Все с него и начинается, со статичного кадра, это как пробуждение жизни, начало фильма, а в моем случае — начало историй, различных по содержанию, но все-таки похожих.

Камера переводится на дверь и фиксирует двух парней, один заходит первым, второй двигается следом. Эти двое, они не то, чтобы противоположности, просто один выглядит взрослее, чуть выше другого, а второй, на котором мешковато болтаются безразмерный худи и широкие джинсы, выглядит подростком, хотя первого иначе, как молодой человек, назвать язык не поворачивается.

Такими они и получаются, Старший и Младший. Старший подходит к стойке, Младший плетется за ним, бросает ему,— закажи мне пирожного,— и занимает места. Как раз за клетчатым столом, миниатюрным дискуссионным клубом, эх, если бы еще дискутирующие знали, что их снимают на камеру.

Камера фиксируется, она снимает Старшего, тот жестом подзывает бармена, и показывает на от руки нарисованную табличку «кофе нет».

— Это правда ?

Бармен пожимает плечами, строит виноватую мину, и даже не пытается прикрыть застывшие на его фирменной футболке с лэйбой кафешки явственные кофейные пятна.

— А где извинения ? — спрашивает парень, и стучит пальцем по листу,— почему не написано, «Извините, господа, но сегодня мы не можем вас обслужить как следует» ?

Старший несколько заносчиво берет лист бумаги и кладет на стойку, а затем, засунув руки в карманы ладно скроенных брюк, ждет реакции бармена. А тот, благо, ему дали добро невозбранно покривляться, жеманничая, делает полу-поклон,-

— Простите, милостивый господарь, не учли пожеланиев ваших справедливых, только об самих себе думали. А вы знаете, как это бывает ? — спрашивает бармен, и бодро напевает себе под нос,-

— gone, baby, gone. — и затем заканчивает фразу, резко поменяв настроение, а улыбку заменив грустной миной,— my coffee is gone.

— Два эклера и две колы со льдом.

— А у нас льда нету,— все так же, строя мины а-ля Джим Керри и Эдди Мерфи, отвечает бармен.

— Так пойди отколи там где есть.— говорит Старший, кидает на стойку две сотенные купюры, и добавляет, с презрительным тоном,— сдачи не нужно. Придурок.

Он возвращается за столик, садится напротив Младшего, и смотрит, как тот поигрывает пачкой, ставит то на бок, то вверх ногами.

— Перешел на Страйк ? — спрашивает Старший,— тем более,— он берет пачку и смотрит, где произведено, — даже не Duty Free. Как ты вообще такое куришь ?

— Пока не знаю,— говорит Младший, достает сигарету, мнет и закуривает, и с первым выдохом табачного дыма отвечает,— Нормально курю. Через рот.

— Мельчаешь,— говорит Старший, достает из кармана пачку Dunhill, на которой нет ни единого слова по-русски. Сразу видно, производили её не по лицензии, её делал сам British American Tobacco. Затягивается, и продолжает,-

— Вот это настоящие сигареты, а то, чем ты тут воздух засоряешь — так, крошка табачного листа вперемешку с опилками и мусором. Не кури это.

Младший качает головой, Старший отмахивается от его молчаливых аргументов, явно теряет интерес, и смотрит, как официантка подносит им поднос с длинными стаканами и эклерами, завернутыми в салфетки.

— Спасибо,— бросает Старший официантке, берет стакан и отпивает.

— Блядь,— говорит он, и, на вопросительный взгляд Младшего отвечает,— попробуй сам.

Тот отпивает, и не морщится, и не матерится, и спрашивает,-

— Что не так ?

— Она безо льда. — говорит Старший, и, повысив голос, обращается к Младшему, так, чтобы его слышало все кафе,— на хрена я платил ?! За тепленькую бурду с пузырями ? Или здешний бармен считает, что я пришел в это ПРЕКРАСНОЕ кафе, дабы порадовать себя его присутствием, а не попить ледяной колы ?!

— Тутошний. — говорит Младший.

— Что ? — Старший переводит взгляд со стойки на своего собеседника и раздраженно говорит,— блядь, я тебя не понимаю. Ты когда-нибудь научишься говорить как человек, а не как обезьяна ?

— Я знаю, ты раздражен, друг. У всех бывают хреновые дни,— успокаивает Младший, и даже хлопает его по плечу, чем вызывает новую вспышку раздражения.

— Чертов папочка,— говорит Старший,— с чего он решил, что я должен учиться на менеджера ?

— С чего ?

— Да хер его знает, веришь ! — говорит Старший, и наклоняется к Младшему, чтобы уж совсем не привлекать внимания, которого у него теперь и так в избытке,— я же прирожденный режиссер, я знаю, как снимать, я столько лет прокрутился в этом бизнесе, и тут оказывается, что «бегать туда-сюда с камерой — это не работа для серьезного человека».

— Может, твоего отца разочаровало то, что ты работаешь в массовке ? — спрашивает Младший, на что Старший кивает, затягивается, и запивает никотиновую горечь во рту теплой колой.

— Отвратно,— говорит он про колу, и тут же возвращается к предыдущей теме,— Конечно, это его разочаровало. Мне, если честно, это тоже надоело. — и он грубовато усмехается, приподнимая верхнюю губу и обнажая бледные верхние зубы.— Надоело быть тем, третьим парнем слева в толпе, которая идет, и словно не замечает, как какой-нибудь красавчик типа Чадова целует модельку прямо на глазах честного народа. Ты представляешь, какой бы шум подняли люди, увидь они, как Чадов целуется с кем-то на улице ? Тут же газеты запестрели бы заголовками, один краше другого, а то, что я тискал милашку прямо на камеру, пока главный герой снимал деньги в банке –всем было по барабану.

Младший улыбается на эти фразы, и кивает головой, —

— Помню я этот момент,— улыбается он,— тебе сказали говорить с Настей, а ты её зажал в углу, и начал гладить прямо во время дубля. Режиссер орал на тебя, а ты все равно отстоял свое право на… как ты это назвал ?

— Эстетическая самореализация, друг, эстетическая самореализация,— говорит Старший, и с чувством ввинчивает полустлевшую сигарету, до которой он так толком и не дотронулся, в жестяную поверхность пепельницы,— это когда ты выражаешь свое Я через действия таким образом, чтобы это вызывало чувства у той части населения, которая на тебя смотрит.

— А режиссер назвал это эстетствующим хулиганством.— добавляет Младший, смешно теребя ворот худи, на который упал пепел,— он даже объяснил — это когда молодое хулиганье пытается выдать банальный латентный секс за чистое искусство и на этом выбиться в люди.

Младший переводит взгляд с ворота, который от втирания табака мгновенно сереет, на собеседника, который с плохо сдерживаемым раздражением слушает про режиссера и чешет мочку уха.

— Хотя, мне понравилось,— радушно говорит Младший, слюнявит салфетку и водит её по вороту, туда сюда, разбираясь с пятном.

— Мой первый поклонник,— насмешливо вторит ему Старший,— Надо будет как-нибудь дать тебе автограф.

— Как-нибудь, когда-нибудь,— вздыхает Младший, — я тоже буду давать автографы. Расписываться у девушек на груди, а они будут визжать, потому что маркер противный и холодный, и щекочет им грудь. Где-нибудь, когда-нибудь.

— Так давай, Господи, поступай на режиссерский, к какому-нибудь Меньшову, или кто там сейчас ? Получишь диплом, пойдешь снимать сериалы, один день — одна серия, и бюджет, такой, что едва хватает на толковые декорации и актеров с нормальными лицами. А там, глядишь, выбьешься в люди, найдешь спонсора, выклянчишь пять-шесть миллионов и забацаешь полнометражку, с размахом и парой-тройкой известных имен в титрах.

— Ага,— кивает головой Младший,— какой-нибудь военный фильм.

Старший аж морщится, как будто кто-то вместо эклера положил ему тухлую селедку, а вместо колы налил горчицы вперемешку с кошачьей мочой,-

— Ненавижу военные фильмы. Ненавижу уезжать из Москвы, куда-то в предбанник ада под Тверью, заселяться впятером в трехкомнатный номер, вместе с аппаратурой, ползать в грязи, одевать вонючие солдатские костюмы. Ты знаешь, за месяц съемок что у меня был, мне самому десять раз приходилось стирать свой солдатский прикид. И ладно б только это, в этой глуши нет даже химчистки, приходилось оттирать шинель руками и мылом, а знаешь, какие огромные больные мозоли появляются от такой стирки ?

Младший раздвигает пальцы сантиметров на пять.

— Больше,— говорит Старший,— так и ходишь, весь грязный, руки в мозолях, голова гудит от недосыпа, честное слово, я почувствовал себя солдатом. Я что, ради этого косил из армии ?

— Ты косил, чтобы туда не ходить,— улыбается младший,— зато ты приобщился к искусству.

— Я не такой, как все эти надутые, с забитыми штампами мозгами, режиссеры, и продюсеры, вылизывающие задницу зрителю показным патриотизмом. Я хочу снимать свое кино, которое будет искусством по признанию, потому, что в нем будет только мое видение, и только мои мысли. Вот это будет настоящим самовыражением.

— Чтобы снимать, надо понимать…

Старший делает глоток колы, и демонстративно полощет ей рот, и выплевывает обратно в стакан, и отодвигает его, достает сигарету, и отвечает на реплику Младшего, даже не давая ему довести до ума свою мысль.

— Я понимаю в артхаусе и в коммерческом кино, наслышан и об операторской работе, и о буднях ребят, что возятся со спецэффектами.

Младший открывает рот, а Старший вскидывает палец, предупреждая его мысль, и говорит,-

— Угадаю, следующая твоя мысль — а знает ли он, о чем снимать ? — Говорит он, копирую и простодушную мимику Младшего, и его манеру говорить,— А вот знаю ! Снимать можно о чем угодно, с одной только поправкой — снимаешь по стандартизированному сценарию, за хорошие деньги и с известными актерами — коммерческое кино, снимаешь нестандартно, как чувствуешь, забывая и про сценарий, и про актеров, передаешь атмосферу, значит, снимаешь авторское кинцо.

— Поясни,— просит Младший. На что Старший тушит сигарету, достает коробок спичек, высыпает их и складывает горсткой на столе, затем вынимает из кармана упаковку орбита и наскоро пережевывает несколько подушечек. От теплой липкой массы он отрывает один кусочек, прикрепляет к одной спичине ножки, затем, ручки, и наконец последний кусок он вертит в пальцах, и прикладывает сверху, как бы показывая, что это голова.

Камера наводится на получившегося человечка, спичечного Голема, только бездушного, хотя он начинает двигаться, опускается ножками в серных ботинках на скатерть и делает свой первый шаг. Получается у него неуклюже, как у малыша, только что вставшего на ноги, но для новорожденного, надо отдать должное, ходит он неплохо.

— Это Билли. Что ты можешь сказать про него ?

Младший, несколько смущенный вопросом, трет щеку, смотрит на голема наклонив голову то вправо, то влево, присматривается к нему поближе, и наконец, говорит,-

— Это спичечный человечек.

— Вот именно,— прямо перед носом Младшего щелкает пальцами Старший,— Вот именно, это не мини-инкарнация Билли Зейна, не напоминание нам о бренности жизни, не пропаганда перехода с зажигалок на спички, это, блядь, просто спичечный человечек. И все. Никаких отсылок, никаких аллюзий, просто куча серных палочек, которая на экране будет двигаться так, как я захочу.

— И где тут разделение на артхаус и коммерческое кино ? — все с тем же легким недоумением говорит Младший.

— Вот снимаем мы коммерческое кино. Как поступит Билли ? Он проснется, постонет немного о том, почему он так одинок, и пойдет искать себе спичко-девку, которая под конец, а может даже и в середине, ему даст. Будут сопли, будут слюни, и сюжет а-ля Ромео и Джульетта. Хотя так немодно говорить, — поправляется Старший, и в раздумье подыскивает подходящую метафору, — можно сказать, как в Вэстсайдской истории, только без трагизма в конце. Все закончится хорошо, добрые спички побьют злых спичек, и пойдут под руки, в сторону слепящего света завешанного красным абажуром ночника.

И затем, так вдохновенно перечислявший все компоненты хорошего блокбастера, Старший меняется в лице,-

— Да какого черта ! Это с начала и до конца не логично, хотя и следует установленным канонам. Вот, ты,— кивает он Младшему, отчего тот замирает с эклером, поднесенным ко рту,— Ты — спичечный человечек, просыпаешься черт знает где, вокруг тебя ходят огромные тени, раздаются невнятные звуки бурления пузырей в башне, напоминающей стакан для колы. Ты в таком положении пошел бы искать любовь ?

Младший вроде как притворяется, что понимает мысль, и кивает головой, и, наконец добравшись до эклера, с наслаждением откусывает, отчего часть крема брызжет на стол. Старший это игнорирует, и продолжает,-

— Ты — кусок думающего дерева,— он распаляется, и, как любой творческий человек в такие моменты, перестает себя контролировать, повышает голос, отчего половина зала поворачивается в его сторону и с неодобрением слушает его словоизлияния,-

— Ты — думающая деревяшка. Откуда тебе знать, что такое любовь, и как отличить спичечного мальчика от спичечной девочки, да и тебе плевать на все это. Ты, что главное, не понимаешь окружения, хотя со временем наблюдения доходит, это до любого дойдет, что все вокруг гармонично и следует определенному порядку, и единственное, что этому порядку не следует — это ты. И что тогда делать ?

Младший жует эклер, и кивает, Старший буквально смотрит в рот собеседнику, и вот ему надоедает, и он сам отвечает на свой же вопрос, продолжая якобы беседу,-

— Никаких театральных самоубийств и борьбы с системой. Никто сейчас против системы не лезет, благородная борьба с системой умерла с декабристами. Сейчас только захватывают власть да палят из пушек по Белому дому, да устраивают цветастые революции. А это нам не годится. Поэтому Билли остается только спрятаться, где-нибудь подальше, и заняться рефлексией, на коюю и уйдет большая часть фильма. Циничные размышления, направленные внутрь себя, самобичевание и самокопание.

— Вот бич нашего кинематографа — не любят они про рефлексию. А ведь это душа наружу,— совершенно серьезно продолжает Старший, и мотает головой, внутренне не соглашаясь сам с собой, вступая в эдакий раздрай со своим внутренним «Я».— Это бич нашего зрителя. — он делает акцент именно на слове «зритель», не возводит его в идеал, а наоборот, как будто насмехается над простоватостью,— Погони и перестрелки, пожалуйста. Про войну, пожалуйста, там все одно будут погони и перестрелки. А уж если про бандитов, можно даже не заморачиваться с сюжетом, будь то роуд-муви, или эпическая сага в беллетрическом подражании Копполе, зрители все равно забьют кинотеатры под завязку, а потом еще каналы купят, не знаю, как заштатные кабельные, но центральные точно крутанут в вечернее время, или даже в прайм-тайм, хотя бы разок.

Младший как раз дожевывает эклер, давясь и стараясь проглотить слишком большой кусок так, чтобы он не встал поперек горла, и, запив пирожное колой, включается в разговор,-

— В чем-то ты прав. Но можно и вставлять попеременно, погони и рефлексию, перестрелки и рефлексию. Это как сендвич, как бы я не любил сыр, но без двух кусков хлеба есть его будет не очень.

— Рефлексия должна быть рефлексией, а не помесью экшен-сцен в перерывах с рыдающим у зеркала главным героем, или размазывающим сопли у ног прекрасной незнакомки. Это все чистая развлекуха, это как попкорн жевать. А я считаю, что главное в фильме — понять героя, сострадать не только тем событиям, что его окружают, но и его душевной тревоге и в спокойные моменты.

Младший пытается вставить свое слово, в готовности он даже открывает рот, но Старший, виртуозно закуривая за доли секунды, продолжает все тем же безапелляционным тоном,-

— Да, я знаю,— словно закрываясь от ненужных его прорвавшемуся словесному потоку комментариев, говорит Старший,— Прекрасно знаю, что «любой идиот может ввести закадровый голос, чтобы объяснить мысли героя». А только вот мысли бывают разные. Одно дело — история любви, навроде «Госпожи Горничной», ну ввели бы они закадровый голос, как бедная служанка с шикарной задницей рефлексирует, какая она бедная несчастная, зрелая золушка. И совсем другое, когда рассказывают мысли идущего на казнь. На расстрел, зачем далеко ходить. Тут они гармонично передают настроение, лицо у героя может быть и спокойным, а вот закадровый голос пусть будет истеричный, почти визглявый, такой, что закладывает уши от той смуты, что творится у героя в душе, и пусть он, скажем, вымаливает прощение у небес. Сильно ?!

Младший кивает, он вообще последнее время напоминает болванчика с плохо прикрученной головой, которая у него то и дело, без внешних раздражителей, ходит вперед, и только вперед, угрожая оторваться от тела.

Старший дымит сигаретой и обдумывает следующую реплику, это похоже на ту самую рефлексию, про которую он говорил, только нет у меня пока закадрового голоса, но может быть когда-нибудь будет, и тогда я буду очень щепетильно относиться к нему.

— И все-таки, надо отдать должное коммерческим фильмам — они прекрасны. В большинстве своем это — профессионализм, помноженный на жажду наживы. Это плюс и меньший плюс, стяжательство не есть грех, оно лишь цель, допущение, которое позволяет себе человек, чтобы добиться чего-то. Той же красивой жизни, которую мы видим с голубых экранов.

— Устаревшее,— напоминает о себе Младший, и камера, все это время фокусируясь на Старшем, с его цветастой выражениями речью, переносится вбок, и останавливается на парне в худи, жующем фильтр сигареты и изредка выпускающем одинокий клуб дыма.

— Ар-ха-изм,— по слогам произносит Старший,— это называется архаизм. И, да, согласен, сейчас пристойно говорить «с плазменных экранов».

Младший залпом допивает колу, и стуком стакана о крышку стола как бы говорит, что он закончил трапезу. И теперь дело за Старшим.

— Ты уже доел ?

Младший кивает, и показывает на пустующее половину стола, которая несколько минут назад была занята едой.

— Я что-то не хочу. Противное какое-то местечко. Лучше бы пошли в ресторан.

— Не у всех отцы — исполнительные директора,— говорит Младший, и встает,— так что не всем нам рестораны по карману.

Старший смеется, закуривает еще одну, из своей пачки, и оставляет её на столе, пустую, и идет к двери, следом за Младшим. И говорит ему на ходу,-

— Вот станешь звездой, Дима, возненавидишь ты это свое замечание. А пока, говори, как хочешь.

Младший пожимает плечами, Старший подталкивает его в спину, они выходят, и камера фокусирует на качающейся в проеме двери.

Камера возвращается и снимает привычный статический кадр. Легкий беспорядок на столе.

А теперь мы меняем кое-что. Камера, своим выпуклым стеклянным зрачком, не видит этого, но на деле мой друг сейчас разговаривает с официанткой, просит её убрать со стола зажигалку, и оставить две пачки, полную и пустую. Он мог бы сам, но не хочет светиться в кадре. Говорит, — не хватит у меня артистизма на целое камео.

Антракт.

Статический кадр. К столику подходит девушка-официантка, эта та, первая, в короткой юбке, и начинает собирать посуду, намеренно плавными движениями она берет стаканы, складывает на поднос остатки от спешного перекуса, уносит пепельницу, чтобы вытряхнуть в мусорное ведро.

Немного грязи в фильме — никогда не лишне, поэтому камера двигается вслед за официанткой, и застывает лишь тогда, когда девушка подходит к мусорке. Нажимает ножкой на рычаг, крышка подскакивает, и девушка, нагнувшись настолько, насколько позволяет её гибкость, вытряхивает пепел и остатки еды. Плавно распрямляется, и подмигивает прямо в камеру.

Похоже, ей нравится сниматься, не зря же она, вернувшись к столику, примостив попу на крышку и скрестив ноги, посылает в камеру воздушный поцелуй. Таким я и сделаю основной постер фильма, а девушка станет его символом, такая же простая, незамысловатая, как и мое кино.