Настя уже два месяца, как была дома. Дома у брата. Она переехала к нему сразу, как покинула психбольницу. Упаковала вещи по чемоданам, написала объявление о сдаче частного дома в аренду, и бросилась обживать холостяцкую, и от того, как ей казалось, неприбранную, квартиру брата.

Хотя, то, что она увидела у Андрея сложно было назвать беспорядком. Как в теории хаоса — части целого кажутся бессмысленными и бессистемными, хотя в конечном итоге оказываются упорядоченными. Сперва она не понимала, зачем оставлять халаты в ванной на крючке, если их можно принести, зачем вешать рубашку на спинку стула, если можно убрать в шкаф, чтобы не помялась. Все эти мелочи и составляют мою жизнь,— говорил Андрей,— я минимизирую утренную беготню, можно сказать так. Я могу помыться и сразу накинуть халат. Я не буду искать кошелек, потому что он уже у меня в кармане куртки. Я держу расческу в ванной, чтобы сразу причесать мокрые волосы и не ждать, пока они высохнут и начнут топорщиться.

Со временем Настя приучилась к этой системе жизни. И стала жить также.

Первое время Настя чувствовала беспокойство. Ей сложно было выйти на улицу, потому что там были люди, потому что там были мужчины, похожие на её мужа. Забавная мысль — сколько же людей так схожи с Сергеем, повадками, грубостью, внешностью. Настя ловила себя на том, что у некоторых мужчин даже запах такой же — смесь пота, дезодоранта и туалетной воды — и она старалась обходить таких мужчин. При встрече с ними у неё начиналась тревога.

Она старалась контролировать себя, ничем не выделяться из толпы, и первое время у неё получалось. Но чем больше она думала о схожестях, тем больше боялась. Можно сказать, это было сознательное расщепление Эго, то есть Настя приписывала всем мужчинам, похожим на Сергея, исключительно плохие качества. В её сознании все те гадости, что делал с ней муж, могли сотворить и эти мужчины. И поэтому она боялась.

Так, из навязчивой идеи родилась фобия. Но на ответ страху рождается ненависть, так что Настя ненавидела мужчин, с которыми случайно встречалась глазами, с которыми сталкивалась в маршрутке, у которых покупала сигареты, которые спрашивали у неё время на остановке. Она шарахалась от них, а они — от неё, она не то, чтобы пугала их, своим поведением она изумляла. В те первые дни она казалась зверенышем, насильно забранным из леса и выпущенным в городе, маленьким, испуганным и злым.

Прошла неделя, полная депрессий, когда Настя не выходила на улицу больше, чем на десять минут. А потом она спросила себя,-

— Ты боишься ? Ты ведешь себя, как психопатка ! Ты сказала доктору, что выздоровела, ты объяснила, что готова окунуться в реальную жизнь. Так окунайся, что же ты сидишь на бережку и смотришь на волны ?

— Или ты не выздоровела ?! Ты обманула лечащего врача. Хочешь, чтобы он запер тебя в психушке ? И не на три недели, не на три месяца, навсегда !

— Ты понимаешь, что если сейчас не возьмешь себя в руки, не успокоишься, то тебе уготована койка из железных прутьев с прожженным грязным матрасом, и зеленые стены — до конца твоих дней.

Она сама себе дала моральную пощечину, и сказала «Успокойся». В приступах истерики, которые случались в больнице, она делала так же. Помогало тогда, пощечина помогла и сейчас. Девчонка успокоила свое внешнее состояние, тем самым заточив все эмоции и переживания внутри, и внутреннее состояние от этого взбунтовалось еще сильнее.

Она переносила все грехи своего бывшего на мужчин постоянно. И все же, неимоверным усилием она заставляла себя выходить из своего маленького мирка трехкомнатной квартиры на семьдесят квадратов, и изучать город заново. Подгонять то, что она видела, под свое новое искалеченное мироощущение.

Вот незнакомец наорал на женщину, что шла рядом. Настя сжала кулачки, и, закрыв глаза, ускорила шаг. Сзади еще какое-то время доносилась перепалка, и скорее всего, это была типичная супружеская ссора, но Настя знала, одна единственная во всем мире, что этот мужчина когда-нибудь изнасилует, надругается, будет издеваться над своей женой. Ведь от него так знакомо пахло потом, табаком, бергамотом и миндалем. Запах Сергея не оставлял её.

Выходя из кинотеатра, Настя стала свидетельницей гораздо более жесткой разборки. Мужчин тащил женщину в машину, та сопротивлялась, и орала на него. Она была совершенно пьяна, глаза закатывались, ноги не слушались, как и руки, — на какое-то время женщина превратилась в ветряную мельницу, — и все равно она качала права. Тогда мужчина не выдержал и ударил женщину в лицо. Ударил очень знакомо, тыльной стороной ладони, и от звука хлопка Настя вздрогнула. Она слишком привыкла вздрагивать и сжиматься, когда её бил Сергей, и сейчас она поддалась рефлексам. И схватилась за щеку, и поняла, что та горит изнутри.

Такие моменты Настя ненавидела. Люди проходят мимо, люди не придают случившемуся значение — а ведь это позыв. Насилие этим и начинается,— думала Настя,— пощечинами и окриками, а выливается в пытки. Потом то, конечно, вы, люди, обеспокоитесь, начнете защищать, что-то делать, только будет уже поздно. Начинать защищать нужно сейчас.

В этом был смысл, Настя проникалась им, переваривая свои мысли, настаивая их на собственных болезненных ощущениях. И заведомо ложные посылы, которые она сама себе выдумала, выросли в трагедию.

Четвертого апреля Насте не спалось. Её донимала обычная бессонница, тяжелые мысли о собственной беззащитности лезли в голову. Она боялась снова стать жертвой — и поэтому заснуть не могла.

Настя вышла на балкон, с сигаретой, и увидела, как внизу, у лавки, высокий парень таскает за волосы молодую девчонку. Он методично опускал её последними словами, словно специально выдумывал шокурирующие матерные обороты, подбирал такие, чтоб были красочные. Настя смотрела на действо несколько минут, а потом сорвалась, накинула на плечи куртку и побежала вниз по лестнице.

Когда она выбежала, действо все еще продолжалось. Парень был бритоголовым и массивным, не чета щуплой Насте, или тощей девчонке, которую он таскал за волосы. Он выглядел сильным, он и был сильным. А еще от несло табаком, бергамотом и миндалем. И у Насти от испуга закружилась голова.

Монолог, который она подготовила, который тщательно прокрутила в голове, вдруг исчез, и Настя замерла перед парнем, смущенная и краснеющая, словно голая. А парень её даже не заметил.

— Отпусти её. — выдавила Настя, проглотив комок в горле, размером с грецкий орех. И, поскольку он совершенно не испугался, добавила для пущего эффекта,— Или я милицию позову.

Парень смерил Настю уничтожающим взглядом, и плюнул в её сторону. Ударил в бок свою девчонку, и повернулся к Насте.

— Твое дело, думаешь ? — он бросил девчонку на асфальт, и та ударилась лицом, и схватилась за разбитый нос. Парень подошел к Насте, встал рядом, а та, всколыхнутая всеми своими фобиями разом, прижалась к двери, и попыталась нащупать ручку.

— Как ты считаешь, где я был последние полгода ?!

Настя сглотнула, и постаралась что-то ответить, но вместо голоса раздалось приглушенное хрипение. Она так испугалась, что у неё пропал голос, и из правого глаза дождевой каплей скатилась слеза.

— Я отдавал долг этой чертовой родине ! Я служил ! А эта сука обещала дождаться ! И тут я узнаю, что она меня бросила !

Парень кричал отрывисто, словно лаял, сжимал зубы, размахивал руками, жестикулировал отчаянно и рьяно, пугая Настю все сильнее и сильнее. Он заставлял её сжаться в предчувствии удара, в предвкушении боли, а она даже не пыталась понять разочарование парня. Единственно, что она чувствовала тогда — это страх.

Для Насти парень был всем тем, чего она боялась. Он олицетворял жестокость, олицетворял бездушие и бессмысленную тягу к насилию. Она давно поняла, что есть люди, которые без насилия, скрытого или наоборот, откровенного, не могут жить, не чувствуют наполненности жизнью. Такие люди без кулаков не могут говорить, и вот с таким она сейчас столкнулась.

Внутренний огонь погасал, парень опустил руки и как-то грустно и в сторону, ни для кого, только для себя, сказал,-

— А я ведь так хотел…

Настя не дослушала, она обхватила ручку двери, и бросилась наверх. Она перепрыгивала по несколько ступенек сразу, вбежала в квартиру и заперлась на три замка. Схватив сигарету, она пошла в гостиную, включила телевизор на среднюю громкость, и забралась под одеяло.

Настя успокаивала себя, всю ту бучу внутри, что поднялась из-за грубости парня, из-за скрытой, но все таки прозвучавшей между строк, угрозы. Она лежала под одеялом еще десять минут, а потом не выдержала, и отправилась на кухню. Налила себе стопку коньяку, и махнула залпом, и даже не заела. То ли длинный день, то ли нервозная ночь, истощение от переживаний стали причиной, но Насти хватило только дойти до кровати и бухнуться спать, совершенно пьяной.

5 апреля.

Наутро Насте было плохо. И не в алкоголе было дело, её трясло, от собственной неуверенности, от страха перед миром, ей хотелось закрыться, прямо сегодня, в квартире, и никогда больше не выходить. Никогда больше не встречать насилие, не сталкиваться с мужчинами, от которых пахнет бергамотом и миндалем, не стать очередной жертвой какого-нибудь урода. Ей нужно было какое-то время все осмыслить, потому что от той истерики, что она закатила сама себе, у неё начала болеть голова.

Спасало лишь то, что Настя отпросилась с работы, поэтому первую половину дня она провалялась в постели, закутав голову простыней. Когда лежать стало совсем невмоготу, она встала. Приняла душ, пообедала, и села перед телевизором.

Очередная медитация перед голубым экраном. Настя спросила себя, нормально ли это — в двадцать три бояться мира вокруг, нормально ли мечтать о полном единении с собой в закрытой квартире. Закрытой, не для того, чтобы сдержать себя а чтобы не впустить реальный мир внутрь, потому что реальный мир жесток, Настя это понимала. Реальный мир способен уничтожить человека.

Она еще раз прокрутила в голове события прошлой ночи. Постаралась хладнокровно все оценить. Вот она стоит, и испуганно смотрит на парня. У неё было время ударить его, помочь той беззащитной жертве, которую он избивал. Вот он подходит. Он засунул руки в карманы, господи,— подумала Настя,— а ведь был шанс. Если у меня было что-то тяжелое, я бы ударила его. Расцарапать лицо ? Не помогло бы, он озверел еще сильнее.

Само по себе прикосновение тяжелого предмета о голову парня не привело бы ни к чему, кроме обморока, ну, может, сотрясения. Но Насте это было нужно почувствовать себя сильной, суметь перебороть зарождающийся, и такой отвратительный ей, комплекс жертвы.

Вообще, виктимное поведение было для Насти отвратительно. Сама идея, что жертвы виноваты в том, что против них совершается акт насилия, не меньше, чем преступники, полностью перечеркивало все её размышления на тему несправедливости, а примириться с этим она не могла. Не она была виновата в том, что её изнасиловали, а её муж, потому что он ублюдок, психопат, шизофреничный мудак и выкидыш человеческого рода. Ей доставляло наслаждение придумывать все новые и новые эпитеты, в больнице она играла в игру — придумай посочнее, и дядя Вася не останавливал её. Он радовался, что она дает выход эмоциям, по её выражениям он составлял картину, насколько сильно Настя ненавидит Сергея. И вот теперь ненависть начала распространяться дальше, захватывая обычных людей, а Настя примеряла эпитеты уже к ним.

Настя сделала выводы — сегодня она пойдет и докажет, в основном — себе, что она — не жертва, и никогда больше ей не станет. Первым делом она достала молоток для отбивания мяса, со сглаженными углами и мелкими зубчиками. Прикинула на вес — хватит, как раз, чтобы вырубить, но не убить. И действеннее газового баллончика, который навязывал её брат.

Андрей пришел пол-седьмого, уставший, полный впечатлений. Он работал журналистом в местной газете, и, не смотря на явную заштатность газеты, неплохо получал. Конечно, его интересовали деньги, не существует тех людей, которых бы они не интересовали, и все-таки, в его работе для него самого было что-то притягательное. Он постоянно был в гуще событий, он знался с искусствоведами и политиками, у которых часто брал интервью, задаром ходил на галереи и выставки, презентации и показы. Он жил полной жизнью, был частью светского общества только лишь потому, что у него была маленькая красная корочка.

— Как прошел день ? — спросила Настя. Этот своеобразный ритуал, дань уважения друг к другу, они старались не нарушать.

— Я устал.— ответил Андрей, прошел в гостиную, и, не раздеваясь, в брюках и толстовке рухнул на диван. Нащупал под собой пульт, включил телевизор. В комнате сразу раздались голоса: Басков пел, Галкин шутил, Дибров задавал вопросы. Шумовой фон помогал Андрею отдохнуть. Он практически не следил за тем, что происходило на экране. Перемещающиеся цветовые пятна, сосредоточься он на них, они вызвали бы головную боль, поэтому он лежал с закрытыми глазами и слушал.

Через десять минут он пошел принимать ванну. Через полчаса, свежий, пахнущий яблочным шампунем, который берегла для себя Настя, зашел на кухню. Брат с сестрой встретились глазами, и Андрей протянул руку к сковороде с обжаренным мясом.

— Чертова работа,— вздохнул Андрей, и это притом, что профессию журналиста он любил. Просто иногда, в действительно сумасшедшие дни, когда приходилось оббегать по десять человек, отсиживать очередь в приемной и брать интервью, он свою работу ненавидел.

— Мэр публично обещал метро. — вздохнул Андрей, накалывая куски мяса на вилку и перенося их на тарелку. — Правда, пока еще сам не решил, какое будет метро — легкое или обычное.

На немой вопрос Насти он добавил,-

— В смысле, надземное или подземное.

Настя кивнула, и стала жевать слабо пропеченные в духовке мясные ломти, должные стать как бы альтернативой привычному шашлыку. Она хотела сегодня чего-то старого доброго, между делом разморозила мясо, опустила в заливку и отправила в духовку. Но что-то она явно сделала не так, поэтому приходилось жевать куски полусырого, пресного и жесткого шашлыка.

— В конце концов, последнее слово останется за тем, кто платит. А платит в наш бюджет правительство. — Андрей тут же поправился,— я не имею в виду, что правительство скажет — делай, скажем, надземное метро. Оно просто перечислит меньше денег, и тогда у мэра с губернатором не останется другого выбора — строить надземное. Отличная это будет рекомендация к действию. Посмотрим, только, не завернет ли все мер на стадии строительства и не поделит ли деньги с приближенными.

Андрей аж сладко поежился, представляя себя материал, окидываю мысленным взглядом размах, который примет его журналистское расследование. На срывании покровов с коррупции в эшалонах власти всегда можно было неплохо заработать, штампуя статьи одну за одной, и проталкиваю их то в одно, то в другое печатное издание, а можно подключить и интернет-газеты. Найти такую, которая любит что погорячее, и предложить приобрести статью.

А ведь на этом можно было бы сделать себе имя,— подумал Андрей,— стать настолько непредвзятым, что это казалось бы холодностью, стать настолько честным, чтобы это казалось отстраненностью от всех благ, стать настолько работоспособным, чтобы это напоминало наркотическую зависимость в лучших традициях настоящих трудоголиков.

Мечты, мечты. Слишком сладкие у одного, и слишком реалистичные у другой, настолько реалистичные, что они и не казались мечтой, а просто проекцией собственных планов. Настя мечтала оказаться сейчас подальше, в темной подворотне, и приложить хорошенько того урода, что вчера заставил её во всех красотах увидеть перед глазами страх. Слишком реалистичная, и слишком злая мечта.

И потом они оба рухнули на землю. Андрей вздохнул о своих пустых статьях, писанных по заказу, а Настя опечалилась. Она спросила себя, готова она ударит человека в голову, навредить ему, и не нашла однозначного ответа. А это был первый признак нерешительности.

— Мы о метро, да ? — продолжил свой монолог Андрей.— вся фишка в деньгах. Подземные ветки стоят дорого, доходит аж до ста миллионов долларов за пару километров. И заметь, это без откатов нужным людям. Без «оставить себе на прибавку к пенсии». Так что одной сотней миллионов не ограничиться. А с легким метрополитеном проще — уходит где-то около пятнадцати-двадцати миллионов за километр. С откатами и обмывкой — двадцать два миллиона. Чувствуешь разницу ?

О да, Настя чувствовала. Она ощущала, что рядом с братом она становится нерешительной, не способной сделать то, что правильно, то что должно быть сделано.

— А как ты ? Сходила к врачу ?

— Черт, дядя Вася ! — подумала Настя, но, как неплохая актриса, и как хорошая женщина, она скрыла все эмоции в глубине, и ответила максимально спокойно,— Я звонила ему. Мы мило поболтали, а потом он сказал, что слишком занят, чтобы снова увидеться со мной.

Василия Владимировича долго не было в городе. Он на полгода уехал в Москву, повышать квалификацию и защищать докторскую, вторую на его жизненном пути. Да даже когда он был здесь, он почти не появлялся в городе. Больница находилась в пригороде, в одной из деревень за пару километров. и именно там доктор снимал себе домик. Там и жил.

— Вы же с ним столько не виделись,— сказал Андрей,— Ты же говорила, что вы расстались друзьями. Что он сам поздравил тебя с выпиской и поил шампанским. Кстати, ты была такая счастливая, в первый день когда приехала, что даже не уточнила. Он поил тебя Советским пойлом с пузырьками или настоящим, выдержанным, скажем, Кристалом ?

В день выписки Настя не пила, ни шампанского, ни вина, ни простой водки. Она не отмечала ни выздоровление, ни начало новой жизни, хотя доктор и пытался купить торт. Она оставила ему весь его торт, быстро собрала вещи, сказала, что здорова, и что, раз она сама сюда пришла, в любой момент может уйти. А когда дядя Вася, то ли от привязанности, сродни привязанности хозяина и питомца, попытался её остановить, она сказала,-

— Вы можете задержать меня по решению суда. Это будет значить, что я представляю опасность окружающим. Так я представляю её или не представляю ?

Представляю, представляешь, представляем. Настя даже не могла представить, как волновался за неё дядя Вася. Именно за неё, за её шаткое психическое здоровье, готовое расколоться от встречи с настоящим миром. За высокими стенами и мягкими лужайками, вдали от грубых охранников и решеток на окнах для неё было опасно. Внутри её поступки оценивались и рационализировались доктором, снаружи она была предоставлена самой себе. А она еще не умела давать качественную оценку своим делам так спокойно и так прозрачно, как это делал дядя Вася.

Она казалась пьяной в тот день, и Андрей даже слегка опешил, а потом пустил её в свою квартиру, даже не задавая вопросов. Пьяная от переживаний, от стресса переезда. На время лечения она и не заметила, как взрастила гоминофобию, очень выборочную, распространяющуюся только на тех, кто пах, бергамотом и миндалем. В первый свой день на свободе она была слишком возбуждена, чтобы думать.

— Так как день провела ? — спросил Андрей, прочищая зубы тонкой, длинной, похожей на обрубок вязальной спицы, зубочистки.

— Сидела перед телевизором,— сказала Настя, и, мысленно загибая пальцы, стала перечислять,— Сперва посмотрела Модный приговор. Там одну женщину обряжали…

— Обряжали ?

Настя усмехнулась,-

— То, что с ней там делали, по другому не назовешь.

— Согласен,— кивнул Андрей и засмеялся,— я тоже видел этот приговор. Вообще, напоминает одновременно карнавал и свадьбу. Знаешь, на один день нарядить и приукрасить девушку, заставить её поверить в то, что та неземная красавица в легком, и чертовски дорогом, платьице — это она, а потом бросить её обратно в реальную жизнь. Это жестоко.

— А потом был Малахов +. Или он был перед приговором,— сказала Настя и наморщила лоб, отчего тот смешно собрался складками.

— У-у— сказал Андрей,— это даже комментировать не будем. Что еще ?

— Я не помню,— простодушно ответила Настя, и пожала тонкими, гладкими, бледного оттенка молока, плечами,— там много всего было. Кто-то в кого стрелял. Кто-то от кого-то убегал. А потом были долгие, нудные признания в любви.

— Сериалы. — ответил Андрей. — Они все такие. Так а чем ты действительно занималась весь день ?

Настя закусила губу, и спросила себя,— неужели братишка не верит ? Ужели ли я неубедительно врала ? Она всмотрелась в довольное вечерним, а от этого еще более сладким, отдыхом лицо Андрея. В нем не обнаруживалось тревоги сощуренных глаз, или недоверия сведенных бровей.

— Ну, ты что, ничего кроме этого не делала ?

— Я приготовила нам ужин,— и она недвусмысленно показала на сковороду.

— Ну да,— сказал Андрей и посмотрел на оставшиеся, сырые, с белыми прожилками, куски шашлыка. Наколол один и отправил в рот.

— Вкусно,— говорил он, работая челюстями, раздирая неподдающиеся волокна резцами. Проглотил, и достал сигареты. Они с Настей поделили пачку пополам, там оставалось всего-то три шутки, и Андрей взял себе две.

Они сидели друг напротив друга и снова мечтали. Андрей видел свое прекрасное журналистское, а потом и редакторское, будущее близким и светлым. Он прямо ощущал, как сядет заместо своего шефа в удобное, длинное кожаное кресло с мягкими подлокотниками, словно созданными, чтобы руки на них отдыхали. В кресло фирмы «Сенатор». Хотя, нет, Сенатора он выкинет, потому что «Сенатор» будет ассоциироваться у него, да и у всех подчиненных ему, со старой властью. А он будет менять устои, менять все, что только можно будет поменять.

— И режим.— добавил он про себя и скривился при мысли, как рано придется вставать завтра,— пускай все будут приходить к десяти. Таким и сделаем рабочий день, восемь часов, с десяти.

Мечта Насти была попроще, строго говоря, это была все та же мечта, только развитая и додуманная. Она представляла, как в темном переулке подходит к парню, из вчерашнего вечера. Двигается она быстро, бесшумно, и вдруг оказывается рядом с ним. Он начинает кричать, в испуге, выказывать, не сдерживаясь, страх, а она стоит и смотрит, подбрасывая молоток. Она не бьет его, ни разу, она просто наслаждается… вот тут у неё наступала некая противоречивость.

Чем наслаждаюсь ?,— спрашивала она себя. — беспомощностью парня, или собственной силой ?

Ей было хотелось признаться, что наслаждалась она всем этим, не разделяя, это было одно большое чувство глубокого удовлетворения, но это значило поставить себя на одну ступень с жестокими уродами. Поэтому Настя думала так,— я наслаждаюсь новым для меня состоянием, когда я уже больше не жертва. Она превращалась из жертвы, и её это было приятно, но в кого именно она превращалась, она даже не хотела думать.

Заставить другого человека бояться — интересная мечта. Если бы существовал такой оценщик, способный оценить человеческую мечту — за мечту Насти он не дал бы и ломаного гроша. И еще потребовал бы сверху. Но Настю это не волновало, она была слишком в себе сейчас, поэтому её желания были превосходны уже потому, что именно ей они и принадлежали.

Выкурив две сигареты подряд, Андрей оставил Настю на кухне и пошел смотреть телевизор. Девушка посидела немного неподвижно, только затягиваясь сигаретой. Взгляд её, словно ей не принадлежащий, остановился на нижнем ящика буфета, где лежали две бутылки коньяку, одна — початая, и уже давно, другая — до сих пор ждущая момента. Первой мыслью Насти было выпить, но она сдержала порыв.

Весь вечер Настя не знала, чем себя занять. Она ходила из угла в угол, считала плитку в ванной, грызла ухоженные ногти, хотя делала это аккуратно, чтобы не сильно испортить маникюр. Она взялась за книгу, перелистала все журналы Космо, что были у неё. Когда-то они её интересовали, можно сказать, наставляли на путь женственности, а теперь едва могли привлечь внимание. Она даже залезла в интернет, но после десяти минут бессмысленного и бесцельного серфинга по страницам отправилась обратно на кухню. В буквальном смысле она выклянчила у брата пачку сигарет, и, наслаждаясь запахом табака, смотрела через окно на улицу.

Потом стемнело, как-то даже неожиданно, словно в момент захода Солнца Настя моргнула, и не заметила всех красных переливов на горизонте. И открыла глаза, когда было уже темно. Через какое-то время сонный Андрей отправился спать. И тогда Настя достала молоток и примерила его еще раз, как он входит в руку. И надо сказать, сидел он отлично.