он, наоборот, придирается.
— Нет. Это не придирки. Он с тобой советуется больше, чем с взводными. Где он, там и ты. В любой операции вы вместе. Тебя даже взводный не нагибает, если что.
— Мы с ним еще с Грозного вместе. Много мы тогда пережили и многих тоже... Кирсаныч, ты молчи. Силы береги свои и мои. И то, что здесь чехи кругом не забывай.
— А правда, что капитана жена бросила?— донимал Василий.
— Мы с ним не настолько близки, Вася, он мне это не рассказывал.
— Ну, скажи.
— Ну, как только я из «учебки» в часть прибыл, то деды говорили, что он из Афгана, когда вернулся, контуженый, она, вроде, и сбежала... А сын с ним остался, ему тогда лет десять было.
— А чего?
— Что чего?
— Сбежала чего?
— А я откуда знаю. Наверное, устала от гарнизонной жизни, от скитаний по госпиталям, частям, общагам... Денег было мало...
— А пацан.
— Пацан с отцом остался. Или Вольфин не отдал, или тот не захотел, не знаю. Знаю, что мужики говорили, что тихий он был с детства, пинали его все, издевались... И вроде хилым не был, но отпор дать не мог. Может, людей жалел, может еще что... Однажды капитан возвращается с командировки, а сын побитый весь. Надоело ему это, схватил он парня и к обидчикам... Взял пацанов, зовите, говорит, отцов своих, разговор у меня к ним есть... Те, нехотя, позвали... Пришли их папаши, чего тебе, говорят... А он , смотри, говорит, сынок, как в обиду себя не давать, чтобы уважали тебя все...И на глазах сына и обидчиков жестко избил отцов...Очень жестко...С тех пор пацан изменился, спортом стал заниматься... никто его больше не трогал, а капитан зорко следил, чтобы сын правильным вырос, чтобы сам никого не обижал, только за правду.
— Да, молодец, капитан, здорово, настоящий мужик.
— Много ты знаешь, салага. Да наш капитан, как отец всем нам, он за нас и в огонь и в воду. Никогда не бросит. У него сын в десант попал, в Абхазию, в 92-м, кажется... Погиб там героически, даже героя России посмертно присвоили... Мы теперь для капитана дети, у него, кроме нас никого не осталось... Да он и сейчас бы с нами остался, только без него группа погибла бы, не дошла... А с ним дойдет, я уверен. Он нас из таких передряг вытаскивал... Да, для меня честь его прикрывать...
— А мы дойдем, Андрюха?— немного помолчав, полушепотом спросил Кирсанов.
— Обязательно дойдем, Василий, не сомневайся. Подвести Вольфина, мы просто права не имеем. Он сейчас, знаешь, как переживает за нас, убивается, что не остался с нами... Только деталь одна: дойду я, а ты, Кирсаныч, на моем горбу доедешь,— тяжело дыша, усмехнулся сержант.
Слова Большова, вселили уверенность, Кирсанов затих. Василий даже не обиделся на шутку товарища, понимая, что тому очень трудно и эти шутки также нужны, чтобы не падать духом...
Идти, и нести на плечах раненого, уже не было сил. Все тело болело, ноги не слушались. К тому же у Кирсанова начались сильные боли. Выяснилось, что Василий забыл свою аптечку, что вызвало сильный гнев сержанта. Он долго матерился, ругался и бубнил, но ничего не оставалось, как только поставить укол промедола, а затем сменить повязки. Раненый уснул. Казалось, что нести спящего стало намного труднее. Сколько времени прошло, и сколько уже прошли было не известно. Часы и компасы обоих не выдержали боя и пали смертью храбрых. Судя по всему, вечерело. Но останавливаться было нельзя, хотя голова уже давно не варила, сержант передвигался, как в бреду, не зная дороги, не видя направления. Раненому нужна была медицинская помощь, чем быстрее, тем лучше. В лесу, вероятней всего, находился противник. В плен не хотелось, лучше смерть. Кирсанову точно смерть, такой для врага обуза и бесполезный груз... А он сам?.. Нет... точно лучше смерть, без вариантов. Эх, мама, знала бы ты сейчас, где твой сын! Как хочется к тебе! Как хочется домой!
Из снаряжения остались два автомата на груди, два рожка к ним, ножи и фляги на поясе, медицинская сумка и пакет с ногами Василия. Все остальное пришлось оставить и спрятать на одном из привалов, для легкости передвижения. Васины ноги... Он, наверное, не простит, но другого выхода не было: в пакете, завернутые в тряпки, были небольшие бревна, которые нашел на поле боя. Главное дойти, а там ему помогут, там его спасут! Все остальное, пока, не важно! Главное дойти....

— Где мои ноги,— пронзил тишину стон бойца.
Большов резко открыл глаза. Он лежал на земле лицом вниз. Его щека уперлась в дорожный камень. В грудь сильно давило оружие. Уже практически совсем стемнело. Как он так вырубился?
— Здесь, Вася, у меня,— резко ответил сержант и приподнялся.
Василий лежал на спине и стонал.
— Больно, Андрюха, больно!
— Потерпи, братишка, сейчас, сейчас.
Мгновенно придя в себя, Большов схватил сумку с медикаментами. Одна ампула была разбита, видно, при его падении. Другая, последняя, уцелела.
— Ты как, потерпеть сможешь?
— Нет, Андрюха, очень больно! Не могу терпеть!
— Я понял, понял, успокойся.
Нужно было ставить укол, дезинфицировать и менять повязки. Времени не было... Нужно двигаться ночью и быстро. После укола и еще восьми таблеток из второго белого пенала, Кирсанов затих и успокоился. Он потерял много сил, поэтому тихо дал взвалить себя на спину. Казалось, его мысли были далеко, а взгляд наполнила тоска...
Большов нес, стараясь спешить. Он стал замечать, что птицы не замолкают, а, наоборот, их пение становиться четче и разнообразнее, да и вокруг не темнеет, светлеет. Утро! Боже! Утро! Его вырубило на целую ночь! Это конец! Время потеряно! Ни медикаментов, ни еды!...
Уже почти совсем рассвело, когда из зарослей, не сбавляя темп, Андрей выскочил на поляну. Сделав, по инерции, еще несколько шагов, он остановился и замер...
— Все,— неожиданно тихо произнес Кирсанов.
— Прости меня, Вася, не получилось,— стоя на месте, прошептал Большов.
Его взгляд наполнился ненавистью, заиграли желваки...
Место было усеяно боевиками, количеством около сотни. По всей видимости, поляна служила их ночным привалом. При других обстоятельствах, опытный Большов никогда так нелепо бы не попал в их лапы. Он прекрасно ориентировался в лесу, даже на незнакомой местности, был всегда очень осторожен и ловок. Но главное, что отмечал даже капитан Вольфин, как никто чувствовал опасность, приближение противника. А сейчас усталость, спешка взяли верх над расчетливостью, и «чуйка» подвела... Теперь настал момент широко посмотреть в глаза смерти.
Но было еще одно качество, за которое сержанта Большова ценили командиры: с быстротой и решительностью принимать правильное решение в экстремальных условиях. Глубоко вздохнув, Андрей двинулся вперед.
Ошеломленные боевики молчали и смотрели на русских солдат... Сержант медленно шел, словно Христос на Голгофу, только вместо креста за спиной был Кирсанов... Страха почему-то не было, видимо, усталость сожрала его на корню... Даже раненый вдруг стал легким как пушинка... Крепчало огромное желание пройти этот путь... Казалось, что поляна бесконечна...
Вот и чеченцы понемногу оживлялись... Стал слышен смех, свист, улюлюканье... В стороне, особняком держались несколько фигур, по всей видимости — полевые командиры. Боевики то и дело поглядывали на них, ожидая приказа.
— Это из той колонны,— сказал один из командиров.
— Я вижу.
— Жить хотят, русские свиньи. Я им с удовольствием сам головы отрежу и отправлю федералам.
— Пусть уходят,— задумчиво сказал главарь,— помогите ему.
— Ты что, Арби! Ты хочешь отпустить этих свиней?
— Нет! Я хочу отпустить воинов! Настоящих воинов! А у настоящих воинов нет национальности! Когда я служил в ВДВ, в той, прошлой жизни, у меня был прапорщик требовательный и злой, как собака. Всей ротой его ненавидели. А когда я на прыжках ногу сломал, то он меня на себе десять километров тащил...
— Так ты, что своих пожалел?
— Не свои они мне уже. Я уже не с ними,— словно находясь где-то в своих мыслях, произнес чеченец,— А по времени тому скучаю... Помогите ему!— громко сказал он, обращаясь к подчиненным.
Два боевика сорвались со своих мест и бросились к русским.
— Поможем, ваша,— сказал один из них сержанту.
— Мы не братья. Сам справлюсь,— зло ответил Андрей.
— Гордый! От помощи отказывается!— заорал он в сторону своих командиров, улыбаясь. Потом снова повернулся к Большову и сказал,— Русский! Наш командир тоже десантником был, берет голубой имеет. Он говорит, что вы настоящие воины, мы поможем тебе, русский, проведем...
— Себе помогите. Никто вас уже не спасет, даже старый голубой берет,— не останавливаясь, и, тяжело дыша, ответил сержант.
Чеченец повернулся к командиру и развел руками. Тот показал ему знак рукой, чтобы оставил солдат в покое.
— После поляны держись чуть правее, русский, и прямо... Так к своим скоро выйдешь,— бросил чеченец Большову и остался на месте, поправляя автомат на плече.
Андрей медленно уносил с поляны Василия. В след им молча смотрели чеченские боевики.
— Я часто думаю, Руслан,— глядя на уходящих солдат, тихо сказал полевой командир,— Если бы мой прапорщик знал, что нас ожидает, он бы нес меня на себе?

Нужно было спешить. Сержант, молча и быстро, устремился вперед. Прошло несколько минут, и он почувствовал сильную дрожь, за ней пришел страх. Адреналин мешал передвигаться, было трудно дышать, сильно тряслись и подкашивались ноги. На удивление, Кирсанов, все это время, молчал, только сильно сдавил руками шею друга. Странно, но только сейчас эта удавка стала ощущаться. Дрожащими руками Андрей молча схватил локти Василия. Раненного передернуло, словно после удара электрическим током. Он мгновенно понял, что душит Большова, и ослабил хватку. Смерть зло улыбнулась, но пока отпустила. Сержант замедлился и остановился на минуту. Ему следовало успокоиться. Глубоко дыша, солдат пытался прийти в себя. Было трудно. Андрей вспомнил, как в детстве пошел с родителями на чью-то свадьбу. Как понравилась игрушка: «Камаз» с открывающимися дверцами и подъемным кузовом. Как попросил ее у тамады. Как смешно и глупо танцевал «цыганочку». Как все долго смеялись и аплодировали, а потом торжественно вручили заветный приз… Странно, почему именно этот эпизод всплыл у него в памяти? Но он помог, стало легче. Ноги, понемногу, задвигались, потом пошли, потом побежали. Господи! Хорошо, что страх не сковал на поляне. Спасибо, Господи!
— Вася, ты как?— спросил Большов, не сбавляя темп.
— Уже лучше,— тихо ответил тот.
— Я тоже, братишка.
— Ты знаешь, мне теперь умирать совсем не хочется. Есть очень хочу и домой.
— Походу, мы теперь вечно жить должны, Васек. Потерпи, родной, я мигом домчу. Наши накормят. Тебе еще повезло, в Грозном, на новый год вообще жрачки не было, по трупам лазили, кусочки собирали. Ни боеприпасов, ни еды, ни огневой поддержки. Руины, трупы, абреки и мы, как зомби, страшные, грязные, ободранные, вонючие… Так, что, я привыкший. Потерпи, братишка, потерпи.
— Страшно было?
— А то. Помню, забился, как-то, в какую-то дыру, трубу, расщелину. Кто там разберет. Как начал плакать, маму звать, даже вспомнить жутко. Так страшно было.
— И что?
— Что? Мама не пришла. Я успокоился, только вылез другим человеком, злым, матерым.
Они замолчали. По скользким камням, сквозь ветки деревьев, через овраги, холмы и ручьи стремились они к своим. У Андрея открылось второе дыхание. Это к счастью, если бы сил не было, то шансы на спасение сводились бы к нулю. Нужно спешить пока еще действует лекарство, ранение серьезное, нужна квалифицированная помощь. Боже! Помоги. Бег наугад, доверяя словам боевика. Даже если они правдивые, то точности им не хватает, это еще не ставя под сомнение знание этим « снежным человеком» русского языка. Но внутри, что-то подсказывало — все будет хорошо, свои уже близко, главное не тормозить. Господи! Дай же сил!
Сколько времени прошло, и сколько прошли трудно сказать, но там, за зелеными, могучими лапами кавказского леса, мелькнуло очертание дороги. Теперь, главное, не вляпаться второй раз. Больше их не пожалеют и не отпустят. Нужно лежать и ждать, когда на пути покажется долгожданное спасение. Сержант посмотрел на лежащего рядом бойца и, по его лицу, понял, что действие препарата заканчивается.
— Снова больно, Вася?
— Да, Андрюха.
— Плыли-плыли и на берегу утонули. Терпи, боец. Финишная прямая.
— Не могу, сержант, очень больно,— Кирсанов схватил товарища за руку и перешел на крик. Его лицо было искажено болью,— Помоги мне, Андрей! Укол! Сделай укол!
— Васенька, милый, успокойся,— Большов, придавил друга своим телом, пытаясь прикрыть ему рот,— у меня нет больше лекарства, пойми, нет. Потерпи.
— Я не могу, не могу терпеть! Мне больно, больно, ты слышишь, больно!— кричал солдат и неистово бился и трясся.
— Тихо, Кирсаныч,— четно пытался успокоить его сержант,— Здесь чехи кругом.
— Да мне…! Пусть пристрелят они меня! Сил нет терпеть.
Большов осмотрелся, хватил крепкую палку и сунул ее в зубы Кирсанова, крепко прижав ее подбородком раненого.
— Тихо, Вася, сейчас все сделаю.
С этими словами, он полез в нагрудный карман и достал оранжевую пластиковую коробочку индивидуальной аптечки. Продолжая придавливать одной рукой подбородок Василия, сержант, помогая себе зубами, открыл АИ. В ней оставался только шприц-тюбик с красным колпачком, антидотом против химических отравляющих веществ. Василий мычал, вертелся, пытался вырваться. Большов заговорил ровно, тихо, спокойно, выделяя каждое слово:
— Вася, послушай, сейчас я тебя брошу и сделаю укол противоболевым из аптечки, он поможет. Но ты соберись, не вертись, молчи, иначе у меня не получится, я не медик, ты знаешь. Успокойся и кивни головой, что ты меня понял.
Кирсанов замер и закивал. В глазах его отражались ужас, боль, страх. Андрей убрал руку с подбородка раненного, вынул изо рта Василия палку и показал ему шприц-тюбик. Василий тяжело дышал и нервно одобрительно кивал головой, пытаясь ускорить процесс. Он был сильно напряжен и дрожал.
— Расслабься, Кирсаныч,— произнес сержант, зажав тюбик в руке.
Он ударил в бедро солдата, так, чтобы игла чуть пробила кожу, сделал вид, что выдавил вещество и резко отбросил тюбик в сторону. Кирсанов, приподняв голову, наблюдал за процессом. Еще несколько секунд его трясло, он смотрел на Большова, молящим о помощи взглядом. Потом опустил голову на землю и обмяк. Самовнушение помогло. Андрей подался в сторону, сел на землю, прислонился спиной к дереву, стащил с головы бандану и размазал ею, по потному лицу, грязь. Что дальше? Сейчас боли возобновятся и все. Он молчал, закрыл глаза и думал.
Вдруг, послышался отдаленный лязг гусениц и рокот мотора. Эти звуки сержант знал. Даже в голову не могло придти, когда-нибудь, что можно так радоваться им. БМД, не спеша, тащилась по дороге, сопровождая старенькую «буханку хлеба», УАЗик. На броне сидели бойцы и пристально смотрели по сторонам.
— Васек, наши,— весело зашептал Большов,— наши. Мы спасены.
У товарища не было сил приподняться. Он только попытался улыбнуться, но вышла какая-то странная гримаса. Из его уставших глаз потекли слезы, орошая кавказскую землю.
— Ты, что, братишка. Ну, полно тебе, успокойся.
Сержант поднялся, хотел взвалить бойца на плечи, но не смог, сил не было. Снова адреналин бил его тело, заставлял конечности трястись. Тогда, повесив на шею оружие, Андрей схватил Василия за воротник и потащил из зарослей к дороге. Выйдя на простор, Большов вскинул руку вверх и, хотел закричать, но ком предательски подошел к горлу, стало трудно дышать и, несмотря на огромные усилия, крика не получилось. Из горла вырывалось, что-то похожее на тихий сип, стон, рев. Сержант глубоко вздохнул, набираясь сил для последнего рывка, крепко сжал рукой воротник Кирсанова и сделал шаг навстречу. Он увидел, как техника остановилась, как с брони прыгают солдаты и бегут к нему. В глазах помутилось, кулак разжался и отпустил воротник товарища. Ноги подкосились, и Большов медленно опустился на колени. Силы окончательно его оставили.
К нему подбежали Вольфин и бойцы.
— Андрюша, живой!— кричал и обнимал его капитан,— Мы искали вас, долго искали. Я уже отчаялся. Андрей, ты слышишь меня? Ты ранен?
Сержант улыбался и смотрел на командира уставшими светлыми глазами.
— У меня трехсотый,— прошептал он,— Я цел.
— Раненого в БМД, медиков к нему, быстро!— скомандовал капитан,— сержанту помогите.
Бойцы мигом разделились и понесли Большова и Керсанова к машинам. Андрей смотрел на плывущие в небе облака и, к своему удивлению, наслаждался их красотой. Какие причудливые формы. Они словно играли между собой, на изумительно-голубом кавказском небе. Как чисто, чудесно и тихо. Какие краски, какие узоры. Там, наверное, никогда не бывает войны, там Рай, там мир, там свобода. Ах, как здорово жить, просто жить, никуда не спеша, ни с кем не воюя, никого не презирая, а любя и уважая. Какое все-таки прекрасное кавказское небо…






Тишину нарушил телефонный звонок. Рука сняла трубку.
— Алло!
— Андрюха, привет! Это Вася Кирсанов!
— Здравствуй, Василий.
— Андрюха у меня дочь родилась! Представляешь дочь!— кричал в трубку радостный голос.
— У тебя ж уже сын есть, Вася?
— Да, сын, Андрей! А теперь еще и дочь, Андрюха, дочь! Ты это понимаешь?
— Понимаю, Вася, что ты решил ксероксом поработать,— пошутил Большов,— Искренне рад за тебя, братишка, поздравляю.
— Андрюха! Все случилось, как ты говорил! Буквально все.
Кирсанов немного помолчал и тихо добавил:
— Я тебе так спасибо и не сказал, Андрюха, за то, что ты меня тогда не бросил. Спасибо тебе, спасибо. Я очень счастлив, правда. Спасибо, что живой! Будь счастлив, брат! Храни тебя Бог!

Погиб весь взвод: нарвался на засаду.
В горах все это часто происходит.
И, чтобы получить свою награду,
Чеченец с трупов глаз своих не сводит.

Он всех пересчитал. Но где же взводный?
Броня горит, тела солдат остыли.
И голос его лютый и голодный
Кричит, что командира не убили.

По сторонам он бросил взгляд безумный
И автомат сорвал с плеча, как плеть.
Не у что русский оказался умный?
Его укрыла старая мечеть.

Туда рванула эта волчья стая,
Где за стеной, живой еще едва,
Был лейтенант, и кровью истекая,
Писал жене последние слова.

Писал он, что по ней всегда скучает.
И как любил ей губы целовать.
Про то, что с болью в сердце умирает,
Что не дано ему ее обнять.

И для него она была любовью.
И ею всей душою дорожил.
А, что испачкал ее фото кровью,
За это он прощенье попросил.

За их знакомство благодарен Богу.
Другой семьи желает всей душой,
Что он уходит в дальнюю дорогу,
Но ей не долго быть его вдовой.

Он пожалел: она не прочитает,
То, что писалось из последних сил,
Но голубь, что к окошку прилетает,
Расскажет: кто ее благословил.

Его рука дрожала и слабела,
Но души, всех замученных солдат,
Заставили безжалостно и смело
Направить на чеченцев автомат.

И в миг, когда душа неслась на небо.
И вся мечеть растаяла в огне.
Голубка попросить немного хлеба,
В окно влетела, в дом к его жене.