santehlit — Детектор лжи

Что свято, что грешно, познать нам суждено

А выбрать лишь одно дано

В. Цыганова

1

Всяк по-своему выживает — кто торгует, кто ворует…. Кому-то не повезло.

У меня работы нет, машина есть, вот и подался в бомбилы — по остановкам собираю пассажиров от Южноуральска до самой Увелки и обратно. Из конца в конец одиннадцать километров — доплюнуть можно, а двадцатку отдай (с четверых восемьдесят). Такси по вызову стольник берёт, но там звонка ждать приходится, да ещё очередь…. А тут всегда работа есть — туда-сюда проедешь, пассажиров на остановках поменяешь, глядишь, полтораста привезешь. За день в десять раз больше, а то и в двадцать — это как работать. Короче, жить можно.

Но есть и минусы.

Во-первых, это козлы-гаишники. Я себя с ними не больно-то авантажно веду — ибо торчащий гвоздь бьют по шляпке. Ну, остановили, ну, киваю: мол, виноват, начальник, не суди строго. А спорить начнёшь, он сразу прицепится:

— Лицензия есть? Нет? Смотри у меня — на крупный штраф нарываешься.

Вот он, добрый какой! Закон вышел, а не штрафует — жалеет наше мартышкино племя. А будет команда, сразу обует — такой он блюститель непонятно чего.

А что лицензия? Она копеечная да за собой тянет штук тридцать ежеквартальных налогов — попробуй-ка заработать. Только давно известно: там, где закон несправедлив или неразумен, люди находят способы его обойти.

— Да я понимаю, господин офицер, — кривишься жалобно, а надо бы по имени-отчеству: полицаев-то много, а Иван, скажем, Фёдорыч один. Ему приятно, что его знают и уважают.

И вообще, козлы-гаишники — компанейские ребята: дали приказ — пошла компания. Чтобы штрафы не собирать, надо знать, какая она у них сейчас — когда за детей в салоне дрючат, когда за ремень…, ну и не нарываться, не борзеть. А нет приказа, нет компании, они на нашего брата поглядывают, но не трогают — будто волки овец пасут.

Или вот ещё знак обормоты повесили на самую многолюдную остановку — «Остановка запрещена». Выглядит так — знак автобусной остановки, а над ним круг с крестом — мол, не хер тут делать всяким разным. Сей казус никому не понятен, кроме самих придурков с полосатыми палками. Стоишь — мимо едут, сигналят, отваливай, мол; другой раз подскочат и на пятихатку обуют. Ну, не козлы ли?

Во-вторых, это пассажиры — автобус видят, не садятся, хотя цена-то одинаковая. Не все, конечно, но большинство. Бывает — подходят, дверь откроют, а тут «ПАЗик» из-за угла. Сразу рыла у них меняются, небрежно машут — отвали, мол, редиска спелая. А не отвалишь, автобус замнёт — они с нашим братом не церемонятся. Так что и к пассажирам у нас свой счёт.

Нет, конечно, когда садятся, тут уж вежливей нас не бывает — и про погоду посудачим, и про рождаемость, и про виды на урожай. И не сказать, что на чаевые набиваемся — просто профессия обязывает.

В-третьих, это напряги между бомбилами. Хоть у нас и бригада считается, а по сути, мы все меж собою конкуренты. Причём, бригад две — в одной, как в армии, «старики», в другой всякая шалупень — гастарбайтеры из Чебуречии да местные аборигены вроде меня. За нас, если что, братва впрягается, за них — боксёры из Челябинска. Их меньше, но они борзее — гоняют нас с остановок людных. За это мы их гоблинами зовём, они нас шакалами — так и воюем. А вместе гоняем неорганизованных таксёров — тех, что никому не платят, а по остановкам шныряют.

Когда накопится взаимных претензий по самое, что говорят, «немогу», братва нас на «стрелку» собирает — гоблинов и шакалов. Летом всегда гуртовались в лесочке, у заброшенного пансионата «Сосна». Зимой — у дворца культуры «Энергетик». Вот как сегодня….

Спешились на площади у ДК, ручкаться не стали — покуриваем, поплёвываем, друг на дружку поглядывая. Смотрели не сказать чтоб приветливо, но во всяком случае без вызова. Оно понятно — мы собрались сюда не учтивостями обмениваться, а утрясти кой-какие вопросы, но начинать разговор не спешили. Только когда братва подъехала, завязалось некое подобие общей беседы, хотя у гоблинов на лицах появилось одинаковое выражение — смесь насторожённости и брезгливости.

Слово за слово, разгорячились, заспорили — всяк свою правоту доказывает.

Гоблины:

— Откуда вы появились-то на нашу голову?

«Чебуреки» радостно заржали, а Петя Свешников за всех ответил:

— А вот оттуда — родила одна паскуда и велела сказать, что ей на вас наплевать.

Гоблины старались держаться официальнее — не по нраву пришлось им это безудержное веселье

— Мы в очереди на стоянке стоим, а вы подскакиваете на остановку и пассажиров выхватываете, как шакалы. Совести у вас нет, — Полковник, бригадир гоблинов, выжидательно замолчал, чтобы посмотреть, какой будет реакция на эти слова.

Реакция была всё та же: чебуреки просто закисли от смеха, а Джафара, посланца солнечного Азербайджана, эта реплика рассмешила так, что он прямо пополам согнулся.

— А у нас её отродясь не бывало.

Рая с красной «пятёрки» фыркнула и ринулась в наступление:

— Э-э-э, мужики! Одна среди вас женщина, и вы на ту готовы с кулаками!

Про неё в газете недавно писали — мол, за рулём своё призвание нашла.

Красномордый гоблин:

— Да какая ты женщина? Конь в юбке. Такой подвернёшься под копыто….

Мы заулыбались — ждали, что ему Раиля ответит.

Ромка, от братвы над нами поставленный, откусил заусенец с пальца и выплюнул — скучно ему.

— Вы хоть заоритесь тут — будет так, как скажем мы.

Гоблины насупились — лай прекратился: братву-то не стоит задирать.

Много ли проку от таких стрелок — сколько ни собирались, а воз и ныне там: они нас гоняют с остановок, а мы у них пассажиров тырим. Взрослые люди, а как пацаны.

— Может, помашемся, а, мужики? — здоровяк Юра Центеров был непротив.

От этого предложения зубы заныли — ой как не хочется в мои-то годы. А что же братва? За какие доблести мы им деньги платим — между прочим, немалые — пятихатку в неделю?

Полковник:

— Ну, это уже ни в какие ворота….

И повернулся к своей машине, а Юрдос ему баритоном в спину:

— Не уходи, побудь со мною — я так давно люблю тебя….

И даже травоядный Саня из Нагорного при братве раздухарился:

— Не хошь по рылу, гони отсель кобылу!

Вобщем, на «толковище» словами мы их забивали, а на остановках они нас — так материли, что…. но трогать боялись: братве только повод дай. Они по понятиям умоют любого и не посмотрят Полковник ты или рядовой.

Словом всякой херни хватает в нашей работе, но и романтика есть. Катишь, бывает, по асфальту рассветным часом, а на душе так задорно и весело, словно как в детстве, когда ещё маленьким брал меня с собой отец на охоту или рыбалку в такую вот раннюю пору. Пустые ещё улицы окутаны прозрачным, нежным туманом, но мой взгляд ни на нарядные фасады, ни на влажно посверкивающую мостовую — любуюсь нерукотворным чудом природы, именуемым «восход солнца». Еду и думаю, вот если бы каждый человек начинал свой день, наблюдая, как Божий мир наполняется жизнью, светом и красотой, то исчезли разом все гадости на планете — в омытой восходом душе просто не останется для них места.

Однако страшно представить, во что тогда превратятся пасмурные дни — все будут злые и недовольные, до денег жадные. Вот как вчера…. Еду, смотрю — Коля Яковлев (бомбила из наших) на остановке стоит. Ну, стоишь, стой — дальше погнал. А он по газам и за мной — норовит обогнать, и обогнал на повороте главной дороги с выездом на встречную полосу. А если бы кто навстречу попался — никак не разъехаться: слева забор, справа я, впереди смерть под колёсами. И тогда — прощай, любезная калмычка, твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лопочешь по-французски….. Меж собой мы его Башкирцем звали.

И таких гонок с предаварийными ситуациями на дню по нескольку бывает. Раз сошло, второй проскочило…. Ну, думаешь про себя, фартовый — а как не разъедешься, Бога клянёшь: куда ты, старый хер, смотришь! Короче, ремесло наше требует хладнокровия и готовности к риску.

Да ладно, что я всё о работе — есть ведь и личная жизнь у бомбил. К примеру, у меня это Светка. Нас сестра познакомила с этой конфеткой, когда работали вместе операторами в газовой котельной. Взгляда хватило, пару слов, и всё — запала в сердце, как десятка в колоду. Звоню однажды вечерком: мол, приду — она адрес сказала. Дверь открывает в рубашонке ночной, шаль на плечах. Ноги голые, как попали в поле зрения, так я уже от них оторваться не мог — прильнуть хочется руками, губами….

Чаю плеснула.

— Соблазнять пришёл? Так не молчи — соблазняй.

Ладно, буду. Ведь поняла, умничка, что я не насильник, рукам волю не дам — коль не уговорю, так и уйду восвояси.

— А знаешь, Свет, я на досуге книжки пишу — о себе, о жизни. Хочешь, когда после моей смерти к тебе за интервью придут попораци, сказать им: да спала я с ним — так, ничего особенного в постели….

Она до слёз хохотала, потом вытерла их кончиком шали, рукой махнула:

— Уговорил.

Ночевать я у неё не остался и тем понравился ещё больше.

Стали встречаться. Сначала в шашлычку, а потом ко мне. У Светки особый дар обольстительницы — она разденется догола, напялит мою футболку, прикрыть ягодицы, и ходит туда-сюда, хлопочет в холостяцком хозяйстве. А что хлопотать-то — у бывшего старшины всегда в кубрике флотский порядок. Гостья же в неглиже то изогнётся, то наклонится….. Я на диване изнемогаю:

— Свет, ну иди сюда — хватит тебе.

— Что, уж дымится? А ну, покажи.

Я предъявляю свидетельство своей страсти, и начинаются священодейства…. Не женщина, а мечта поэта, только прозаику досталась.

— Тебе хорошо со мной? — утомлённому шепчет. — Моим будешь навсегда.

Её лицо было близко-близко и пахло особенно — духами и сигаретным дымом.

— Я не против. Курить бросишь — поженимся.

Когда мы занимались любовью — то жадно и просто, то неспешно и изощренно, — всем существом моим овладевало пронзительное, непередаваемое словами ощущение, что счастье имеет плоть. Я всегда, с раннего детства твердо знал, что счастье — это мечты, это что-то желанное, но недосягаемое, к чему стоит стремиться, пока в теле пульсируют жизни силы. Но теперь, после пятидесяти вдруг почувствовал его в своих объятиях. Но при этом не терял головы — знал, что его надо отпустить, от него надо отдалиться ненадолго, чтобы оно не превратилось вдруг в просто голую бабу. От него надо отдышаться, о нём следует помечтать, потосковать, а потом вновь устремиться за ним в погоню. И тогда мечта обретёт плоть, и плоть эта снова подарит счастье. Вот так я любил, и прибавить к этому нечего.

Кто-то может, считает, что на шестом десятке от рождества своего пора успокоиться на счет прекрасного пола. А я так думаю, что женщины — это чудо Господне, и отвращаться от них грех в любом возрасте. Как меняется жизнь мужчины, когда рядом окажется такая вот пра-пра….-правнучка Евы, без которой жизнь — сумерки.

Коротко говоря, встречались мы со Светиком душа в душу целых полгода, потом заявляет, что замуж выходит. Сама говорила, что натерпелась от благоверного — до конца жизни, мол, ей мужика в дом не надо. Со мной отдышалась — душа засвербела. Что делать? Ну, выходи, говорю, меня не бросай — будем любовниками. Нет, так, видите ли, она не может — верная в доску данному слову. Ну, дура баба, ясное дело.

— Иди, — говорю. — Хорошо живите. Меня лихом не поминай.

А на душе похоронный марш — любовь уходит с пожелтевшею листвой, и расстаёмся мы с тобой. Конечно, не в себе был после такого-то. Горевать по любимой в разлуке — это допустимо и даже достойно, но доставала обида, а то вдруг мыслью соскакивал с жалости к себе и начинал воображать, как, хапнув денег неимоверную кучу (например, рукопись в Голливуде продам), умыкну Светку от супротивника, увезу на Кубу в Дом Дюпона и буду там жить с ней в любви и согласии.

В подробностях — приеду за ней на новеньком белом «мерседесе», а не на своей «пятёрке» вишнёвого цвета 2008 года выпуска, за которую ещё кредит не выплачен. Неужто откажет? Да что её слушать — забрать у злодея-разлучника, и дело с концом. Схватить в охапку, не дать опомниться, посадить в машину и увезти. Это будет честно и мужественно, по-русски. Наверное, и Светка ждала от меня именно такого поступка, а я раскис, утратил волю, погряз в унынии и жалости к себе, и всё не ехал, не ехал….

Однажды даже трагедию выдумал: приезжаю, а разлучник навстречу — «Ты невестой своей полюбуйся, пойди — она в сакле моей спит с кинжалом в груди». Черте что….

Как я её после этой измены обратно принял? Тут либо одно, либо другое — либо любовь не перебродила, либо жалость (опять же к любимому человеку). Уж такой она была разнесчастной после полугодовой разлуки — второй раз, говорит, в человеке ошиблась. Тогда, при встрече, возникло у меня на лице глуповато-ошеломленное выражение, совсем несвойственное в обычной жизни.

— Где ты была? — спросил, лишь поверив, что она не привиделась. — Я так ждал!

Снова счастье в моей полуторке — в одной футболке порхает в ней фея. А обида — куда её денешь? — свербит.

— Ну, — спрашиваю, — чему тебя научил в постели твой последний муж?

— О чём ты? Ах, об этом…. Да нет, я женщина чистоплотная и гадостей над собой творить не позволю.

И подбоченилась:

— А что, гребуешь? Ну и вали тогда отсюда!

Валить-то куда мне из своей квартиры? А Светка могла, она такая — выпорхнуть полуголая на мороз. Нет, спохватилась — футболку скинула, одеваться стала. Я обеспокоился, и даже голос, иуда, дрогнул не вовремя:

— Слушай, это ведь ты меня бросила. И теперь издеваешься. Есть в тебе совесть?

Мой вид несчастный скорость её поубавил немножко — недоодевшись, она присела.

— Упрекать будешь, ноги здесь моей больше не будет.

— Ну, хоть попку оставь.

— Извращенец!

Заходила, обрадовалась — как я соскучилась по твоей берлоге! — даже по комнате закружилась. Теперь сидит бяка-букой — как та баба ноги сжала, которая ежа рожала. Впрочем, красивые они у неё — не отнимешь.

Эти мысли у меня от обиды. А вдуматься — и сам хорош: полгода встречались, ни одного подарка ей не сделал. И цепочка на ней не моя, и серёжки. Пользовался, как шлюхой: шашлычка — постель, шашлычка — постель…. Вот и ушла она к другому. А ведь любил её, любил….

Светка в кресле сидит, молчит и хмурится. Я, в чём мать родила, лежу на диване и думу думаю, как дальше на свете (на Свете?) проживать. Известно: всяк человек чужой доле завидует, а от своей нос воротит. Светка ушла, я так страдал, а вернулась — ещё пуще прежнего душа томится. За измену злился, а теперь, с её слов, действительно, какая-то брезгливость насунулась. Представить больно, как тот мужик её тискал-ласкал, мял восхитительное тело и впрыскивал в него своё семя. Господи, как ты допустил такое? Впрочем, на то была Светкина воля.

Что-то со Всевышним у нас непонятки. Уж как я его просил, просил — Боже Всемилостивый, верни мне Светку. Ну, вернул — теперь-то что? Без неё жить тухло, спору нет, но и с ней тоже не чистый мёд. Буду теперь вынюхивать на её теле незнакомые запахи и содрогаться от отвращения. Что за жизнь? Наверное, правду говорят, что дважды в одну воду нельзя войти. Зря я Светку сюда привёз, не разобравшись в своих чувствах. Может, Природа разрулит те вопросы, в которых запутался интеллект?

В философской печали овладел своей гостьей — она женщина слова, не могла уйти, не отработав шашлык. Так и любились, угнетённые — я природой, она обязательством. Расстались, не договорившись о новой встрече. Погоди, погоди сам себя уговаривал и её удаляющуюся спину — вот наведу в бестолковке порядок, и, может быть, всё у нас наладится.

Женщина, говорят мудрецы, как монета — от частого пользования только сияет. А из меня какой мудрец — меня терзали другие мысли: «Что я ей, мальчик? Захотела — ушла, захотела — свистнула, и я тут как тут?» Несмотря на свою расплывчатость, резон был наиважнейший. В схватке двух миров, именуемой «любовью», всегда есть монарх и подданный, победитель и побежденный. Именно этот ключевой вопрос в данную минуту и решался. Быть подданным и побежденным я не желал и не умел. Но как ни ломал голову, ничего путного на ум не приходило, и решил сдаться на милость чувств, только по-новому надо строить с дамой сердца свои отношения — к чёрту шашлычки, в театры будем гонять, на концерты.

Но, увы — ум предполагает, а располагает Бог. Светка оказалась алчной на время — целый день, видите ли, ей жалко тратить на культурную программу (меня нелюбимого?). Опять шашлычка, опять постель…. Секос сделали и по своим делам — она домой заниматься ремонтом, я к компьютеру.

Чтобы хоть как-то совесть очистить, стал ей деньги предлагать. Светка гордая и упрямая: деньги от мужчин, говорит, берут жены и проститутки. Дак как же тебя, привязать, голубка, а то опять убежишь ненароком и не найдёшь дороги назад?

Учёные-женоведы говорят, что женщины бывают двух видов — те, которые в мужчине ищут отца, и те, которым нужен сын. С подругой из первой породы надо быть строгим — про жизнь не расспрашивать и вообще поменьше болтать, хмурить брови. А для той, которой нужен сын, следует прикинуться мальчиком скромным и нежным, которого сейчас добрая мама всему научит.

Я вот никак не мог понять, к какому из этих двух типов относится моя Светка — то она скромная девственница в постели, то неистова, как Орлеанская дева. А сама говорила, что мужикам для секса много ума не надо — помалкивать, громко сопеть и глаза таращить, чтоб чувства свои показать: если не кончу сейчас, то кончусь. Мол, у нас при виде голых баб вся эстетика забывается: из людей в скотов превращаемся — сплошные инстинкты. Но, добавляла, женщинам, которым за сорок, это нравится, потому что надоедает корчить из себя целомудренных.

Как-то сели в мой шарабан две девчонки, по виду — студентки. Лопочут, не умолкая. Одна толстушка разбитная, всё хохочет, а другая — тарань сушёная с поджатыми губами, науки какие-то поминает. Я не слушал, про своё думал. По Светкиному выходило: если грамотно изобразить самца, то ни одна баба не устоит супротив — даже эти сопливые мокрощелки. Попробовать что ли заради проверки? Ну и попробовал. Сказал им всего-то пару ласковых — девчонки, мол, красота не только могучая сила, но и хорошо оплачиваемый товар. А дальше ни слова — понимайте, как знаете. Они, наверное, ничего не поняли — умолкли, на меня таращатся. А после пожаловались моим коллегам, обвинив в сексуальных домогательствах. Меня чуть из бригады за это не выгнали. Такие дела! То ли мачо из меня никудышный, то ли в девочках ещё не пробудились самки.

Светке сказал:

— Не пойму я тебя…. Хотя баб понимать — понималки не хватит. Дом есть, работа есть, сын взрослый, внуки растут…. Какого ещё тебе рожна надо. Мужика? Да вот он мужик — любит и ждёт, а ты его бросила. Потом и того, ради которого бросила. Что с тобой, Света?

— Ну и чего ты хочешь? — спросила подружка моя, подбоченясь, как Кармелита из сериала. — Чтобы я до конца дней своих в твоих любовницах ходила? Да ты сам столько не захочешь — поматросишь и бросишь.

— Что потом будет, то будет потом, а сейчас нам неплохо вдвоём. Может ты ещё и в загробной жизни рассчитываешь на мою привязанность? Представляешь, флирт — два скелета на гробовой крышке! То-то грохоту по кладбищу. Успокойся, Света, после смерти ничего нет. Давай будем жить в этом мире и любить, пока любилка стоит, и беречь наши чувства. Жениться я на тебе не намерен, как, впрочем, и ни на ком другом — врать не буду. И никаких на то причин, кроме одной — у меня другие цели: я как бы в данный момент не принадлежу сам себе, но предлагаю тебе быть моей музой, и разделить со мной то, что дарует судьба.

Она молчала. Она смотрела на меня, склонив голову, словно видела перед собой нечто любопытное.

— Скажи ещё что-нибудь, — попросила. — Не пойму никак тебя.

Что сказать?

— Я не знаю, Света, буду ли я богат и знаменит, но что никогда в жизни не сделаю тебе ничего дурного, за то отвечаю.

Она насмешливо улыбнулась:

— Чего ты заводишься? Я же с тобой.

— Телом да, но не душой.

Я и сам не знал в точности, чего от Светки хочу, и эта неопределённость доставала. От разочарования и печали ездил, как автомат — внимание не на окружающую обстановку, а проблемам внутри себя. Дорога такого не прощает — чуть не досмотрел и….

Когда спохватился, было поздно и стало страшно. В животе ёкнуло, будто автомобиль понёсся с ледяной горки. Навстречу ему проворно двинулась стена дома, и в следующий миг меня кинуло грудью на рулевое колесо. Раздался лязг, звон разбитого стекла, и скольжение по обледенелому асфальту закончилось. Прямо передо мной белели кирпичи фасада. В ушах звенело, болела грудь, но кости вроде были целы. Одно хорошо — в салоне не было пассажиров.

Подошли любопытные:

— Да-а, гололёд. Нынче надо быть осторожнее.

— А лучше вообще за руль не садиться.

Разбиты фонари и облицовочная решётка — пустяки, на день ремонта. Э-хе-хе! А всё Светка виновата — о ней задумался. Она теперь передо мной до самой смерти будет виноватой.

У этого инцидента были важные последствия, а от важных последствий проистекли эпохальные результаты. Последствия произвела Светка, результаты — я. Выяснив, где, как и почём сделал ремонт своему «мустангу», назвала меня дураком, даром, что инженер. Она считала, что пустяковую замену повреждённых деталей, я мог и сам сделать, не переплачивая втридорога хапугам на СТО. Светка, не заморачиваясь на фильтрацию выражений, поучала меня, малохольного, уму-разуму. Я её выслушал уважительно, головой покачал.

— Удивительная ты женщина, — торжественно сказал. — Сколько в тебе талантов! Ты прирождённый организатор. Тебе надо своё ЧП заводить — ну, скажем, такси или авторемонтную мастерскую. Ещё поражают экономические способности — ты настоящий финансист. Если согласишься стать моим казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться своими тратами. Не торопись с ответом, подумай.

На мой взгляд, это был хитрый ход — Светка как бы получала права жены, и в то же время за мной оставались все свободы холостяка. И ведь повелась, голубка — согласилась. Своих проблем невпроворот, она ещё и мои на себя взвалила. Ну, а как же? За квартирой нужен догляд? Нужен. Светка тряпку из раковины выкинула — губку приобрела. Средство для чистки ванны, зимнюю свежесть для белья или, как его, отбеливатель, притащила. В магазин бежит за продуктами — мне покупает. Время есть — что-нибудь приготовит, нет, готовое из дома прихватит. Я от её присутствия в квартире чуть было не обленился. Свои обязательные субботние генуборки Светке доверил. И стирки. Остались за мной только утренние пробежки и роль мужчины в постельных сценах.

Обиды прежние со временем подзабылись, и жизнь засияла, будто солнце из-за туч выглянуло. Ну а Светка, как жена счастливая, пришла в полное смирение. Может, поверила в мою мечту? Ведь что такое счастье? Это не жратва от пуза, не самые стильные прикиды со шкатулками драгоценных побрякушек и даже не собственный авто с мотором силищей пятьсот лошадей. Счастье — это мечта о жизни, в которой, что пожелаешь, то и будет. Не всякому Ротшильду такое дано. Я уже давно лечу мечтами все болячки сучьей жизни в поганом мире, где одним всё, а другим что-то коричневое на палочке, но не эскимо. И хотя знаю, что все мироздание затеяно ради каждого из нас, смерти в нем не избежит никто — ни богатый, ни бедный. Какой она выйдет — загадка для всех. Поэтому неустанно молю — Господи, спаси от кончины медленной, мучительной, унизительной. Вот и все секреты моего личного счастья.

Ну, а бабам для счастья ещё мужчину подавай. Жалко их, бедных — как им на свете погано живётся, когда все мужики — сволочи и паскудники. Только Светке со мной повезло….

А вот и снег — зима продолжалась. С серого, неубедительного неба закружился колючий пух, на асфальте позёмка — шины скользили по нему, словно по черному льду. Притормозил у остановки, жестом пригласил зябнущих и скукожившихся в салон. Не хотите? Ну, стойте — подождём сговорчивых: мне в автомобиле комфортнее, и я люблю, когда падает снег.

Подъехал ещё один бомбила, перебрался в мою машину:

— Что, не садятся? А ты приглашал? Активней надо, а то не дай Бог….

— На руках заносить?

А вот и гоблин — лёгок черт на поминок — подрезал меня, выскочил и зашёлся таким бешенным матом, что из толпы на остановке донеслось уважительно:

— Смотри, как толково излагает.

Слушать, как заливается истинный профессионал площадной брани, для иных наслаждение, а мне-то как раз наоборот. Вид его, скажем мягко, был неприятен — глаза налились кровью, кадык дрожал, негвардейская грудь тяжело вздымалась, голова болталась на тонкой шее. Красная, поросшая пегой щетиной рожа дёргалась злобным тиком. Только что говорили у ДК быть взаимно вежливыми, а ему неймётся. Все они, гоблины, такие — с кукареку в голове. Ну, а как же — деньги, заработок его чуть было не увёзли из-под носа! Когда спокоен — нормальный мужик, даже есть о чем поговорить, а как материальный интерес коснётся, так вылитый черт с рогами. Что ж, гоблин он и есть гоблин.

Мною тоже овладело возбуждение, охватывающее всякое существо мужского пола при виде обидчика, даже если он человек мирный. Дыхание участилось, кровь побежала вдвое быстрей, сами собой сжались кулаки….

Зрители на остановке с интересом наблюдали за нашей стычкой. Понятно, что с развлечениями на улице в буран совсем паршиво, а тут назревало бесплатное зрелище — бой двух бомбил без правил и рефери. Кто-то начал меня подбадривать — мол, врежь ему, суке, чего сидишь. Но, Боже мой, драться с гоблином на глазах у толпы, как китайский рикша в каком-то Шанхае — этого мне только не доставало на шестом десятке лет.

В такой ситуации у человека, обладающего достоинством, одно только остается — присутствие духа, и я оставил наезд без ответа, ибо истинное достоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь ты с ними сам. А подобные грубияны хороши лишь тем, что с ними самими можно тоже не церемониться или попросту — не обращать внимания. Постоял немного и покатил — чего орать-то: бери, если сядут.

Получив от ворот апперкот, поехал пустым к следующей остановке, думая о том, что жизнь жестока, бессмысленна и, в сущности, бесконечно унизительна. Все ее красоты, наслаждения и соблазны существуют лишь для того, чтобы человек разнежился, улегся на спину и принялся доверчиво болтать всеми четырьмя конечностями, подставив беззащитное брюхо. Тут-то она своего не упустит — так лягнет, что с визгом понесешься, поджав хвост. Что бы там ни говорили дикторы телевидения — со времен Сотворения мир не перестал быть опасным, напротив, год от года, век от века он становится все беспощаднее и хищнее. Какой из этого вывод? А вот какой — не разнеживаться, всегда быть настороже и во всеоружии. Увидишь, как тебя манит перст судьбы, — откуси его к чертовой матери, а если удастся, то хорошо бы вместе с рукой.

Злость сосредоточила на работе, прогнав остальные мысли прочь. Но у судьбы, как известно, свои резоны, и сетовать на неё дело зряшное. На Денисово подцепил пассажира до Веселой Горки — это двести пятьдесят рублей в один конец — и успокоился или, как пишут в старинных романах, совершенно умирился нравом. Матюки обидны, а кто сколько выездит за день рабочий только Господь Бог знает. Давно уже к Его прихотям принял за правило относиться с доверием и не пытался их втиснуть в колодки обыкновенной человеческой логики. Раз иногда случаются чудеса — спасибо тебе Всевышний, а смотреть дарёному коню в зубы — дурной тон.

Только вот с днем сегодняшним что-то творится — ни на что не похож. Вопреки законам природы, он двигался к вечеру не равномерно, а какими-то раздерганными скачками. Стрелки часов то застывали на месте, то вдруг разом перепрыгивали через несколько делений. До толковища с гоблинами всё вроде бы шло как обычно, а потом начались скачки времени и настроения — одно вытеснялось другим, мысль несколько раз меняла направление на совершенно противоположное, а до заветного часа ещё рулить да рулить.

Пока поджидаю в Кичигино пассажиров, Светке что ли позвонить? Я подумал о ней, о предстоящей встрече в выходные и стал рисовать в уме картины, от которых становилось тепло, ещё теплее…., потом увлёкся, и в жар бросило — хоть всё бросай и к ней кати.

— Привет, любимая.

— Привет. Хорошо, что позвонил — я сама хотела и мобильник уже взяла в руки, а тут как раз ты….

— Ну, так я сейчас прикачу?

— Нет и никогда больше.

— Что так? Опять замуж выходишь?

— Представь себе — да.

— Глупая шутка. Не надоело?

— Я не шучу.

После этой сентенции возникла пауза. Мне было трудно понять, истины ли её слова, но если нет…. Как она меня достала! Надо раз и навсегда пресечь эту нескончаемую борьбу за мою свободу твёрдой рукой, переждать, пока вытечет кровь и перестанут саднить обрезанные нервы. Со временем рана обязательно затянется, а урок будет усвоен на всю оставшуюся жизнь. К чему устраивать мелодраматические сцены с обвинениями и воздеванием рук? Хватит изображать шута, и без того вспомнить стыдно…. Замуж собралась? Вали к черту!

— Чего ты молчишь?

Я соврал:

— Деньги сдаю пассажиру.

— Кстати, у меня ещё остались твои. Как их передать?

— Купи себе свадебное платье….

— Пожалуй, не хватит.

— Скажи сколько надо — добавлю….

Что-то случилось с легкими — воздух не наполнял грудь. Мелкие, судорожные вдохи были мучительны. Голос мой задрожал, на глаза навернулись слёзы, и я отключил связь.

Навалилось ощущение нереальности происходящего, какого-то тягостного кошмара. Все было слишком, до неправдоподобия ужасно. Наяву так не бывает. Светка опять от меня уходит…. Что за чертовщина! Бред, бред, бред!

После жалости к себе нахлынул гнев — самого разъедающего сорта, то есть не горячий, а ледяной, от которого руки не дрожат, а намертво сцепляются в кулаки, пульс делается медленным и звонким, а лицо покрывается мертвящей бледностью.

Как я, человек умный и хладнокровный, два раза верхнеобразованный, с богатым жизненным опытом позволил обращаться с собой подобным образом? И главное, кому? Какой-то бабе, весь смысл жизни которой затащить в своё гнездышко выдрессированного самца. Нюни распустил перед ней, пел дифирамбы, как персонаж из старой и пошлой буффонады…!

Весь этот вихрь умозаключений пронёсся в голове в какую-нибудь минуту, а в следующую — заскрипел зубами, вспомнив восхитительную Светкину наготу, её улыбку зовущую…. Сердце забилось часто, с каждой секундой разгоняясь все быстрее и быстрее.

Забыть её, к чертовой матери, забыть! Пусть увидит, каков я на самом деле — не жалкий одурманенный её прелестями слюнтяй, а твёрдый и спокойный мужик, которому наплевать на её сатанинское желание заполучить себе супруга в чертоги, на все её хитроумные капканы наплевать. Врёт про замужество — никого у неё нет. Это она меня подстегнуть хочет, чтобы ослепленный ревностью и любовью кинулся к ней с предложением руки и сердца. Не дождется!

Вроде успокоился. Перебрал все доводы pro и contra, прислушался к голосу сердца. Сердце сказало: нет. Разум предположил: возможно. Возможно у Светки кто-то есть — с кем-то она встречалась за моей спиной: женщины на такое весьма способны. Хотя религия твердит, что разум от Лукавого, от Бога — сердце, которое верило в любовь. Тогда…. Жаль, что я не француз — те никогда не ставят на одну лошадь.

Вдруг вспыхнул снова, увидев свои красные глаза в зеркале над лобовым стеклом и такое бледное лицо, словно кто-то мазнул по лбу и щекам кистью, обмакнутой в свинцовые белила. И по этим белилам текли слезы, которые мужчине не к лицу.

Боже! Это никогда не кончится, пока мы со Светкой — она всё время будет вить и ставить на меня силки. Ух, как она, должно быть, сейчас жалеет, что климакс уже прошёл, а так бы не побоялась на втором полустолетии и малыша мне сварганить, лишь бы желание свое осуществить.

Гнев внезапно схлынул, судорожно стиснутые пальцы разжались. На душе сделалось пустынно и грустно. «Ну вот и все, — сказал сам себе. — Лучше так, чем сделаться совершенным ничтожеством. Прощай, сон золотой — я был тобою отравлен: мозг и сердце поражены были ядом, и это единственное объяснение всем моим мукам». Подумал так и отчего-то сразу успокоился, будто теперь все встало на свои места.

Откинулся устало на спинку сидения.

Что за болезнь такая — любовь? Кто и зачем ею мучает человека? То есть, очень возможно, что другим людям она необходима и даже благотворна, да и сам бы не отказался любить до определённого рубежа, только женитьба мне явно противопоказана. Ничего, кроме горя, разочарования и унижения, мне не принесли два моих прежних брака. Такая уж видно судьба. Впрочем, нет — дети остались, но это совсем другая история.

Не надо мне больше со Светкой встречаться. Что у нас общего, кроме секса? У нее даже сын от другого мужчины. Мало ли таких светок на свете? Точно, клин вышибается клином — ищем другую. На Земле ещё не мало найдется хороших женщин.

Время сразу же прекратило свои дурацкие фокусы, минуты побежали размеренно и спокойно. Уже из одного этого следовало, что решение принято верное. Настоящий (стоящий?) мужчина никогда не предаётся отчаянию ни в какой ситуации, а работа — лучшее лекарства от душевных недугов.

Остаток рабочего дня приглядывался к пассажиркам, подыскивая затычку в каверну сердца. Задача не из легких, когда человеку хорошо за полтинник — то эта не та, то та не годится…. Эта, например, с лицом плоским, как лепешка, голосом противно-писклявым, как у кошки, и ногами разными — одна левая, а другая правая — сидит, улыбается, провоцируя — а ну-ка, закадри меня, бомбила. Вспомнив, как грациозно порхала Светка по моей квартире в одной футболке, вздохнул — надо чтобы красивой была, как она, и…. деньги брала. Вот такая барышня не будет пытаться меня на себе женить. Надо ей сразу объяснить, что мне не нужны проблемы в сердце, я ищу утеху для тела.

Эти размышления способствовали волевой концентрации. Почувствовал, что стою на правильном пути. Исчезла апатия, сердце билось сильно и ровно. «Инстинкт охоты на самку не менее древний и могучий, чем инстинкт любви», подумал и обрадовался, что ко мне возвращается привычка рационализировать собственные чувства. Ощущение было таким восхитительным, что закружилась голова. Даже кольнул себя в самое сердце, подумав — у Светки бы проконсультироваться, какая барышня мне нужна.

Ну, ещё один круг и, если не повезёт, будем сворачиваться. Ничего, месть придется отложить (я про клин, который должен вышибить из сердца любимую), но это блюдо не протухнет за ночь. Главное — успокоился, даже стыдиться стал нахлынувших было чувств. В мире столько вещей более важных, чем уязвленное самолюбие, ревность или несчастная любовь. Например, стремление к правде и справедливости. Нравственная чистота. Самопожертвование во имя справедливости. И в конце концов, что наши мелкие самолюбия и амбиции перед лицом Истории? Россию жалко. Хотя как-то сумела без меня пережить монголо-татарское иго, царизм, большевизм…. Переживем и капиталистов— воров-скоробогатеев. Мы, люди русские, с характером и не противны Богу — так что, доверимся судьбе.

От этих мыслей настроение стало божественным, и будто нимб засветился над челом. Мне казалось, что все представительницы мягкосердечного пола смотрят на меня с искренним интересом и чуть ли не провожают взглядом. Я даже замурлыкал под нос песенку, чего обычно не позволял себе за рулём. Мотивчик был замечательный, и слова соответствовали настроению:

— Полюшко мое — родники,

Дальних деревень огоньки,

Золотая рожь, да кудрявый лен...

Я влюблен в тебя, Россия, влюблен….

Снегопад с метелью закончились — за обочиной, по чистому белому покрывалу скользили длинные тени облаков. Пейзаж за окном автомобиля был фантастически хорош. Небо чуть не поминутно меняло цвет, будто экспериментировало с окраской. Ну ладно ещё бирюзовое. Но топазовая! Но изумрудная! Вот такие акварельные причуды от горизонта, куда стремится светило, к зениту.

— Здравствуйте, девушка! Что вы делаете сегодня вечером?

С фамилией Булкина Вера запросто могла претендовать на место в пантеоне гоголевских героев, но росточком и манерами больше смахивала на Гурвинека — кукольного персонажа. Гурвинека-альбиноса: его рыжие вихры, торчащие в разные стороны, на её голове гидроцефала были жидки и к тому же неаккуратно окрашены. Выразительные глазки в густой сетке морщин смотрели на мир с кукольным задором и гуманоидным скептицизмом сквозь огромные в пол лица очки с подкопченными линзами. Хороши были пухленькие губки маленького рта. Да и тельце её, плотно сбитое и тугое, напоминало новенький футбольный мяч.

Данный тип личности мне был знаком. Окружающие не склонны принимать их всерьез — так уж выглядят и держатся эти люди. И чаще всего окружающие на их счет ошибаются. Человек маленького роста, вне зависимости от пола, обыкновенно силен характером и очень неглуп. Такой была и Вера Булкина.

Я её знал, как всякий коренной увельчанин хоть немного, но знает любую старую увельчанку. И ещё — ей абсолютно было делать нечего этим вечером. То и решило….

В шашлычке похвастался, что всерьез увлекаюсь литературой — и начал сие творчество, когда достиг некоей степени мудрости. В частности сказал:

— Природа не терпит вакуума — уходят силы, приходит мудрость. Силою можно построить дом, защитить его…. А мудростью надо делиться — вот я и взялся за перо. Произошло это не поздно, не рано, а в самый раз — в возрасте, когда уже пора делать выводы и не стоит менять планы. Самый существенный вывод, извлеченный мною из прожитых лет, звучит так: стареть — это хорошо. Стареть — это значит созревать, то есть становиться не хуже, а лучше — сильнее (конечно, духом), мудрее, завершеннее. Если же человек, старясь, ощущает не приобретение, а потерю, значит, его корабль сбился с курса. Жизнь не может быть спуском, только подъемом — до самого последнего мига. Продолжая морскую метафору, могу сказать, что рифы полустолетия, где мужчины часто терпят крушение, я миновал на всех парусах, с поднятым гюйсом.

Тут подмигнул своей собеседнице, намекая на то, что ей и в постели со мной скучно не будет — мягкой перины нам.

Вера расправлялась с шашлыком обеими ручками и болтала недостающими до пола ножками — пережевывая мясо, уверяла:

— Я тоже сочиняю иногда — дело нехитрое.

Я не поверил:

— Покажешь?

— Да без проблем. Но лучше у меня рисунки получаются.

— Да ты еще и художница?

— Самоучка.

Совсем интересно. И почему-то жалость проснулась к барышне, похожей на суетливого воробушка, клюющую мясо со свиных ребрышек. Вряд ли сможет законопатить брешь в кровоточащем сердце, но любопытна.

— А как у тебя с личной жизнью?

Она передернула плечиками:

— Да никак. Разве не видно, что я не из тех, кого любят, а из тех, кому в виде особой милости позволяют любить. И то не всегда.

— Браво! Столько сарказма.

— Без него не прожить.

Ну, совсем жалко — некрасивую, маленькую, пародийно-кукольную даже в минуту искренности. Она была, конечно, немного смешна с этой своей саркастической высокопарностью, но в то же время и трогательна. Существует порода женских особей, которые спокойно и без всякой конфузливости говорят про себя: «Я знаю, что я некрасива». Они даже видят в этом некую доблесть, особый род честности. Правда, за безжалостным признанием непременно следует продолжение: «А все вокруг — вообще сволочи, только прячутся за красивыми фразами». Вера окружающих не поминала.

С полчаса мы, насыщаясь, сидели молча — каждый думал о своем. Я о ней: совсем неглупа — в её обществе ничуть не тягостно было молчать, а разговаривать с ней следовало без обиняков и экивоков. Так и поступил.

— У тебя дети есть? Ага, значит кого-то ты все-таки подцепила из мужского племени. Да не поверю никогда, что найдутся женщины, не умеющие завлечь мужика — на это вы все от Природы мастерицы. Ну-ка попробуй изобразить любовную страсть.

— Страсть к кому? — невозмутимо спросила Вера, поглядела вокруг и впилась в меня внезапно загоревшимся взглядом. Ноздри её небольшого носика плотоядно раздулись, на сократовском лбу проступила жилка, полные губки затрепетали слегка, будто не в силах сдержать стон — ни дать, ни взять, высшей квалификации мастерство страсти. Поверил бы и Станиславский.

— Удалось. А ты сама кого-нибудь любила?

— Ах да, любовь — совсем про нее забыла. По правде сказать, я не знаю, что имеют в виду, когда говорят про это чувство. Вероятно, каждый вкладывает в понятие свой смысл. Лично мне просто хочется иногда спрятать лицо на чьей-то груди и поплакаться, повыть — вцепиться в мужские плечи крепко-накрепко, изо всех сил, и будь что будет.

— Может, меня Бог послал, чтобы ты наконец вцепилась и поплакала?

— Думаю, у тебя ничего не выйдет, — заметила она скептично.

Как же все вышло?

Мы затеяли бесконечную дискуссию о том, что такое Добро, и почему Зло сильнее его. Ссылаясь на классиков, утверждал:

— Потому, что Зло не ограничивает себя в приемах — ставит подножку, бьет из-за угла или ниже пояса, нападает с преимуществом в числе. Но это не значит, что если Зло побеждает, то оно всегда в выигрыше. Достаточно проигравшей стороне взглянуть на причину схватки либо её результат своими глазами, т.е. Добра, то оказывается, что и драться не стоило. Драки, скандалы, ссоры всегда выгодны только Злу — они его питают. Добру надо творить добро и не обращать внимания на Зло, тогда оно само собой зачахнет.

— Ну уж дудки! — сказала Вера: ни с чем подобным она категорически не соглашалась. — Нет на свете ни Зла и ни Добра — есть люди и их интересы. Если кто-то поступает так, что не нравится тебе, то он твой смертный враг и олицетворение Зла, и наоборот — если льет воду на колесо твоей мельницы, то он самый, в твоих глазах, добропорядочный человек.

Ну что сказать — суждение не лишено смысла и логики.

— Ты в Бога веришь?

— Еще чего!

— А как же карма, рок, судьба? Разве мы не марионетки в их руках?

— Чушь! — она встряхнулась агрессивно. — Судьба наша в наших собственных руках.

— Напрасно ты, — не выдержав её сверкающего взгляда, поднял глаза я к потолку, или, если употребить более торжественное выражение, возвел очи к небу. — С Судьбой так не шутят…

— А-а, — Вера отмахнулась — отстань, мол, муха.

За разговорами, прикончив шашлык, приехали ко мне, разделись и легли в постель — одно другому не мешало.

Мир любви волшебен. В нем становишься совсем иными существом, делаешь невообразимые вещи и нисколько их не стесняешься. Время меняет темп, разум милосердно отключается — ты мнишь себя архангелом парящим на облаке. А когда полет благополучно закончился, облако говорит:

— Отвези меня домой.

Соблазнял ли я её в музы-вдохновительницы? Конечно. Но она мне мигом отбила желание:

— Тебя печатают? Где? Ну, как книгу издашь, поговорим.

Мне расхотелось посвящать её в свою творческую кухню — доставало обычной, где она варила пельмени из пакета. Веру же интересовало вот что:

— Почему же ты холост?

— Не могу найти достойную женщину.

— Надо же, каково самомнение! — в голос её прокралась язвительность — И что, усердно искал?

— Старался очень сильно, — подтвердил.

— Многих, значит, перепробовал? — тут она призадумалась, загрустила, и тема закончилась.

Когда мы занимались любовью, призрак Светки метался по комнате — то в окне второго этажа мелькнет чья-то тень, то сама собой колыхнется штора. Убитая любовь кошачьими когтями царапала мое сердце. Болен, все еще болен ею… Нужно было немного подождать, взять себя в руки, а уж потом новую барышню сюда привозить.

Что ещё рассказать о событиях того дня?

Голова, отупевшая от бесконечных терзаний, отказывалась выполнять привычную аналитическую работу. Никогда еще не находился в столь паршивой интеллектуальной форме. Кто такая Булкина Вера? С чем едят её, чем запивают? Чего от нее можно ожидать? На все вопросы ноль ответов. И нет желания искать.

Я покосился — лежит рядом, безвольно раскинувшись, похожая на уработавшегося пингвиненка.

— Ты где, кем работаешь? — спросил.

Она досадливо отмахнулась:

— В АСКО, главным бухгалтером.

— Ну и как там?

— Да ну их! Не коллектив — ядовитые пауки в одной банке.

— Не нашла общего языка?

Она скорчила гримасу, означавшую — Господи, какие все вокруг идиоты.

Но я не отстал:

— Ты в школе в драмкружок ходила?

Сейчас соврет. Зачем спросил? Зубы заговариваю. Потому что…. Ну, конечно — она свою выводила линию:

— И все-таки, почему ты живешь один? Вроде мужик как мужик — все на месте.

— Все окольцованные мужики находятся под каблуком жены — я же этого не хочу. А ты что, собралась меня женить? На ком, если не секрет?

Я хамил, получив свое, и, понятно, что ответа не услышал. Переиначил вопрос:

— А для чего жениться?

— Быть счастливым.

Уж не с ней ли? Ужасно удивленный, не сразу нашелся, что сказать. Никогда не думал, что на взгляд постороннего выгляжу настолько несчастным, что даже брак с пародией на Гурвинека будет счастьем. Разве счастье — не отсутствие несчастья? Разве наслаждение — не отсутствие страдания? Да поймет ли она?

Попробую растолковать, исполнив любимую арию.

— Запомни: семейного счастья нет и быть не может, но есть покой и душевный комфорт. Только когда женщина сумеет вписаться в сей интерьер, как незаменимая вещь, то она имеет шанс на успех, стать женой, если захочет. И то не всегда — лишь та, которая умеет радоваться жизни, способна составить счастье мужчины.

Вера, подумав, не согласилась.

— Это ошибочное рассуждение, человека, который боится быть счастливым.

Снисходительность ее тона взбесила.

— Ты так считаешь? Тогда… Если и дальше хочешь встречаться, вот мои условия. К черту шашлычки с гнилой собачатиной! Встретились, сразу сюда — мне секос, тебе пятихатка. Устраивает?

— Да.

Подобная прямота с обеих сторон вызывала определенное уважение.

Это я для Истории так подумал, ибо ощущал себя в данный момент неким Наполеоном — владыкой душ и судеб. Владыкой слабым и лукавым, плешивым щеголем, врагом труда. Кто это? Ах, да, Пушкин! О ком? Конечно, не обо мне — у меня с шевелюрой все в порядке. А в остальном….

Слова сказаны, сделка состоялась: я впервые нанял себе куртизанку — не с панели путану, не из борделя девочку, а из акционерно-страховой кампании главного бухгалтера. И что-то здесь было не так — задумался. Хотел независимых отношений — чего испугался? Наверняка буду презирать эту даму и уже презираю. Но не того ли хотел и от Светки, обожаемой и любимой. А чего я хотел? Чтобы все слова, жесты, и подарки шли от сердца, а не от в штанах лукавого, жаждущего одного — дамы в постели. Вот если бы Светка брала у меня деньги, я б не заморачивался — хорошо ей со мной, плохо ли. И…. наверное, не полюбил. Зато и не мучился…. Черт, запутался! Выходит, плата за секос — антибиотик от любви? Сенсационно! Стоит о патенте на открытие подумать. А сформулировать его надо так.

Мужики! Чтобы не испытывать прихоти Судьбы, не рисковать Душой под ударами беспощадной Любви, сразу начинайте платить даме деньги. Ни цветы и ни подарки, ни внимание — Боже упаси! Под любым предлогом только наличку. Тогда получите все, что хотите, и от вас не потребуют взамен того, чего не хотите вы.

Вот такой рассудительный монолог, произнесенный перед самим собой, спровоцировало короткое и негромкое Верино «да».

Снисходительно погладил её обнаженную грудь.

— Красота — ужасная штука….

Нарочно сказал — к черту сентиментальность: теперь я купец, а вот и товар.

— … одних заставляет стремиться ввысь, других загоняет в самый ад. Впрочем, я не из их числа.

Последняя фраза вырвалась непроизвольно — не хотел позерства.

— Я сторонник рационализировать все и вся — в том числе чувства. У мужчины бывают три возраста, и в каждом свое отношение к женщинам. Первый — когда хочется романтической любви. Второй — когда хочется детей и семьи. Третий — когда хочется просто здоровья, и женщина не последний в нем аргумент. Это к тому, чтобы никаких иллюзий, ибо я уже в третьем возрасте.

— А знаешь, чего я тебе скажу…, — голос ее был сух и язвителен. — Впрочем, это народная мудрость — мужчину делает жена. Мужчина подобен единице, женщина нулю. Когда живут каждый сам по себе, ему грош цена, ей же и вовсе никакая, но стоит им вступить в брак, возникает новое число. Сообразишь какое? Только не подумай чего — это я так, в порядке твоего просвещения.

Ну, понятно — кому что, а шелудивому баня.

— Прости, может, о чем другом поговорим?

Впрочем, я скоро понял — ни в какой ЗАГС Булкина не собирается меня тащить: просто нащупала болячку и терзает. Ей, видимо, доставляло удовольствие других (или только меня?) раздражать. Такая маленькая стерва! Тут же снова прицепилась.

— Ты взялся романы писать, а кем себя мнишь — гением или талантом?

Как ответить? Сказал, что думал:

— Весь смысл жизни земной состоит в том, чтобы гения в себе открыть, и неважно на каком поприще. В каждом человеке он зарыт, только не каждому удается его раскопать — тычутся все, как слепые котята, и всегда почти мимо цели. Если же свершится такое чудо, то человек сразу понимает — вот оно, ради чего он в мир пришел, ради чего стоит жить, и живет дальше самозабвенно и плодотворно. Вот это и есть настоящий гений. А талантлив тот, кто понимает, где и что надо искать — хотя не факт, что найдет.

— Ты нашел? — полувздох-полустон.

Зацепило? Или новую шпильку точит? Ну, конечно — тело продала, умом отыграться хочет, которому она знает цену, и цена эта много выше тела. Такой она мне нравилась гораздо меньше. Можно сказать, совсем не нравилась. Не люблю умных женщин. Точнее, умничающих — умницы-то далеко свой разум прячут, чтобы мужик, который рядом, не дай Бог, не догадался, что его IQ ниже колена его дамы.

— Нет, но узнал, где искать.

— И где же?

— В раздумьях. Недавно понял, что в России одной бедою стало больше.

— Это ты про дураков с дорогами? И какая третья?

— Порядочность мы не ценим. Извели большевики дворянство, и охамела Русь — ни «самая читающая», ни «самая грамотная» не помогают.

Вера не согласилась:

— Когда нечем платить за квартиру, детей выучить не на что или накормить, последнее, о чем думается — так это «как слово наше отзовется».

— «И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать...»?

— Мне твое сочувствие на хлеб прикажешь мазать?

Нашел в ком порядочность искать — барышня только что сдала мне в аренду свое коротконогое туловище за каких-то жалких семнадцать баксов. Впрочем, это было мое предложение — мог бы и не платить. Так кого же хрена…! Нет, женщины должны быть вне политики с моралью — пусть с ними Всевышний разбирается: сам скомбинировал уродство души и красоту тела в одно целое. Впрочем, о той красоте, которая рядом, говорить можно лишь с большим натягом.

Общим следствием этих бесед стало то, что мы потянулись с Верой друг к другу. Присутствовали, конечно, и товароденежные отношения: пятихатка — секос, но и поспорить о вечных истинах тоже хотелось. Булкина от природы лихо соображала и за словом в карман не обращалась, разбивая общепринятые устои нравственности и морали. Притом, в спорах у неё были аргументы, а у меня большей частью сантименты.

— Ты крещеная? — как-то спросил, поев пельменей и перепихнувшись.

— Материнским ремнем.

— Как это? Почему?

— Такая мать. Ты вот романтиком в детстве рос при обоих родителях, а меня моя пьяница так поднимала — чуть что, за ремень, чуть что, за палку…. Да что подвернется! Как собаку…. Целомудрие мое одному козлу за пол банки….

Это уж слишком!

— Кончай заливать, — призвал собеседницу к порядку.

— Видел бы, как я с ним дралась…. Ты не смотри, что я маленькая — я сильная. Всех мальчишек в классе лупила.

— Их-то за что?

— Чтоб не дразнились.

— И как они тебя? Дюймовочка?

— Если бы! Секельдявка.

— Это откуда?

— Маман наградила. Для неё Веры не существовало — все Секельдявка, да Секельдявка шалавая.

— Ну, а от насильника-то отбилась? — спросил с надеждой.

— У меня от него дочь родилась.

— Я думал, побои….

Доля женская — грустно вздохнул. А у Веры Булкиной через такую жизнь несомненно должно сложиться скептическое мироприятие. И это ещё мягко сказано.

— Вот как сталь-то закалялась. А плакать не пробовала вместо того, чтобы сдачи дать?

— Ну, ты научишь!

— Не я, Карл Маркс — бородатый считал, что главная сила женщин в их слабости.

— Ага, сейчас — ты будешь издеваться надо мной, а я буду плакать? Попробуй только — ка-ак дам…! — она сунула мне под нос крутой кулачишко, не из тех, что мозги вышибают, но в задумчивость запросто приведут.

— А я, бестолковый, раньше думал — все женщины плаксы истеричные.

— Только не я, — и Вера доходчиво разъяснила мои заблуждения по части женской психики. — Да и остальные нипочем в обморок не упадут и истерики не устроят, если рядом мужиков нет. Женские обмороки, истерика и плаксивость — это все ваши выдумки. Вам хочется нас слабыми да беспомощными представлять, вот бабы под вас и подстраиваются. Видел когда-нибудь, как они дерутся?

— Видел — жуткое зрелище.

Да, моя скромная (ну, хорошо — пусть нескромная) особа много чего в жизни повидала, и, как говорится, к сему комментарии излишни. А на Секельдявку осерчал — это неслыханно: ишь, моду взяла, кулаками грозить, забыв субординацию. Я как-никак для нее купец, она для меня…. Вобщем, понятно.

Вера, между тем, продолжала:

— Сейчас так много развелось слабых мужиков — по всем приметам ваш пол вырождается. И женщины поневоле не в свои сани впрягаются — семью тянут, мужа-пьяницу. Хочешь-не-хочешь, надо быть сильной. Поэтому женщины не особо-то ныне замуж стремятся, а вот мужики так и норовят к кому-нибудь да присосаться. Лишь ты исключение. Или бравируешь?

— Нет, все верно. Трудно нынче сыскать женственность в женщинах, а жить с боксершей — оно мне надо?

Но мы что-то отвлеклись, а мне поподробнее хотелось узнать о ее прежней жизни: посулы-то каковы — мать-пьяница, насильник, ставший отцом ее ребенка, Вера всех лупит…. Прикидывал с какого бы конца вывернуть разговор на продуктивную тему, но собеседница, похоже, имела на то собственные виды.

— Вот ты мне скажи — какое из человеческих преступлений считаешь самым чудовищным?

Подумав и перебрав в уме возможные варианты, твердо ответил:

— Насилие над детьми.

— Да, наверное, это самое ужасное, — Вера согласилась и загрустила — должно быть, рассчитывала услышать нечто другое.

— Они так доверчиво смотрят … У какого гада рука поднимется? В порошок его, на мыло…

Вера, не слушая, продолжала поиски артефактов моей жизни:

— Скажи, чем живешь? Каково твое кредо?

— Ну, это просто: делай, что должно, а там будь, что будет.

— Так ты фаталист?

— Из благородного сословия.

На ее приподнятую бровь пустился в объяснения:

— Я капитан запаса — офицер, по-прежнему считать, так дворянин. При царе Горохе, выйдя в отставку, получил бы в награду крепостных деревеньку да баб молодых водил в баню помаленьку…. Чем не жизнь?

И заскучал по женской слабости и красоте. Сколько мимолетных встреч бывает в жизни — то, что могло бы сбыться, да никогда не сбудется, заденет шуршащим крылом по щеке, обдаст дурманом грез и дальше летит себе. А тут лежишь с Секельдявкой (надо же — прицепилось!), вздыхаешь о несбыточном и довольствуешься тем, что Бог послал. Печально, господин капитан.

Вера пытала:

— Много времени отнимает литература?

— Да, прилично. Я ведь катаюсь до обеда, потом отдохну и за компьютер. Так что часиков шесть каждый день….

— А в деньгах? Если работал бы, как чебурек — до последнего пассажира….

— Ну, скажем, штуку в день.

— Тридцать тысяч в месяц! — ахнула Вера. — Но это….

— Ты хочешь сказать, безумие или расточительность? Скорее блажь. Другие тратятся на семью, алкоголь или предметы роскоши, а у меня, одинокого пуританина, одно пристрастие — то, о чем говорили. И это не филантропия, поскольку пишу не для общества, а для собственного удовольствия. Впрочем, лукавлю — конечно хочется, чтобы меня, любимого, не забыли земляне. А как это сделать? Ну, конечно же, книгами. И еще экспериментирую — хочу жизнь прожить честно, без подлостей. Удастся ли — время покажет, а помогает творчество: через сито совести и морали просеваю фактики прошлой жизни — то было хорошо, это не очень, а вот это вообще стыдно вспомнить — повод исправиться и не повторять грехов.

— Однако не кажется ли тебе, что эту упущенную трицаху (за год — больше трети миллиона) можно было потратить с большей пользой — например куда-нибудь съездить? — спросила Вера.

— Да, конечно, можно. Но мне нравится играть в писателя, и я играю с полной душевной безмятежностью. Кому от этого холодно или жарко? Ты разве б пожалела части своего дохода в обмен на крепкий сон, здоровый аппетит и гармонию с собственной душой?

Вера лишь развела руками, затруднившись ответить на вопрос, но в глазах читалось — не втолковать идиоту (это мне) про сына со снохой, живущими под одной со свекрухой (это она) крышей, да и вообще…

— На самого себя я трачу ерунду, — продолжил, упиваясь. — Утром пакетик китайской лапши, обед в столовой рублей на сто, на ужин примерно столько же. Квартплата, аренда гаража, уход за машиной — вот собственно и все. Ну, выходной — ты сама знаешь. Вообщем, не вижу причин напрягаться. А литература давно уже переросла из простого увлечения в смысл жизни. Вот как-то так.

По лицу собеседницы видел, что не совсем убедил её в своей умственной полноценности. Да Бог с ней! Я сам спросил:

— А ты, Вера, куришь?

Хотел уличить в злонамеренной и напрасной трате денег.

— Нет, не курю. Тебе не нравятся мои духи? Сменю.

Причем здесь духи? Мне не нравился запах ее дыхания — будто от непромытой пепельницы.

Как-то Вера решилась на весьма рискованный изыск.

— Писателей считают архитекторами человеческих душ — обо мне ты что можешь сказать?

— Как всегда правду и ничего кроме.

— Ой, как интересно!

Хм — сказал сам себе. — А ведь правда вся в том, что Булкина, не смотря на нашу близость, не складывалась в моем представлении в положительную героиню. Деньги за секс берет — это раз. В постели не позволяла мне никакого разнообразия — единственная поза «бревна» — это два. Ну, а третье — её рейтузы…. Она щеголяла в них, недораздевшись, будто это был последний писк моды эротического белья. Светку бы сюда — вот было б хохоту. Унизительного для меня — с Булкиной-то, знаю, как с гуся вода. Сказать это вслух? Хм! Достаточно глупо и даже рискованно — ну как, зафигачет кулачком в глаз.

Тут мои мысли сами повернули к Светке. Лишь с ней, любимой, жизнь моя имела полноту, счастье и смысл. Как она была мила, как хороша, как эротично порхать умела по квартире в одной футболке. Вспомнились непослушные завитки ее огненных волос, которые, утомившись в любви, любил, накручивая на палец, разворачивать в обратную сторону. Не добившись, ворчал — ты такая же вредная, как твои волосы. А Светка хохотала, и было мне с ней хорошо.

Мысленная инвентаризация Светкиных прелестей присутствовала всякий раз, когда мы с Булкиной ложились трахаться — помогала потенции. Но стал замечать — все хуже и хуже: то ли образ стирался временем, то ли скудные очарования теперешней подруги сошли на нет и превратились в антилибидо. И обеспокоенный рассудок начал предупреждать — а тебе это надо? Даже не рассудок, а, пожалуй, инстинкт самосохранения. Но тормозила привычка доверять судьбе. Раз она здесь, думал о Секельдявке, значит, кому-то это надо, и не хрен о другой мечтать — несбывшееся на то так и зовется, чтобы не сбыться….

Однако следовало говорить — дама ждет.

— У тебя умные глаза, красивые губы….

— И все?

— Ягодицы и груди, как у школьницы, упруги.

Вера вздохнула:

— Я тебе о душе, а тебе все сиськи с пиською….

Подумал, вот он момент, когда можно закончить затянувшееся приключение, ставшее в тягость с некоторых пор.

— Знаешь, что понял я на счет души — мы не два сапога пары: для реализации мужского начала мне слабая женщина нужна, ты же сильна — тебе хочется помыкать хлюпиком. Верно?

О мужчинах и женщинах, их роли и сути в устройстве семьи, общества и государства мы спорили часто и всегда в одном не сходились — силе и слабости полов. Вера доказывала, что «слабым полом» женщин нарекли зря — неправда это, разве что в смысле крепости мышц, да и то не у всех и не всегда. Предлагала мне сбегать или сплавать с ней наперегонки.

— Может, армрестлингом удовлетворимся?

А Вера за свое:

— В наш динамичный век слабый пол стал сильнее сильного — и умственно, и физически. Мы даже превосходим вас в том, что идем к цели не заморачиваясь на условности. Вас же глючит ваш петушизм — всегда и во всем хотите покрасоваться.

— Ты это к чему? Хочешь убедить, что мужчины слабы и тупы, ни на что не способны, кроме как дам ублажать да детей зачинать? Трутней из нас сотворить хочешь?

— Да вы трутни и есть. Даже семью завести боитесь.

Обрадовался:

— Замуж что ли собралась?

— Я не про себя. Я про женскую силу и мужскую дохлость…

Я слушал да посмеивался в усы, и это распаляло Булкину ещё больше и больше.

— Хуже всего эта твоя снисходительная усмешечка! — наконец взорвалась она. — Это в тебе от мужского высокомерия. Я тут распинаюсь перед тобой, а ты слушаешь и все равно считаешь: курица не птица, а женщина не человек. Ведь так?

— Нет, я так не считаю. Женщина — это божество, по-моему. Только к чему божеству руками махать и слюной кропить простынь? Повергни ниц мужика взглядом, улыбкою, обнаженным коленом — и властвуй над ним сколь душе угодно.

— Даже не думай! — построжала Вера. — Буду я перед кем-то хвостом вертеть.

— А как собираешься мужиков завлекать? Бутылкой что ли?

— Тебя ж без бутылки окрутила.

Ленин? Тут и сел старик!

Если тут козни Дьявола, то Бог сильнее всё равно. Задался целью избавиться от Булкиной любой ценой, пока совсем не оскудел потенцией. Только как это сделать, не нарушая однажды данного себе обета — во всем доверяться судьбе? И так думал и этак — ничего не выходило. Вера один раз в неделю звонила — свободна, мол. И я, как ослик безропотный, тянущий безрадостный груз, выцеплял её где-нибудь в городе, вез к себе, ел пельмени, слушал треп, а потом сдавал приятеля своего её жестким ладоням — сам он уже не торчал, как прежде, гюйсом и даже до клотика не добирался: так себе, болтался на половине мачты — ни рыбой, ни мясом.

Даже Секельдявка, заметив, сказала ехидно:

— Поизносились, Антон Егорыч — вот вам результат беспорядочных связей.

Огрызнулся:

— Это от твоей кожи шершавой. У тебя дома наждак вместо рушника?

Булкина в очередной раз повергла меня в изумление:

— Ладошки огрубели от сапожных инструментов.

— А говорила, что бухгалтер.

— Днем сижу в офисе, на вечер заказы беру в мастерской.

— Оно тебе надо?

— Не надо бы, да денег не хватает.

— Не спрашиваю на что, но, хочу сказать — знаешь, в чем наша, русских, беда? В том, что мы за все беремся и всю делаем через…. Ну, вобщем, понятно. А надо бы выбрать занятие по душе и довести профессионализм до гениального совершенства. Не пробовала? Зря.

Впрочем, за что только Вера не бралась — ко всему у неё способности с талантами.

Чихнула двигателем машина моя — она:

— Продуй жиклеры у карбюратора.

— Вообще-то у меня инжектор.

— Какая разница!

Услышав, что Вера еще и программист, попросил глянуть на мой компьютер — что-то при открытии текстовых документов, он рисует на них «плюсики» в строчку. Она согласилась, но когда заметила:

— Компьютер твой долго греется.

Мне расхотелось ее помощи:

— Вообще-то компьютер грузится.

Булкина вне сомнений экземпляр интересный для литератора, но как же мое либидо? Преодолев полустолетний рубеж с ясной головой и бодрым гюйсом, мнил себя баловнем судьбы. И на тебе — такая оказия! Еще месяц, больше — полтора, и со мной, как мужчиной, будет покончено навсегда — останется лишь половое бессилие, и, наверное, обида и злоба на весь мир. А ведь когда-то мнил себя способным на любую глубину чувств. Теперь же дурнушка и бесприданница, как говорила о себе сама Булкина, убивает во мне влечение к дамам за мои же деньги. Вот это влип! Главное, по всем направлением — неказистая внешность, язвительный ум, душа, погрязшая в мизантропии — она была с большим знаком минус. И не скрывала этого, будто знала — никуда я не денусь: и слушать буду, и слушаться, и под венец пойду, если прикажет.

Раньше считал, что человек всегда может меняться к лучшему — в любом возрасте, после любой ошибки, любого нравственного падения. Еще верил: всякому страждущему можно помочь, всякого непонятного можно понять, потому что в саму нашу психику заложен механизм самосовершенствования. То ли Булкина была исключение, то ли я стал хреновым учителем: в этом направлении ноль результатов, а счет жизни моей потенции шел уже на часы.

Тепло, теплее, горячо…. От этих мыслей по спине побежали мурашки.

Да, с Секельдявкой надо кончать — отступать уж некуда: секс с ней не награда за пятихатку, а какое-то наказание Божье. Может, приплачивать, чтоб не звонила? Ах, бедный я, несчастный…. Спасти от Булкиной меня теперь может разве только чудо, да не такой тут случай, чтобы Провидению чудесами разбрасываться — спасаться надо самому, пока идут старинные часы. Боцман наш, помнится, говаривал — стоять не будет, застрелюсь. А мне еще шанс был бежать. Хотелось б только знать — Господи, за какой из многочисленных моих грехов ты наказал меня этой близостью?

Если окинуть взором жизнь мою, не так уж много будет женщин, у которых стоило бы мне просить прощения. Я не бросал беременных, не врал, когда шептал на ухо, что люблю. Всегда был верен той, с коей делил постель и не искал услад на стороне. Не слыл завсегдатаем борделей. Когда путан возил, таксуя, брал, что давали — деньги, натуру: ведь я не ханжа. Да, было дело — на своем жизненном пути много женщин перебрал, но на то была Господня воля. Мне бы и одной хватило, чтобы с ней по жизни навсегда, но не Судьба.

Надо признать — на пенсионном пороге я так и не превратился в мужика с цельным, твердым характером и полной ясностью насчет того, что в жизни важно, а что пустяки и внимания не заслуживает. Жил не тужил — как всякий здоровый мужчина, заглядывался на красивых или просто привлекательных женщин (а таковых во все времена найдется предостаточно), и, если был свободен, а барышня особенно нравилась, шел на контакт.

Умел ли добиваться дам? Да, когда нравились — опыта не занимать, а пуще того, знания женского сердца. Главное — добиться их доверия и не обмануть.

Так почему с таким инструментарием не смог создать и сохранить семьи? Обычная история, даже пошлая — таких вокруг полным-полно. Я был женат, любил жену, а мною взяли и пренебрегли. Еще раз пробовать? Нет уж, слуга покорный. С меня довольно — Чингачгук не наступает на грабли трижды (дважды умудрился вождь краснокожих). Если бы не писательский зуд, был бы я сейчас горьким пьяницей. Если бы был….

Но откуда, сам не пойму, завелась у меня эта толстовщина — врезали по щеке, подставь другую. И ладно бы вообще, а то ведь только для женского пола. Кем и за что проклят был? Чьи грехи искупаю? Дед с отцом, гласит история, были примерные семьянины.

Может, мне Бог судил жениться на Секельдявке? Ну, пусть некрасива, зато не глупа — вон она как разницу-то легко нашла между правдой и истиной: истина, мол, для всех одна, а правда у каждого своя. Это из темы Добра и Зла. Что ж, можно подумать над перспективой: она будет истины изрекать, а я за ней успевать-записывать. Тем и прославлюсь. Бред!

Вот так я терзался, борясь с желанием избавиться от душившего плоть и душу ярма и нежеланием поступать против стечения обстоятельств. Где и когда потерял опору? Всегда считал, что жизнь есть преодоления Зла и борьба за Добро, а не капитуляция перед негодяями. Как же Булкина легко сумела расшатать эти устои — мол, нет ни Добра, ни Зла, а есть люди и их интересы.

Но что мне далась эта Секельдявка? Сказать — отвали, да и все дела. Но не так это просто — не квадратура круга: жил себе, жил непорочно, а потом увлек барышню и бросил, не перевоспитав, не сделав лучше. Экий Родион Раскольников! Нет, точно знаю — совесть замучает, и прощай тогда прежняя жизнь-благодать. Вот если бы она мне сказала — отвали к черту! — я бы ее на радостях расцеловал. Да разве дождешься — вот когда понял, что не куртизанку за пятихатку купил, а себя продал. Не хотел напрягов в отношениях, а угодил в моральный ощип. Да-а, поторопыжничал, выбивая Светку из сердца… Вот меня за что Бог наказал.

И надо же, кем наказал! Обычно сердечное трепетание вызывали у меня голубоглазые блондинки с точеной фигуркой, как у Мэрилин Монро. Или царственные брюнетки со жгучим взглядом черных очей и нежным изгибом белой беззащитной шеи — ну, как Клеопатра в исполнении Элизабет Тейлор. Или, как Светка, с огненной шевелюрой, смешливыми ямочками на щечках и дерзким вызовом в карих очах. А эта была неказистой, с недоощипанными блеклыми волосами, да еще и в очках.

Короче, вывод ясен и прост — у меня паранойя.

(Паранойя — это такая штука, когда тебе все понятно, а другим объяснить невозможно).

Дорога, дорога… — одна из бед России, но и причина двум извечным русским удовольствиям: дорожному пению и дорожной беседе. Литературные классики утверждают, что из этого корня произросла вся наша отечественная словесность, с её неспешностью, душевностью и беспредельной раскрепощенностью мысли. Где еще можно почувствовать себя свободным в этой вечно несвободной стране? Лишь в дороге — где ни забот, ни семьи, ни начальника (черт его дери!). Разве только менты — но это наши проблемы, а не пассажиров. Как человеку с человеком по душам не поговорить? Можно откровенно, можно и с три короба наплести — ибо главное тут не правдивость, а обстоятельность. И ещё — куда из машины денешься на ходу? Так что, не рыпайся — сиди и слушай, да врать не мешай.

Моя одинокая пассажирка не склонна была к диалогу с незнакомым водителем — на все попытки, сплошное молчание либо непонятное в ответ мычание. Да и Бог с ней! Переключил внимание на окружающую среду. Выпавший ночью снег искрился на обочинах под лучами восходящего солнца. Чернел накат дорожного полотна обманчивым цветом — не асфальт, лед сплошной. Никуда не денешься — причуды весны: ночью снег, утром капель. Но как хорош небосклон, чудесной раскраской осеняющий душу. Мир тебе, земля славян — света, радости и тепла!

В последние дни весенние утра редко выдавались так хороши, как нынче. Не удержался, сказал глухонемой пассажирке:

— Посмотрите на небо — какая чудесная пастораль.

Так расчувствовался, что в носу сделалось щекотно. А ей хоть бы хны — должно быть, мыслями витала где-то вдали, если они у нее были.

Очарование небесным волшебством красок было нарушено неожиданно и самым жесточайшим образом. Из встречного потока машин вдруг вынесло мне навстречу «таблетку» с ментовскими атрибутами — и ну вертеть её, и ну крутить. Жаль, что в кювет не утянуло сходу.

Что мне оставалось делать? Зажмуриться: «Отченашижеесинанебеси» и давить на тормоз всей силой ноги? На такой скорости по голому льду это чревато. Крутнул руль на обочину, уклоняясь от столкновения. Потом обратно — в кювет тоже нырять не хотелось. И тут моя «пятерка», будто оборвав повод, превратилась в неуправляемую и строптивую кобылицу, завертевшуюся на дороге не хуже «таблетки».

Над ухом противно завыла молчаливая пассажирка. А в оцепеневшем сознании прозвучал чей-то глас, отчетливо и печально: «Не уйдешь». Душу мгновенно пронзил страх. Один оверштаг, другой…. Сейчас, вот сейчас будет удар, и все навсегда для меня закончится…. Ком застрял в горле — ни вздохнуть, ни… прокашляться.

Странное ощущение — будто машина, крутясь, катит по каким-то рельсам, и мне с них не съехать, ни повернуть назад, сколь и куда не верти баранку. Вот она, разминувшись с «таблеткой», сама уже на встречной полосе — все машины от неё врассыпную. А в голове замелькали мысли: «Уйду… ещё чуть-чуть… ушел… слава Богу!». И что вы думаете? Не ушел. Уже на обочине догнала «двенашка» и так шандарахнула, что … не горюй, мама! В переднее правое колесо своим рылом, потом ещё кормой в корму….

Все, стоим — оверштаги закончились. Спасибо Господу — живы!

Тихо плакала на заднем сидении моя молчаливая пассажирка.

Оглянулся:

— Вам плохо?

У неё до крови рассечена щека от удара о спинку сидения.

Со мной что? Кружится голова, колено саднит, болят ступни и, кажется, выбита кисть правой руки. Ну, мы, ладно, живы — что в том авто?

Из битой «двенашки» выбрался тощий субъект с узкими плечами. Обошел машину, покачал головой — беда, беда — и сунул в рот сигарету. Мне выбравшемуся из «пятерки» сказал:

— Ну, как же ты так неосторожно?

Я ничего не ответил, только опустил голову, но взгляд при этом опускать не стал — в общем, что называется, набычился и подумал: «Дурак всегда обвиняет других, умный себя, мудрый же винит обстоятельства». И еще: «Пока беды не стряслось, не психуешь, потому что не из-за чего; а когда она нагрянула, психовать уже поздно. Двойная польза для нервной системы». Тем и успокоил себя — не стал препираться.

А вот и менты из «таблетки» спешат.

— Все живы? — вопрос риторический.

Вылез водитель «двенашки», лаская шишку на голове. Впрочем, на пальцах кровь — значит, с головой что-то серьезнее. Ба, да это Андрей Перчаткин — мы с ним работали в такси «Дилижанс». Следом подруга его без царапин. Ну, слава Богу, кажется, живы все.

— Кому-то в больницу надо? — суетились менты, такие мягонькие, прямо шелковые.

Ну, правильно, нашкодили, скоты, теперь готовы на брюхе ползать и хвостом вилять — легавое племя.

Перчаткин взглянул на меня, узнал, но и виду не подал, что знакомы — лишь сглотнул громко и судорожно, губы его задрожали.

Подъехали гаишники:

— Давайте, рассказывайте, что здесь случилось.

Пусть разбираются — за то им и платят.

Смирившись с мыслью, что это не сон — разбита машина и сам поврежден, подумал не к месту: не было бы счастья, да несчастье спасает. И позвонил Булкиной Вере.

— Привет. Такое дело — попал в аварию: машину разбил, сам пострадал, так что не смогу больше платить тебе за любовь. Извини.

Какие-то ненужные вопросы, восклицания.

Нет, без денег она ко мне ни ногой: так получалось по психологии — науке, к которой я всегда относился с большим уважением.

— Все — мне некогда. Прости и прощай….

Уф, одной неприятностью стало меньше. Теперь другая….

Гаишники, измерив расстояния, зарисовали план диспозиции. Потом выслушали показания. Один весело подмигнул:

— Ты не виновен, он не виноват — стало быть, судьба такая. Кого ж винить?

— Вон тот «УАЗик».

«Таблетки» и след простыл.

— Почему вы их отпустили?

Второй гаишник эрудит:

— Русь, куда несешься ты? Не дает ответа.

А потом все устроил как надо — вызвал эвакуатор, мне сказал:

— Отвезешь машину и в ГИБДД.

Вот еще проблема — куда ее деть? В гараж не затолкать, во дворе не бросить: в «пятерочке» нет целых стекол, двери повреждены — мигом разграбят. Обратился к разуму, и тот, молодчага, сразу помог. К Генке Соколову надо под окна поставить — у него свой дом как раз напротив моего балкона. И мне видать, да и любители чужого добра поостерегутся тырить — Геннадий авторитет в Увелке.

Сокол оказался дома и был непротив. Осмотрев машину, приценился сразу:

— Беру за двадцать пять, столько же вложу — продам за семьдесят.

— Не продашь, — остудил его предпринимательский пыл, — нет документов: кредит не погашен.

Поехал в город, в ГИБДД, размышляя о своем печальном будущем.

Тут уже всё решили — я виноват.

— Пиши объяснение.

— Не умею левой, — продемонстрировал распухшую кисть правой руки.

Мой отказ гаишников позабавил:

— Так и запишем — от объяснений отказался. В трубку дунем или сразу в больницу едем для принудительной сдачи крови на предмет присутствия в ней алкоголя?

А я подумал: вас бы самих в больничную палату — в ту, что с решеткою на окне. И после этой мысли со мной случилось удивительная метаморфоза — вдруг совершенно избавился от страха перед ментами. На то были причины — машины нет, права у них, и навсегда пропало желание садиться за руль. А пассажиру или пешеходу козлы с полосатыми палками да в погонах не так уж страшны. Настроение стало боевое, отчасти фаталистическое — все, что в силах моих, было сделано, а над прочим властен лишь Промысел Божий.

Подсунули протокол:

— Прочитай, распишись.

Я прочитал:

— Чего, чего? Я виноват? Окстись, офицер. Ты почему «таблетку-то» отпустил — ведь я же тебе говорил: с неё вся катавасия заварилась. Так, ясно — своих выгораживаете? Посмотрим, что скажет на это суд.

Они растерялись, я же чувствовал себя на коне — никакого напряжения в душе, лишь тело болело от травм ДТП, добавляя адреналину. Один заикнулся, что я, мол, не достаточно опытный водитель — не справился с управлением на скорости в гололед и…

— Сынок, — сообщил офицеру, — тебе ещё мамка попку мыла, когда я за руль сел.

Он подскочил с перекошенным злобой лицом:

— Да я, да я… да я тебя сейчас закрою за оскорбление должностного лица при исполнении!

Я потряс рукою, демонстрируя поврежденную кисть:

— А я скажу суду, что покалечили меня вы, понуждая подписать липовый протокол. Вы ж не повезли меня в травмпункт на освидетельствование повреждений, полученных в момент аварии. Значит эти травмы от пыток в камере.

Гаишник сел и рот открыл, глазенки выпучив.

Тут из травмпункта шерочку с машерочкой привезли — Перчаткина с подругой, а офицерик, сопровождавший их, потирал руки:

— Есть легкое, с временной потерей трудоспособности — будем возбуждать административное….

С меня мигом слетел кураж, а в голове задергалась паническая мыслишка: сейчас, в эту самую минуту решится моя судьба. Обида и стыд придавили апломб и раздавили душу — почувствовал себя вдруг самой жалкой тварью на всем белом свете. О суетливом менте с презрением подумал: наверное, премию получит гад — ишь, как ликует.

Да еще Перчаткин плюнул в душу — заныл пискляво:

— Ты, ты виноват — не я же….

Гаишник снова подсунул протокол:

— Подписывай.

На мое угрюмое молчание:

— Ну, хорошо — суд так суд. Только учти, проиграешь — «двенашку» будешь восстанавливать сам. С твоей пассажирки ребята из «таблетки» сняли показания, что вез за деньги — значит бомбил, а у тебя услуги такси страховкой запрещены. Если компания узнает, платить откажется — будешь ты.

Была такая перспектива. Нытика Перчаткина я пожалел:

— Ладно, если допишешь, как причину ДТП, помеху на дороге.

Он дописал — я подписал, что признаю себя виноватым.

Менты обрадовались — то-то. Пусть себе: радость свята, это горе — зло.

Впрочем, нельзя сказать, что мне доставляло удовольствие этих козлов дразнить. Надо было добираться домой и думать, как и на что дальше жить. О том, что надо бы тоже в травмпункт показаться, я не сообразил.

Пошел, а менты ехидненько за спиной:

— Жди повесточки в суд, горе-водитель…

Мне было скверно. Во всех смыслах — и физически, и нравственно. Раскалывалась голова, ныло израненное тело, изнутри накатывала тошнота. Автобус укачивал — я не ездил на нем, наверное, с прошлого столетия.

Открыл окошечко, вдохнул сырой воздух, но легче не стало. Меня трясло. От обиды, усталости, ярости и унижения. Всё на свете казалось теперь не таким, как представлялось раньше. Во всяком случае, многое. Понимал — это после аварии такие произошли перемены. Мир изменился. Жизнь изменилась. Всё изменилось. В плохую сторону. И мир, и жизнь, и сам я утратили незамутненную ясность. Что с этим делать, как дальше жить — непонятно. Но так, как раньше, уже не будет — очевидно.

Добрался до дома, лег на диван, не раздеваясь — спать, спать, полкоролевства за сон. Впрочем, откуда у меня полкоролевства — битая машина, невыкупленная из кредита, съемная квартира, и ноль целых хрен десятых в левом и правом карманах брюк. Сейчас бы глоточек водки для снятия стресса, но не держу — не хватало ещё в зрелом возрасте втянуться в пьянство.

Лежал, закинув здоровую руку за голову, время от времени поглядывая на окно — светло. Когда же этот кошмарный день закончится? Думал о Светке — жалел, что стер её номер в мобильнике. Позвонил бы сейчас, и она принеслась… наверное. От нежности к ней и жалости к себе на глазах выступили слезы.

Когда первое потрясение ослабело, попробовал просчитать варианты дальнейшей жизни. Бомбить теперь не на чем. Искать работу? Но я уже отвык под кого-то гнуться. В примаки к какой-нибудь матроне пойти — предложения были — хозяйство вести, машину ей мыть... Но там чужие дети и внуки. Не нужен им Антон Агапов, да и они мне на хрен не нужны.

Варианты были перебраны для проформы. Я все больше склонялся и почти утвердился в суицидной мысли: «Что ж, прожито. Можно бы и подостойней, но уж как вышло, так вышло….». Пистолетик бы мне, и оставить записку: «А ну вас всех…»

Потом подумал, сейчас засну — проснусь, и весь этот кошмар с ДТП окажется недоразумением. Как заведенный, про себя повторял: «Да нет же, нет, нет, нет, не может этого быть…». Так и отчаявшись уснуть, уткнулся носом в подушку и разрыдался. Слезы не принесли облегчения — и голове стало хуже, и сердце схватила боль. А потом совсем неожиданно провалился в сон, который был хреновее яви.

На дороге играли малыши, по которой неслась моя «пятерка». Ударил по тормозам, и машина рванула в небо. Чей-то голос: «К нам айда, божий раб — отмучился». Я не видел, кто это говорил, но возразил: «Я, конечно, смертный, но… Бога нет, нет Ада и Рая». В ответ: «Тогда живи — ты еще не созрел». Машина полетела вниз, кувыркаясь, грохнулась о земную твердь. Я проснулся в холодном поту. Малыши под колесами! Господи, думаю, как хорошо, что ты разбил это бензиновое чудовище!

А вот и вечер — темно за окном. Разделся и залез в ванну. Теперь досуг разглядеть болячки. Ступни опухли и посинели. Сломаны? Потрескались? Мышцы повреждены? Левое колено больше соседнего и саднит, зараза — спасибо, хоть гнется. Правая кисть болит и опухла. И голова постоянно кружится. Форменный инвалид. Из груди вырвалось глухое, сдавленное рыдание — никому не нужный инвалид.

Как разительно отличается сегодняшний вечер от вчерашнего! Как ненужно все, на что падает взгляд. Как сиротливо вокруг. Мир стал пустым.

Почему это случилось со мной? Почему? Может, это знамение свыше? Пора, мол, менять. Антон, профессиональное амплуа. Для того и сберег меня от погибели, чтобы использовать в новой роли. Только в какой? Чей голос я слышал в момент аварии и потом во сне? Из жизненного опыта твердо знал: если хочешь и можешь верить в чудо — верь: не хочешь и не можешь — найди рациональное объяснение. А что на свете много явлений, которые представляются нам сверхъестественными, а после находят научное разъяснение, так это давно известно. Откуда же этот глас? Может, я — избранный?

Посттравматический синдром.

Пусть горько, больно, обидно, но великая цель требовала великих жертв. Эта мысль укрепила дух только на вечер, а ночь опять провел, как в бреду. Лишь сознание прикорнет на мгновение, тут же вижу малышей под колесами и следом акробатические виражи на машине в заоблачной невесомости. Когда окончательно проснулся, подумал — врача надо вызвать. Но как позвонить с мобильного в «Скорую» не знал. Сел на диване, опустив изуродованные ступни на пол, и горько покачал головой. По щекам, капая на пол, текли слезы, но я этого не замечал. Или не хотел обращать внимания. Однако увидел, как за окном кружатся снежинки — зима не сдавалась.

Позавтракав быстрорастворимой лапшой из пакета, лег и уснул. Уснул и снова увидел сон. Разумеется, неприятный, потому что жизнь начиналась тяжелая, и хорошим снам неоткуда браться. Но этот сон был совсем уж из ряда вон, так что и пересказывать не хочется. Не хочется, но придется — иначе непонятно будет, как я эти дни жил.

Приснилось мне кладбище наше увельское — рядом с двумя могилами яма разрытая, гроб открытый, в гробу я. На лавочке сидят покойные ныне мама и папа, в стороне плачет здравствующая сестра, тычет пальцем в пустую яму, жалуется родителям:

— Это мое место, он без очереди лезет.

Из гроба я:

— Скорей приколачивайте крышку, опускайте и засыпайте — вам со мной будет лучше…

Тут надобно пояснить, что после смерти мамы (папа умер годами раньше), дом родительский продали, и я стал бездомным.

Мама:

— А я тебе говорила: вот помру, выгонит тебя сестра из дому.

Так и случилось.

— Сынок, — сказал папа глухо, — ты обещал книгу обо мне написать. Написал? Всю жизнь на вас, паразитов, положил, и никакой благодарности.

— Ты что ругаешься? — ахнула мама. — В кои веки семьей собрались, а ты аркаешься.

Мамина речь аппетит разбудила:

— Сейчас бы жареной картошечки с луком.

И все разом на сестру посмотрели.

Она вдруг прикинулась пьяной (наша трезвенница?!) и немузыкально запела:

— Как у-па-ительны в России вечера!

Вечер между тем был волшебный. Хоть и темноватый из-за низкой облачности, но свежий, наполненный ароматом сирени.

Положение было двусмысленное, ужасное, и с каждой минутой делалось все невыносимей. Но, положа руку на сердце: могила — то ли самое место, из-за которого стоит драться? Или по принципу: раз кому-то нужна, стало быть, и мне туда. Совковый принцип!

Усилием воли изгнав из организма всякое трепетание, я изготовился к бою с сестрой за место в гробу — дом продала, но уж эту-то домовину я отстою. Здесь впервые за тягостный сон ощутил нечто наподобие душевного подъема или, говоря по другому, озарения — конечно, мне, покалеченному, с нею не справиться, так её надо обмануть. Но как это сделать?

Увы. Бывают обстоятельства, над которыми не властен даже человек изобретательный и умный, коим я себя мнил. Каким-то неуловимым движением, а может, микро провалом во времени, сестра оказалась рядом и выкинула меня из гроба, как куль, методом кантовки. Взмахнув руками и прокрутившись несколько раз вокруг собственной оси, рухнул в яму.

Когда верчение перед глазами закончилось, я ощутил не боль, а онемение всех членов — как говорится: ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Может быть, это был шок? А, вспомнил — это ведь сон, но уж больно хреновый.

Сверху посыпалась земля. Тяжело пыхтя, мама и папа подпихивали к краю могилы гроб, ставший будто свинцовым. Понял — в нем упитанная сестра. Сейчас они опустят его на меня и закопают могилу. Вся семья будет в сборе!

Вот как я глупо попал! Хоть бы и во сне, а все равно обидно. Ну, почему мне так не везет ни в жизни, ни после неё?! Попробовал ругнуться вслух — получилось. Не столь давно я обнаружил, что матерная брань — отличное средство разрядить излишнее нервное напряжение, а нервозности в работе бомбил хватало.

Снова сыплется сверху земля — гроб все больше нависает краем над ямой, а из неё матерная брань, как соловьиные трели из густой сирени. Только и это не помогало. Вобщем, труба. Но, как говаривал один мудрец: если не можешь облегчить душу, облегчи хотя бы пузырь мочевой. Вот тут-то и встретились с явью сон.

Поразительная штука психология! Вечер, кладбище, гроб, могила — во сне это было не страшно, а когда проснулся с нестерпимым желанием посетить туалет, сделалось до того жутко, будто я побывал самолично в загробном мире.

Вот так и жил — когда бодрствовал, донимали боли, когда спал — кошмарные сны.

Впрочем, через день, через два спала опухоль с кисти. Ступни еще болели — синели и еле влезали в носки, колено саднило. Но когда смог, припадая на обе ноги, спуститься вниз и добраться до магазина, жизнь обрела перспективу.

Были и посетители у больного — в один день сразу два.

Первым молодой человек, представившийся:

— Я от Сокола. Машину на разбор продаете? Стартер бы у вас купил и….

— Запчастями ни-ни — на разбор, но всю целиком.

— За сколько?

— А сколько дадите?

— Тысяч двадцать…

— Берите.

— Сейчас есть в наличии только семь — остальные потом.

— Приходите потом, когда соберете.

— Вы что мне не верите?

— А почему я должен верить первому встречному человеку?

— А Соколу верите? Если он скажет за меня….

— Если он за вас отвечает, тогда берите: я знаю его, как хозяина слова.

— Сейчас он придет.

Но приехала Булкина Вера.

— Ну, как ты?

Стер с лица удивление:

— Спас Господь.

Как известно, в женском сердце милосердия к искалеченным хоть отбавляй. Правда, гостью не очень-то интересовали мои болячки и содержание холодильника — повела она себя немного иначе, чем обычные дамы в такой ситуации: рассусоливать не стала — разделась и забралась ко мне в постель.

В случаях, когда нужно ответить отказом на позыв страсти, мужчине приходится куда труднее, чем женщине. Ей ведь не скажешь — голова болит, когда травмированы другие части тела. Впрочем, та, к которой устремилась гостья, была цела, и, с горем пополам, в ее руках зашевелилась. Только что я мог?

В конце концов все обошлось. Немного жестко со мной поступили, но, как говорится — получилось.

После звонка в день аварии, я даже не вспоминал о платной подруге. Зачем приехала, на что надеется — последние гроши на лапшу потратил. Хотя о чем я? Чувство благодарности вслед за чувством полового удовлетворения царапнуло душу — вот единственный человек, который поддержал меня в беде. Подумал: не забыла, приехала — значит, было в её душе что-то ещё кроме жажды денег. Как странно бывает иногда: тот, кого я считал чуть ли не шлюхой продажной, оказался порядочным человеком, способным на добрые дела. Чего-то я в ней не разглядел. Да, женское сердце загадка.

Впрочем, Вера тотчас же её разгадала — завершив работу тела, сразу же принялась за дело: повела разговор о моей машине:

— Как думаешь поступить? Продать на запчасти? Давай помогу. У меня есть где разобрать, хранить… Сын поможет… А сам-то ты как?

— Да приходил тут один до тебя — за двадцатку сторговались: берет на разбор.

— Я тебе за сорок продам.

Воодушевился:

— Бери, коль продашь. Только жлобствовать не собираюсь — за сорок продашь, двадцатка твоя.

А чего? Для доброго человека разве жалко, тем более, что на указанную сумму уже дал согласие — пусть забирает и продает.

— Потом не пожалеешь? — осведомилась Вера, усмешкой давая понять, что вопрос риторический.

— Нет, — без всякой бравады, совершенно искренне ответил я.

У Булкиной ум был цепкий и ухватистый, как челюсти питбультерьера — тут же, лежа со мной рядом голой, позвонила сыну:

— Что время терять: давай приезжай с самопогрузчиком.

Было грустно смотреть из окна, как увозят моего искалеченного «мустанга». Но грусть была светлая, по-своему приятная — последний штрих прощания с прежней жизнью. Прости и прощай, краснокожий друг — машина, она ведь как человек, её тоже жалко. Хотелось бы испытать нечто подобное и в свой смертный час, оглядываясь на прожитую жизнь. Это означало, что она удалась.

Потом настал судный день.

Пришел в указанное время, а секретарь:

— Ждите — судья освободится, и займемся вами.

Хорош судья, мотающий срок! Это я так пошутил про себя, а сам присел и принялся ждать.

Мужик подошел, руку сует:

— Здоров.

Мы знакомы? Пригляделся… А, узкоплечий, участник аварии….

— Вы тоже на суд? Свидетелем?

Он неопределенно втянул голову в плечи, сел рядом, отвернулся.

Ждем вдвоем — виновник и свидетель аварии.

От нечего делать стал наблюдать за соседом. Его трясущиеся ладони нервно терлись одна о другую. С чего взвинтился — с похмела колбасит? Вон и глаза мутны, которые он старательно прячет, украдкой бросая на меня взгляды. Странный тип.

Опасения подтвердились.

Но по порядку….

Вот мы прошли в зал суда — секретарь, узкоплечий и я.

Потом:

— Встать! Суд идет!

Вошел судья в средневековой мантии.

Суд начался с вводной части. Задали положенные вопросы, подсудимый на них ответил — согласился с кандидатурой судьи и секретаря, отсутствием адвоката….

Потом уточнили личность свидетеля. Вобщем, чин чинарем — все, как положено.

Снова судья поднимает меня:

— Расскажите, что знаете по факту аварии, за которую вас теперь привлекли.

Рассказать, как дело было, можно, но надо бы знать, что мне за это будет грозить.

— От тысячи до полутора тысячи рублей штрафа или на год-полтора лишения прав.

А, ну это терпимо: незачем ментовскую «таблетку» поминать, оставим гаишную версию — не справился с управлением машины на скорости в гололёд. Отличная штука рациональность — часто бывает лучше правдивости. По крайней мере, в суде. Только маленькая колючая льдинка от лжи в сердце попала и никак не хотела таять.

Настала очередь свидетеля.

— Вы подтверждаете показания обвиняемого?

— Да, но в момент ДТП я получил сотрясение мозга — на неделю больничный. Лечился два дня, потом вызвали на работу — без меня там никак. Два месяца отпахал, чувствую, швах — нет больше сил. Так что, угробил я в той аварии свое драгоценное здоровье.

— Вы военный пенсионер?

— Да.

— Настаиваете на ужесточении наказания подсудимому?

Узкоплечий оглянулся на меня тревожно.

-Н-нет, — выдавил с трудом, заикаясь.

— Присаживайтесь.

— Благодарствую.

И сел.

Подняли меня для последнего слова.

— Ваша честь, если выбор есть, лишайте прав — денег нет ни гроша.

Иха честь сообщил, что приговор можно узнать в два часа пополудни по телефону (секретарь на бумажке записала) или же визави.

На улице, вставив в рот сигарету, узкоплечий посетовал:

— Ты, брат, сам виноват. Пришел бы ко мне, честь по чести, фунфырь поставил, и… я человек добрый — глядишь, простил. А теперь кормить будешь меня до смертного часа из-за потери трудоспособности.

Так вот зачем здесь этот аспид — исковое заявление на меня накатал. И в травмпункте, должно быть, наврал, что головой шандарахнулся. Когда встречаешься с такими мерзавцами, всегда поражаешься, как их земля только носит — а ведь носит. Устроить что ли ему настоящее сотрясение — здесь, прямо у здания суда? Плотоядно покосился на дохлую челюсть — с трудом, но сдержался. Только промолчать не смог.

Встал перед ним, сжав кулаки, и сказал:

— Я в своей жизни всяких гондонов повидал, но такого беспросветного выродка встречаю впервые.

Он не ответил, лишь втянул голову в узкие плечи и прочь подался. Издалека:

— Это ты говоришь. А посмотрим, что скажет суд.

И я тогда пожалел, что не отвел душу.

В два часа пополудни вернулся к зданию правосудия, но входить не стал — позвонил.

— Вас лишили на год водительских прав, — сообщил мне голос секретаря.

— И всё?

— Всё.

Умойся, прапОрщик запаса…

Осужденный потопал домой, где его снова ждали бесконечные дни и кошмарные ночи. Серые сумерки, как зыбкая граница между явью и сном. Но для заточенного в четырех стенах нет ни полного забытья, ни настоящего пробуждения. Готовясь мысленно к новой трудовой стезе, я избавлялся от прошлого мировоззрения. Вспоминать стало противно того дурака, который верил в любовь и думал, что жизнь создана лишь для счастья. А у жизни совсем другая цель — это смерть, и античные спартанцы в этом плане гораздо умнее меня, современного: начинали готовиться к ней с самого раннего детства. Смерть — это главная в жизни цель, под вопросом только два обстоятельства: когда и ради чего. Все остальное второстепенно.

Многие люди очень боятся самого перехода через смертный рубеж, и этот физический страх заставляет их всеми силами цепляться за жизнь. Верующие верят в загробную жизнь. Мудрецы в бессмертность своих идей. У меня не было ни идей, ни веры, но смерть не вызывала панический ужас. Я справедливо полагал — чему быть, того не миновать. Тогда к чему суета земная? Не лучше ли заняться аутотренингом ума, психики и нервов? Всегда пригодятся.

День ото дня недоразбившийся бомбила перерождался в другого типа. Мысли всякие приходили в голову — во мне поневоле проснулся философ. Но мысли были в основном неважнецкие: жизнь представлялась, как река, а люди, как льдины на ней в ледоход — стукаются друг о друга, крошатся, и всем холодно и суетно. Это затянувшаяся за окном весна навевала. Она же однажды погнала на стадион — поджившие ноги пробовать на тартане. Сначала один круг, назавтра два….

Заметил: вместе со мной менялся и белый свет — люди, животные, природа. Причем, исключительно в худшую сторону. Ибо, чего хорошего может ждать от окружающей среды человек бездомный, безденежный и не вполне здоровый?

Так ли это, спрашивал приятелей, навещавших меня об эту пору. Их было трое.

По социальному положению в обществе, возрасту, по географической близости первым был Гена Соколов, слывший в молодые годы отчаянным малым. Сам он, однако же, считал себя продуктом среды, которая не только гнет, но и закаляет. Как, например, Павку Корчагина. Гена имел высшее музыкальное образование, был начитан и мог с культурными людьми говорить культурно, с блатными по блатному, а с сявками…. «Три пятилетки зону топтал — как три института, — любил повторять. — Если не академиком вышел, то блатмат кандидатом…».

С самого начала нашего общения он пребывал в перманентном раздражении. Считал, что я жизнь свою организовал неправильно (если не сказать — бездарно). Советовал взять с него пример (в плане предпринимательства) и поскорее браться за ум, иначе многое для меня будет потеряно.

— Ты знаешь, что я видел и где побывал? — он начал загибать пальцы. — Турция — раз, Таиланд — два, Египет…

Пальцы закончились, страны — не знаю.

— Нынче в Израиль собираюсь.

Умолк, посмотрел на меня, ожидая вопросов.

Я на Сокола глаз не поднимал, чтобы не провоцировать спора, но, разумеется, понимал, к чему эти разговоры.

Игривое майское солнце пускало зайчики по всем мало-мальски блестящим поверхностям — полированному столу, компьютеру… Это озорничало большое окно на балкон, откуда в комнату поддувало свежим ветерком. Я прикрыл от лучей экран монитора.

— Ну, хорошо, пусть будет Израиль…. Ты многое видел, многих узнал, но знают ли тебя на Земле так, как знают меня? Набираю в Яндексе: «Соколов Геннадий. Увелка». Смотрим результат поиска — ноль целых хрен десятых….

Сокол сделал движение — чуть приподнялся. Это означало: не понял….

Тогда я поменял в поисковике его фамилию на свою и показал результат. Он согласился — меня на планете знает очень широкий круг людей, хотя я не был в Турции, Таиланде, Египте и в Израиль не собираюсь нынешним летом….

Миша Андреев был одноклассником. Оценив хромоту хозяина (О, тебе уже лучше!), проходил и садился в кресло.

— Кофе будешь?

Прихлебывая горячий напиток, гость освобождался от груза новостей:

— Слышал, узкоглазые совсем Америку подмяли — города скупают: скоро Штатам кердык. Потом за нас примутся.

Излюбленная Мишина тема — кто кого: Россия или Америка? А теперь вот Китай…

— К концу Света готов? В декабре всей планете кердык….

— Это ты о пророчестве жрецов Майя? И как, по-твоему, он будет выглядеть?

— А вот хотя бы так: Гольфстрим повернет и замерзнут Штаты с Канадою, Европа превратится в ледяной континент.

За открытой дверью балкона шелестела листва, насвистывали птички, и не хотелось в это верить. Проклятый Гольфстрим! Что ему прямо-то не течется?

Бремя ответственности за планету Мишу угнетало с самого детства. Было время, когда он по ночам слушал вражеские голоса и шипел в узком кругу про антинародную политику партии. Потом, и уже во весь голос, накинулся на демократов — которые все, что не растащили, развалили и угробили. Вовек теперь России униженной не подняться — если только под Китаем, где сохранилась у власти коммунистическая партия….

Поглядеть на него — дубленая кожа лица, огромные кулачищи, но…. Не прост Михаил Иванович, ой как не прост. Демократов ругает, а у самого у двора три машины, и только одна легковая. Еще не любил нацменов — презирал их, называл «черножопиками». Ему все в них не нравилось — даже, что водки пьют мало. Впрочем, ругая, имел с ними деловые отношения.

Сам Миша к спиртному пристрастием не страдал, но бывали редкие исключения, когда и он с катушек слетал. Например, на вечере выпускников в феврале этого года так нашкодил… Впрочем, речь не о том.

Уходя, от порога Мишель спрашивал:

— Пишешь? Пиши. Прославишься, я ваши рукописи продам.

Со школьной поры зажилил наши с Нуждасиком (друг детства) рукописные романы.

Третьим был Иванько Валерий. С ним знаком по совместной работе в увельском Белом Доме в достославные советские годы. За период демократических преобразований бывший главный районный комсомолец многое повидал и во многом участвовал, но сумел сохранить внутреннее достоинство. Это он подарил мне эпиграф к сайту. И еще у него очень много замечательных стихов.

— Я Русь люблю, — говорил Иванько. — Киевскую, а не угоро-татарскую, которую мы получили после нашествия. Все воровство, все бескультурье наше — от диких кочевников наследство.

Я не спорил — великие умы мыслят сходно.

Еще Валера весьма убедительно отстаивал политплатформу кандидата Зюганова. Хвалил меня за роман «Самои» и ругал, что очень мало в нем замечательного куряцкого языка.

— Как они говорят, помнишь? «Ще пощем?», «у ящищку», «на щипощке». Или такое: «растелешилась до гола голого, а ён не йдеть»….

И все было прекрасно, но… Входя в квартиру, он выключал мобильник, замотав в рукавицу, прятал его в стиральной машине, которая стояла в ванной…. И мне советовал:

— Идет тотальное подслушивание…

Все эти парни считали, что мир за окном такой же сегодня, каким был вчера.

То ли не видят, то ли не знают, что мир обязательно должен меняться — закон диалектики.

Что еще?

Наверное, от постоянного голода (в майские дни мог позволить себе лишь три пакетика быстрорастворимой лапши) обострился нюх — даже через закрытую дверь всегда узнавал, у кого что в подъезде готовится: борщ или жареная картошка….

Лапша — легкая пища, но хороша лишь в охотку. От постоянного употребления привкус во рту ужасный — словно бы ржавого железа нажевался. Но и это не самое скверное. Вода из-под крана с запахом хлорки. Господи, спаси мою печень!

Ну, вроде бы выплакался весь. Теперь позитив.

Столько за это время успел понаписать. О-го-го! Но не будем считать, лишь намекну — если в Болдино была осень, почему ж не случиться в Увелке весне?

Любимое дело — великая штука: отвлекает от неурядиц жизни, вселяет веру, что настанет когда-нибудь светлый праздник, и под моим балконом перевернется с пряниками КамАЗ. Но с июня месяца начиная, опять плохо стал спать по ночам — сказался дефицит терпеливости. Мой хладнокровный темперамент однажды востребовал движения, кровь возжаждала пульсации, нервы — стресса, мозг напряжения. Короче, лопнуло терпение: Булкина пропала куда-то вместе с машиной. Что случилось?

Она тебя кинула, — вещал разум. — Даже к гадалке ходить не надо. Не верил, а он — забудь про порядочность: двадцать первый век на дворе. Отчаявшись, позвонил Вере — никто не ответил. Через день такой же результат. Тогда стал мучить мобилу каждый час.

День на четвертый Булкина позвонила сама:

— Ты чего телефон терроризируешь?

— Да хотелось бы знать, что у тебя там с продажами.

— А ничего. Машина твоя — дерьмо, запчасти — старье. Никто не берет. Забирай и сам продавай.

Ни тон, ни слова её мне не понравились. Но сдержал себя, проглотив обиду:

— Как это машина 2008 года вдруг постарела?

— А ты ее у кого ремонтируешь? У Ращектаева? Ну так, этому жулику любую тачку разобрать и собрать из старья, как один палец об асфальт.

В этом Булкина была права. Взять хоть последний инцидент, переросший в скандал. На СТО Ращектаева поменял разбитые фары, а новые старыми оказались. Специалисты по регулировке света чуть было не померли со смеха: один отражатель ржавый выкрашен серебрянкой, другой выложен фольгой. Вот тварь ращектаевская!

Зубами поскрипывая, помчался к нему. В юные годы, когда шустрили со сватом на танцах, этого негодяя воспитывали пару раз — видать подзабылись уроки. Ну, ничего: повторение — матерь учению.

Сгреб за шкварник его, кулак к носу:

— Тебе, падаль, все зубы выбить или оставить один, открывать пиво?

Юрик выбрал пинок под зад и вернул деньги.

А я Булкиной про свою машину:

— Когда можно будет забрать?

— Да хоть сейчас.

— Жди — я приеду.

Хорошо сказать, только на что приехать — я забыл, как монеты звенят. Впрочем, был вариант, и он сработал. Бомбиле Сереге на белой девятке как-то подарил шипованную покрышку — неновую и ненужную. Денег не взял, а вот теперь попросил:

— Сгоняем, дружище, в Южняк, на низы?

У дома на улице Набережной сын Веры Булкиной Андрей мыл машину так увлеченно, что не заметил нас — или сделал вид. Я позвонил раз, другой — телефон не ответил. Пройти в дом возможности не было — сначала чужой двор (впустят ли?), потом Булкиных, но там такая овчарка — держите штаны. Пришлось обратиться к нелюбезному отпрыску — такому же мелкому, как его мать.

Смерив нас презрительным взглядом, малый ответил:

— Сейчас позову.

Вышла Булкина с гримасой французского бульдужонка на лице (может, морде?), только что без слюны до пупа, но оскал вылитый — явно не в духе.

— Ну, показывай, где тут моя машина, собранная из старья.

День сегодня выдался славный — теплый, солнечный и в то же время свежий. Со стороны реки дул пахучий бриз, шевеля светло-рыжие волосенки моей бывшей подруги. Скрыть к ней отвращение было трудно. И это взаимно.

— Как ты мне надоел! — голос торговки чужими машинами сильно вибрировал — должно быть, от злости.

Снова стерпел:

— Из старья, говоришь, машина моя? Ну, показывай, не томи.

Булкина осклабилась:

— Тебе приспичило? Видишь, соседи гуляют, запчасти у них в сарае, так что….

— Так зачем ты меня сюда позвала?!

— Чтобы сказать: сиди и не рыпайся, если не хочешь сам продавать. Когда продам, тогда рассчитаюсь.

— Мне не на что жить.

— Проблемы твои.

Ну, что сказать? По всем статьям…. Впрочем:

— Что, даже жесть не принимают в чермет?

У Булкиной и на это ответ отрицательный:

— Сын, когда машину разбирали, руку поранил. Он должен за свой счет лечиться? Как бы не так.

Вобщем, с какой стороны не подсунься — все не здорово. Сволочь Булкина лихо обстряпала это дело, ну а я, простофиля, как кур в ощип. Теперь будет тянуть, тянуть время, а через полгодика или год скажет — а не пошел ли ты на….: мы с тобой не знакомы.

Да-а, Секельдявка, с тобой не соскучишься.

А она, не тратя времени на разговоры:

— Ты меня понял? Ну, будь здоров.

Через минуту у дома на Набережной остался только Булкин Андрей с ведром и тряпкой возле старой «шестерки».

Честно говоря, я был потрясен: не ожидал от бывшей подруги такого кощунства — обокрасть искалеченного. Так подло, так гадко, бесчеловечно. Скрипнул зубами — ну что ж, повоюем: сантименты закончились. Благодарю, мысленно обратился к Булкиной, за науку — раззадорила до самого немогу: не успокоюсь, покуда рейтузы твои не задымятся на заднице. Злость менялась раздражением, раздражение злостью, как кадры у фильма. Злость, конечно, к Булкиной, раздражение на свою простодырость. Да, времена настали. Говоря Миши Андреева языком — выродился народишко: тырят бессовестно. Ох, не к добру все идет!

Сергею сказал:

— Сдается: меня сюда пригласили, чтобы накостылять. Если б не ты, так бы и поступили Секельдявка со своим секельденышем. А могли бы обоим, но не решились. Так что, Серега, бывает опасно со мною кататься.

Драками Серого не запугать: он, потомок волжских булгар, в сопливые годы гонял всю Москву от вокзала Казанского до Кремля. Мне предложил:

— Едем к братве?

— Нет, Серый, братве Булкина не по зубам — та ещё тварь. Как-то наехали, говорила, потом извинения просили.

— Это почему? — удивился приятель.

— Потому что воровство — самое гадкое дело на свете.

— Причем здесь это? — пожал плечами бомбила Сергей.

Я не заметил, что вслух сказал, о чем думал.

— Потому что у таких уродов не душа в теле, а сплошной навоз.

Черт опять не то!

— Чего тебе не понятно? У неё кто-то в ментуре есть.

У нее в ментуре — ну а я, в прокуратуру.

Вслед за мыслями о прокуратуре, стало на душе хорошо и спокойно, как человеку, который думал, что жизнь устроена несправедливо, и вдруг обнаружил: нет, не перевелись еще на свете заступники народа. Даже улыбнулся этим мыслям — какой я правильный и умный. Ну, а что? Хуже всего, когда не знаешь, как следует поступить в той или иной ситуации, а когда решение найдено и, на первый взгляд, верное — это уже половина дела.

В прокуратуре.

Люди, вознесенные над толпой, призванные защищать закон и справедливость, получают в глазах народа некие особые качества. Пусть ты в жизни заурядный и мелкий, но в этих стенах становишься олицетворением власти и пасовать не должен ни перед какой напастью. Вот почему я думал, что моя проблема решится сиюминутно. И будет чертовски досадно, если прокуратура от меня просто отмахнется, ну, хотя бы из-за незначимости вопроса.

— Что у вас стряслось?

Молодой несуетливый сотрудник смотрел с религиозной отрешенностью — видом своим намекая: на всё воля Божья. А у меня сердце замирало — нет, не от верноподданнического восторга, а от мысли: как легко и просто эти ребята прищучат мошенницу, которую принес им голой на блюдечке: вот вам воровка — ату ее, ату!

Сглотнув, стал говорить, как положено в органах — ясно, четко и негромко.

— Понятно, — покивал сотрудник, — но ничем не могу помочь: как говорится, нет тела, нет дела. Попробуйте с ней договориться.

— Да вы что?! Она же воровка — её место в тюрьме, на судебной скамье или в газете с клеймом позора.

— Понимаю. Но докажите.

— Да, легко — машину она взяла, а деньги не отдает.

— Это слова. А расписка имеется?

— А почему вам не спросить, на каком основании у нее на дворе была разобрана моя машина? У нее есть документы на это? Или украла?

Сотрудник брезгливо поморщился и дальнозорко откинул голову, разглядывая меня. Тут-то мне стало ясно — зря я здесь. И он подтвердил:

— Вам не жалко своего времени? А моего? Ну, коль вы такой настырный, сходите к участковому — он вас помирит.

В ментуре.

К участковому я не попал — тормознули в дежурной части:

— Куда? Зачем? Вон стол, ручка, бумага — пишите заявление. Не беспокойтесь: зарегистрируем и отнесем, куда следует.

Дрожали пальцы, когда строчил по бумаге. Я уже чувствовал — все напрасно: никто не будет заниматься этим. Но каковы слуги закона! Футболисты, едри иху корень!

Все, написал.

— Теперь, — сказали, вручив корешок от листа регистрации, — ждите.

Ну, ждать не бегать. Снисходительно улыбнувшись людям в погонах, потопал домой. А дней через пять призвал участковый — совсем молодой, с острым, несколько лисьим лицом и очень быстрыми движениями, в коих проглядывал конь боевой, который не для пашни, а скачек на свет был рожден. Вот он мне преподал — урок так урок! С первой же фразы взял такой ернический тон, от которого у меня желваки заходили.

— Ты, мужик, чё бегаешь, жалуешься? Ну, кинули тебя — наука впредь ушами не хлопать. Ну, а если ты настоящий мужик, пойди и кого-нибудь сам обуй.

— Вы что мне советуете? — я изумился.

А он головой покачал, сверля меня взглядом:

— Как я ваше интеллигентное чистоплюйство ненавижу! Что случись, нюни распустят и бегут жаловаться. Вот из-за вас-то Россия ослабла.

Околоточный от того был пафосен, что в его кабинете спиной ко мне сидела какая-то бабенка наряженная. К ней он и обращался, поминая Россию.

— Пойми, простофиля: жизнь — это не клумба с настурциями. Жестче надо быть, хитрее, чтоб выжить. Ты из-за чего цунами погнал — на какую сумму тебя киданули? Плюнь и забудь.

С ума что ли участковый сошел?

— Это вы сейчас от лица МВД говорите или от себя лично?

Присутствующая барышня прыснула. Квартальный (или все-таки околоточный?) насупился:

— Какая, блин, разница?

Он еще и разницы не видит! Черт знает что. Впрочем, молчком на стене висел сам министр МВД.

— Стыдно не будет?

Участковый загоготал.

— Уйди, мужик, не кошмарь. Слыхал народную мудрость: «Была у лоха изба лубяная, да подсел на кидалово»? То про тебя. Вот ты уж седой совсем, а для чё жил, до сих пор не понял. А жить надо так, чтоб твой жизненный путь был глаже мыла, а всяким козлам, что против тебя, острее шила. Уяснил?

Как не понять!

— Я так понял — вы мне отказываетесь помогать.

— Что ты чокнулся и так видать, сельский житель городского типа. Все, мужик, надоел. Ноги в руки и топ-топ на выход. Впрочем, стой. Один вопрос: ты где живешь? А где прописан? Значится так: если не будешь жить, где прописан, или прописан, где живешь, я тебя накажу. Неделя сроку. Понял все? Теперь на выход…. И запомни: будешь жаловаться бегать, я тебя по-другому достану. Уяснил?

Яснее ясного: околоточный дал понять, чтобы воровку Булкину в покое оставил. Вот она, справедливость мента. И я хорош — нашел-таки, кого искал: заступников народа. Они сначала делают для себя, потом власть имущим, а до проблем простых людей ноги у них никогда не доходят. Короче, облажался я по всем статьям. А по большому счету, он прав — самому надо разбираться с обидчиками.

Тут же надумал: поймать Секельдявку и припугнуть. Но затея была дурная — это я быстро сообразил. Во-первых, вряд ли она испугается. Во-вторых, так можно и самому загреметь костями по мостовой. Как поговаривают куряки: «Бей, Гаврила, куме в рыло — сам без глазу останешься!» А в-третьих, вообще на хрена? Будем отвечать адекватными мерами. Раз Булкина меня кинула, следует обмануть ее на сумму не меньшую, а лучше большую, чтобы уроком послужило.

Еще вчера подобная идея в голову нипочем бы не пришла. Но жизнь — штука диалектическая. Вон и менты уже с крестиками на шее — приловчились к велению времени, слуги Христовы.

Домой вернулся в возбУжденном состоянии. В голове прыгали и бились в свод черепа вопросы: «Что делать с Булкиной? Как вернуть деньги за машину? Как наказать воровку?» — и ответа на них не находилось. С ментами, конечно, вышла труба, но это-то еще полбеды — жаловаться к околоточному больше не пойду, с пропиской вопрос решу, и мести его можно не опасаться. В тоску вгоняла сама проблема — как подступиться к Булкиной Вере? Бога просить о помощи? Да ответ-то известен. Скажет Всевышний: «Вдарили по одной щеке? Выплюнь зубы и подставь другую».

Как всякий человек, всерьез занимающийся литературой, я знал, что в мире полно чертовщины — вот бы кого натравить на воровку. В церковь что ли сходить ночью, как Хома у Гоголя, дождаться вурдалаков с упырями, побазарить с Вием — глядишь, помогут. И еще… В мои молодые годы среди бугорских парней считалось хорошей затеей сходить на кладбище одному, посидеть на могиле заброшенной, покурить, а потом всадить в бугорок нож, чтобы вызвать Нечистую Силу для врагов, или зеркальце положить, которое после подарить неприступной дивчине, чтоб присушить. Если учесть, что про кладбище наше, притулившееся у самого леса, заросшее сиренью и можжевельником, ходили такие ужасные слухи о не прижившихся там горожанах (разумеется, мертвых), то ночью туда сходить решался не каждый.

А у меня к ночным походам в заброшенные церкви и на кладбища с юности тяга. Почему-то казалось, что если к этим местам приглядеться как следует, увидишь нечто особенное — клад ли, явление сверхъестественное. Пока не увидел, но до сей поры верю.

В округе церквей заброшенных не осталось, а вот кладбище есть, быстро растущее горожанами. Если сходить туда ближе к полуночи, посидеть на скамеечке у братской могилы давным-давно захороненных вертолетчиков, может, и явится какой чертяка. Или подумать о Булкиной плохо — кому надо услышат.

Когда, много лет назад, последний раз был в полночь на кладбище оно показалось мне загадочным и романтичным. Гармонично вписывалось в окружающий пейзаж — с востока широкое поле в серебряном свете луны, с запада стена темного леса. И вне зависимости от людей, оно в собственном времени и измерении.

На погосте ночью всегда спокойно: нет здесь ни воров, ни обкраденных — одни мертвецы. Может, и я рядом с ними душу свою наконец успокою — черт с ней, воровкой: вечность важнее. Вечность, в которую ушли эти люди. Вечность, в которую уйдем мы все. Ведь наступит когда-нибудь такое время, и встретимся после смерти с воровкой Булкиной — тихо беседуя на скамейке, вспомним былое. Стыдно ей станет. А мне?

Мысли о кладбище навели на такое: многие люди, умирая, совсем не готовы были к смерти, застигнутые врасплох. Ничто не потрясает нас сильнее, чем внезапная смерть — главный ужас человеческого существования. Люди живут на свете, делая вид, что смерти нет. А если и есть, то наступит нескоро. А на кладбище ходят не только усопших помянуть, но и приглядеться — как тут можно прижиться, когда время настанет? Рациональность, отступая, дает простор фантазии и подозрению, что просто так жизнь не может закончиться: люди просто переселяются из дома сюда — также ходят в гости, беседуют, осуждают неправедных.

Мне, как человеку и беллетристу, не раз приходилось выслушивать мистические истории, которые передаются местными старожилами из поколения в поколение. Кое-что я записал, испытывая пугающее, но в то же время приятное потрясение сопричастности к разгадке неведомого. Это нормально, издержки профессии, главный фокус которой — как можно правдивее врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле не было.

А что? Это мысль — написать рассказ о том, как разобиженный пошел на кладбище, воткнул нож в холмик забытой могилы, и восстала из загробья Неведомая Сила, чтобы покарать виновницу. И пусть Булкина трясется одна по ночам в своей холодной постели. Большего-то мне не сделать.

А, нет — можно еще повеситься и оставить записку: «Из-за тебя, сука». То-то Булкиной будет радость. А кто будет плакать? Да наверное, сам по внучкам своим.

Может, ее застрелить? Жизнь сразу перевернется — сяду в тюрьму, похудею. На свободу выйду совсем седой, беззубый и умудренный….

Да, куда-то меня понесло — ночью на кладбище, мертвецы, убийство, самоубийство…. Должно быть, разыгралась шизофрения на почве обиды.

Об этом подумал, стоя солнечным днем на балконе и глядя на тающую от жары улицу. Хотя нет, не совсем так — мысли, как звенья цепи, просто привели к раздумьям о природе смерти. Вернее, хочется понять, что такое страх вообще и страх перед смертью в частности. Можно ли от него избавиться? Или, по крайней мере, получить надежду на то, что это в принципе возможно.

Почему Булкина меня не боится? Почему уверена, что я не придушу ее за обиду? Может, она совсем ничего не боится — даже смерти? Говорила же мне, что вся ее жизнь не из рахат-лукума. Тогда чего она вообще может бояться?

Так постепенно пришел к размышлениям над вопросом, о чем думают и чего хотят женщины. Прежде уверен был, что знаю их хорошо — намного лучше, чем мужиков. По крайней мере, отношения с ними строились легко и быстро, чего не скажешь о собратьях по полу. Женщины всегда мне казались милее, смешнее, интересней и симпатичней. Мужики, конечно, полезные существа, но любят же не за полезность.

Черт побери! А ведь Булкина — баба. Как же я, офицер, докатился до разборок с представительницей (пусть не самой лучшей, а даже совсем отвратительной) слабого пола? Где снисходительность и благородство? Ты что, Антон? В кого ты выродился и когда? Груба жизнь — обтесала, и я стал мелочным и ничтожным. Так понимаю: Булкина — индикатор, проверка на вшивость, свыше ниспосланная. И я облажался.

Потом подумал: мы не договаривались, Боже, что я в тебя буду верить — так не нужны мне твои испытания. Ты ничего не напутал? А впрочем, если б взял на себя проблемы мои, то можно было бы и подумать насчет веры. Тебе чего стоит? Ты же защитник всех обиженных и угнетенных взаправду, а не как менты. Как не крути, ты нам ближе, чем они — выслушаешь, через молитву ободришь, а то и, гляди, пособишь.

Вот так, сделав круг, от силы нечистой мысли вернулись на праведный путь.

Эх, Булкина, Булкина, в кого ты такая? Или мы с тобой не славянской крови, или не на одной земле живем? Сказала, объяснила, что край надо — я бы тебе эту разбитую машину сам подарил. А теперь ты для меня — змея подколодная, и ломаю я голову, как и чем уконтропупить воровку.

В эту ночь долго не смог уснуть: силился понять, что Булкину толкнуло на воровство. Ни голодна, ни разута-раздета… Тогда что? Психология воровская — не может дня прожить, спокойно уснуть, чтобы чего-нибудь где-нибудь не стянуть? Очень возможно.

Крутился юлою без сна на диване, посылая в открытую дверь балкона один и тот же вопрос: «Как ты могла?». Ночное небо азбукой Морзе мигающих звезд пересылало его адресату: «Как ты могла, Секельдявка несчастная, искалеченного человека обокрасть?».

Помнится, когда армян Кастанян кинул меня на бабки, а у братвы против «курносых» оказалась кишка тонка, я и не шибко-то расстроился — пусть себе. Не стоит этот бананов фанат и одной клеточки моих нервов — пусть попрыгает на радостях, тряся кистями над головой и губы отклячив, что кидалово удалось. Так, то ведь обезьяноподобный «хачик»! Но как ты, Булкина, русская баба, могла польститься на чужое?

От частности к общему. Как вы вообще, русские женщины, забыв про коней и горящие избы, пошли на панели? За некрасовских героинь обидно вдвойне. Тут же зарекся впредь искать платной любви.

По пятницам Иванько, за продуктами выбираясь в райцентр из своего скита, заходил ко мне. Выслушав ябеды, Валерий сказал:

— Знаешь, почему я в деревне живу? Там люди честнее — пусть не такие ученые, но никогда не возьмут чужого, не обманывают никого, не врут, не читают молитв, лба зря не перекрестят, но Бога чтят. Потому что вера у них в сердце, а не всуе или напоказ.

Молодец. Позавидовать можно. Но у меня наболело:

— Так не знаешь ее? А она тебя почему-то знает — проведав, что ты здесь не редкий гость, испугалась. Не вздумай, грит, сказать ему, что я здесь бываю.

Валера не знал — плечами пожал. Повели разговор на волнующую холостяков тему — о еде: как, чего, когда и где мы ели. Как изменилась, как посуровела жизнь с той поры, когда закончился дефицит в магазинах. Мы с Иванько — осколки той прежней жизни: есть о чем вспомнить. Да-а, в те суровые времена воров не щадили… даже менты.

Гость вдруг заметил:

— Может быть, воровство идет от советской забитости, от презрения и страха к власти — много в себе мстительной пакости люди скопили. А теперь распоясались….

Мысль поразительная у русофила и угорофоба. Да еще бывшего секретаря райкома комсомола.

Валера похвастал, что приобрел ноутбук и теперь в свободное время забивает электронную память своими стихами. Мне на флешке привез два сборника: «Шизофрения» и «Сказки старого Панкрата». Проводив гостя, сел читать.

Искал созвучье своему настроению, да не нашел: повезло поэту на праведных людей. А может, Секельдявке, что ее он не встретил?

Хотя нет, вот что-то похожее.

Жую резиновую жвачку жизни.

Хожу по выжженной идеями земле.

Где люди стали самой низшей точки ниже.

Где воровство, безнравственность в цене.

Сказать, что неприятно это видеть,

Что больно, муторно и тошно на душе….

Я не имею права ненавидеть

И всех судить под общее клише.

Как после всех прошедших революций

Романтику и эйфорию чувств

Заменят тучи всевозможных резолюций

И словоблудья нескончаемая чушь.

Как после ливня бурного и шторма

На море наступает полный штиль.

То, что бардак настал — так это норма.

Пустая болтовня — так это стиль.

Точно подмечено: там, где бардак, процветает расхватуха.

Нежданно-негаданно заглянул Андреев — да он всегда так. Миша был из числа людей, про которых говорят: «Живет, не тужит, никому не служит». У него, наверное, рабочего стажу в трудовой книжке и пяти лет не наберется — привык человек своим умом да руками обходиться, не подсовывал себя государству в нахлебники.

Восседая в кресле самодержцем, швыркая горячий кофе из кружки, он слушал меня и кивал:

— Бубны-червы, бабы стервы! Через хрен кинула? А я тебе что говорил…. непутевый. Теперь значит так: тырим, бросаем в багажник и возим, покуда не заорет: «Отдам! Отдам!».

Волен прикалываться, а мне не до смеха. Миша согнал улыбку с лица.

— Никак ты ее не достанешь — лучше забудь и успокойся.

Меня такой расклад не устраивал.

А Миша:

— Ну, жди и обрящешь. А я так думаю — плетью обуха не перешибешь. Да и плети у тебя никакой нет.

Да, плети не было, но было время, которого некуда было девать — столько свободного, чтобы жизнь свою вспомнить, по косточкам разобрать.

В сентябрьский день, когда я родился, отец настилал крышу нового дома — строился. А мама в огороде картошку выбирала и чуть было не оставила меня в борозде. В тот же день умерла бабушка Наталья Тимофеевна — папина мама. Конечно, всего этого я не помнил — рассказывали.

Отец был рыбаком и охотником, а рядом болото. Помню, как он выбирал рыбу из сети, развешенной на стене дома. Караси в тазу били хвостами, шевелили жабрами, смотрели укоризненными глазами — что, дескать, с вами сделаешь? попались — ешьте, на то мы и рыбы. К убитым уткам отец не разрешал прикасаться детворе — мне и сестре — от сглазу охотницкого.

Частенько разглядывая меня, тщедушного, качал головой:

— Квелый, Антошка, ты уродился, а русскому мужику надо быть крепким — его такая сила гнетет, что слабому ни за что не выжить.

Отец богатырь — и в деревне в молодые годы мог за себя постоять, и самураям от него досталось в войну. Был убежденным коммунистом, потом не очень, потом совсем перестал в партию верить. Долго-долго умирал в нем Ленин. Что унес с собой в могилу отец — вызов, бунт, непокорность существующему режиму, так и не выплеснувшиеся наружу? Или, может быть, безграничную доброту к людям?

Как ты бы, отец, поступил на моем месте? Убить стерву Булкину к чертовой матери? Плюнуть-растереть-забыть? Пепел Клааса стучит в моем сердце. Что посоветуешь? Как поступить?

Отец взял и брякнул совсем неожиданное: «Не за то отец сына бил, что он воровал, а за то, что попался. А не пойман — не вор».

Вот и пойми его: то ли он за меня, то ли за….

Мама до моих школьных лет сидела с детьми — сначала с сестрой, потом со мной. Пошла на работу, кончилось детство — мне даже корову доить приходилось. Люди в то время бестолковее были — малоизворотливые, совестливые — все пытались прожить не воровством и хитростями, а полезным трудом.

Мама на пятнадцать лет пережила отца, и теперь их могилы рядом на кладбище.

Господи, чтобы я только ни сделал, чтобы хоть на один день или час собрать всю семью за одним столом. Кажется, как прижал бы маму к груди, так бы и не отпустил или ушел с ней вместе туда, откуда она ко мне пришла. Да то невозможно, но коль в мыслях пришла, скажи, родная, как поступить с воровкой Булкиной. Плюнуть-растереть-забыть? Обида такая, что не хочется жить.

А мама наклонила мою голову к себе и стала расчесывать жесткие волосы частым-частым гребешком, приговаривая: «Ловись, рыбка, мала и велика». О какой это она рыбке поет? Да, наверное, вшей вычесывает. Во, блин, затея!

Тем не менее, мне хорошо так сделалось — душа наполнилась покоем, долгожданным уютом и теплом. Не сразу понял, что сплю и вижу сон. А потом и во сне уснул, а когда проснулся, то обнаружил рядом в постели Булкину. Увидев, что я открыл глаза, Вера выскользнула из-под одеяла в ночной рубашке, эротично просвечивающей, и присела возле голландской печи, невесть откуда взявшейся в моей полуторке. Вот она разожгла огонь и смотрит на него, прищурившись, думает о чем-то своем, печальном. Наверное, мы женаты.

Надо было что-то сказать — может, спросить ее про машину?

Но в комнате и на душе было благоговейно тихо, даже таинственно. Показалось, что я стал постигать в эту минуту высокий смысл естественной жизни. Он, этот смысл, состоит в женщинах, которые дают начало всему. Они несут мужчинам свет, тепло, счастье, добро, себя самую и детей, которым подарили жизнь. Все-все на свете берет начало от их жертвенности, разумности, приветливой нежности.

— Спасибо тебе, — прошептал еле слышно, а она услышала — кивнула, не глядя.

Да-а, во сне Булкина не такая, как в жизни.

Ах, мама, мама, если бы не твой гребень!

Черте ведь что может присниться измученному организму.

А был и еще один сон — в ту же ночь или потом… не помню.

Булкина с сыном стояли у края свежевырытой могилы со связанными за спиной руками, а в моих автомат. Чей-то голос будто из репродуктора вещал над округой:

— Именем Российской Федерации…. За воровство и мошенничество… К смертной казни здесь и сейчас…. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

— Вот я говорил, я говорил! — вдруг закричал пронзительно сын, повернувшись к матери. — Зачем ты меня упросила? Зачем?

Булкины уткнулись в друг друга, заплакали, брякаясь головами. Тополиный пух, кружась и падая, белил им волосы.

— Да что ты? Что ты? — терлась Вера щекой о макушку Андрея. — Он холостыми, как в кино — попугает и не убьет. Мужайся, сын.

«Неужели она в самом деле думает, что я не выстрелю или промахнусь? Неужели еще верит во что-то?» — смятенно думал, сжимая подпотевшими ладонями цевье и приклад автоматического оружия.

— Отдай, сука, деньги и живи уродкой, — потребовал. — Последний раз говорю.

— Да пошел ты! — плюнула в мою сторону Булкина. — Не бойся, не бойся, — уговаривала сына, совсем отчаявшегося и готового упасть на колени.

— Мама! Отдай ему деньги! — завопил вор от воровки рожденный.

Я поднял автомат.

— Дя-аденька-а-а! Дя-аденька-а-а! — раздался вопль Андрея, и меня качнуло в сторону этого вопля. Но все-таки нашел силы самому себе скомандовать: «Пли!» и нажать курок.

И было до этого еще мгновение, было еще краткое время надеяться, была еще вера в чудо, что эта Вера скажет: «Черт с тобой — забирай свою рухлядь», или не скажет, но я не нажму курок. Она не сказала, я нажал. Тугая струя свинца ударила в обреченных.

И был еще один краткий миг перед тем, как пулям рвануться к ним, Булкина сделала полшага назад и в сторону, пряча за тело сына свое. В яму они упали вместе.

Кружилось над ней и орало воронье, спугнутое очередью.

После такого сна решил — нету Бога: был бы, разве допустил. А вот нечистая есть. Она за Булкину, и Булкина с ней не ведает страха. От этой мысли мне стало страшно.

Странное было состояние: июнь на дворе, жара, а у меня стыло нутро, холод одиночества угнетал, чувствовал себя заброшенным. Нерешенный томил вопрос — что делать с Булкиной?

Работая в беллетристике увлеченно и целенаправленно — хотел доказать пишущей братии, что неинтересных жизней не бывает, и для примера выбрал свою — считал себя философом и знатоком душ. А друзья-приятели, похваливая за труды, относились ко мне снисходительно, за спиной похохатывали, должно быть, как над существом, оторванным от земли и редкостным чудиком, у которого ни семьи, ни квартиры….. Конечно, это угнетало мое самолюбие — всегда хотелось доказать, что прав тот, кто смеется последним.

— Не беспокоит меня личное благополучие: когда нет ничего, никого не боишься — украсть или отобрать нечего.

И тут на тебе — Булкина. Свела же судьба!

Пошевелил уголками рта, имитируя невеселую улыбку. Это уж вечно так — стоит только зарекнуться, и получается все с точностью наоборот. В быту (или науке?) явление называется законом подлости или бутерброда, который всегда падает маслом вниз. А на аэродроме, где работал техником, это называлось правилом прапорщика Журкова, которое дословно звучало — стоит только просвистеть. Хотя по поводу свиста вояки употребляли иное, более соленое слово, понятное ближе.

И снова о Вере. Как же надо затуманиться человеческому разуму, как заржаветь живому сердцу, чтобы решиться на такой грех, который надо потом отмаливать, просить Господа простить за него. Или надеется, что Бог пропустит — не заметит или забудет? Может, и Всевышнего думает обдурить? Весьма, весьма самонадеено. Да мне-то что? Замаралась сама пусть и расхлебывает. Пусть будет как будет.

За окном садилось солнце — медная, до блеска начищенная посудина. Облака у горизонта, прогнувшиеся под ее тяжестью, стали походить на пенку облепихового варенья. Молоденький месяц задорно качнулся на горбатой спине — прощай, мол, дружище; пока ты спишь, поиграю со звездочками в пятнашки.

И началось!

Это были минуты головокружительного вдохновения — я даже не думал о чем пишу. Пишу и пишу — будто схватил и тащу из тины за хвост громадную и удивительную рыбу, или редкую птицу с павлиньими перьями, или русалку, что с ветки дубовой мне прямо в руки…. «Вперед! Вперед!» — подстегивает лихорадочное возбуждение, — «Быстрее! Быстрее! Как восхитительно! Сейчас все закончится….»

Не правда ли, что-то напоминает? Быть может, за это так ценят женщины творческие личности.

Когда, выписавшись (ну и слово!), вышел на балкон, над Увелкой и окрестностями царила ночь — тихая, звездная, подсеребренная светом игривого месяца.

Внезапно в голову пришло, что именно в эту пору где-то на западе еще светло; люди садятся за стол — ужинать, чем Бог послал, или отдыхают после трудового дня: идут на концерты и в кино. Никакая фантазия, никакая книга, никакая кинолента, никакое полотно не могут передать всей идиллии человеческого бытия — блаженной расслабленности гармонической личности после праведно проведенного дня в делах и заботах. Там не крадут — уважают себя. Не считают, что жить, значит ловчить.

Божечка милый, за что, почему в нашем углу все не так, как там — все наперекосяк. Не дураки же мы, в самом деле, и ворами не рождены! За какие грехи ты выбрал нас нервами всей Земли?

Нету искренней молитвы, чем наедине с самим собой:

— Господи, прости Россию!

Катились слезы по лицу. Душевный климакс? Но ничего не жалко — никаких слов и слез не стыдно. Занес руку для крестного знамения и не донес — вспомнил, что партийный и некрещеный. Грех!

Короткая июньская ночь на исходе. День грядущий чего-то готовит….

Лег на диван и забылся вязкой дремотой. И снова кошмар….

Суд. Судят меня, а в председателях Секельдявка. За что я здесь, непонятно, но, кажется — дело швах. Предлагают последнее слово сказать….

— Булкина, Булкина, как ты могла? — говорю ей в лицо, а она:

— Да пошел ты…! Учить меня будешь.

— Учить надо не только тебя, но и тех, кто таких, как ты породил…. Впрочем, воров и всяких других паразитов учить — Божье время зря тратить. Вас только прожаркой, как вшей…. Я сниться тебе буду, тварь!

Да где там — она тут же улыбочкой перечеркнула мои пророчества и зачитала приговор:

— Именем Российской Федерации…

Вот так совершаются преступления против разума и человечности — суть вопроса: кто у власти? Которая завсегда у нас несет из рода в род, из поколения в поколение, изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие переходящее проклятие простого народа.

Что тут могла значить горькая доля одного-разъединственного человека?

Может быть, меня расстреляли, но спас телефонный звонок.

Иванько Валера:

— Слушай, вспомнил я твою Веру — маленькая такая, симпатичная…

— Вопрос вкуса….

— Она училась с моей сестрой в одном классе, и тогда фамилия у нее была толи Федорова, толи Федотова….

— Булкина подходит больше….

— Но у меня с ней ничего не было.

Зато у нее с тобой было: трудно не влюбиться в Валеру — красавчика, балагура, умника и поэта. Стало быть, где-то в замшелом от безнравственного бытия сердце теплилась искорка светлого чувства школьной любви — так надо понимать страх быть узнанной кумиром девичьих грез. Может, ради этого пепла романтики простить тебя, а Секельдявка?

— Спасибо, Валера.

Будто гора с плеч!

Слава Зырянов, мало того, что играл со мной в одной футбольной команде за район, так еще и служил в морчастях погранвойск, закончив одиннадцатую учебную роту малых катеров в ОУОМСе. После службы пошел в милицию и работал увельским участковым. Светловолосый, с чистым лицом он мог стать и стал олицетворением мужской красоты (в масштабах района). Мало пил, а когда брал с собой жену на футбол, вообще не пил после игры вместе с командой. Карьера в милиции задалась, и уходил Вячеслав Олегович на пенсию в чине полковника с должности областного масштаба.

Понятно, что мы, если и не дружили, то весьма симпатизировали друг другу.

Вот как-то встречаю…

— Антоха! Привет. Чем занимаешься? Заходи в гости — я снова в Увелке.

Адрес назвал. А я ему рассказал, чем озабочен был в последнее время.

— Все они могут, но не хотят… не хотят ни хера работать, — оценил полковник в отставке действия бывших коллег. — Я вот поговорю с южноуральскими ментами — там неплохие ребята: что-нибудь придумают по вопросу.

Телефоны ему дал — свой и Булкиной.

Вот так со случайной встречи с Зыряновым похеренное уже было дело раскрутилось на новый виток — еще одна очепятка судьбы. Снова потекли тревожные дни, наполненные ожиданием и худыми предчувствиями. Внутренне сопротивляясь, я им верил и одновременно страшился их, пытаясь занять себя всяким разнодельем. Казалось бы, чего волноваться: ну, припрут южноуральские менты Секельдявку — получу деньги, не припрут — так ведь хуже, чем есть, уже не будет. Но вот лишился внутреннего уюта, и все тут. Интересно, как там у Булкиной на душе — уже уверилась в своей неуязвимости? Снова, поди, морщит выпуклый лоб — у кого чего стибрить. Томимый смутой, думая о чем угодно, чтобы только отвлечься от нарастающей тревоги, потерял тягу к творчеству. А ждать тошнотворно.

Наконец, позвонили:

— Агапов Антон Егорович? Вы не могли бы подъехать завтра в полдень в опорный пункт (адрес назвали)?

— Это по поводу Булкиной и моей машины?

— Я был у нее — машины нет…

— Запчасти…

— Никаких запчастей, и деньги, она говорит, вам отдала….

— Вот даже как! Так зачем же мне ехать?

— Устроим очную ставку.

— Думаете, поможет?

— Думаю, да. А как — увидите.

С холодком, скользящим по сердцу, отправился в условное время в условное место. Не зная, что задумал участковый, дал волю фантазии. Наверное, накопал компромат и хочет прижучить. Слава внушал: «Толковому менту воровку прижать — плевое дело. Взять на понт, и схлынет с нее кураж, как вода в унитаз». Но для меня-то — столько душевной возни, да в такой грязи…. Никаких денег не стоит.

Везуч же на пакости год високосный — Светкин уход, Секельдявка, авария, воровство и эта вот нерводробительная тягомотина.

Господи! — попросил. — Не важно как, но пусть все закончится наконец.

И хотя понимал, что волнуюсь зря — судьбу мы не в силах изменить — но ничего поделать с собой не мог. От внутреннего смятения все равно нет спасения. Где-то там, в подреберье, все сильней и удушливей теснило сердце — ах, скорей бы все кончилось. Как я устал! Ведь давно уж понял: тяжба эта — преступная трата душевных сил, главного богатства человека, незаменимого никакими сокровищами.

Давно Булкину не встречал — если б не рост, не узнал. Волосы теперь вроде бы росли у нее с половины головы, пролегая дугой — от уха до уха. Библейский лоб казался выпуклым и огромным. Как у профессора Мориарти. Впрочем, я его не встречал. Под большими очками основательно и строго сидели глаза. Губки собраны в тугой и презрительный узелок, скулы напряжены.

— Считаете, мне очень приятно встречаться с этим … типом?

— Не надо рисоваться, — приструнил участковый капитан, — здесь вам не балаган. Этот, как вы говорите тип, утверждает, что вы, продав запчастями его разбитую в ДТП машину, не отдали деньги.

— Да врет он все — разжится хочет.

Ах, какие все-таки точные в русском народном языке встречаются слова и выражения! Сказано прямо в цель — разжится.

— Да вы посмотрите на забулдыжную харю — давно уже совесть на дне бутылки.

Тоже душевное русское слово — забулдыга. Как там еще? Задрыга, зануда, засра… или нет — зачухан. Все подходит, только непьющий я, Вера — тебе ли не знать!

Мне ли, как литератору, не любить витиеватые, но точные выражения. Жаль в Булкиной раньше этого не замечал: все деньги проклятые — я торопился получить за них то, что хотел, а партнерша спешила дать, что имела. А могли бы просто вместе приятно и весело проводить вечера, беседую о музыке, литературе, искусстве и даже о политике, в которой столько необъяснимых глупостей. А секс — это ведь не твоя стихия, Вера, как, впрочем, и многое другое, во что ты впрягаешься в поисках денег.

Слово «засранец» в мой адрес Булкина все-таки сказала. Ну, некрасиво!

И какой же фокус припас участковый? Не совестить же ее сюда позвал.

— Имеем налицо два противоречивых показания, — подытожил очную ставку капитан. — Будь у меня детектор лжи, разом бы решились все проблемы. Но Михаил Николаевич (Задорнов что ли?) учит нас: русские сильны не умом, а сметкой. Детектор лжи мы устроим сами — здесь и сейчас. Вы, верю, чадолюбивые родители — так поклянитесь мне здоровьем и жизнью своих детей, что говорите правду и только ее. Ну-с, кто готов?

И метнул на меня быстрый взгляд — каково? А у меня брови на лоб — ну, ты даешь!

Но не по зубам оказалась Булкина хитромудрому капитану: тут же сказала:

— Да, клянусь, что этому негодяю отдала всю сумму… Еще захотел? Как бы не так.

Лишний раз доказала, что истина — понятие растяжимое и представление о ней туманное. Вот тебе и «детектор лжи»! Я философствовал, ни капельки не расстроившись, а капитан, решительно не понимая, что происходит, перевел на меня взгляд — сперва изумленный, а затем будто набрякший догадкой: «Попался, гад!»

А я Булкиной весело подмигнул:

— Не все продается, что покупается. Помнишь, у Куприна?

А она:

— Не хами. Может быть, я пойду, товарищ капитан?

Что сказать тому? Не удался эксперимент.

— Да ладно, хоть развязался с проблемой, — прощаясь, успокоил обескураженного участкового. — Спасибо вам за участие.

И молодой капитан, вдруг утративший веру во все человечество, откинул голову устало, печально прикрыв глаза:

— Кто поймет этот мир: ничего нет святого в душе — одни только деньги на уме.

А ты как хотел — издержки работы с человеческим материалом. Гавнецо-с, одним словом — иди руки мой.

— Ложь — это правда, когда она выгодна, — философски изрек капитан на прощание, а я кивнул: крылатая фраза — запомнить бы надо.

Добираясь до дома, думал вот о чем — сколько же ласковых слов можно сотворить из имени Вера: Верочка, Верунчик, Верушечка, Веруся… — без конца. И одно красивей другого — каждое к языку медом льнет, сладкой каплей к нему прилипает, разливается теплом по нутру. Ах, если б она меня так любила, как эти проклятые деньги! Или бы мне вместе с ней душой прикипеть к шелестящим тугрикам — то-то был бы союз.

Уж я золото хороню-хороню!

Уж я серебро хороню-хороню!

Ты у матушки в терему-терему!

Э-эх, раскрасавица душа-девица…!

Откуда любовь негаданная? Да из ненависти: покорила меня Булкина одной единственной фразой… нет, словом: клянусь — и никаких иллюзий для капитана: быстро смякитила. Такое бескорыстное чувство к денежным знакам достойно всяческого уважения. И вообще, есть у Секельдявки то, что всегда мне в жизни не доставало — абсолютной уверенности в своей правоте. Я, как однажды подхватил от Маркса инфекцию — подвергай все сомнению — так на всю жизнь хроником стал.

Тяжбу окончательно проиграл — слов нет. Ну так, пора успокоиться и забыть, браться за дело. Работу, например, найти, роман начатый дописать… да мало ли.

Царица Небесная, отринь, отгони то, что было — очисти душу от грязи и гнева, дай сил для трудов праведных и справедливых! Государыня Мать Богородица Пресвятая, аминь!

Явился к себе побежденный и просветленный — возрожденный, как я решил, к жизни новой. В который уж раз! Помнится, от бандюков бежал в пещеру Титичных гор, от двоек на службу, со службы домой (то ли от медали, то ли от конвоя). Дважды бежал от неудавшихся браков. Из дома родного, не решившись на драку с сестрой. Теперь вот от Булкиной…. Господи Божечка мой! Что это — чистоплюйство, трусость или еще какая напасть?

Едва на порог, следом гость — Гена Соколов с пивом пришел:

— Буш?

Он всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Да и внешности — усы казацкие, седые; лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьезное, и тогда глаза — внимательные и умные — смотрят на собеседника жестко и прямо — попробуй солгать! На голове у предпринимателя затасканный американский картуз с длиннющим козырьком.

Генка любит рассказывать юморную бывальщину, сочинять шутливые небылицы, не прочь поглумиться над бюрократами и лодырями, а уж если про зону начнет, то обязательно с такими выкрутасами плетет, что без смеха слушать невозможно — будто зеки только и делают, что прикалываются друг над другом с утра до ночи (а я-то думал, там хуже плохого). Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Бейсболку на одно ухо сдвинет, за другим почешет — вот, дескать, дела какие смехотворные на самом-то деле!

А тут…

Изболелось, исстрадалось, черной кровью запеклось сердце мое: оно жаждало выплеска — подставляй, сосед, уши. Да он и сам не против, но не слушать, а облегчиться языком: поднакопилось за жизнь да и новостей с последнего визита.

Гена рассказывал про Израиль, недавно им удостоенный.

— Там и пиво, там и мед, миллион врачей живет! Там половина бывших советских, а наши туристы почему-то больше любят арабов — ну, как дураки дураков.

О гробе Господнем такое поведал:

— А ведь есть там что-то такое…! — ткнул пальцем в мой потолок. — Наказывает грешников, не пропускает. Вот хоть меня взять. Мы с дочерью в веренице плетемся, а впереди четыре черных эфиопа — слюнявых, брыластых. Нет, думаю, после этой братвы губами к плите прикладываться не буду. Ну и, сделал вид, что… а сам ни-ни. Что ты думаешь? Свод у пещеры низкий, входил — пригнулся, а выходить стал, будто не вижу, будто забыл, так звезданулся, что череп погнул. И следует — не балуй, не химичь у гроба Господня.

— А ты сомневался? Я вот верю, что не простит Всевышний Секельдявке лживую клятву, — и рассказал гостю об очной ставке.

Потом всю историю с битой машиной выпытал из меня Сокол.

— Мо-ло-дец! Экий ты молодец! Как ты додумался такой ворюге машину доверить? Ты что, до сих пор не поймешь: где живешь? с кем живешь? — гость выскочил из кресла и забегал по комнате. — Ай-я-а-ая! Ай-я-я-а-ай! Совсем записался…. Надо жить законами своего времени, а не выдуманного мира — Александр Грин хренов.

От его причитаний мне стало тошно. Как будто сделал что-то бессовестное, по глупости доверившись мошеннице.

— Увельская, говоришь? Как фамилия?

— По паспорту Булкина, на улице Секельдявкой дразнили.

— За что ей такое нехорошее прозвище прилепили?

— За что? Кому следует, сразу прилепят. Нарочно не придумаешь…

После этих слов гость призадумался.

— Булкина, Булкина….

День был жаркий и тихий. Солнце обливало лучами деревья и крыши, плавился и шипел под колесами асфальт. Неописуемо ясное, равнодушное ко всему небо висело над миром. В открытую дверь балкона тянуло ароматом цветущих садов.

— Ну, ты Мопассан, — Гена обдумал все сказанное и подытожил.

Молчал, молчал и как рублем одарил — кличку придумал. Впрочем, великий писатель — я не стал возражать, а ждал продолжения. И оно прозвучало:

— Что за народ! Что за люди живут! Носит же таких уродов земля! Я бы эту сучку без суда…. изрисовал ей вывеску с великим удовольствием.

Отработав ее образ, вернулся к моему:

— Дурак, ты дурак…. Чему улыбаешься? Блажен, кто шляпой мыслит! Так? Я и сам по жизни доверчивым был, спасибо зона уму-разуму научила. Да так шлифонула, что я теперь добреньких и доверчивых терпеть ненавижу — не в цвет они моей душе.

Генка еще что-то говорил, а потом даже отыскал причину.

— Так ты кувыркался с ней? Э, брат, какие тогда обиды? Ты что ли не знаешь, что эта штучка у баб между ног никому никогда сдачи не даст?

— Буду знать, — буркнул.

А Сокол продолжил:

— Как всегда — всему виной трали-вали…. Бабы-сучки своим передком лепят из нас, что хотят: могут из нормального человека сделать такое дерьмо….

Бабы нас делает…. А мы их?

Видя снисхождение на моем лице, Сокол вспылил:

— Но как ты мог вляпаться?

— А я не почувствовал в ней человека, которому нельзя доверять.

Большинство (может, все?) казусов моей жизни произошли именно по этой причине — чрезмерного доверия людям. Не сказать, что плохо разбираюсь в них, просто не пойму, почему должен подозревать каждого встречного поперечного, может быть, ни к чему плохому совсем не предрасположенного человека. Я ведь не мент. Конечно, платил Булкиной за секс, но никак не мог ожидать в ней задатков законченной проститутки, способной и обслужить, и обокрасть клиента.

— А знаешь, что я бы сделал на твоем месте? — вдруг Сокол снова подскочил из кресла и заметался по комнате. И прежде в разговорах мелькало в нем что-то мальчишеское, а теперь и вовсе легко стало представить, на какие отчаянные шалости пускался он в юности. Глаза заблестели, брови вскинулись задорно, усы с какой-то казацкой лихостью скривили рот в усмешку злорадную. Потом он безнадежно махнул рукой. — Да нет, тебе на это не решиться…

На что — осталось загадкой.

В голубом идиллическом небе плыли чистые, сверкающей белизны облака. Тени их невесомо скользили по грешной земле, покоем объятой, и никому не хотелось драки — пусть даже за правду. Только не Соколу.

— Ты учти, Мопассан, можно и нужно бить того, кто обидел тебя. Пусть даже это будет баба, да хоть сам черт….

Он думает, я с ней миндальничал.

— Короче: что ты с ней собираешься делать?

Я бы мог многое рассказать про нашу тяжбу с воровкой да вижу объяснения мои ни к чему — ему нужен план боевых действий, а не мои оправдания. И не отвечал, потому что устал, потому что не знал, что можно еще предпринять в такой ситуации.

Тогда он мажорно заявил:

— Я бы эту ситуацию разрулил.

Ну, ты-то да, а я-то как? Вопрос читался на моем лице. И Гена сказал:

— А ты книгу про нее напиши.

Протянул мне непочатую бутылку пива:

— Глани для вдохновения и начни….

Я машинально взял сосуд, подержал в руке и вернул. Что за чушь? Какая книга?

— О чем писать?

— А вот хотя бы о том, что наша баба русская не может бросить в беде мужика. Здорового может, сгульнуть, если невтерпеж, а покалеченного или убогого никогда не оставит, потому что Богом ей не дано такого права! А вот эта твоя… как ее, Секельдявка? Смогла, стало быть она — не женщина, а…, — Сокол задумался, замычал, подыскивая Булкиной обозначение, и ничего лучше не нашел. — Баба-яга… Хотя нет, чего это я? Если их рядом поставить, еще обидится старая карга.

— У тебя это с пива?

Но гость не обиделся.

А я вдруг вспомнил свой первый брак. Подпутал черт всеми уважаемого председателя студсовета с девчонкой-первокурсницей из общаги. Так и женился с досадой в душе, что не по любви, а по залету. Так с ней после свадьбы и уехал на БАМ в стройотряд. Только в двухмесячной разлуке рассосалась в сердце обида на судьбу, которая перестала казаться пропащей. Любовь нечаянно подкатила….

Причем здесь Булкина? А черт ее знает! Для контраста — шипы и розы, лед и пламень, дерьмо и…. Что имевши не сберег — что приобрел…. Какое-то жизненное пике.

Гость не обиделся:

— Что, тема не в кайф?

— От нечего делать и тыкву сажают.

— Ну, это ты брось — тема прекрасная.

— Ладно, ладно, — чтобы не спорить. — Я подумаю. Вот послушай….

Эта встреча мне так запомнилась, что даже сейчас, спустя много лет, когда я о ней рассказываю, у меня перед глазами, словно живой, стоит тот парнишка, с которым свел случай. Вижу его лицо с выпуклым лбом, глаза затравленные, одежду мокрую, грязные руки — каждую мелочь вижу явственно, как в тот вечер.

— Было это летом 81-го года. Я писал диплом. Жена на каникулах с малышом отдыхала у родителей в поселке Роза, что возле Коркино….

Гена кивнул — знакомая местность.

— …Навестила, соскучившись, и пошли в кино. Пока смотрели, вечер настал, небо тучами затянуло, дождик такой — кабы не в городе, сказал бы: грибной. Глядим, на пустой остановке в одной рубашонке стоит пацаненок лет девяти — промокший, продрогший.

Жена: «Мальчик, ты часом не заблудился? Где живешь? Кто твои родители?»

Он говорит, едет к мамке на работу, в прачку.

«Не боишься один? — жена спросила и мне. — Давай проводим мальчугана».

Свой-то у предков, хоть о чужом порадеть. Ну, поехали, в ночь непроглядно дождливую.

Жена с вопросами: «Ты любишь маму?».

Он кивает.

«А папа где?».

«Сидит».

Где ж еше папе-то быть у беспризорного?

«С мамой вдвоем живете?».

«Они с сестренкой вдвоем живут — я в детском доме».

Жена вот-вот заплачет: «Отпустили?».

«Сбежал».

Прачку нашли, только без мамы. Она круглосуточно работает и не пустует: в ней машины стиральные, утюги, прочие прибамбасы — все напрокат.

«Что будешь делать?».

«Подожду, может, придет. Тут тепло».

«Да, конечно, только кто тебя здесь накормит? Поехали к нам».

Вот так распорядилась моя жена.

Везем гостя домой (в общагу студенческую). Переодели, накормили, спать уложили в детскую кроватку — она у потомка большущая, будто манеж. Стали совет семейный держать.

В прелестную бестолковку моей жены пришла бредовая идея: «Мыгра (это она меня так, любя), давай мальчика усыновим».

Я от изумления поперхнулся чаем: «Ты в своем уме?».

«Жалко мальчишку».

«Их там целый детский дом».

«А этого нам судьба послала».

Ну, как тут поспоришь?

«Давай так: я завтра на кафедру с утра, а к обеду вернусь, и мы займемся пацаном — маму найдем, детский дом… Не будем горячку пороть — будем встречаться с ним, привыкнем, подружимся, а уж потом…».

«Какой ты умный!» — жена набросилась с поцелуями.

Утром поцеловал спящую половину, взглянул на найденыша — он спал, улыбаясь во сне — и ушел изобретать оригинальный клапан для отсечки остатков жидкого топлива космической ракеты. Вернулся к обеду… а оказалось, к скандалу — в общаге обокрали несколько комнат. Часы, деньги, ценности — все, что девчонки кладут на тумбочки, отправляясь на водные процедуры.

Я тут три года председательствовал, всякое было — пьянки, драки, скандалы, но воровства не припомню. Столпились пострадавшие у комендантской, требуют вызвать милицию, а ей (коменданту) ой как не хочется сор из избы…

Обескураженной была жена — проспала, не заметила, как ушел ночной гость.

«Ничего не пропало?».

«Да перестань ты!».

Наивность святая — два события вместе связать ума женского не хватает. Зато жалостью сердце переполняет:

«Его надо искать!»

«Ага, уже ищут — милиция. Моли Бога, чтоб нас за соучастие не привлекли».

Подумав немного, жена почувствовала тоску по сыну и заспешила в Розу.

Я умолк. Сокол:

— И в че тут суть?

— Как в че?! В девять лет обчистить общагу — это ведь криминальный талант. Где этот парень теперь? Ему уж за сорок — наверное, авторитет?

И Гена с усмешкой подтвердил:

— На зоне не гопники с мокрушниками, в авторитете щипачи и домушники, шнифера — люди с квалификацией, а не просто так.

— Вот о ком надо писать. Вот это — ТЕМА. А с моей машиной — частный случай, никому не интересный: не будут читать. Кстати, с того пацана угнездилась в душе моей подозрительность к выпуклолобым, как предрасположенным к криминалу Вот только с Булкиной обмишурился.

— Булкина, Булкина, — Сокол губами пожевал, пытаясь поймать седой ус. — Не знаю фамилию: не любопытствовал, но вот когда жил за линией, была в соседях такая…, — он отмерил ладонью от пола, — метр с кепкой, как твоя Секельдявка. Сад у нее был в кооперативе у карьера, только она там картошку садила и каждый день ходила полоть, окучивать, либо жуков собирать…

— Ну и что?

Рассказчик отмахнулся — мол, погоди ты, и продолжил:

— Когда вечером возвращалась, целлофановый пакет всегда полный….

— Личинками колорадского жука на жаркое?

— И соседи так думали. А она однажды на собаку махнула, и порвался пакет, рассыпав по дороге все, что у нее не растет — огурцы, редиску, лучок зеленый…. Ну, понятно откуда. Стали за ней приглядывать — да где уж там: ушлая.

— Пусть даже это была Булкина — не вижу темы для труда серьезного. Говорят, что душа человеческая жива и бессмертна до той поры, пока ее помнят в оставшемся мире. А ты хочешь книгу…. Обессмертить воровку?

— Именно воровку и на все века, покуда книги будут читать. Вот Николай Васильевич увидел в Плюшкине прореху на человечестве и написал: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!». А Булкина чем не прореха — тибрит все, до чего руку дотянет, и никаких тормозов. Думаешь, она одна разъединственная такая на всем белом свете?

— Всякое на этом свете бывало, да не все людям известно…

— А я о чем? Надо писать….

Мы умолкли, озирая друг на друга — будто боролись и вот, устали.

Какой-то мудрец сказал однажды, что не будь случайностей, история была бы невыносимо скучной. Причем, он вовсе не имел в виду одни только приятные происшествия. Отнюдь.

А что без случайностей? Смерть, которая у всех одна, ко всем одинакова и неизбежна. И жизнь такая, как она есть. Сначала одни пожирают других, а потом их всех пожирают черви. Жизнь чертовски коротка, чтобы понять, для чего она. Но кое-что можно….

Главное — чтобы был порядок во всем. Порядок — это основа жизни. Чем больше порядка, тем лучше жизнь. Это к старости понимаешь, а молодость безрассудна. Она несется куда-то вдаль за призрачным счастьем к горизонту. А счастье-то в нас, в нашем быту, в родительском или твоем дому, если там покой и порядок. Не надо кидаться напропалую: осторожность — мать мудрости.

А мальчишки счастливы без этих знаний — их радуют солнце, вода и жара. Так зачем же люди взрослеют тогда? Но бывает и старик какой, перед концом жизни приблизившийся к ее началу, в детство впадает, как говорят. А что ж в том дурного — сидя на лавочке, радоваться пению птиц, а не страдать завистью к соседу? Пьянеть от запаха цветущей сирени, а не от водки или вина? Не любят люди таких чудаков, а зря.

Но человек есть человек, и страсти его необоримы. Иной упрется рогом — злой, неуступчивый — надеется жизнь перевернуть, как валун, чтобы найти под ним кладенец, который счастьем зовется. Только нет там ничего, и ничего не найдет, а силушку подорвет — на одном упрямстве далеко не уедешь. Ну, а могила дождется и исправит упрямца. Правда, наплачется перед тем — дураков, как известно, и в церкви бьют.

Или вот воры — мелкие, гадкие, ничтожные личности. У кого крадут? Для чего крадут? Из соседского огорода можно вынести, а вот с Земли-то не вывезешь — одна она у нас, общая. Вот и получается, что воруют они у своей души, обкрадывая то, что Богом даровано. Как же они этого не поймут? Булкину взять — не глупая баба. Украсть, чтобы голод утолить, слабого накормить — это можно понять и простить. Но красть потому, что плохо лежит — это уже патология. Как не поймет? А может, считает, что мера порядочности у каждого своя — общей не бывает. А раз не бывает, то нечего и мудрить — хата моя с краю, и я ничего не знаю….

Вспомнил племянника — кстати ль некстати? Как-то, уходя с ИТРовской должности в простые шоферы, вслух размышлял над тем, что нашел и что потерял от этой акции:

— Пусть меньше оклад, но машина в руках — всегда можно подкалымить. А сколько бензина солью — у-у-у! Так что ни че я не потерял: можно кормить семью.

Она у него — сам шест.

Или вот зятя взять — как-то наехал на новую власть:

— Демократы, ети иху мать, довели страну — я в магазин за гвоздями иду. А раньше-то жили: все, что есть на работе — твое, и не считали за воровство.

И все так считали: раз государственное, значит наше.

Да, действительно, воровство для иных — стало нормой жизни. А где их нету, мошенников-то? Булкину взять — живет по принципу: не пойман, не вор, или, как говорит прокурор: нет тела, нет дела. Совесть-то есть? Или она уже не нужна? Считается атавизмом социализма (ой ли?) или царизма?

Может, Геннадий прав — стоит тема внимания и труда. Может быть, не только о воровстве, а вообще — о сложности всякой жизни написать; о том, какая идет на земле борьба за выживание; о том, как не выдержав ее, ломаются люди и их характеры….

Эк, раззадорило!

А Сокол ждет — ждет ответа на свой вопрос: буду ли я писать о воровке Булкиной иль нет? Хочется ему стать инициатором толковой книги. А может и редактором заодно. Мне это надо?

Вот послушай, Геннадий:

— Однажды утопленницу видел. Заехали утречком с отцом на Пахомово окунуться. Солнце только поднялось, вода парит, берег пустой. Людей нет, а вот котомочка чья-то белеет. И тяпочка рядом с ней. Подошли, развязали — походный набор огородника: водка в бутылке початой, стакан, кусок хлеба, огрызок огурца и кожура от копченой колбаски. И еще рядом сарафан, косынка….

«Наверно, утопла, — предположил отец и зорко оглядел берег. — Вон она».

Чуть дальше, у камышей что-то белело в темной воде. Разделись, поплыли, подплыли. Женское тело вниз лицом — белые трусы на попе бугром….

«Не утопла, — поправился отец. — Сердце схватило или захлебнулась. Вытащим?».

«Я не смогу, — говорю, — заставить себя прикоснуться к покойнице».

«Слабак», — посетовал отец.

А что он, ветеран войны, хотел от тринадцатилетнего пацаненка?

— И к чему это? — Сокол спросил.

— С детских лет терпеть не могу трупный запах, когда ногтями по стеклу, перегар изо рта (это для рифмы), а еще негодяев.

— И тому есть причины?

— А как же! По пьянке и глупости в компании шалопаев раскапывал заброшенную могилу. Когда крышку пробили, так накумарился… На всю оставшуюся жизнь хватило: только завижу процессию уже мутит.

— Да ты, Мопассан еще тот калач! А со стеклом, что у тебя?

— Это приключение голубого детства. Бегал по первому льду на болоте и провалился. Кругом ни души — хоть закричись. Пришлось самому себя спасать. Выкарабкался, а на пальцах кровь — ногти в обратную сторону завернул. Теперь, когда вижу в троллейбусе или авто царапающих наледь с окна, ярость вскипает — так бы и вмазал по пальцам, чтоб не будили воспоминания.

— Ух ты какой! А с негодяями?

— Это в крови и судьбой предначертано. По восточному гороскопу у Девы, рожденной в год Деревянной Лошади, болезненное восприятие несправедливости. Так что, Геннадий, осади — мне и так досталось, а тут еще ты…

— И не надейся: Богу богово, кесарю кесарево, а писателю жечь глаголом сердца. Думаешь, найдутся другие радетели слова и отразят «деяния» булкиных, постигнут смысл трагедии человечества, для которого воровство становится нормой?

— Устал я, Гена, от грязи моральной, шибко устал. С ума спячу иль умру досрочно, если возьмусь заново переживать то, что выстрадано из-за этой Секельдявки. И вообще — я влюбиться хотел: весна уж прошла.

Но Сокол, бухая себя кулаком в грудь, не отставал, а требовал:

— Ты удила закуси, возьми и напиши — так напиши, чтобы фамилия Булкина стала нарицательной, как плюшкин у Гоголя. Открой людям глаза на такие порочные явления, как «булкинизм» и «булковать».

— А это-то что? — удивился новаторству русского языка.

И гость обстоятельно:

— Булкинизм — это лжа именем Бога перед людьми. Думают булкины — все им сойдет, что не наврут. Коль Властитель Небесный сына не спас, будет он ворами-врунами заниматься? Как бы не так! Вот и воруют, вот и врут.

— Ну, хорошо, а…?

— Булковать — воровать по мелкому, подло, пакостно, беззастенчиво. Попался — судить вроде не за что. Да и не боятся такие суда. А народ у нас добрый — простит и забудет. Душа? Да есть ли у них душа? Где людям грязь, свинье благодать. Перечитай-ка «Мертвые души», подучись, как из конкретного лица создать обобщенный образ, и вперед — за славою мировой….

Словесная околесица для Сокола норма, но, чувствую, в этот раз зацепило крепко: распалился и наезжает, будто я ему должен.

— Думаешь, справлюсь?

— А ты постарайся! Слова такие подбери, выражения, чтобы запомнились и разошлись в народе.

Понял: Сокол родил идею, загорелся ею и теперь не отвяжется, пока своего не добьется. А что ты хочешь? Предприниматель, ешкин корень!

— Гена, — жалостливо так, с надрывом. — У меня стали нервы сдавать. Все перемешалось в голове — где правда? где ложь? Я ведь уже решил для себя: тема закрыта. Что ж ты опять-то?

Чувствуя подкатывающее раздражение (к гостю-то? — а-я-яй!), терпеливо втолковывал:

— Ты хоть знаешь, что такое «писать»? Думаешь — сел и застрочил. Так ведь? А, нет. Мало уметь писать, надо еще суметь заставить себя писать — ломать, когда не хочется или вдохновения нет.

Хлопнул себя кулаком по лбу:

— Сначала все выстрадаешь.

Погладил ладонью левую половину груди:

— Потом все продумаешь…

Заметив несуразицу, Сокол ухмыльнулся:

— Валяй, как умеешь — потом поправишь. Я подскажу….

Ну, так и есть! Редактор хренов… Сам бы сел и написал о себе — такую жизнь прожил (оговорился, проживает), на десяток романов. Так нет… Такой неотвязный — все бросай, забудь о делах своих, посвяти себя, раз ты писатель.

Всегда везло мне на людей — оригинальных, чудаковатых, даже презабавнейших. Взять Сокола: четверть жизни за решеткой — другой бы спятил, опустился, с туберкулезом подружился и погиб. А Генка отсидел и вышел, раскрутился (так говорят о самодеятельных бизнесменах), теперь дважды в год ездит за кардон мир познавать. Говорит: его на зоне книга сберегла — читал все подряд, читал без просыпу или запоем (как алкоголик). Зеки его так и прозвали — Книгочеем. Читал о чужой жизни, завидовал, но и свою не клял пропащей — судьба, считал. Любил повторять: «Лучше воду пить в радости, чем вино в кручине». Потому и вышел на свободу свободным, а не изломанным, как другие. А еще петь любил — куда Кобзону! Песня тоже помогала жить не тужить.

Меня невозможно что-то заставить сделать против моей воли. Еще мама покойная говорила: «Упаси Бог, какой упертый — хоть кол на голове теши». Но уговорить всегда можно, только надо быть понастырней. Я побрыкаюсь и скоро сдаюсь: раз надо — сделаю. А что мудрить-то: может, то Богом задумано, а не людьми. Ишь, как ломает…

Сокол подтолкнул меня к компьютеру:

— Ну, благословясь! В день минимум десять страниц — я буду проверять.

Вот привязался! Еще б кормил, так можно сидеть, тыкая пальцем в клавиатуру день-деньской, и ночь прихватить.

Натыкал заголовок: «Детектор лжи».

— Запомни этот день, — сказал Гена от порога.

— Зачем?

Но он уже ушел. Как Мефистофель.

Ну, что, доктор Фауст, тогда за работу? Знаешь ли ты, за что ты берешься?

За кромкой леса садилось солнце. В небе отходили ко сну облака, не дотянув до горизонта. Закатное марево от сосновых вершин, мягкое, бледное к середине неба, золотит голубизну, наряжает высь в призрачное сияние. Светило выдохлось за день и не слепит глаза. Я смотрю на него, а оно млеет от собственной красоты.

В лесу дремучем среди бела дня

Забравшись в дебри, заблудился я

И не было мечты желанней той

Чтобы найти глоток воды простой

Средь трескотни сорок и воронья

Услышал я журчание ручья

На звук пошёл, прислушался — журчит

Как шелест листьев в тишине ночи

Ещё поближе — пенье соловья

Исходит из журчания ручья

И по теченью, что в лесную глушь ведёт

Нашёл родник, который жизнь ему даёт

И к долгожданной влаге я припал

Водой живою жажду напитал

И ничего приятней сколько жил

Из множества напитков я не пил

Откуда здесь — средь мрака темноты.

Явился свету символ чистоты

И непонятно — где он только взял

Так много сил, и кто их ему дал

Чтобы пробить огромный земной пласт

Давящий прессом каменный балласт

И вырваться прозрачною струёй

Подав при этом слабый голос свой

В том голосе отчётливо слышны

Земли родимой вековые сны

В нём мудрость предков, к Родине любовь

И павших за её свободу кровь

В нём слёзы тех, кто пережил мужей

Ушедших в бой последний сыновей

Стоны слышны в застенках лагерей…

И звон воскресный золотых церквей

А перезвоном — кандалы звенят

Залпы победные торжественно гремят….

Палитру звуков Родины моей

Из глубины веков несёт ручей

Это «Родник» Валеры Иванько из сборника «Шизофрения». Может, не созвучно теме воровства, но духом да — зовет на труд. Из глубины веков несет ручей глоток воды простой, в которой мудрость предков и слезы матерей, звон золотых церквей….

То Родина моя…. и Булкиной.

2

Рыба «играет» — то в одном месте, то в другом на поверхности воды расходятся ленивые круги. Над камышами низко, посвистывая крыльями, проносится парочка серых уток. Заметив в лодке людей, пернатые резко взмывают вверх, заваливаются на крыло и, облетев по дуге рыбаков, снова снижаются. Где-то невидимая голосит выпь. Трясогузки скачут на берегу, ревизируя выброшенные должно быть из бредня подсыхающие тину и водоросли. Одна из них перелетела на нос лодки и, склонив голову, скосила на днище глаз — что тут у вас?

Тишь, покой и такая благодать кругом, что хочется сидеть неподвижно, смотреть и слушать, отдыхая от городской суеты. А напарник нервничает без поклевок — шмыгнул носом, про который говорят: на семерых рос, да одному достался, и заворчал:

— Такая тишь, такой вечер — и не берет! Тут что-то не так.

Ах ты, душа рыбацкая — не в кайф ему возвращаться без улова.

А вот Андрею Булкину и с рыбой не в кайф.

— Ты веришь в сны? — спросил напарника. — Вот говорят: увидишь покойника — к дождю. А если дождик приснился — тихий, без грома, грибной…?

— Ну, стало быть, скоро в твоем дому заиграет тихая музыка, — коротко и басовито хохотнул тот. — И пойдут праздники — девять дней, сорок…

Есть такие люди, которые умеют прятать свою грусть, переживают ее в одиночку и оттого кажутся окружающим если уж не веселыми, то беззаботными. А тут еще повод быть беззаботным — рыбалка, погода прекрасная и хоть на время можно забыть о сварах беременной жены и крутой матери. Да и стоит ли о них вспоминать сейчас? И к чему? Вот вернется домой, и закрутится «карусель», а пока… Должен же у человека быть какой-то если не праздник, то хотя бы роздых.

Далеко-далеко где-то за бором буркнул коротко гром, и сделалось совсем тихо. И сразу же душно, как всегда перед грозой.

— Так вот почему рыба-то уросит — непогодь чует, — заметил напарник. — Кабы нам не обмокнуть. Может, пойдем?

— Иди. Я еще посижу. Тут до дома десять минут…

— Ну-ну.

И говорить стало не о чем — соседи, но не друзья.

Напарник смотал удочку, выбрался из лодки, прикованной к вбитому колу на берегу и, черпая стоптанными сандалиями песок, побрел по дороге через кусты в сторону города. Оставшись один, Андрей помрачнел — уже не радовал и сияющий день. Еще, еще немного и он пойдет домой, где ор коромыслом — и от этой мысли почувствовал такую усталость, растерянность, даже стыд, что мажорное настроение совсем улетучилось. Вот сейчас пойдет дождь, и он пойдет. А дождь все не шел и не шел, задерживался где-то за высоким и густым бором. Андрей сидел сгорбившись на корме прикованной лодки и даже не смотрел на поплавок. Думал…

Жить с Юлей можно… И с мамой хорошо уживались до свадьбы… А потом пошло-поехало: каждый сам себе голова — никто ее преклонить не хочет. Мама старше, хозяйка в доме. Юля — любимая жена, к тому же беременная. И до того расплевались сноха со свекровью, что даже разговаривать не хотят — шпыняют Андрея с обеих сторон. У него уж мозги скоро вспухнут.

А как славно могли бы жить — себе малыша, бабушке внука. Что еще надо для мира в семье? Но не так-то просто оказывается существовать и близким людям под одной крышей. А если разъехаться, на что тогда жить? За квартиру плати, кредит чертов… Жена не работает, скоро малыш, а у Андрея заработок… Да много ль платят охраннику в магазине?

Ветерок упал с косогора от высокого бора, взребрил гладь реки, и вслед раскаты близкого грома пославшей его грозы. Качнулись, заскрипели отжившие свой век сухие огромные тополя, охранявшие берег. Над водой заполошной стаей закружились поднятые с земли и сорванные с деревьев желтые листья. Застонали гагары в камышах, кляня непогоду. Река вновь подёрнулась морщинами, тени на воде заколыхались, темные облака прикрыли солнце, вокруг стало хмуро и неуютно.

Андрей решил: как станет на улице хуже, чем дома, так и пойдет. Но индикатор подвел: дождь пошёл — сначала капли были крупные, редкие, потом загустело кругом, полилось, полилось…, а дома не лучше: Юля встретила мужа «в штыки»:

— Рыба где? Ушел и ушел — с пенсионером связался. Да тот уже дома давно, а ты шляешься где-то весь мокрый и грязный, как пацан-штаны-на-лямках.

— Ладно, любимая, не ворчи. Дай лучше поесть.

Заметив, что жена недовольно поморщилась, он более твердо добавил:

— Рыбу я собаке отдал.

А сам подумал раздраженно: «Сиди тут с тобой целыми днями. Надо же когда-то и отдохнуть человеку».

Дружба Юли и Андрея была очень ровная, без ссор, тревог и волнений. Мать только ее ворчала, не стесняясь гостя:

— Что ты путаешься с этим охранником? Ты же бухгалтер!

Юля посоветовала матери не совать свой нос, куда не следует.

Такое поведение избранницы понравилось Андрею. Ему нравилось в ней многое: она мила, аккуратна, начитана, бережлива, не ветрена.

Вере Булкиной не нравилось в невестке абсолютно все — ее заносчивость, презрение к ремеслу свекрухи, которая по ночам чинит чью-то обувь, и главное — что молодая семья живет в ее доме. Жила сноха в чужом доме с таким видом, точно хотела сказать: так нужно, и потому я здесь. Будто ее сюда ФСБ подселило, понаблюдать за обитателями. У, сучка!

— Айдате за стол, — высунулась из кухни Вера и глянула на молодых непримиримым, закоренелой ненавистью утомленным взором давно тревожно и неправедно живущего человека.

Андрей сразу поднялся, Юля медлила. Свекровь обратилась к ней:

— А ты что сидишь как не родная? Будешь ужинать?

Юля сощурилась и чуть побледнела.

— Нет! — резко ответила она и, заметив растерянность на лице мужа, еще раз крикнула, топнув ногой. — Нет!

Хлопнув дверью, она прогремела каблуками по дощатой дорожке под окном.

— Гляди-ка, обиделась! — со злорадством в голосе сказала Вера и сыну строго. — Сиди, пусть побегает под дождем — умнее будет. Женушка у тебя манерная, а ты не будь в затирухах.

— Как вы меня достали! — скрипнул зубами Андрей. Кинув взгляд на сервированный ужином стол, проглотил слюну. Надел плащ, прихватил Юлин и хлопнул дверью.

Жену догнал уже на Советской улице.

— Тебя какая муха укусила?

Она не ответила и прибавила шагу. Андрей накинул ей на плечи плащ.

— Отстань! — передернула она плечами, и губы ее непримиримо сомкнулись.

Плащ упал в грязь.

— Юля, что с тобой? — растерянно спросил Андрей.

— Что со мной? Что со мной? — звенящим голосом выкрикнула жена. — Запудрил мозги да еще спрашиваешь! Я ведь все вижу. Что, думаешь, слепая?

— Что ты видишь?

— То я вижу, что мамуле твоей батраки нужны, а не дети — всех готова заставить обувь свою паршивую шилом тыкать.

— Ты это… маму не задевай, — нахохлился Андрей. — Я твою мать ни одним словом не обидел, а живем мы не у нее…

— Чего-о? Мою маму? Ха-ха, попробовал бы тронуть! — презрительно сощурилась Юля. — Ишь ты чего захотел! Ты свою укороти! — зло и вызывающе продолжила она и неожиданно запричитала. — Все вы, Булкины — паразиты и обманщики. Вот я, дура, вляпалась!

Андрей еще терпел:

— Слушай, Юль, ну чего ты заводишься? Кто и в чем тебя обманул?

— Завожусь? Да мне разводиться с тобой надо! Помнишь, что ты мне до свадьбы говорил?

— Ну, говорил и сейчас повторю, что люблю тебя, дуру.

— Именно, что дуру. Дурочка вам нужна в сапожную мастерскую. Тоже мне юрист образованный! Да она натуральная ведьма, твоя мать! Дура я, дура…

Андрей остановился:

— Просчиталась, значит?

Юля осеклась, поглядела на его непривычно холодное, злое и мокрое от дождя лицо и вдруг с отчаянием крикнула:

— Ты не просчитайся! Я из тебя человека хотела сделать!

— Ишь ты, челоывекоделатель какой сыскался, — хмыкнул Андрей и махнул рукой. — Может, нам и вправду разойтись? Устал я от вас….

— И разойдемся! Плащ отдай…

Натянув на мокрую одежду грязный плащ, беременная молодая женщина, заметая ноги, скользящие в грязи, подалась в гору, вверх по Станичной, откуда навстречу, запрудив всю улицу, бурлил дождевой поток. На ходу бормотала:

— И разойдемся…. Разойдемся… Нечего мне здесь делать. Проживу…

Ветер бил в лицо, дождь хлестал, гром прижимал к скрывшейся под водой земле, а ноги упрямо шли вперед.

На следующий день Андрей проснулся поздно. С ленцой позавтракав, засобирался.

Мать недовольно:

— Опять за своей оглашенной? Господи, когда вы развяжитесь? Или, коль неразлучные такие, жили бы своим домом — меня зачем мучить?

— На что, мама? На что жить-то? Юлька не работает. У меня заработок… сама знаешь. А кредит? Да за квартиру плати. На что жить?

— Так и не живите, раз не можете. Кто принуждает?

— У нас ребенок скоро будет.

— Вот еще обуза. Нет, сын, ты, как хочешь, а дом я продам. Куплю себе развалюху в Увелке, а вы, как хотите… Мука — вперед наука.

Мать ворчит по привычке, потому что ей не на кого больше ворчать: сноха же в бегах.

— Вчера-то из-за чего поцапались? Чем ты ей досадила?

— Да ну ее, тоже мне цаца — слова не скажи. Если вернуться захочет, так и скажи — слушай все, что мать говорит. Слушай и не брыкайся. А то дам от ворот поворот. Так и знай!

Андрей знал — тут уж с матерью не поспоришь: у нее и в характере, и в действиях все было подчинено и приспособлено к делу. Однажды не сдержался и дерзко спросил: куда тебе столько денег?

— А внуки?! — как мальчику-несмышленышу ответила. — Что ж им, моим внукам, ни с чем оставаться на этом свете…

Вот и пойми ее — деньги внукам, а внука не надо. Юлю надо убедить терпеть, иначе никак…

Что за житуха, думал Булкин Андрей, топая спиной к дому, вечно он в чем-нибудь виноват — ни перед женой, так перед матерью. Попробуй, угоди обеим сразу… Они всегда находят причину за что зацепиться и упрекнуть. Семья, надо понимать, это не любовь и секс, а бесконечные тяготы и лишения. Кто только придумал этот брак — будто без него нельзя прожить. Вон мать дважды замужем была и что толку?

Эх, мать, мать, как же ты не можешь меня понять?

Андрей вспомнил, как в детстве, вечером возвращаясь из кино, увидел на лавочке во дворе старшую сводную сестру Лизу. Она сидела и ежилась, по сторонам не смотрела. Андрей вошел в квартиру и еще из прихожей услышал какой-то подозрительный шорох. В комнате матери одеяло на кровати колебалось — из-под него слышался шепот, чмоканье, прерывистое загнанное дыхание и, как всегда, строго-деловой, спокойный голос матери: «Не торопись, не на пожаре…» Из-под одеяла выпростались наружу две незнакомых волосатых ноги, безуспешно ищущие опору. К месту вспомнилась дворовая скабрезная частушка: «Тятька с мамкой на полу гонят деготь и смолу, а я бедный за трубой мучаю свой хрен рукой». Только это был не тятька. Тятьки у Андрея давно уже не было — разбежались родители: не пожилось.

Родился Андрей маленьким и болезненным. Биография у него была короткой. Родился в Увелке, жил в Увелке, ну а помрет, наверное, в Южноуральске — нигде больше не бывал, ничего не видал. Мать воспитывала его сурово:

— Будешь бегать жаловаться — на улицу не пущу. Иди вон на секцию спортивную запишись и научись давать сдачи. Запомни сын: жизнь дарят мать и Бог, а отнять всякий готов.

Так и сделал — подучился рукопашной борьбе. Не смотри, что сморчок, так навернет… Хоть и звали его на улице по-прежнему Мелкий, но звучало это уже уважительней. Потом мальчишеское увлечение определило выбор профессии. Куда податься чемпиону рукопашных боев? Конечно, в охранники. Ступень за ступенью во взрослую жизнь… Следующая — любовь.

Вспомнилась Юлина голова на коленях. Улыбалась она также легко и красиво, как и грустила. Андрей перебирал ее волосы, гладил их на теплой ложбинке шеи, и сладость первого поцелуя мягко сжимала его сердце. Единственная — думал он — на всю жизнь!

Ах, глупые дети! Сила, им неведомая, понуждала к интимной близости без оглядки на последствия.

Андрей к матери :

— Поможешь со свадьбой?

Та с упреками и наставлениями:

— Лизка сама себе все спроворила — никакой матери не понадобилось. На что жить-то думаете, молодые? Вот ты сидишь за компьютером в магазине, а кроме получки ничего не приносишь. Что, мам?! Я про то, что в нашем российском бардаке живут только те, кто умеет им пользоваться. Ты не умеешь: уж больно правильный…

И Юлька ничего не умела — ни в крохотном огородце у свекрови, ни по дому: у мамы под юбкой чему научишься? Вот еще повод для свекрухиной неприязни.

Шел Андрей к теще за женой, шел и все время ощущал томливое состояние под ложечкой. Как жену возвернуть? Зачем? К новым скандалам? Кто из них (мать иль жена?) прав, кто виноват, что не строится без напряга жизнь? Как понять женский характер?

Наивняк! Иные по полста лет бок обок живут и не поймут: с кем и зачем. Был бы отец, подсказал. Но что? Самый мудрый и битый семейной жизнью мужик доподлинно и твердо знает одно: баба есть бездна для тела, души и кошелька, или другими словами: ни одному смертному не удавалось пока удовлетворить женщину телесно, душевно и материально. Все-то им мало….

Силился вспомнить: что, что он такое говорил Юле до свадьбы — чем она его попрекает? Разве намекал или давал повод понять, что она имеет дело с не «настоящим» мужиком, а современным — это он с виду такой незатейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий, бедовый. И еще, что с ним она не пропадет, и всего, чего надо в жизни, достигнет. Не было этого — не обещал. А существу женского рода плевать на то, что ее любят и готовы жизнь за нее и ее ребенка отдать: главное — чтобы было где жить, как и на что, а с кем и не важно. С горечью убеждал себя кинутый муж.

Расстаться — советует мама, и Юля не против. А как же будущий сын? Сам воспитанный без отца, Андрей знал почем фунт такого лиха. Надо терпеть или искать пути выхода из тупика. Где денег надыбать? К братве что ль податься? Да там, наверное, только судимые. Катастрофа семейной жизни!

Шаг за шагом к тещиному дому Андрей все трагичнее ощущал бесполезность своих усилий: жена вот она рядом — в этом подъезде, в квартире на третьем этаже, но вроде как ее уже и нету, и не было, вроде как она приснилась и вся недолгая семейная жизнь тоже мнится теперь кошмаром.

Незадачливый муж не решился подняться — сел на лавочку, соображая, что предпринять. Может быть, они с Юлей случайные попутчики в жизни, и не стоит насильно стягивать дратвой расползающиеся судьбы. Как ее мать называла: шмыргалкой — которую за красоту любил бы, а за характер убил? Мысль нелепая, глупая и даже абсурдная — ведь он Юлю любит, какая есть. Что же делать-то, а?

Гром бы всех этих баб порасшиб! Без них-то на свете как хорошо — рыбалка, охота, спорт… чего еше? Дети? Вон их сколько в детском доме — выбирай любого да играй, пока не надоест. Ни пеленок засратых, ни распашонок… А что, интересная мысль! Приносил бы игрушки, потом книжки, в институте помог выучиться, на свадьбу кинул… Вот и исполнен гражданский долг.

Дальше больше вихрились мысли. Вот сейчас выйдет из подъезда разлюбезная половина, а он ей ка-ак двинет под глаз! Ты, скажет, че совсем охренела — страх перед мужем потеряла?! Ты, скажет, че прыгаешь из дома в дом, как блоха по жопе?! Ты, скажет, об чем своей башкой думала, когда замуж выходила?! Ну, а раз вышла, терпи — пошли со мной, и не вякай. Ну и так далее тому подобное. Словом, только бы вышла на нейтральную территорию, тогда сумел Андрей душу отвести.

Но Юля почему-то не выходила. Час прошел, другой — Андрей задремал. Потом кто-то его за рукав:

— Андрюша, ты что здесь сидишь? Заходи.

Теща ненаглядная с авоськами.

Поднимаясь, думал — хорошее начало с тещей: вот сейчас она их с Юлей помирит, покормит и отправит домой.

— Ха-ха-ха-ха! Напрасно пришел, — передернула плечами Юля. — В дому твоей матери ноги больше моей не будет. Хватит, по горло сыта — натерпелась!

И теща поет:

— Что ж ты, Андрюша, жену не бережешь? Она в положении — ей сейчас прежде всего нужен покой и уход, забота, а не стрессы нервные. Вчера прибежала вся мокрехонька, могла простудиться и заболеть. Каким тогда твой сын родится? Да и родится ли вообще…?

— И что же мне делать? — растерялся Андрей.

— Ты мужчина, глава семьи, вот и думай своей главой.

— Хорошо! Дай мне время, я что-нибудь придумаю, — и ушел, не пообедав, впрочем, его никто и не собирался кормить.

Хорошо-то хорошо, но что придумать? Шел по городу бесцельно и ломал голову, то вдохновляясь, то чуть не плача.

— Да твою мать! — стукнул себя кулаком по лбу. Далее пошло и поперло. — Столько девчат вешалось, а я эту…. выбрал себе на горе. Да их и сейчас хоть пруд пруди — выбирай любую на цвет или запах. Неужели, ты думаешь, без тебя пропаду?

Тут Юля хоть и за глаза, но сполна получила, что заслужила за весь недолгий год совместной жизни: все, что скопилось в негодующей душе благоверного от семейных неурядиц, что умалчивалось, зажималось характером — все обрушилось на нее. От ругани этой содрогнулись твердь земная и небесные хляби. Устояла любовь.

И мысли потекли другие. «Ты думаешь, я простак? Ты думаешь, приобрела себе в мужья дубинноголового охранника ни на что негодного в смысле придумать? Как бы не так! О-го-го! Стоит мне только ее поднапрячь, столько смогу…»

Тут Андрей вспомнил, что нигде никогда никем еще и даже собой в жизни не руководил — только им всегда: то мать, то старшая сестра, то жена, и приуныл: себе не соврешь.

Мать, должно быть, ждала сына с покорной сношкой — баньку подтопила. А может, и нет: сказала, увидев его одного:

— Иди, смой старые грехи.

Андрей вдруг подумал, а тут ведь не конфликт поколений — дела обстоят гораздо сложнее: мать им владеет и делиться не хочет, Юлю попробовала подмять да не смогла. Хоть и говорит, живите своей семьей, но вряд ли его отпустит куда. Андрей знал: против силы характера материнского он слизняк. Может даже случиться так: они устроятся где-то на стороне — она все равно их найдет и растащит. Если уж мама Вера поставила цель, она своего добиться сумеет.

Бедный ребенок, мыля голову, думал Андрей, о своем неродившимся еще сыне. И о себе: дальше уже некуда отступать — пора доказать, что он мужик, а не просто так. И еще: пусть он неграмотный, необразованный, но знает твердо, что не надо бросать жен, не надо сиротить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти…. воровства.

С того дня дела в полуопустевшем после бегства снохи доме пошли отнюдь не в мирную сторону почему-то. Пружина сжатая в Андреевой душе натуго, которая временами вибрировала — то еще поджимаясь, то опускаясь — вдруг оказалась зажатой до конца. Сын перестал уступать матери в чем-либо — даже в мелочах. В частых спорах стал намекать, что он не такой, как Ванька за рекой, в случае чего, может и…

— На мать-то?! — ахала Вера.

Напряжение в доме нарастало: хозяйка еще пыталась сохранить свой имидж, а сын день ото дня вел себя в ее присутствии все более вызывающе.

— Выжила Юльку! — распаляясь, орал. — Из дому выгнала беременную — не пожалела! Кто ты после этого, а?

И голос Веры уже не рычал, не шипел даже, а дребезжал:

— Слушай, катись-ка ты к своей Юльке отсюда!

— А может, ты отсюда, а мы сюда?

— Ну, это уж дудки! Вот помру, тогда….

Это Вера зря, потому что в томящейся голове сына отчаянная мысль дала быстрый всход — а почему бы и нет: все люди смертны. Дальше больше — в смысле, мысль работала — Андрей уже точно знал, как решить свою семейную драму. А то что «вот помру и тогда…», долго ждать — пора, пора тебе, мать, на Нараяму. Чего тут задерживаться: все земные долги отдала и делать тебе на ней больше нечего, а нам сына рожать, воспитывать, поднимать. Так что, будь добра — освободи жизненное пространство, переезжай на кладбище. Зла на земле без тебя станет меньше….

Про Нараяму он, кажется, промолчал, но что-то все-таки сказал, и с Верой случилась истерика — визг, стенания, угрозы, жалобы — все сводилось к тому, что ни быть, ни жить ему здесь более невозможно. Она кричала, чтобы слышали и знали соседи, как она страдает от неблагодарного сына и поганой снохи, как много терпит от них неудобств и несправедливостей.

А соседям-то что? Сами небось с усами — знают, что семейная каша и гуще кипит. Ну да ладно, чего уж там — родные бранятся, только тешатся — и не получился мировой скандал. Только Андрей укрепился в помыслах — маму Веру пора «убирать», иначе никак: посоветовала она ему поскорей подыскать квартиру и съезжать к чертовой матери, коль родная стала не нужна. Ну, это еще как посмотреть, кому съезжать — а вот если дом продаст, тогда полный пипец.

А Вера дала волю слезам: стальной характер не вытравил из души извечную тягу русских баб к реву. О, грехи наши тяжкие!

А проревевшись, сказала тоскливо:

— Совсем ты, сын, через эту бл.дь очерствел. Может, и озверел даже…

И словом бранным в адрес снохи подписала себе смертный приговор — счет ее жизни пошел на часы…

Мораль, как у прокурора, проста: не ты ее, так она твою семью. Дело за малым — как его в исполнение привести: просто так не удавишь в уборной. Обдумать все надо, обмозговать, а то как бы не сплоховать…

И Андрей думал, думал — должно быть, от перегрузок умственных, напряжений душевных кошмар привязался — один и тот же каждую ночь.

Лежат они без света в постели — муж, жена и маленький сын — и дрожат от страха, а за окном мечется и скребется черная тень. И голос Веры, уже похороненной:

— Отдайте мне внука! Отдайте мне внука! Отдайте, сволочи, мне внука….

Будущий мамыубийца просыпался с мучительным стоном, с глазами мокрыми, сам не свой… От таких кошмаров готов был в могилу зарыться, но как же Юля останется с маленьким сыном? Убить бывает страшней, чем самому умереть — так что крепись, Андрей! Страшно? Страшно. А что же делать — как семью разваливающуюся спасти, как ребенка не осиротить? Думал о маме: зряшную жизнь ныне живет — трудится не покладая рук, а каждую копейку в кубышку прячет. Ни себе, ни людям. Для чего? А хрен поймет, и сама не знает.

Много, очень много передумал Андрей, но так ничего путного не придумал. А время шло, и приходили люди по объявлению, желавшие посмотреть и прицениться к дому на Набережной — все могло полететь к чертям в один миг. Булкин-младший скатывался в отчаяние.

Но вот как-то на работе сменщик Олег:

— Что-то Андрюха наш в последние дни ходит каким-то горем убитый. Эй, Ибулкин, с тобой все хорошо?

Молоденькие продавщицы захихикали. Андрею это показалось обидным — он сжал кулаки и посмотрел исподлобья на белобрысого дородного охранника.

— Ну, ну, успокойся, — удивился Олег. — С женой что ль поцапался?

Булкин обиженно:

— Тебе-то что?

А сменщик к девчатам:

— Похохатываете? Весело вам? Все бы над мужиками изголялись!

Когда торгующий персонал разошелся по своим рабочим местам, сменщик не поспешил домой, подсел к Андрею:

— Ну, рассказывай, что стряслось?

И поскольку Булкин молчал, сам продолжил:

— Да ладно, знаю я — не первый год замужем: можешь не говорить, но послушай. Мне сеструха посоветовала — и я сделал, как она велела, и все получилось. Сделай и ты, а когда поправишь свои дела, фунфырь поставишь. И поверь, не зазря…

Андрей сначала с недоумением слушал сменщика, поглядывая на экраны мониторов, а потом заинтересовался, думая о своем. Цыганка-бабка-ворожея… Съездить стоит, поговорить — только не за присух-травою и не за отворот-порошком, а… Ну, вобщем, давай адрес.

— Как, говоришь, старуху зовут?

Олег воссиял:

— Ну и ладушки! А то ходит, будто в штаны наклал. Записывай….

Обычно Андрей ходил на работу пехом, а тут у матери попросил машину — раздолбанную «шоху», купленную с рук.

Вера, починяя обувь и не поворачивая головы:

— Шмару свою катать? Трахаться негде? И беременная дает? Вот бл.дь!

Ее ухмылка и взгляд из-под затемненных очков суровых глаз закаленного в жизненных передрягах бойца говорят: «И это есть Булкин Андрей? Мой сын? Тряпка, а не мужик!»

От этих слов внутри Андрея все леденеет, движения его становятся угловатыми, напряженными но, собравшись с духом, он сказал, что есть возможность вынести из магазина ящик с консервами — не на себе же его переть. Мать одобрительно щурит глаза, и губы сдвигаются, меняя ухмылку на торжествующую улыбку.

— Ну, наконец-то! Давно пора браться за ум и жить как все люди. Это ты из-за своей придурошной такой был… а теперь…

За воротами сосед-пенсионер:

— Покури, Андрюха, куда торопишься?

— На квартиру зарабатывать.

— Бомбишь?

— Как-то надо выкручиваться.

— Ну и правильно: пока молодой надо работать.

Глядя вслед укатившей машине, сосед-пенсионер размышлял: «Странный парень — дома один, на рыбалке другой. И никак он, старый хрен, не может понять — где же Булкин Андрей настоящий. Переменчивый какой-то, непонятный…. Да, наверное, другому-то и не ужиться с такой матерью».

Прежде, чем ехать в Пласт к цыганке-бабке-ворожее, Андрей завернул к Юле.

Лицо ее посуровело за эти дни и как будто осунулось, а бездонные глаза, в которые заглядывать иной раз было жутко, смотрели холодно и отчужденно. Андрей смешался сперва, но, справившись с собою, скучным голосом соврал:

— Вот, бомблю понемногу. Из роддома вас повезу на отдельную жилплощадь. А ты береги себя…

Юля веско, с расстановкой:

— Жалеешь? Себя пожалей.

И скрылась за дверью.

В пути он набрал ее номер:

— Ты верь мне, любимая.

— Верю, что денежки маме отвозишь.

— Жмотом считаешь?

— Да вы все, Булкины, жмоты.

И Андрей взорвался — голос взвился до фальцета:

— Я думал, у нас с тобой по-настоящему…. Вместе через все трудности… Да кто ты такая?! Чего ломаешься, как копеечный пряник? Да за меня любая, стоит только глазом моргнуть.

— Моргай, моргай — не окосей….

Несмотря ни на что, он продолжил свой путь.

И вот в богоспасаемый город Пласт явился Булкин Андрей. Он лениво рулит и щурится, выглядывая названия улиц. Тарахтит изношенный моторишко, бежит машина по асфальту, Булкин бормочет себе под нос:

— Вот тебе, бабушка, и город Пласт! Где же ты прячешься?

Дымит и дребезжит изъезженная «шестерка», мелькают частные дома. Андрей думает, как с ворожеей объясниться, чтоб поняла…. А вдруг в органы сдаст?!

Вроде бы и не сильно гнал, а на перекрестке раздавил кошку — черную, невесть откуда шуранувшую ему под машину.

— Вот зараза!

Итак нервы сдают, а тут еще черт кошку черную под колеса… дороги ей мало. Андрей ругался, страх заглушая — дурная примета, а дело серьезное, криминальное: ну как сикось-накось пойдет. Он, конечно, понимает, что не виновен — у хвостатой судьба такая. Но вот приметы… едри иху в корень. Хоть возвращайся. Мать вспомнил недобрым словом — говорил же: не ставь ворованные колеса. Все жадность — никак не подавится…

Едва как уломав недобрые предчувствия: «я еще покажу тебе, сила нечистая, что такое не везет, и как с ним бороться», продолжил затеянное предприятие.

И вот наконец: улица не улица — Невский проспект, дома — рубленные терема: просторные, с резными крылечками, отделанные от подоконников до крыш деревянными кружевами…

Да где там! Закоулок какой-то без обозначенной проезжей части, в траве-мураве едва угадывалась машинная колея. Домишки по окна зарыты в землю, незагороженные палисадниками, стоят сикись-накись — как попало. Но самый оторопный под номером, который нужен, хотя и номера никакого нет. Андрей посчитал: если тот пятый, а этот девятый, то между ними — дом номер семь. Впрочем, надо признать — вид убого жилья, заросшего бурьяном по самую крышу, олицетворяет покой и природную благодать.

Вспомнился Андрею Хома из «Вия». Зашел пан философ в такую избушку и…

Еще не зная, кого увидит, готовился позаискивать чуть-чуть (денег-то не тыщи в кармане), извиниться за беспокойство, говорить почтительно, со слезой в голосе. Говорить всю правду — так решил, чтоб поняла его цыганка-бабка-ворожея, чтоб осечки не вышло....

Пройдя в завалившуюся калитку двора, постучал в дверь сеней. Никто не ответил. Тогда на свой страх и риск, открыл скрипучую дверь, прошел земляным полом к другой, обитой холстиной, и вновь постучал. Потянул за ручку на себя. Отсыревшая, дверь открылась без скрипа, и он увидел перед собой узкий проход между широкой кроватью, застеленной лоскутным одеялом и огромной русской печью с полатями, как раз над его головой. За столом на скамье на фоне подслеповатого окна, сильно затемненного снаружи бурьяном, проглядывалась женская фигура с густыми опущенными на плечи волосами. Скрипучий голос из полумрака:

— Проходи, касатик, не стесняйся. Откуда родом будешь? С чем пожаловал?

Андрей, разом оробев и ослабев ногами, сел на скамью, прислоненную сбоку к печи. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и из него проклюнулось лицо хозяйки. Было оно подобно сушеной груше — сморщенное и коричневое.

Носом повела, будто принюхиваясь:

— Девки что ли не дают? Да вроде красавчик… Аль беда привела? Подружка забрюхатела, а ты жениться не хочешь? Говори, коль пришел….

Скрипела-скрипела, кудахтала-кудахтала, и сошла понемногу оторопь с Андрея — заелозил задом по скамье, слюну сглотнул, горло прочистил и спросил:

— Вот скажите, что мне делать в такой ситуации?

И начал рассказывать...

Цыганка-бабка-ворожея, которую кстати зовут Улея, достала из кармана старого платья трубку, выбила пепел о край стола, из мешочка-кисета табак зачерпнула и умяла большим пальцем в нутро. Прикурила и стала размахивать спичкой, которая все не гасла, и кивала, кивала серебристо-черной головой. Спичка обожгла пальцы — старуха резко кинула ее на пол. Затянувшись несколько раз подряд, глухо прокашлялась и туда же сплюнула….

Слушать она умела — слушала не перебивая, но, поняв суть Андреевой речи, перестала кивать, лицо ее еще более потемнело, а губы вытянулись в строгую ниточку. На просьбу: «Поможете?» долго молчала, опустив голову, потом глухо, с выношенным достоинством и скорбью сказала:

— Значит, ты за Господа все решил?

Андрей молчал, не зная что ответить-сказать.

Тогда Улея спросила:

— Стара бабка-то?

Не решился Андрей мать приплести — сказал, что бабку больную, из ума выжившую хочет извести. Насочинял, насочинял Булкин с три короба — что и воет-то она по ночам, их и соседей пугая, охотится за маленьким внуком, вбив себе в голову, что кровь младенца вернет ей силы. Короче не бабка — какой-то упырь-вурдалак, который только и ждет, когда его кончат….

— В больницу хотели — не дается. Да и врачи не берут, говорят — бабка доходит… так пусть уж дома.

Цыганка-бабка-ворожея головой покачала — мол, суть поняла.

— Ах, старость, старость — всем-то, всем как есть она не в радость, и смерть от рук близких — достойная награда за труды и муки. Эта — как ее? — эвтаназия. Спит поди сейчас грешная и не знает, о чем ты сейчас меня просишь. Эх, судьба, судь-ба… А ты такой молодой и уже эвтаназер… Затейлива жизнь! Так вот, запомни, юноша — человека из грязи вытащить можно, грязь из человека — никогда… Запачкаешь душу — на всю жизнь и даже после смерти будет мука. Если конечно есть у тебя душа…

Хозяйка вновь раскурила трубку, прокашлялась, сплюнула…

— Как думаешь, зачтутся матери твоей родов муки?

По спине меж лопаток пробежал холодок, противная мелкая дрожь возникла внутри, дошла до губ, и Андрея начало колотить так, что скамья азбукой Морзе пристала к печи — мо-жет-уд-рать-по-ка-не-позд-но. Андрей оглянулся на дверь — путь свободен к отступлению? Ишь как ворожея-то завернула!

А та, наверное, стосковалась по слушателю: зудит и зудит — бормочет теперь о том, что молодые совсем не ценят жизнь ни свою, ни чужую. Вот старики — эти да: пусть им порою бывает невмоготу: сиры и голодны, одиноки, но живут, как могут, отдаляя всеми путями день своей смерти….

Впрочем, собеседник нужен всякому здравомыслящему человеку, иначе его задавит одиночество, и если его нет, собеседника, тогда человек склоняется к беседе с самим собой, доходит до бездонных глубин бытия, до оглядывания непостижимых вещей, необъяснимого, как мироздания, бренного и простого с виду человеческого существования, короче говоря, его одолевает вечная дума о смысле жизни.

Но не в таком возрасте Булкин Андрей, чтоб философствовать — ему не смысл, а экшен давай. Какое ему дело до чужой боли или беды — своих забот полон рот. И если цыганка-бабка-ворожея считает, что без мысли жизнь будет пустой и жвачной, то это ее дело. Не за нравоучениями сюда Андрей ехал, а за конкретной помощью… или он пошел?

Даже зад от скамьи оторвал, оглянулся на дверь — показывал, что ему пора. Так будет ответ на его вопрос или нет?

Заметив его движения, хозяйка умолкла, и наступила долгая пауза. Табачный дым по избе плавал синими пластами — едкий, вонючий: чихать и кашлять от него хотелось.

— Так какой будет ответ на мой вопрос? Вы поможете?

— А тебе все-таки хочется лишить ее жизни?

— Иначе никак…

— И не будет совесть мучить?

— Вам что за печаль?

— Да мне-то, конечно… Ты платишь — я работаю. Фотография у тебя ее есть?

Где же взять фотографию старой матери — ей еще и пятидесяти нет?

— Без фото нельзя? Ну, тогда я пошел.

Цыганка-бабка-ворожея засуетилась, забормотала, что, мол, все говорилось для красного словца, а так она как овца — желание клиента для нее закон.

— Деньги привез?

— Сколько?

— Ну, давай тысячу…

Насыпала ему в газетный кулечек какого-то серого порошка:

— Сваришь фотографию в нем, а потом иглой проткнешь и загадаешь, что хочешь — смерть так смерть… а может даже и понести.

Хихикнула на последнее….

— Сработает?

— Тут же и без всяких следов…

Когда возвращался, встречь ему выкатилась белая «Волга». Лобовой удар на трассе, на скорости — тут уж, как говорится, два пути: либо в наркомзем, либо в наркомздрав.

Палата жила своей жизнью: прооперированные и выздоравливающие играли в карты, выпивали тайком от медперсонала, рассказывали всякую всячину с утра до ночи и ее прихватывали — дома так не поболтаешь. Сегодня притащили бутылку вина и пустили по кругу — всем досталось понемногу, кроме Андрея: он в палате особняком. В ней еще витал винный запах, когда вплыла медсестра. Налаживая капельницу Булкину, девица в белом халатике попутно принюхивалась и приглядывалась к обитателям.

— Что это у вас так сивухой прет? Сознавайтесь…

Хор мужских голосов:

— Какая сивуха — да ты что, красотуля?

Она без улыбки и в полном расстройстве:

— Я вот лечащему врачу скажу, полетите отсюда без бюллетеней.

И Андрею:

— Так нормально?

Сунула руку под одеяло:

— Ты сухой?

Андрей покраснел.

— Как только — сразу зови…

— Да ребята же есть, — поморщился Булкин.

— Ага, — сестрица глянула под кровать на непорожнее судно, — молодец. Я сейчас санитарке скажу.

И ушла.

Итак, Андрей Булкин в больнице.

Возвращаясь из секретной миссии в Пласте, он попал в ДТП и здорово пострадал — поврежден позвоночник, а правая рука перестала слушаться. «Шестерка» мамина вдребезги.

Когда после операции и реанимации перевезли в палату выздоравливающих, дела с рукой как будто пошли на поправку. Он все время тревожил немые пальцы, шевелил их здоровой рукой, заламывал и надеялся скоро вернуть ее в строй. С позвоночником было хуже. Со спиной дело было швах: мало того, что постоянно болела — она вообще не позволяла лежать на боку или животе, а тем более вставать и ходить, даже сидеть — лежи пластом день-деньской и ночь напролет. Врачей спина тревожила, но не Андрея: он и в мыслях не допускал считать себя инвалидом, на всю жизнь прикованного к каталке или кровати. Вот боли утихнут, он встанет и пойдет домой. А пока возвращал к жизни руку и ждал Юлю… каждый день, каждый час, каждую минуту.

Бессонные ночи и унылые дни он раскладывал на часы до того радостного мгновения, когда жена появлялась в дверях палаты. Ему казалось, что так легче ждать. Он говорил себе: «вот осталось половина суток», «вот уже шесть часов», «вот три», «вот час»…

Когда оставался только час, он уже не сводил с двери радостных глаз и напрягал слух, пытаясь уловить стук ее каблучков. Когда появлялась с гостинцами в пакете, он старался казаться заботливым и беспечным, косил взгляд на ее живот:

— Как поживает мое семейство?

Она вымученно улыбалась:

— Здравствуй, Андрей. Твое семейство ничего поживает — в смысле нигде и ни на что. Вот тебе мамины пирожки с картошкой — извини фруктов и сока мне брать не на что.

Хоть и торопиться ей было некуда, сидела в палате она недолго. Говорить было не о чем — у Андрея одно и то же, и у нее сплошные проблемы, которыми не грузят больного: все равно не помощник.

По взглядам, какие бросал искалеченный муж при ее уходе, не трудно было догадаться, что у него творится в душе. Как велико у него было желание что-нибудь вытворить хулиганское — окно разбить, стакан с тумбочки хрястнуть о пол… А может просто зареветь?

Рот Андрея начинал подрагивать и кривиться. Казалось, какая-то жилка на его лице сделалась короче и оттягивала губы в бок. Пальцы его здоровой руки сжимались в беспокойный костлявый кулак. Тоскливые глаза разгораются и дичают.

Соседи это все замечают и стараются больше шуметь и двигаться, чтобы отвлечь болезного от тяжелого душевного состояния. Оказывается, Андрей еще и головой саданулся крепко. Врач сказал: следите за ним — возможны припадки, а с его спиной и летальный исход от болевого шока.

Мать приходила с печевом и варевом домашним, спрашивала о выписке, головой кивала, и одними губами, чтоб никто не услышал, шипела:

— Попробуй вернуться, я тебе за машину, знаешь, что сделаю…

— А как же страховка?

— Какая страховка? Ты виноват в ДТП.

— Я?! С чего это?

— Ты, сына, ты… вылетел на встречную полосу. Уснул что ли? И куда гонял? Где консервы потерял?

— Ничего не помню — затмение в голове…

— Значит судьба, контуженный мой, — мать смотрела неласково, губы покусывая. — Как говорится: «Тихо едешь — беда догонит, быстро погонишь — сам догонишь ее».

Фрукты и соки привозила сводная сестра Лиза — ей некогда стряпать, а вот с финансами все в порядке: сама хорошо зарабатывает на АИЗе, и муж — самостийный буржуй.

С работы коллега-охранник разок приходил — принес коробку шоколадных конфет и «тещины постряпушки». Про магазин рассказывал, про знакомых, про спорт и город, про все остальное, что было на свете интересного. И только перед уходом спросил:

— Слушай, а ты вернешься?

Булкин плечами пожал — на все воля Божья.

Катится время, бежит — Андрюха лежит.

Врач не торопится его выписывать — если лежачего, значит инвалид. Но в душе видимо уже сдался — не смогло его айболитово искусство вернуть парня к нормальной жизни. Если раньше подходил к Андрею озабоченным, то теперь жизнерадостным:

— Ну, как мы тут? Нет, посмотрите-ка на него — гвардеец, чисто суворовский гренадер!

И Андрей еще верил:

— Правда, доктор?

— Не верит! Да в день твоей выписки девки по Южноуральску снопами валяться будут.

Народ подтверждал:

— Все ходячие бабешки так и снуют возле нашей палаты.

И санитарка кудахтала, будто золотое яичко снесла:

— Привезли из реанимации едва тепленького, а сейчас какой бравый стал!

Врач уходил, разговоры стихали, а Андрей, как лежал пластом, так и лежит. Не верилось ему, что после аварии и вовремя болезни стал он красивее и лучше, но было приятно. Только вот заветный миг выздоровления все оттягивался, затягивался — не наступал….

И наконец, доктор сказал:

— Теперь тебе только Бог поможет …

Минуту парень ошеломленно смотрел на врача, затем здоровой рукой поддернул одеяло до подбородка — выше не смог — и не прикрыл хлынувших слез.

Врач мягкой ладонью гладил его по волосам:

— Ну, ну, не отчаивайся: я же не сказал: надежд нет — искусства моего не хватает. Найдешь частную клинику и вылечишься, а здесь, прости, я бессилен. Родным скажи, чтоб ко мне зашли — расскажу о профилактике и уходе. Ну, что ты, кончай…!

Врач ушел — Андрей всхлипывал и вытирал слезы.

— Ха! — воскликнул сосед по палате. — Тоже мне доктора! Кабы бюллетень был не нужен, хрен бы я сюда попал. Запомни, Андрюха, лучше всех врачей народная медицина. Вот я бабку одну знаю на Пласте…

Андрей ждал Юлю, явилась мама — на его признания:

— Да и так было ясно — позвоночник это тебе не хухры-мухры. Что же будем делать-то, сын?

— Почем я знаю? Деньги надо искать в клинику платную…

— Деньги, деньги… Был бы ты медвежатник по сейфам… А в твоем долбанном магазине кто тебе их даст?

А ты, мама? — хотел сказать Андрей да прикусил язык.

— Значит выписывают…, — задумалась Вера, глядя на сына пристальным взглядом.

Андрей почувствовал — она что-то хочет сказать, и сказать неприятное для него. Он отвел глаза в сторону и насторожился. И тут мать дотронулась до его волос, погладила их почти также, как доктор, и спросила:

— Женушка-то была?

— Да уж какой день нету.

— Поди рожает, — вздохнула Вера и, хрустнув пальцами, тихо спросила. — Сын, можно говорить с тобой откровенно?

— Почему нельзя? Можно. Я откровенно люблю.

— Ты не сердись, дорогой. Я — женщина давно одинокая, а тут нашелся человек хороший. Семью ради меня готов оставить… Ты понимаешь? Такой шанс — может, последний в жизни моей. А у тебя жена есть — вот и держитесь друг за друга.

— Кто он? — глухо спросил Андрей.

— Вряд ли ты его знаешь. Дом продам, и мы уедем… в дальние страны, за моря.

В уголке ее глаз, у самых морщинок что-то блеснуло:

— А ты, сын, крепись — тебе еще жить да жить.

Мать, прощаясь, нежно погладила его по плечу, и от ласки такой он чуть было не разревелся.

— Дети вы мои, дети! — она с надрывом вздохнула. — Всю жизнь я на вас положила — надо ведь когда-то и для себя пожить. Я уже в этой беспросветной нужде совсем потеряла надежду на счастье. Прости меня, Господи!

У Андрея повело губы.

— Да, конечно, у нас семья — не горюй, мама: все будет хорошо.

Он с трудом вымучил улыбку.

Юли все не было.

Оказывается, ничего в жизни просто так не дается. Даже этот, новый штрих «никому не нужный» к известному уже «беспомощный инвалид» требовал сил, ответственности, раздумий и мук. Андрей терпел, привыкая, даже шутил и смеялся шуткам больных, но чувствовал, что груз в душе нарастает день ото дня и однажды его раздавит, если чуда не произойдет.

А доктор больше не шутил и не утешал — с каждым днем все раздраженнее вопрошал:

— Где же твои родные?

Не поленился в тумбочку заглянуть:

— Не приходят? Почему это?

Андрей плечами пожимал.

— Ну я их через прокуратуру достану.

Уходил, а Андрею было нестерпимо стыдно и тяжело.

Бессонница. Ночь за открытым окном ясная, звездная. В городе полно фонарей и кое-где светятся окна — толи пьют хозяева, толи с работы поздно пришли. Здоровые, счастливые…

Какая чудная ночь! А на душе горько, так горько, ну просто невмоготу. Забивая телесные боли, душевные муки терзают, уснуть не дают, даже спокойно лежать — хочется выть, плакать, рычать. За что его так?

Больные выписывались из палаты, поступали новые — Андрей все лежал.

До того истомился душою, что, когда появилась сестра, он не то что даже говорить не смог — дыхание вдруг напрочь сперло.

— С новорожденным тебя, братец! Прости — в командировке была.

Так вот почему так долго не было в больнице ни Юли, ни ее. И маме не до него — замуж выходит.

Андрей лежал бледный, с плотно сжатыми губами и, не моргая, глядел куда-то остановившимися глазами — грудь едва-едва шевелилась, вентилируя легкие.

Лиза подставила ему тарелочку с закусью и тут заметила:

— Андрюшка, у тебя борода начинает расти!

Больной промолчал.

— Да ты лопай, лопай, дед бородатый, — сказала сестра, любовно коснувшись его подбородка. — В следующий раз бритву Вадика прихвачу и тебя побрею.

— А? Что? — вздрогнул Андрей и возвратился откуда-то из далекого далека, слабо и признательно улыбнулся сестре. — Спасибо, Лиза! Я и в самом деле хочу есть… Если бы ты еще налила в стакан соку, тебе бы вообще цены не было. Значит, у меня родился сын, а я тут лежу, ничего не ведая… Как Верочка, дочка твоя, поживает?

— Строит всех маленькая начальница.

— Есть в кого…

— Мне до нее, как до Китая… Чем вы тут развлекаетесь? — она оглядела палату, принюхалась и напустилась. — Андрюха, ты пить смотри не начни.

— Мама наша замуж намылилась — под старую жопу сходит с ума.

— Не надо, брат, о маме так: не нам ее судить. — Лиза нервно затеребила салфетку, которой промокала брату губы и смахивала крошки с простыни. На пальцах ее засверкали усыпанные самоцветами золотые перстни.

Андрей скривился и изобразил здоровой рукой покаянный жест.

Прощаясь, она потрепала его шевелюру:

— Держи хвост пистолетом!

От дверей оглянулась:

— Когда будем ножки Андреичу обмывать?

— Сразу, как выпишусь.

— Меня дождитесь — слетаю еще раз в Украину, тогда и засядем…. Я ему в Хохляндии козырный подарочек присмотрю.

Сестре он не отважился сказать, что его давно уже хотят турнуть из больницы к родственникам на руки да не найдут их никак.

А Юли все не было.

На Андрея напало какое-то оцепенение и тупое ко всему безразличие. Времени дополна — можно все вспомнить и хорошенько обдумать. Но не восстанавливалась в памяти картина главного — момент аварии: как все случилось. Вроде не гнал, не нарушал…. И вот тебе на! После удара — сплошной туман. Туман в голове… спит ли, бдит — это его теперь обычное состояние…

— Эй, Булкин, к тебе пришли.

Андрей почувствовал, как встрепенулось и напряглось тело — он даже рванулся было с кровати, но боль, ухватившись за спину, удержала. Он не слышал знакомого перестука каблучков, но чувствовал: это Она — вон как задрожала поврежденная рука, чуя любимую.

Юленька без живота снова казалась большеглазой и хрупкой — ну, девочка девочкой. Она не рванулась к нему, а вошла и посмотрела чужими безжалостными глазами на худого, в больничном белье, не встающего с постели калеку, чем-то немного напоминающего ее чемпиона-мужа.

— Я была у врача, — ледяным тоном сказала она и оглядела присутствующих на предмет лишних уш — те, кто мог, потянулись к выходу. — Я была у врача, он мне все рассказал. Андрей, ты останешься таким на всю жизнь.

Стиснув зубы, Булкин спросил:

— Зачем же ты тогда пришла?

У нее не было сострадания в глазах — одна лишь решимость.

— Пришла сказать, что мы расстаемся с тобой окончательно. Я и так одинокая мать… Живу, как в девичестве, в родительском доме… С тобой-то куда? Двоих беспомощных мне не поднять. Ради нашего сына, Андрей, нам надо с тобой развестись….

Слезы заполнили глаза больного, и спазмы прихватили горло — он молчал, каменно сжимая челюсти.

Она, выговорившись, позвала:

— Андрей! Андрей, ты слышишь меня? Почему молчишь? Скажи что-нибудь.

Но он не мог говорить — держался из последних сил. Чувствовал — если скажет хоть слово, тотчас же разрыдается, и будет мямлить, и клясть судьбу, плакаться, что ему плохо без нее, и что не таким бы ему хотелось быть перед нею, какой он сейчас. Ему бы хотелось снова стать тем красивым удальцом-чемпионом, на которого смотрели с восторгом и обожанием все девчонки и Юля тоже. Но может, и в таком состоянии он сумеет найти какое-то дело семью прокормить или, переборов недуг, однажды поднимется …

Но все это — сказки Венского леса, а Юле, видимо, не до вальсов.

Он всегда считал себя настоящим мужиком, готовым жизни не пожалеть для любимой.

— Я все понял — можешь идти. Привет матери передай и поцелуй за меня сына.

— Ты согласен? Не будешь артачиться?

— Уходи, Юля! Прошу тебя…

Его уж нещадно трясло.

Ушла. Андрей натянул на лицо одеяло и плакал молча до тех пор, пока были слезы. Потом лежал просто так, обессиленный душевными муками, и впервые в жизни узнал, как может болеть человеческое сердце. «Так хочет Юля … так надо сыну… так будет лучше для них… пусть так и будет, а жизнь рассудит» — утешал себя, но легче от этого не становилось.

Кто-то потянул с него одеяло. Андрей подумал, что его хотят выкинуть из больницы — с некоторых пор за ним ухаживали только больные: обед приносили из столовой, подставляли судно, вертели и протирали спину от пролежней одеколоном…. — и решительно откинул его с мыслью — выкидывайте хоть в окно: ему теперь все равно.

За окном была темень, в палате все спали.

— Курни, Андрюха, — над ним склонился парень с соседней кровати, — полегчает.

Булкин залпом, не кашлянув даже, вытянул дым из бычка — так что губы ожгло.

— Что, благоверная бросает?

— Бросает.

— Нужны мы ихому брату лишь в день получки. Ну, ничего, мать-то не бросит. Спи, давай — утро вечера мудреней.

Вера Булкина врала сыну о замужестве — не было у нее никого даже на примете. Водитель из АСКО предлагал — мол, за секс буду подвозить на работу, с работы. Сам женатый, трахаться негде — значит надо его в дом приглашать, угощать, ублажать… Вера посчитала: не стоит игра свеч, и отказала кавалеру. Вот и все перспективы…

Конечно, любила она сына, родную кровинушку, но была достаточно рациональна, чтобы разум разменивать на чувства. Слишком долго, по крупицам собирала она свое нынешнее благополучие — подличала, воровала, никакой неправедности не гнушалась, и вот тебе, здрасьте — взвали до конца дней своих калеку на плечи, от которого одни убытки и никакого прока. Мать, она, конечно, самый на свете близкий человек, но ведь человек же — со своими мечтами и правом на счастье. Ну, не повезло Андрею — что тут поделаешь? Мог вообще разбиться на смерть — у каждого своя доля. Почему за аварию, в которой он виноват, расплачиваться должна мать? Мало ли ей от разбитой машины убытков?

Как все-таки несправедливо устроена жизнь, — думала Вера. — Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете и в ус не дует: недоумков, хамов, хачиков черножопых…, а вот замечательному красивому русскому парню Булкину Андрею не повезло. Разве это по-божески? — святой должен страдать за грешных, за всякий человеческий мусор. Считаешь это справедливым, Господи?

Ей и мысли не приходило в голову искать вину за случившееся в своем поведении.

Да Бог ей судья! Дальше пойдем…

А дальше Булкина посчитала несправедливым, что законная жена Андрея уклоняется от забот о муже-инвалиде. Надо бы приструнить…

Как известно, бабы кроят вдоль, а режут поперек. Если уж и раньше их не брала мировая, то в такой ситуации — ор до небес. События развивались стремительно и драматично. Веру впустили к сватье в квартиру, о чем вскорости пожалели.

Кричали все, плакал грудной ребенок.

— По какому праву гадости мне говоришь? — возмущалась Юля, перейдя вдруг на «ты» со свекровью. — Да ты сама гадость и есть!

И еще:

— Ты, только ты погубила сына, ведьма очкастая!

Да разве Булкину хамством проймешь? Она таких видала в…

Где? Повторить могу — бумага не сдюжит.

— Подожди, подожди, — вещала свекровь. — Я что? — твой поганый характер сам тебя загрызет: он еще себя покажет.

— Батюшки-святы, — интеллигентно крестилась сватья. — Каких только людей на свете нет.

Дочь была проще — орала свекровке:

— Тварь крохоборная!

— А ты змея подколодная! — ей в ответ.

— Идите вон, скверная женщина, — требовала сватья.

И получила:

— Какова мать, такова и дочь — обе худоногие потаскушки!

— Мошенница!

— Воровка!

— Злыдня!

— Сапожница вонючая!

— …

Так и лаялись они, забыв все приличия, мусоля и переваливая друг на друга грехи свои тяжкие…

Знал бы Андрей — накрылся по уши одеялом, задержал дыхание, чтобы поскорее сдохнуть от стыда и горя — и умер, кабы знал.

— Сволочь поганая! — громила Вера сноху, сидя у кровати сына. — Я вот найду на нее управу, найду…

Андрей молчал — не встревал в разговор от греха подальше, но обстоятельства допекали.

— Мама, ты заберешь меня домой? Доктор грозится отправить в дом инвалидный, если родные не заберут.

— Я ему отправлю! Так отправлю! Полетит отсюда вместе со своим медицинским дипломом.

И опять за свое:

— Твои-то, твои что вытворяют. Послушай-ка, сын…

Андрей слушал — куда деваться? — потом зашмыгал носом, и крупные, долго копившиеся слезы покатились по его щекам, и не было им никакого удержу.

— Ну, что ты, что ты? — успокаивала мать, обтирая мокроту с его лица. — Небось голодный лежишь? Сейчас я тебя покормлю.

— Я больше… я больше… я больше… — хотел сказать «не могу здесь лежать», но не смог.

— Прорвемся, сын, — утешила мать, извлекая на свет Божий кастрюлечку с домашним супом.

Содрогаясь от еще не прошедших всхлипов, Андрей кушал.

Мать приговаривала:

— Брюхо болит — на краюху глядит!

А к чему не поймешь.

Господи, думал Андрей, а может, действительно в инвалидный дом? — в своем-то чувствуется: не житье. Когда мать ушла, другая мысль пришла — а может ему лучше умереть: раз он никому не нужен на этом свете, не пора ли на тот? Чего хорошего вот так всю жизнь пролежать? И Андрей стал думать о смерти и о себе. Хорошо бы такую принять: без боли, без страха — уснуть и забыть обо всем, обо всем… Интересно: вспомнит ли, подумает его сын об отце, которого он никогда не увидит? Как нелепо — сын родился, а его жизнь закончилась. Ему бы жить да жить, малышу мир открывать, любить, воспитывать, помогать… Как же это не по-людски!

Интересно, что напишут на пирамидке надгробной? Родился, умер никому неизвестный Андрей. Был бы Первозванный, а то какой-то Булкин — с фамилией тоже не повезло.

А ночью ему приснилась авария, которую он никак не мог вспомнить. Белая-белая «Волга» летит, не сворачивая, прямо в лоб. Удар! У Андрея хрустнуло в спине, и показалось, что позвоночник уперся в затылок, а внутри пусто как будто сделалось — ни кишок, ни ливера. И пронзило его по пустому нутру знобким сквозняком. А вот как было с рукой сон не поведал.

На следующее утро начались попытки суицида.

Андрей пробовал себя удушить, задержав дыхание — смерть не пришла: сработала подсознательная реакция организма. Тогда решил уморить себя голодом. Его и так уже сняли с довольствия — больные приносили из столовой, выкраивая коллективом пайку. А тут он стал отказываться и от нее. А когда приставали: поешь да поешь, дойдешь ведь «до ручки» совсем — ругался скверно, как раньше не мог. Вера дважды в неделю приходила, с ложечки его кормила — вот и вся пища.

Слабел Андрюха, невесомым стал — боли меньше донимали. Аппетит совсем пропал. Глядя, как насыщаются перед сном соседи, улыбался бескровными губами:

— Ешь — потей, работай — мерзни!

И все же человек есть человек — он постоянно желает чуда, верит в него, надеется, ждет. Нет, Андрюха не доходил до больших фантазий, например, насчет того, что проснется однажды совершенно здоровый. Он еще верил и надеялся, что близкие люди не бросят его — приедут и заберут домой. А уж потом, может быть, что-нибудь и случится — он будет надеяться и молиться. Пока жив человек, надежда живет.

Но за окном природа увядала — все реже солнышко блистало, короче становился день. И увядал Андрей…

Однажды увидел он дивный сон. На корабле в бескрайнем океане плывет в таинственные дали. Пенятся волны, а над ними, сверкая спинами, резвятся дельфины. И наконец, в дымке далекой замаячил остров необитаемый. Там никогда не бывает зимы — там не нужны ни пальто, ни пимы: лежи себе голый на белом песке у кромки воды. А солнце жарит, а птицы поют… И с высоких деревьев падают с шорохом бананы, кокосы и ананасы. Хохлатый цветной попугай кричит, надрываясь: «Пиастры! Пиастры!» — зовет искать клад.

Сон этот стал повторяться. Однажды увидел, как солнце сорвалось с небосклона и покатилось к горизонту. Андрей в панике ждал, когда оно стукнется и разобьется о твердь земную, как фарфоровая тарелка, падая на пол, разбивается вдребезги. Но солнце лопнуло, как электрическая лампочка, и стало на острове темно-темно. Андрей заплакал во сне, закусив край скомканной простыни…

Соседи палатные ходили на цыпочках: ишь как убивается спящий парень — это ж спектакль какой-то, пантомима. Когда проснулся Андрей и увидел их лица, почувствовал себя виноватым. В чем, понять не сумел — это теперь происходило с ним часто. Но что-то накатывало, возникало, что-то должно было случиться… Он это чувствовал.

Началось с того, что всем кроме Андрея поменяли постельное белье. На сестру-хозяйку ополчилась палата, но и та уперлась, на начальство ссылаясь. Пошли до начальства ходоки, выяснить: это что ж за врачи — живого человека записали в мертвяки?

Открыли дверь в ординаторскую:

— Здорово живем!

Неспроста эти люди пришли — в комнате, где гоняли чаи четыре человека медперсонала, струной натянулась тишина. Слышно, как тикают на стене часы, и звенит посуда за стеной на кухне.

— Так что же это вы, дорогие врачи, живого парнишку в утиль списали? Ни еды ему, ни белья… А с процедурами когда последний раз были? Совесть-то у вас есть или вместо нее что-то выросло вдруг?

— А вы кто такие? А вам чего надо? — в голосе старшей медицинской сестры прозвучал металл. — Ну-ка шагом марш по своим палатам!

Ходоковский оратор язвительно:

— Кто мы? С таким отношением вашим, стало быть, натуральные кандидаты на тот свет.

Спектакль назревал, и он чувствовал себя в своей роли.

А тут и поддержка от народа:

— И никуда мы отсюда не уйдем, пока вы не решите и не скажите нам, что с Булкиным думаете делать.

— Не имеете права заживо парня хоронить!

— Права, получается, не про нас тут писаны.

— Тоже мне, Гиппократы!

— Вот и доверь здоровье таким.

— А мы голодовку, ребята, объявим, и пока к нам глава города не придет, в палату никого не впустим. Так и знайте, уважаемые Айболиты.

Люди в белых халатах растерянно переглядывались.

У врача тугие мешки нарывами набрякли под глазами, сами очи беспокойно забегали — моментом сонливость в них пропала. Тяжело опустились глубокие складки от уголков губ до подбородка. И все лицо его, до синевы выбритое, взялось крупными складками.

Старшая медицинская сестра ерзала, подпрыгивала, хмурилась, закатывала глаза и что-то шептала себе, шевеля губами. Она все время делала суровый, начальственный вид. Не знала, стало быть, что никакого «вида» у нее не получалось и никогда не получится, потому что лицо ее плоское и круглое, вроде тарелки, и на эту тарелку, на самую ее середину, высыпаны мелкие предметы: сморщенный, как у мопса, носик, бровки с воробьиное перышко, глазки величиной с горошины, и ниже всего этого решительные усы, ротик гузкой, но тоже решительный.

— Да товарищи дорогие! — Доктор поднялся из-за стола. — По Булкину мы решили: раз его родственники не берут, отправим в Троицкий дом инвалидов.

— Это в дурку-то? Ну, молодцы!

— А то, что парень себя голодом морит — это как, с точки зрения медицинской этики? Хрен с ним или как?

Лечащий врач растерянным взглядом пробежался по лицам сотрудников, прикидывая: кого обвинить, без ущерба для клиники.

— Вы в курсе, Анна Семеновна?

Старшая медсестра взбрыкнула плечами:

— А я не бываю с обходом в палатах.

— Нашли чем гордиться!

Они перекинулись с доктором злобными взглядами.

Спустя пять минут лечащий врач щупал Булкину пульс.

— Ну, что ж ты, дружок? Жить надо через немогу.

Следом дежурная сестра волокла капельницу. Проткнув парню вену, подсела на стул и стала кормить его «с ложечки» кашей.

И врач не спешил уходить, требовал, хмуря брови:

— Ешь, ешь — тебе говорят, ешь — через немогу…

Жизнь Андрея была спасена.

Перед отбоем толпа веселилась, наслаждалась перипетиями штурма крепости вражьей, в обиходе прозванной «ординаторской»:

— А эта-то, эта… фу ты, ну ты, ножки гнуты и колготки колесом, — прошелся, подбоченясь, перед публикой паяц-больной, выздоравливающий после операции аппендицита. Делая ноги коромыслом, он изображал старшую медсестру.

— Га-га-га! — резвилась палата, и Андрей Булкин смеялся с ребятами.

Он был сыт, мечтал о сне, в котором надеялся увидеть свой чудный остров, на котором никого нет, на котором никто ему и не нужен.

Гул и прибойный рокот из палаты разносится по коридору. Дежурная сестра прислушивалась, качала головой: «Ах, сукины дети, развеселились!», но с замечаниями не спешила.

Андрей уже думал, что сошел с ума: каждый раз, засыпая, он видел один и тот же сон — себя на тропическом острове. Сон с продолжением — то он разрывает пасть крокодилу, то находит запрятанные сокровища, то прекрасная незнакомка вдруг выходит ему навстречу из струй водопада нагая…

Он подтощал за последние дни — молотил теперь все, что из столовой несли или угощали сердобольные соратники по больнице. Незнакомые женщины из других палат приносили еду: «Ешь, паренек, пропадает…» Мама Вера по-прежнему дважды в неделю привозила в кастрюльке супы или домашнее жаркое. На его беспечное; «меня в Троицкую дурку отправляют», отрешенно молчала. Не делилась и новостями своей личной жизни.

Андрею хотелось теперь одного — скорее поесть, справить нужду, физраствором уколоться, протереться, подмыться и забыться в сладком сне на далеком острове.

Однажды застал его доктор на обходе спящим. Андрей улыбался во сне — вздрагивали сомкнутые веки и дрожали пальцы, то разжимаясь, то сжимаясь в кулак.

— Где-то он далеко, — улыбнулся лечащий врач и тут же шепотом рассказал присутствующим быль. Будто бы везли придурковатого на машине, а она возьми да перевернись. Всех насмерть, а он встает, оглядывается кругом и разочарованно говорит: «Фу, как неинтересно!» Оказывается, внутри повернутой души больного существовал совсем иной мир — добрый, сдвинутый к солнцу, в тишину, с райскими птицами в тропическом лесу, музыкой, красивыми женщинами…

Иной раз Андрей задумывался: если бы не увечье, разве смог он реально ощутить то, что видит сейчас во сне? Жизнь, придуманная подсознанием получалась куда привлекательней, интересней, насыщенней до предела событиями и такими, которые напрочь завалили память. И не жаль! Ну что хорошего у него было? Мама его никогда не любила. Лизка сестра себе на уме. Юля — ну, это та еще стерва. Сынок? Ах, сынок…

Только подумал, тут же приснился — голенький мальчик с крылышками за спиной. Ручки тянет: «Папа! Папа!» Андрей прослезился опять во сне. Но с тех пор они вдвоем гуляли по острову. Даже он прятался от него, когда хотел побыть наедине с нимфой из водопада. Не для детских глаз эти услады…

И так это все прикипело к душе, что, наверное, Андрей уже и не жалел об увечье. Если бы вылечился и утерял счастье видеть волшебные сны, вот тогда бы страдал.

А мать, когда приходила, все Юлю бранила:

— Ни я буду, если не заставлю эту бл.дь, супружеские обязанности выполнять.

Узнав, что Андрей дал согласие на развод, бранила его:

— Дурак ты, дурак… Надо было хоть алименты с нее стрясти. Теперь-то как будешь жить?

— В дурдоме гособеспечение.

Вере нечем было возразить — она умолкала.

А ему было жаль ее. Ведь у нее не было своего острова — она жила на грешной земле, где много людей, которые лгут, крадут друг у друга, пьют, дерутся, насилуют и убивают…

Все в жизни переменилась с некоторых пор: его жалеют, а ему жалко их, несчастных людей, лишенных фантастических картин чудесного сна.

Беседуя с самим собой, Андрей говорил — мой остров, хотя кроме него там были стаи диковинных птиц, животных стада, прекрасные нимфы… Приплывали индейцы на юрких пирогах, и он курил с ними трубку мира, отплясывал дикие танцы у ночного костра. Пираты просили у него разрешения спрятать сокровища на берегу. Не надо ковыряться в цветущей земле, — сказал он им. — Вон вход в пещеру, тащите туда. А он, так и быть, постережет их богатства, как сказочный Али Баба… То-то счастье!

Счастьем он однажды попробовал поделиться с мамой — намекнул ей про остров: стоит, мол, немножко поднапрячь воображение, пожелать такой сон и…

Из-под смуглых очков Вера так посмотрела на сына, что повергла его в трепетное смущение. В ее глазах приговор читался — не бывать ему больше в доме на Набережной. Желчно сказала — не могла не сказать — пальцем покрутив у виска:

— Ту-ту, говоришь…. Поехали!

Андрей не обиделся, очень серьезно, по-философски ответил:

— Да, поехал… к природе, Богу, раю… ко всему хорошему на свете.

— В секту что ли записался? Час от часу не легче.

Уходила Вера в тот день из больницы со слезами в глазах — жалко ей сына, с головой раздружившего.

Доктору отвечала с вызовом:

— Что, что я вам плохого сделала?

— Вы мать, вы обязаны заботиться о своем ребенке.

— Этот ребенок давно женат.

— Как ему не везет на баб, — резюмировал лечащий Булкина врач. — Что жена, что мать…

Документы на отправку больного в Троицкий приют инвалидов были готовы. Дело за малым — нужен был транспорт.

Слух о «придурошном паралитике» разнесся по всем этажам больницы. Любопытные ходили дивится на молоденького паренька, как на икону. Он на них не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел. Он все молчал. Даже однопалатникам не отвечал — чему он улыбается во сне. Да разве ж поймут? Потому и молчал — о простых житейских делах трепаться ему недосуг. Поест, попьет, закроет глаза и спит, улыбаясь. Жутко даже от этих улыбок — будто святой в палате воскрес…

Сосед по кроватям, с неряшливо заштопанным животом после удаления слепой кишки, позавидовал:

— Андрюха, чему ты во сне улыбаешься? Поведай товарищу…

— Снам замечательным.

— Баб что ли тянешь?

— Путешествую — в тропики. Знаешь, как здорово!

Сосед засмеялся:

— Нашел чему улыбаться… Вот тебя в дурку запрут, сделают контрастный душ, сразу бегать научишься и Лазаря запоешь.

Ну и живи на грешной земле — плодись, надрывайся, счастье ищи на дне бутылки — тебе никогда не улыбаться во сне. Убогий человек… убогие люди. Андрей их жалел.

А в дурку его не успели отправить — Лиза вернулась из командировки и забрала брата к себе.

Даже не знаю с чего начать рассказ о том трагическом дне. Начну, пожалуй, без интриги. Ну, а какая в том интрига, если вдруг двигатель не завелся? Утром не уросил, а с работы ехать — на тебе, здрасьте: приехали, говорит хозяйке. А Лизе надо за Верочкой в садик смотаться, на примерку к частной швее, да к столу что-нибудь прикупить. Попробуй успеть!

Набрала номер СТО, на котором обслуживался ее желтый «Пежо», любовно величаемый «мой цыпленок» — значит так, мужики: забрать, посмотреть, починить и пригнать. Оставила ключи от машины охраннику на проходной и вызвала такси.

По всему видать: барышня не из простых, но ее надо знать.

Зачатая пьяницей в пьяном насилии, Лизонька получилась на удивление прекрасным ребенком — послушным, понятливым, самостоятельным: со всеми бедами и напастями в жизни своей неупакованной рано научилась справляться сама. Все же, надо признать, простолюдинам легче выживать на этом неуютном свете, из горя да бед сотканном.

У ее вечно незамужней матери всегда бывали мужики в квартире — пили, пели за столом, оставались на ночь. А один взял и задержался надолго — это был Булкин, отец Андрея. К Лизоньке он никак не относился — ни хорошо, ни плохо: не ругал ее, не обижал, куском не корил, но она все равно побаивалась его. Жили они под одной крышей и только. Что у них там с матерью не заладилось, Лиза не знала — расстались, ну так это их дела. К тому времени она уже была студенткой ВУЗа. Потом молодым и, как оказалось, перспективным специалистом. Затем обожаемой невестой, любимой женой, заботливой мамой — вроде бы жизнь задалась по всем направлениям. Если бы не эта прореха на человечестве, которая — хочешь, не хочешь — твоя мать.

Умница и отличница в учебе, ведущий специалист на заводе, Лиза пыталась понять, отчего она у нее такая. Ни войны, ни голода: работай — кто запрещает? Зарабатывай, сколько мозги позволяют. Но вот они-то у мамы Веры как раз набекрень.

Как курцов к табаку, Булкину всю жизнь тянуло к воровству. И причем, была она не обычной воровкой, а, в некотором роде, гением этого дела — Корейко Александр Иванович в юбке, местного пошива. Как она своего первого шефа облапошила, работая бухгалтером в коммунально-ремонтной шабашке — любо-дорого вспомнить. Главное, все шито-крыто, и ни к чему не прикопаешься. Выгнал он ее, конечно, с работы, но на свободе да с такими талантами разве утонешь?

Грязь поначалу к Булкиной не приставала — она воровала, обсчитывала, документы подделывала — ее вычисляли, ловили за руку, но до суда, как правило, не доходило: выгоняли мошенницу и закрывали тему. Она же с улыбочкой херувима приходила в иную контору, и ее принимали на другую работу — как правило, ненадолго, до следующего скандала. На радиокерамическом заводе работала аж финдиректором. Положив в карман зарплату «мертвых душ» по подложным ведомостям, вовремя упорхнула.

Лиза знала о ее «фокусах», но что поделаешь — мать есть мать, ее не выбирают. Конечно, ругала, стыдила, неприятностями грозила, но с круглого лица, из-под больших затемненных очков смотрели два таких непрошибаемых глаза, что опускались руки, и голос стихал сам собой.

А Вера ворчала:

— Да ну тебя! Сварливая стала, спасу нет!

Всякий раз, когда она появлялась на пороге, сердце Лизы сжимала тревога. Вот сейчас заголосит заполошно: «Ах, доченька, спрячь — за мной гонятся!»

Однажды выпасла возле дома Лизу незнакомая женщина.

— Воры вы Булкины! Всех вас судить надо!

— Как это всех? И за что?

— А вот посадить тебя, краля, в холодную, мигом про маму свою расколешься.

— В чем я должна расколоться?

— Не прикидывайся — одна вы, все Булкины, шайка-лейка! Вам лично сколько с ворованного перепадает?

— Когда как. В зависимости от настроения….

М-да, это тоже надлежало вытерпеть, дать выпалить гнев человеку, а потом попытаться его успокоить, умилостивить, унижаясь и сдерживаясь, чтобы и самой не разораться с отчаяния. Вот и поживи спокойно с такой матерью…

После этого.

— Давай, мама, поговорим серьезно.

— Валяй, — сказала Вера и поудобней устроилась в кресле, готовясь к беседе.

Лиза поморщилась:

— Зачем ты это все делаешь? Знаешь ведь: сколько веревочке не виться, конец все равно когда-нибудь будет. Печальный конец… позорный.

— Послушай, чистоплюечка ты моя. Вот когда схватят за руку да потащат в суд, тогда и будешь упрекать — а то: печальный… позорный. Слова-то какие!

— Эх, мама, мама… Перед людьми-то тебе не стыдно?

— Стыдно, когда видно.

— А из Андрюхи кого ты лепишь? Загремит парень в тюрьму, что тогда?

— Дуракам там и место. А не будет дурак, не загремит. Ты вон устроилась — по заграницам катаешься, а у Андрея даже квартиры нет — молодожен хренов. Ты, Лизка, не наезжай на меня: говоришь кудряво, а живешь-то как? На заводе ты кто? Начальница — значит, эксплуататор трудового народа. Чужим гробом твое благополучие нажито, чужим…

Лиза поджала губы:

— Прежде всего я — специалист, и без хвастовства — каких поискать. За то мне и платят, и муж мой работает в поте лица.

— Знаю, как он работает — мне-то уши не надо тереть. Крутится с печатями несуществующих фирм до поры, до времени… Знаешь, в Штатах сколько дают за неуплату налогов? Па-жиз-не-на... Так что, дочь, не тебе мне мораль читать: разные они у нас, а вот цель одна — каждый хочет вкусно поесть и сладко поспать. Что ли не так, кудрявая ты моя?

Лиза и на это не сдавалась:

— Да мораль-то для всех одна — будь человеком, не делай зла, и добро обязательно сторицей окупится.

— Держи карман шире!

— Но ты ведь позоришь меня перед городом — только за этот год шесть мест работы поменяла и везде со скандалом. Куда это годно и когда это кончится?

— Знаешь что, гражданочка совесть — катись-ка ты на…!

Свою мать Лиза считала «делягой», да не простой, а «нечистоплотной», все помыслы которой устремлены к одной цели — где чего-нибудь «надыбать» да кого-нибудь «облапошить». Это у нее патологическое и исправлению не поддавалось. Слушая очередное хвастовство об очередном «умыкании» чего-то там где-то у кого-то, Лиза однажды сказала в сердцах:

— Все о своем? Тебя даже в дом страшно пускать: после визита всегда хочется ложки пересчитать.

Думаете, обиделась Булкина, хлопнула дверью и ушла — ноги, мол, ее здесь больше не будет? Да где там — как с гуся вода. Она же знает — Лизка это не со зла, по-семейному и потому что дура. А вот зять ее понимает — поддакивает, одобряет, только в бизнес свой частный не принимает, стервец.

С внученькой Верочкой у Булкиной тоже не лады. Избалован ребенок: на порог ступил — подарок гони. Бабушка Вера скуповата: сунет конфетку — гуляй себе, чадо. Чадо у зазевавшейся бабки ридикюль потрошит: схватит понравившееся — мое! Отними, попробуй. Хитрая бабка в переговоры:

— Чем докажешь, что твое? Документ у тебя есть на губную помаду?

Малышка выпятит подбородок (вылитый бабушкин) и твердит:

— Мое.

— Если документа нет, значит не твое, а краденое. Ты воровка?

Воровкой Верочка не была и быть не хотела — возвращала занудной бабке все, что стащить успела из ридикюля.

— Подожди, научишься, — пророчила Булкина.

А мама качала головою — не дай Бог, скажутся гены.

В глазах Лизаветы мать была пропащим человеком — без войны, без боев окантуженной душой. Как заноза торчит в сердце дочери. Но по делу если сказать: лихое детство у нее было с ее пьющей матерью. Не в неге выросла, не пряниками закормлена — хорошо хоть сама не спилась и дочери не мешала получать образование.

Двуногое существо, продукт смутного времени — так иногда думала Лиза о матери. А время беспутное, сумасшедшее: то и дело щупаешь голову — не рехнулся ли сам. Сплошь и рядом делаются такие вещи, от которых недолго и «сбрендить», особенно, когда видишь, что власть имущие вытворяют — набивают карманы, никого не стыдясь. Дурен, отравлен новый век — напугана, сжата, боязнью пропитана душа российского человека и жадностью, завистью, желанием воровать. И это уже навсегда, говорят. Так что за время становится страшно — когда же народ перебесится и успокоится, когда уже наконец размоет границы между тем миром, который был, и этим? Когда люди перестанут во все лопатки, любыми путями рваться к богатству, требовать от жизни больше, чем она может дать? Ну, не дано тебе это — так поищи достаток и счастье в привычном и понятном деле, не теряя достоинства. Жизнь-то одна, жизнь-то проходит. А мама этого не поймет…

Лиза не хочет такой судьбы своей дочке. Углядывая внешнюю схожесть двух Вер — бабушки и внучки — творила в душе что-то похожее на молитву: «Господи, не дай ребенку моему сбиться с пути. Не наказывай за грехи бабушки. Прости, что не под силу мне исправить ее. Прости меня, Господи, прости…»

Время пришло — отвилась веревочка: настолько Булкина стала известной в городе и Увелке, что никуда уже на работу ее не принимали. Вор без работы — надо же! — сбылась мечта идиотов в полиции. А Вера возделывала свой огород, чинила обувь, ходила на биржу, столоваться к дочери, которая постоянно ее донимала упреками о прежней неправедной жизни да за брошенных родственников — сына и мать. В голосе Лизы уже не было ни грозы, ни злобы, какая-то душу стискивающая тоска, что ли, сквозила издалека, даже завестись ответно не было возможности у матери. Она сердито сверкала глазами — пухленькие губки кривило судорогой. Ах ты, господи, боже мой, чучундра какая! Выбилась в люди, а мать пропадай!

Как-то вакансия на АИЗе открылась — кладовщика, Лиза сдуру и жалости присоветовала безработной матери, надеясь, что нужда ее исправила и чему-то хоть научила. Та, после знакомства с условиями работы, примчалась к дочери, взахлеб восторгаясь:

— Там столько остатков цветного и легированного металла, приходованного еще по совковым ценам! Ну, Лизаветка, к концу года будет «джип» у меня не хуже вашего.

Неужели опять начнет воровать? Неужели нужда ничему не научила? Достойна тогда своей участи, а горбатого лишь могила исправит, — с горечью подумали Лиза и позаботилась, чтобы мать вычеркнули из списка соискателей вакансии. Втихаря, конечно, от кандидата.

Но у Булкиной звериное чутье на неприятности.

— Ну, спасибо, дочка — уважила.

И Лиза не стала отпираться:

— Я тебя от тюрьмы спасла, себя от позора.

— Ну что ж, в долгу не останусь.

Непонимающий зять вертел головой:

— О чем вы, дамы?

— Когда кузнец кует, лягушка лапу пусть не сует, — мудрено как-то сказала теща.

У «дам» уже была тема для скандала вселенского — Лиза проявила неслыханную дерзость, попеняв матери, которая отправила немощную бабушку в дом престарелых. Как она тогда наскочила!

— Скажи мне — ты человек? Как ты могла родную мать в дурку упрятать? Она там слезами уливается и тебя клянет всеми проклятиями. Тебе не страшно на свете жить?

Вера, распахнув изумленно глаза, кричала: не такой, мол, соплячке учить ее человечности, однако не воспрепятствовала дочери забрать бабку к себе и оформить на нее опекунство. Про денежки иногда намекала:

— Как там, пенсию матери не перечислили?

А Лиза:

— Из принципа ни копейки не дам!

Потом вот с братом несчастье…

Брат и сестра — отцы разные да мать-то одна, но и детки оказались разные. Лизонька тихим сапом, молчком да молчком — выучилась, определилась с работой, замуж вышла за расторопного парня, а к матери все бочком да бочком: не светились ее глаза дочерней любовью. А вот Андрюху Вера скрутила — да и куда тому деваться, коль жилья своего нет? Когда вдвоем жили, Андрей и дом обихаживал, и в огороде копался — всему научился кроме самостоятельности. Как хорошо, как дружно они жили с матерью! Пока не влюбился…

— Знакомьтесь, родственники, это Юля.

Девок ему было мало… Ну, это мамино: Лиза считала — сноха, как сноха.

— Ну, здравствуй, девонька, проходи, хозяйкой будешь, — насмешливо сказала мать. — Давай знакомиться. Меня Верой зовут.

Собралась представить Лизу, бывшую у нее в гостях, но та остановила взглядом, поднялась навстречу и сказала:

— А меня Лизой. Я сестра.

— Садись, — приказала Вера. — В ногах правды нет.

— А в чем она есть? — вздернула носик Юля.

— В чем? — переспросила хозяйка. — А вот поживешь с мое, узнаешь. А сейчас больше слушай да на ус мотай.

После ухода влюбленных ворчала:

— Ах ты, Господи Боже мой, цаца какая — под самую маковку самомнения!

— Мама, ну что ты!

— А ничего! Поговорку помнишь: «Гни по себе березу»? Я-то уж лучше знаю, кто ему нужен.

— И кто же?

— Не эта фуфырочка, а простая деваха, в меру ревнивая и бранчливая, экономная и обиходная, годная, если нужда заставит, работать день и ночь на свой дом и семью.

Лизе девушка показалась славной. С удивлением потом узнала, что Андрей у Юли первая любовь: втюрилась и отдалась с ходу, как оказалось, не без последствий.

И после свадьбы Вера не унималась, приходя к дочери, ворчала:

— Совсем братца твоего змея подколодная запустила — одна любовь на уме. Лизаться завсегда горазда, а обиходить мужа — постирать, почистить, заштопать чего — ее тут нету. Все мать да мать. Ты, как золовка, повлияй.

— Сами разберутся, а ты не встревай.

— Не встревала, кабы жили отдельно, а так хошь, не хошь…

И Андрей жаловался…

Когда Юля отяжелела плодом, начались истерики. Духота непросветная была в доме от старой вонючей обуви и сапожного клея. Когда свекрови не было, Юля хватала эту обувь и швыряла на пол с воплем: «Не могу-у-ууу больше! Не могу-у-уу!»

— Перестань! Уймись! — суетился Андрей. — Мама увидит…

Успокоившись, Юля ворчала:

— Я думала, ты мужик…

А мать внушала — узда снохе нужна да рука крепкая, мужицкая, не его, тюфяка.

У Лизы с Вадиком все было по-другому.

Избалованный богатой мамой и славой спортивной, он на девчонок смотрел свысока. Когда Лизу увидел первый раз, сказал кокетливо и небрежно:

— Хотите, угадаю, как зовут вашего суженного? Вадик.

— Весьма возможно, — согласилась Лиза.

И был ли это закон природы или высших сил происки — уж коли по небесному штатному расписанию определено вековать ей с Вадимом, то Владимира уже не увидишь. И роптать нечего — с законами природы не поспоришь. Ну, Вадик так Вадик — все равно с кем-то надо вить гнездо, заводить детей, поднимать, воспитывать — извечно женская тема. Вот так Лиза подошла к вопросу и весьма удачно решила его.

С ринга у Вадика широкая была дорога к братве, но Лиза его удержала, поддержала и чуть было в институт не заперла, но он отбрыкался — мол, сами с усами. Начал где-то днями пропадать, чего-то у кого-то покупать, кому-то продавать, обменивать… Короче, занялся бизнесом. Конечно же, как у всякого делового человека, тайн у него дополна, но Лиза не страдала излишеством любопытства, считала — что надо, расскажет сам. И до сих пор толком не знает, чем ее благоверный занимается. Шмекерит — сам говорит.

Богатой свекровке не по душе была сноха-пигалица, но уж лучше семья, чем тюрьма. Молодым подарила домик в Чапаевке — жить, мол, есть где, а дальше, как сумеете… И сумели. В той же усадьбе отгрохали коттедж в три этажа — с гаражом в подвале, зимним садом в мансарде… Лиза на «пежо» рассекает, Вадик на «джипе» шмекерит… Верочка появилась. Жить можно и нужно. Да вот мама, Андрей, бабушка огорчают — не бросишь ведь их: родственники.

Лиза сердцем чувствовала свою ответственность — чем человеку больше дано от природы, тем больше он на себе и везет по этому бесприютному свету, который в насмешку, наверное, зовут белым. Но у какой женщины жизнь простая? Не дети, так муж поднесет сюрприз. А у Лизы другие печали — мать безработная воровка, брат неходячий инвалид и выжившая из ума пьянчужка-бабушка. Она забрала их под свое крыло и не считала это благородным поступком, которым следовало бы гордиться, хотя мама Вера ворчала:

— Милостыню подаешь буржуйскую?

— Грехи твои исправляю.

Вера о матери:

— Устала я от нее — прибрал бы Господь страдалицу.

А Лиза жестоко:

— К Господу ты о себе?

Сейчас совестно вспоминать, но достала…

А как не достанет, если сына беспомощного на дух не надо, а пенсию его инвалидную клянчит, стыдит, попрекает: все, говорит, буржуям, вам мало — последнее готовы забрать, а она, несчастная, живет впроголодь.

Плакалась дочери, философствуя:

— Нет мне удачи и, видно, не будет. Удача, она вроде очка: выпадает редко, чаще случаются недобор-перебор, и вся наша жизнь есть игра в три карты. Но не тройка-семерка-туз, как у «Пиковой дамы», а рождение, жизнь и смерть. Суть игры в том — сколь кому сроку пожить выпадает, пока карты судьба сдает …

Строила планы на перспективу:

— Дом свой продам, к вам перееду: у вас теремок здоровущий — сыщете мне уголок. Тихонько буду жить, не помешаю. Много ли мне сейчас надо? Хлеба горбушку да внучку по головке погладить — вот и все пряники.

А Лиза:

— И за бабушкой будешь ухаживать — ты же ей не чужая. А Андрея в клинику положим на операцию спины — деньги я тебе потом верну.

— Ямщик, не гони лошадей, — пела Вера, и далее в мотив. — Я дом еще не продала…

Милосердной любовью к родственникам неходячим сердце ее не истомилось. Да и они к ней не проявляли любви. Когда заглядывала в избушку, где обитали бабушка с внуком, старая всплескивала руками:

— Я-а-ави-и-ился-а-ась — не запылилась! А я все жду — кады околеешь. Кады ослобонишь этот свет от себя? Да чтоб тебя, падла, змея укусила! Гвоздь тебе ржавый в жопу… Будешь ты висеть, вражина, в темном бору, на суку, стуча скелетом, как кощей проклятый, и пока не помру — все буду слушать этот стук…

Тут голос ее срывался — она удушливо кашляла и сипела. Глубокие складки отвесно пролегли от носа к строго и горестно сжатым губам. Лицо ее было воскового цвета, смятое усталостью. И в старческих безрассудных глазах усталость — все та же безмерная усталость от этого света. Она тряхнула головой раз-другой — видно, не могла уже остановиться: все трясла, трясла головой, закатившись в сухих рыданиях. А потом покатились слезы…

Андрей в это время прикрывал руками лицо, чтобы слез его никто не увидел. Его подтачивало изнутри. Губы свело, в теле слабость, в ногах слабость — только спину съедала боль. Давило на уши, пузырилось, лопалось что-то в них. Парень плакал молча — он еще не озлобился на людей, как бабка, до крайности….

А Вера молчала, только лицо ее становилось бледным, будто заваливаясь в тень, и глаза из-под больших очков светились непримиримо и злобно.

Такими вот бывают родственные отношения!

Лиза все видела и слышала — противно было и страшно. Говорят, убогих слеза — самая тяжелая, и канет она не на землю, на человеческую голову, навораживая беду.

И еще… Думала: зачем все это? Какой жизненный смысл в такой ненависти? Чтоб еще раз доказать превосходство человека над человеком? А-а, упал, проклятый! И пинками — вот тебе, н-на! Или есть-таки смысл? Как это у Чехова? Если зайца долго лупить, он спички зажигать научится…

В книгах и не такое напишут. Лиза читала где-то, что в жизни любого человека может время такое настать, когда он полностью перерождается — ну, как змея меняет кожу, так homo sapiens характер. Может и правда, переедет к ней мать и вдруг внезапно переменится….

Лиза вздохнула заветной мечте — не реально. Мало ли что пишут и говорят! Мало ли! Ее неправедной жизнью закаленная мать — центурион в бессмертной когорте.

А может? Что может-то? Дурья башка! Думай худое — оно и сбудется. Нет, пусть все живут! Пусть все будут счастливы! Хотя в чем оно, счастье?

Вадим обнимает ее или дочь — счастье мое! — восклицает.

Бабке нальешь кагора стакан — она счастливая песни поет.

Андрей мечтает на ноги встать, к Юле пойти, сына обнять. Когда бодрствует — молчаливый и злой, когда спит — улыбается.

У Лизы не было жизненной цели богатой стать. Достаток — да, достаток нужен, чтоб жить и работать, детей заводить, любить, быть счастливой. Но и достаток — не самоцель. Она готова жить в лачуге, питаться впроголодь, лишь бы все, кто дороги ей, были живы и здоровы. А присказку: «если ты умный, почему не богатый?» — считала коварством умствующих ублюдков, которые ради денег готовы на все. Достаточно ей печально-позорного примера матери, которая, кстати, так и не выбилась «в люди» из нищеты, только душу свою истрепала да имя ославила.

«А помнишь, мама, когда я была маленькой, мы с тобой ездили в Челябинск? Помню высокий театр с колоннами и музыку помню — она сиреневая была. Простенькая такая, понятная и сиреневая. Ты покупала мне мороженое, помнишь, мама?»

Воспоминания далекие, безмятежные. Они прикипели к сердцу, растворились в крови, жили в Елизавете, волнуя и утешая, были частью ее самой. Так мало перепадало ей нежности маминой — разве забудешь эти крохи?

Ах, мама, мама! Кто и когда выбил из тебя человеческое? Кто тебя и когда убедил, что не бывает в мире Добра, что Бога нет — только Зло и Неправда повсюду царят. Почему ты между Добром и Злом последнее выбрала вместе с обманом и воровством? Ведь ничего не добилась ты в жизни своей, как ни старалась усердно «химичить». На что ты надеялась, заложив душу? Ради чего ты жила? Не страшно тебе? Знаешь ли ты, что уготовано грешным? Нет их душам жизни конца и края их мукам в ужасном аду….

Ах, Лизонька, Лиза! Добрая чистая душа! Во что же ты вляпалась!

Андрей пристает:

— Лиза, уговори Юлю — пусть она мне сына покажет.

Да разве ж Юлю уговоришь: пробовала — бесполезно. Деньги для племянника привезла, просила:

— Папку-то навестите.

— Ни-за-что! — гоняла желваки по скулам сноха. — Не надо малышу голову забивать: от такого отца ему никакой пользы, одни только слезы.

Смутно на душе Лизы сделалось, нехорошо: и брата жалко, и Юлю хочется понять. Ах, век жестокий!

— Юленька, с каждым может несчастье случиться. Мы же люди, а не звери: должны помогать друг другу в беде.

Тоска прожгла глаза молодой матери. Никакие слова не могли уже повернуть в ней ничего: она твердо решила — жизнь с сыном строить без Андрея.

— Вот такая я гадина! Деньги забирай и уходи!

Лиза попятилась к двери, деньги остались на столе.

— Как дальше жить мыслишь?

— Проживу как-нибудь.

О чем она думает? На что надеется? Какие мечты у нее?

Юля заметно похудела. Тень легла на глаза ее, волосы острижены без прически, строже сделалось лицо — старше она стала: совсем почти взрослая женщина.

Сорвавшись с места, опомнившаяся вдруг сноха засуетилась, малыша одевая, одеваясь сама:

— К папке! К папке мы едим!

Лиза бережно приняла маленький сверток в голубом одеяльце.

Юля, войдя в старый домик, сунула ей уснувшего малыша — осторожно на цыпочках подошла к кровати:

— Андрей, мы пришли.

Она склонилась к мужу больному, дотронулась до руки, провела ладонью по его щеке — почувствовала чуть выступившую после утрешнего бритья колючую растительность. Потом бессильно опустилась на колени и самым языческим манером припала к его руке, исступленно осыпая поцелуями….

Но этого не было ничего и быть не могло.

Бедный, бедный мальчик! — сказала, а может, подумала Лиза и, надрывно вздохнув, покинула негостеприимную квартиру.

Бедная Лиза! По силам ли твоей душе этот груз?

Распятый на кровати братик беспомощно и жалко улыбался ей. Ну, придут? — спрашивали его глаза.

— Не нужен, стало быть..., — сдерживая занявшуюся ярость, Андрей негромко сказал. — Так выбросьте меня… на помойку.

Лизу передернуло от обиды, и слезами застило глаза — почему он так? ее-то в чем вина?

Мама права — надо было тщательнее выбирать подругу жизни. А Юля и впрямь не про него и без него не пропадет— забудет (уже выкинула из головы!) изувеченного мужа, обратает какого-нибудь мужика-ротозея — удобно устраиваясь на совместное жительство, разведет его с семьей, и его трудами сытно и весело будет жить, да помыкать простофилей лет десять-двадцать, пока тот не помрет от надсады и домашнего угнетения….

А Андрея несло:

— Я не хочу твоего милосердия! Уходи! Не могу тебя видеть! Все вы, бабы, без исключения — бл.ди!

Вот такая наука: милосердие без умения утешать само по себе ничего не значит.

Перед сном Лиза еще раз зашла в маленький дом.

— Не спите?

Присела на кровать Андрея:

— Ты, брат, давай не раскисай. Мама продаст дом, и мы увезем тебя на операцию. Потом сам пойдешь и объяснишься с Юлей, сына увидишь… А может, и заберешь…

Ей хотелось поговорить, но Андрей отчужденно молчал, дожидаясь, когда сестра уйдет. За окном тихо падал осенний дождь, стучал по чему-то там за стеклом монотонно, однозвучно, усыпляюще. Бабушка уже спала, посапывая на своей кровати.

— Скоро зима, — вслух подумала Лиза, проследив его взгляд. — Вот что я тебе посоветую, брат. Ты давай не психуй — принимай мир таким, каков он есть, и желай жить, иначе будешь тихо смеяться и на бабушку походить.

Лиза верила — жажда жизни рождает неслыханную стойкость. Человек может выдержать неволю и голод, перебороть смерть и увечье, поднять тяжесть выше своих сил. Но если ее нет, тогда все — тогда, значит, остался от человека мешок с костями.

Бабушка, то ли проснувшись, то ли во сне, забормотала:

— Весна, весна! Батюшки, дожь пошол! На травку хочу, на травку… Дожжик кончится, снесите меня на солнышко…

Потом выдохнула, будто дух испустила:

— Помру-у ведь скоро…

Она тоже к кровати прикована — парализована и слабоумная — бормочет черте что, забывается, не признает никого. А как выпить начнет просить — криком кричит:

— Пензию мою отдайте — зажопили, паразиты!

И тогда губы ее поплясывали и светились, будто наляпанные алой краской на желтом картоне, глаза начищено блестели, горя последним накалом….

Лиза повернула голову.

Тело бабушки вдруг вытянулось и замерло. Вздрагивающие веки сначала сузились в щелочки, потом совсем закрылись, потом распахнулись неспешно, открыв остекленевшие зеницы. Рот сморщился в потаенной улыбке, последней улыбке…

Поняв все, Лиза бросилась в большой дом с криками:

— Вадик! Вадик! Бабушка умерла.

Утром тело отвезли в морг. Через день — на кладбище. Закончив погребение, скорбно постояли над свежей могилой. Вера покачала головой:

— Отмаялась, сердешная. Царствие ей небесное…

Но этого не было ничего….

Бабушка сопела на своей кровати.

Выпростав руку из-под одеяла, Андрей с любопытством притронулся к Лизе:

— Ты чего?

Она поймала и сжала его ладонь:

— Ничего. Прорвемся, брат!

Лиза была уже у двери, Андрей голос подал:

— Мама правду про Юльку сказала, что она ЧМО.

Сестра вопросительно вскинула брови, и брат уточнил:

— Чудит, мудрит, обманывает — это про нее.

Тут бабка взвизгнула со своей кровати:

— Заткнитесь, баскобайники окаянные! Дожь дайте послушать…

Лиза выпорхнула из малухи, а следом несся сорванный голос человека, давно и безнадежно умом заблудившегося.

Андрей с досадою:

— Проснулась, старая курва? Тебя тут только и не хватало!

— Заткнись, паскуда и срамец! Кому сказала?

— Вот разбазлалась! Сама не вякай, глиста вонючая…

— Пес безногий! Падла вшивая! Сморчок…

— Харя чахотошная!

…..

Ну и т. д….

Если б их разговоры, более похожие на перебранки, записать на диктофон да в эфире озвучить — кто-нибудь мог повестись, подумав, что передают нецензурную радиокомедию, где артистам разрешено ругаться матом. Так много всего говорилось, так пафосно и надрывно срамили один другого два голоса — мужской и женский, что…

Ну, театр одним словом. А если двумя — театр абсурда. И труппа — выжившая из ума. А может, квинтэссенция театрального искусства?

Андрей, как дебютант на сцене, держал оборону, метко отругиваясь на колкие выпады. Бабка же нападала с душой, нападала со всех сторон, при этом без всякой жалости пыталась вбить ржавый словесный гвоздь в любую обнажившуюся щель души. Ничем не брезговала, не сразу попускалась. Бывало, измотав силы в матюгах, казала кукиши внуку, при этом громко попердывая:

— Вот тебе, вот тебе, вот…

И так вот изо дня в день, из вечера в вечер.

Лиза пробовала из усовещивать — да где там! Вадим специально приходил послушать этот театр надомный — молча сидел у порога, до крови кусая ладонь, еле сдерживая себя от хохота, потому что было крайне смешно слушать, как два неходячих инвалида — старый да малый — поносят друг друга. И смех, и грех… Лизе, понятно, это не нравилось.

Говорят, понять — значит, простить. Но как и кого понять? Кому и чего прощать?

Ах, Лиза, Лиза! Мало тебе других напастей — придется еще постигать ум и душу сбрендившей выпивохи-бабки. А можно ли добраться до закутков больной памяти, до тайных неприглядных мест подсознания в поисках чего-нибудь человеческого, хоть каких-то остатков его? Добраться до того места, где преет, зреет, набирается вони и отращивает клыки жуткий, сам себя пожирающий зверь по прозвищу «ненависть»? Можно, наверное, но как это трудно! И сколько мужества и силы надо, чтобы, выродившееся в непонятно что, существо это признать имеющим право на жизнь, заботу и уважение.

Ведь что удумала, пакость старая! Подманила двухлетнюю Верочку и задушить пыталась. Ладно Андрей закричал — ладно вбежали вовремя и отняли, а то было бы горя в семье…. Вадим хотел ее в дурку вернуть, но Лиза отбила. Думали на зиму инвалидов в большой дом перенести да передумали — пусть лежат здесь, подальше от ребенка и от греха. И Вадим в «малуху» уже ни ногой: говорит — не выдержу, зашибу старуху. Вопросы стал задавать жене — почему, мол, русские женщины извечно жалостливы к убогим и так равнодушны к здоровым людям? Ревнует, должно быть.

Ну, хорошо, хочет быть рядом — пусть помогает.

— Вадик, почему люди такие?

— Сами хотят…

— Мне всегда казалось, что несчастья не только закаляют, но и облагораживают душу. Человек, перенесший много — самый порядочный человек. В чем я ошиблась?

— Ты про свою мать? Ну, это ты зря: она не ворует для себя, она экономит для государства. Когда от многого берут немножко — это не воровство, это дележка! Послушай Задорного…

— Все шутишь — а я серьезно….

Муж и жена, мужчина и женщина — сошлись, живут, ребенка ростят. Прежде плутавшие по земле среди множества себе подобных, совершенно не знавшие и не подозревавшие даже о существовании друг дуга, объединились однажды по случаю судьбы или всемогущему закону жизни, чтобы стать родней родни. Не самец и самка, по велению инстинкта совокупляющиеся, чтобы продлиться в природе, а человек с человеком, соединенные для того, чтоб помочь друг другу и обществу, в котором они живут, усовершенствоваться, из сердца в сердце перелить кровь свою и вместе с кровью все, что в них есть хорошее. Так Лиза считала. А Вадим?

— Ты меня любишь?

Он улыбнулся:

— Ты без скандала не можешь уснуть?

Скандала хочешь? Считай, напросился!

— Скажи мне, сердешный друг, почему, зная, что это мама стучит в дверь твоего кабинета, ты всегда громко кричишь: «Кто там? Входи, если совести нет!» Она обижается.

Муж нарисовал умильность на лице и довольно похоже передразнил тещу:

— Нельзя ли у вас, хозяева добрые, воды напиться, а то жрать так хочется, что переночевать негде.

— Господи! Какой же ты скряга!

— Я-то жадный?

— Ты!

— Сейчас пойду и все, что есть в холодильнике, съем. Потом тебя, потом… Иди сюда! Кому говорят, иди сюда?

К слову молвить: не плохой у Лизы муж — добрый и с юмором. И еще хитрый. Знает — чтобы добиться от жены ласки в постели, надо ее с вечера подзавести: набранившись и насерчавшись, она нежно раскаивается ночью. Ну бывают же люди, которым ничего не стоит одарить человека счастьем.

— Ладно уж, Барабек, идите с Верочкой мойте руки — сейчас ужинать будем.

— Ага, то-то! Не больно-то у нас духарись! — сказал Вадим и подмигнул дочери…

Какой замечательный наступает вечер в узком семейном кругу!

Так и хочется поделиться с близкими и всеми людьми на свете хлебом, молоком, солью и сердцем. Счастьем хочется поделиться!

Какая парадоксальная штука жизнь!

Два дома стоят рядом — в большом и новом счастливая семья садится ужинать за стол, а в малом и старом два человеческих «обрубка», набивши пищей животы, изрыгают ненависть друг к другу и на весь Божий мир.

Словом, жизнь идет своим чередом, не глядя на осень и ночь. А следом зима.

Черной ночью бледным лунатиком прошелся по улицам мороз и превратил лужи в лед. Потом снега нападало, намели сугробы ветра. Хоть солнце и послабело, но дело свое черное совершило — снег утоптанный в гололед превратило. Стали люди скользить и падать — руки-ноги ломать-вывихивать, мозги сотрясать. В хирургии, говорят на работе девчонки, кровати стоят во всю длину коридоров — а палаты-то полные. Вот такая напасть — зима в городе….

Но все-все! На сегодня хватит! — отмахнулась Лиза от навязчивых и всегда в дурном настроении длинных и мрачных воспоминаний. — На примерке была, продуктов купила, сейчас за Верочкой в садик и…

В предвкушении встречи с маленькой балаболкой улыбнулась и прибавила шагу.

Красный свет светофора — приставить ногу!

Но нога поскользнулась, Лиза упала и на спине выкатилась под колеса истошно сигналящего автобуса — тормозного пути ему не хватило остановиться.

В малухе убогих опрятно и чисто. Занавесочки цветные на окнах, половички. На стене часы с гирькой — антиквариат, который ныне с огнем не сыщешь. Голландская печь с плитой, кружками под разнокалиберные чугунки. Только нет их, и дровами не топят — газовая горелка вместо дверки. Интерьер под старину создан фантазией бабушки и Лизиными расходами.

Чистоту и порядок поддерживает соседка баба Валя. Сегодня веточку сосны принесла, аромат от хвои — закачаешься! 31-е декабря как ни как. Она и за больными приглядывает — кормит, обихаживает. Лиза ее наняла вместе с сыном Василием, сорокалетним бобылем, который числится в малухе истопником. Дело в том, что дымоход печи не приспособлен к газовому отоплению — при сильном ветре срывает и тушит пламя. Переделать бы надо, да бабка кричит, не дозволяет. Пришлось нанять истопника от греха.

В этот последний день своей работы кормила баб Валя убогих хорошим, наваристым супом с косточкой, но уж лучше бы, как говорят, хлеб с водой, чем пирог с бедой. Соседка поставила чашку на грудь Андрею и глядела, глядела на него с жалостью, с испугом даже и приговаривала печально:

— В последний раз потчую — рассчитали меня…

Лицо ее простоватое и, если сердитое, то понарошку, одрябло вдруг, как прошлогодний овощ.

— Не был бы сварен, то и не пришла. Не выливать же собаке такой навар.

Вроде как суп ей жалко — а вон слеза покатилась, запрыгала по морщинам, упала с лица. Такое горе, такая беспомощность…

— Сказали: более не нуждаемся. Не знаю, сами ли ухаживать будут, а может.., — тут она перешла на шепот и оглянулась на дверь. — Может, надумали в приют увезти. Кому вы нужны, такие обрубки? Эх, Лизонька, Лиза, добрая была душа. Не раз помянится.

— Эй, вы че там, на пару жрете? — забеспокоилась бабка в своей кровати.

Ее Валя кормила «с ложечки», подстелив две клеенки — под голову и на грудь. Нотная старуха, с придурью — может и плюнуть из полного рта. Соседка торопливо утерлась передником, пересела к бабке, стала ее потчевать. В позе, лице, в движениях такая неизбывная, дна не имеющая тоска, что и сравнить ее не с чем.

Бабка это подмечает, ворчит:

— Ровно пустая кадушка рассохлась.

Не поняли ее калеки. Даже когда уходила и предупредила от порога, чтоб Ваську не ждали в ночь, и тогда еще ни в сердца, ни в умы обитателей малухи не прокралась тревога.

А случилось вот что.

Как Лизоньку схоронили, справили все поминки, Вадим пригласил тещу на переговоры — как раз в канун Нового года.

Зять был выпимши, напевал:

— Мне грустно и легко, печаль моя светла….

— Ты что бормочешь? Молитвы или наговоры? — Булкина уставилась на него в недоумении.

— Наговоры. Что делать будем с родственниками? К себе заберешь?

— Не-а.

— К ним переедешь?

Вера не торопится с ответом — выдержав паузу, поводит плечами, как будто стряхивает с себя неловкую поклажу.

— Что ты мудришь? Говори без околичностей: в чем дело? что изменилось? и когда?

— Изменилось, да… У Лизы зарплата была, а у меня бизнес — то прибыль, то убыль… Как повезет. Короче, я теперь на мели. Соседку рассчитал и сказал, что с первого января за своими родственниками ухаживать будешь ты.

— Стало быть, мои это родственники?

— А чьи же?

— Ну-ну… Пенсию их получаешь ты, а я ухаживай.

— Да, брось — нужна мне их пенсия. Все забирай и прямо сегодня…. Правда, деньги за этот месяц я соседке отдал, но рассчитал ее вместе с сыном. Со следующего ты будешь получать.

— Хитрован, — вздохнула Вера.

— Ну-ну, попричитай еще, как твоя мать.

— И попричитаю, попричитаю, я может…

— Ладно, теща, кончай! Сказал, что больше денег нет твоих родственников содержать — значит, баста! Забирай или селись к ним сама…

— Ты сдай их в приют.

— Сама сдавай — буду позориться: твои родственники…

Вера пригорюнилась, соображая, как выкрутиться из ситуации. Не выходя из горести, покачала головой и, глядя куда-то поверх зятя, спросила:

— С Верунькой-то справляешься?

Она нутром чуяла, в какой тяжелый воз хочет впрячь ее зять — зримо чувствовала метр за метром одинокой женщины путь-дорогу с двумя не ходячими иждивенцами. Дорога будет долгой, и тяжести для безработной непосильные. Очень Веру подмывало сказать, что нет у него ни стыда, ни совести, и она его больше за зятя считать не хочет, да понимает, что он только этого и желает. Ждет, чтобы она раскричалась — а он схватит ее за шиворот, выкинет за порог и никогда ее больше сюда не пустит. Ишь, скалится, кобелина! Куда-то мылится на Новый год — дочку матери, сам… Быстро он женушку-то забыл! Не ведает, гад, не знает, что никакое предательство, никакая подлость не проходят даром.

Тебе ли, Булкина, об этом судить? Вспомни свой жизненный путь — скольких ты обманула-обчистила, в скольких людях веру убила в доброту и порядочность. И ничего — ни окривела, ни окосела пока. Наверное у тебя блат в небесной канцелярии? Чем-то ведь заслужила!

Да разве расскажет!

Пора заканчивать эпизод. Только для этого надо вернуться в неуютный без хозяйки коттедж, где в детской комнате у нарядной елки маленькая сиротка играла с игрушками одиноко, а два упыря в гостиной широкой вершили судьбу своих близких родственников.

Вера:

— Где Новый год встречаете?

— Верочка у мамы, я с друзьями.

— А я, стало быть, здесь…

Зять пальцем в окно:

— Там.

— В малухе что ль? — возмутилась Вера. — Ну, уж дудки! Я лучше дома…

Зять не упрашивал:

— Какить хочешь! Твои родственники на твоей совести.

— Ночь что ли не переживут?

— Запросто, если ветер будет.

— Ну, будем надеяться, что все обойдется…

Булкина попрощалась с внучкой, называя ее сиротинушкой, поцеловала, роняя на личико скупые слезы, и удалилась.

Вадим походил туда-сюда по большому пустому дому, выпил еще, похмыкал, покачал головой и, обеспокоившись чем-то, позвонил своей маме. Через полчаса у ворот усадьбы остановилась шикарная иномарка. В доме погасли огни. Мужчина с ребенком на руках вышел за ворота и сел в машину, которая тут же укатила прочь.

Тихо в проулке. Ночь над Чапаевкой настолько глухая, что, если кому вдруг помощь понадобится, криком не докричится.

В малухе голубовато поблескивает окно — ее убогие обитатели, бабка с внуком, глядят телевизор, поджидая Новый Год.

Подавляя душевную смуту, робость и страх перед близким будущим, которые неотвязно терзали душу после смерти Лизы, Андрей ломал голову над вопросами — как дальше жить? будут ли его лечить? И сегодня добавились — будут ли кормить? не выкинут ли на мороз? не отправят ли в «дурку»? Вопросы нешуточные, если учесть, что не стало на свете единственной заступницы, а тем, что остались, разве когда он был нужен в теперешнем-то, не ходячем состоянии? Что сегодня баб Валя вещала? Если правду шептала, совсем собачье дело настало — хоть вой. Тогда бы уж лучше в «дурку» — жить, пусть хреново, но хочется очень.

Думая об этом, Андрей машинально переключал каналы — искал новости.

Бабка, ковыряя пальцем в зубах, их комментирует:

— Доживу свой век, лягу в землю и успокоюсь, а вы тут как хотите — взрывайте друг друга, сволочи, стреляйте, мочите…

Как доверительно, как простодушно-то! Только неиспорченные, зла за душой не таящие люди вот так решают мировые проблемы. Или полоумные…

Андрей знает: старая всплакнет сейчас, себя жалеючи, потом возьмется ругать окружающих — мол, Новый Год, а ей и стаканчик никто не поднес — выродки, а не люди. Худо множится, коль не гложется — так она повторяла и глодала, глодала….

Но тут вдруг спросила:

— Стручок, а ты мать-то любишь? Родную свою, Секельдявку шалавую…

— Не знаю такую, — он посмотрел как бы сквозь нее, будто бы в память углубился глазами, не находя там ничего.

— Не знаю такую, — передразнила старуха. — А я вот знаю — фюрер она проклятый, мать твоя! Как это сразу-то не разглядела я?

Да что ты вообще могла разглядеть, пьянчужка убогая?

А убогая добивала образ ненавистной дочери:

— Как собака стала, дочь собачья! Вроде Гитлера — людей газом травит…

Вот оно — откровение! Вот то, что тревожит Андрюшину душу после слов баб Вали — что, мол, Василий уж больше в малуху не придет. Печка-то вон гудит, а если ветер сорвет пламя, шипеть будет, наполняя избушку газом. И тем, кто из нее не выберется, каюк.

А старая «гонит иголки под ногти»:

— Бросили нас, приговорили… Что, карлик, страшно? Бога попросишь, а он не услышит — креста-то не носишь. Шею он тебе что ли стер? Вот из-за тебя, тварь безбожная, и пропадем.

— Да ладно тебе голову-то морочить! И так муторно — лежи, не ной.

— Муторно, муторно! Это сейчас, дальше хуже — бабка зловеще ухмыльнулась. — Чую я, чую последний час.

Андрея внезапно затрясло, он разлепил губы и издал прерывистый стон.

— Ага! Уже ржешь! — взликовала старуха. — Умом скандырябался, несуразный!

Это у него не нарочно — от страху. А старая-то не поймет — ругается, брызгая слюной:

— У-у, запердыш несчастный! За тебя пропадаю, из-за тебя! Вот горе-то, горе…

Андрею не хотелось ругаться — хотелось добраться до бабки и пнуть ее что есть силы, но силы-то и не было ни на что. Он попытался отключить сознание от восприятия окружающего и вроде забылся.

Но сразу же что-то кошмарное навалилось — то ли привиделось, то ли придумалось. Будто Андрей разучился дышать — чувствует, что воздуха не хватает, а как его в грудь загоняют, забыл. Или не может. Вот и сердце остановилось без кислорода — сейчас он умрет. Потом, наверное, случилось что-то или таки вспомнил как — в нутро вдруг хлынул свежий воздух, быстро наполнил его, надул, как праздничный цветной шарик, сделал невесомым, поднял над кроватью и куда-то понес. Андрей летел, кружился, чувствуя, как встрепенулось, зачастило сердечко от пьянящей, так нужной воли. «Дыши-ы! Дыши-ы!» — напевало оно. — «Вот хорошо-то! Вот хорошо!» И Андрею хотелось закричать: «Дышать не просто хорошо, дышать — это, не знаю, какое счастье!»

Наверное, он улетел из малухи, если б не бабкин истошный крик:

— Спишь что ль, обрубыш? Послухай — не ставенки ли скрипят? Кажется, ветер начинается. Пропадем к чертям, коли печка погаснет.

Андрей с потолка рухнул в кровать.

В малухе вроде все, как и было, а ставни действительно скрипят — их ветер качает. Ветра не надо — пламя сдует в печи и задохнуться можно от газа. Даже старая это понимает — шипит заполошно:

— Что делать? Что делать-то будем, коли погаснет?

Старуха забрякала кулаком по кровати:

— Андрюшка, язвить тебя! Звони, звони скореича Вальке уборщице или фюреру своему проклятому. Пропадем же…

Как же, позвонишь! Лизы-то как не стало, никто денег на его телефон и не клал: кому-то он нужен был, кроме сестры.

Парню хотелось протестовать и плакать, но бодро сказал:

— Ладно скулить тебе, живы будем — не помрем!

Старуха вдруг снова успокоилась — должно быть, куражилась нарочно, сея панику в душе внука. Если кому-то плохо — ей просто кайф. Такая падла!

— Да я-то ладно — семой десяток завершаю, тебе-то на третьем каково подыхать? Не как в кино, а по настоящему — насовсем.

Андрюху так и передернуло всего.

— Заткнись, а….

Впрочем, он уже не раз пытался свыкнуться с мыслью о смерти — обидно только было сознавать, что причина ее не болезнь, не трагическая случайность, а коварный умысел злых людей, которых он презирал и за людей не считал, которым он и отомстить не в силах за свою гибель. Единственное утешает — есть маленький человечек на земле, в жилах которого течет его кровь. И может быть, как это в фильмах бывает, он когда-нибудь вырастит и отомстит за отца. Только отец его об этом уже не узнает.

Бабка себе под нос бормотала:

— Да у нас отродясь ворья в родне не было. В кого это Секельдявка удалась? Хрен знат. Секельдявка-то? Мать твоя… Я бы ей, курве, зенки повыцарапала. Ты, стручок, ушастый — послушай: гудит в печи-то?

— Гудит.

— Ну, слава те… Кубыть пронесет. Газ этот кто придумал?

— Люди, кто же еще…

— Оне, оне… Сдохнуть придется — токмо разом… А ты помучайся, уродвжопеноги…

Андрей хотел было возразить — нечего, мол, попусту смерть намаливать, но тут ставень так об окно шандарахнуло (должно быть с крюка ветром снесло), что язык к гортани присох, и слух напрягся — гудит ли пламя в печи? Огонь охнул, как от удара, но не погас. И бабка охнула, перекрестилась, на вздохе:

— Господи, спаси…!

А ветер не унимался — то ли Господь не слышал, то ли еще какая причина — хлопал сорванной ставней, бичом щелкал в печи.

И бабка не унималась — причитала себе под нос:

— Боже мой, Боже! Что есть жисть? Куды она котится? Что с народом творится? Куда подевались прежние люди с добрыми душами? Откуда упыри эти повылазили, готовые за полушку человека ограбить и изничтожить?

— Пропила всю жизнь, теперь заохала, — буркнул Андрей.

— У-у, скока с матерью я твоей билась — таскала ее за волосья, таскала падлу….

— Да погоди ты каркать! Может, пронесет…

Долго лежали молча, прислушиваясь к гулу в печи, к охам и стонам за стеной. И в какой-то момент обостренным слухом недвижимого человека Андрей уловил, что вроде бы в оконце кто-то скребется.

— Птички божьи от непогоды приют ищут, — подсказала бабка, выныривая из полудремы.

Какие птички! Снег, должно быть, пошел — решил Андрей. А за окном все скребся и скребся кто-то, и ровно бы стон или плач доносился.

— Не заперто! — вдруг крикнула бабка, напугав Андрея. — Если ты добрый человек — входи, лихой — ступай с Богом.

— Что-то похолодало, — парень попытался оглянуться на дверь: ему показалось, она приоткрылось, и морозный воздух волной по полу прокатился. — Слыш, кончай спать.

— Тебе-то что?

— Да мне кажется, огонь-то давно погас — это ветер в печи гудит.

— Ну и что?

— Как это «что»? Задохнемся ведь!

— Эка невидаль! Я щас усну и во сне не замечу, а ты мучайся, мучайся, сморчок…

— Помираем! Ты че?

— Лежи да помалкивай, коли Безносая пришла, — она перекрестила зевок и совсем уже павшим голосом завершила. — Ох, тошнехонько мне. Прости нас грешных, Богородица-Матушка…

Хорошо старой — засыпает и верит в милость Господню. Да только где она? Нету ее. Заблудилась в снегах, меж высоких заборов… А Андрюха здесь пропадает не за понюшку табака.

Да, видно, не очень-то и хорошо — заплакала вдруг, заныла.

— Покаяться хочу. Прими, внучок, покаянье.

— Нашла попа.

Ну да разве бабке зажмешь рот? Ровным, бесстрастным голосом повела свой рассказ — как жила, любила, страдала, отчего спилась, почему жизнь разлюбила…

Бормочет, бормочет себе под нос — и не слышно, и не переслушать.

Под бабкин шепоток пригорюнился Андрей: все пытается понять, на слух уловить — сбит ли огонь в печи, проникает ли газ в малуху, не от него ли кружится и тяжелеет голова, клонит ко сну? А за окном ставни скрипят, гулко бухает одна и дробно колотится в стекло снежная крупа.

Бабка умолкла — то ли выговорилась, то ли уснула.

Андрей позавидовал:

— Да, старая, ты пожила... А я у сына одного-разъединственного даже глаз не увидел.

— Така судьба, — бабка-то не спала.

Газ, должно быть, проникал в избу, отравляя воздух: мысли стали путаться, голова отяжелела и свинцом налились руки — не поднять.

Старая покаялась и снова грешить:

— Выпить ба щас! Сволочи! Новый Год, а эти твари и чекушечки не поставили. Чтоб их перевернуло и разорвало! Чтоб мимо рта у них лилось! Пензию мою пропивают, паразиты!...

Забыла, о чем давеча говорила — все на Земле сотворяется, мол, по велению Божию.

Вот и президент народ поздравил, куранты громыхнули двенадцать раз — Новый Год наступил! А они еще живы… Может, запировала в пути Безносая? Ну, дай то Бог!

Печь не гудит ровным пламенем — печь стонет под ветром, который уносит газ из горелки. То ли уносит, то ли нет… Два беспомощных человека лежат в малухе, и каждый по-своему представляет конец света — не Апокалипсис земной, а лично свой. Ждали его дней десять назад, а он и вчера не наступил. Так может, сегодня?

Светится, помаргивая, экран — в телевизоре Новый Год отмечает планета. Веселятся — пляшут и поют рабы вещей. И бабка про шило не забыла:

— Повезло нам — в Новый Год помереть! А лучше ба в Рожество…

— Лучше бы совсем не надо… Я сейчас разобью окно, чтобы от газа не задохнуться.

— Встань да разбей, либо дверь открой…

— Кружкой попробую.

Тяжелая керамическая кружка раскололась от удара в стену — стекло уцелело.

— Дурак, — сказала старуха. — Сквозняк хлынет, огонь погасит, и мы замерзнем…

— Да он уж погас.

— Ври больше!

Святая наивность — Андрей полагает. — Слуха-то нет.

— Погас, говоришь? А мы-то все живы. И добро, и ладно. Будем жить дальше и проживем Богом отпущенный срок, как положено.

Неужто бабка поумнела в преддверье-то смерти? А ему хочется сбрендить, чтобы не так было страшно думать о ней.

— Слышь, ты от газу что ль охмелел — вроде не пил, а посуду бьешь? А я ничего не чую, вот только хвойну ветку эту. Ты чего притих-то?

А притих Андрей потому, что захотелось помочиться. Привычное дело, а вот… Стало ему подгузника жалко марать: люди придут его обряжать, а он — обосанный. Черте что! Одной ногой в могиле уже, а все равно хорохорится.

Бабка зудит:

— Посыкиваешь поди? А я буду спать спокойно и умру во сне — ужастей никаких…. Так-то вот — те же штаны, да назад пуговицей…

Выпендривается старая. Хорохорится — смерти, мол, не боюсь: говорит с насмешливо-ироническим превосходством в голосе.

— Я, когда поумнела, дурой прикидываться стала, потому что дуракам на свете легше. Ты вот не понимаешь — молодой, темный и зеленый, а я старая и седая — все кумекаю.

— Что, например?

— Труба! Труба нам! Ты хоть все окна побей — все одно нас уморят, раз уж решили. Как Лизки не стало, тут и труба нам. Потому что живут они, эти люди, по законам тюрьмы: сегодня умри ты, а завтра — я. Докумекал? Нет? А-ат, бестолковый!

— Послушать тебя, так…

— Ты и послушай. Разуй глаза-то — правду узришь. Мне поговорить шибко охота — в могиле-то намолчимся.

— Отстань! — Андрей демонстративно заткнул уши пальцами.

И бабка, как по команде, успокоилась — длинно, со стоном зевнула и дальше с собой заговорила:

— Вздремнуть надо! В тебя все равно ничего не вобьешь! Тупой ты. А кабы был поумней, то послушал старого-то человека. Я эту соплячку за горло схватила совсем не по дурости, э, нет… Лизке доказать хотела, что все добро ее — тьфу и нету. Ты думаешь, она нас жалела? Выпендривалась сама перед собой — ах, какая, мол, она добрячка…. Добрая пока бабки в кармане, а коснись… Вот я и хотела… А ты бы увидел, кто наша Лизка на самом-то деле…

Андрей не утерпел:

— Бреши больше: не все же такие, как ты — есть люди нормальные …

— Где ты их видел? Честно жить тяжело. Пробовала — не надолго хватило.

— Конечно, — Андрей чуть-чуть развеселился. — Белье-то во дворах по ночам тырить куда интересней. Или куриц соседских душить.

— Всяко было, — призналась старуха. — И снимала, и давила — жизнь моя разнообразно шла…

— Дошла! К утру остынешь.

— А да хрен с ней — с жистью-то! — бабка почесала голову, зевнула во всю пасть. — Все я видела, все узнала. Ничего в ней интересно-привлекательного. Все на свете живут как картошки — не съедят, дак посадят. Я хоть погужевала всласть. Э-ох! Спать я буду — притомилась… Спокойной ночи, малыши!

Бабка замолкла и, должно быть, уснула, умиротворенно зажурчав носом.

Ночь нового года — телевизор ликует, за окном ярится снежная буря.

Андрея охватило чувство покинутости и одиночества. Кажется ему, что повис он вместе со своей койкой в пустоте и нет кругом ни пола, ни потолка, ни стен. Есть только он, и боль в спине. Ну, а телевизор… не радует, а злобит. Надо было в него кружкой запустить. Андрей сейчас выключит его и растворится в темноте — останется только боль. А когда его газ отравит, не станет и ее — ибо она живет, пока жив он. Выходит, боль — ближе всех ему и родней. Пока она есть, он живет. Радость скоротечна: она быстро уходит, а вот боль верной женой будет с ним до последнего вздоха. Радостью всегда с кем-то хочется поделиться, а боль почему-то прячешь в себе.

Интересно, дотянет ли он до рассвета? Или уже через час упадет на подушку, отравленный газом, и навечно уснет. Уснет, наконец, о боли забыв. Все боли и беды уйдут от него…

— Спишь ты, вонючка старая — Новый Год в Москве!

Бабка не ответила. Андрей насторожился — с ее кровати не доносилось никаких признаков жизни. Профиль лица ее, освещенный экраном телевизора со стороны ног, заострился, щеки провалились, с грустным вызовом горбатился нос. Седые спутанные волосы казались грязными…

Спит или сдохла?

Андрей еще не видел смерть так близко — стушевался. Не бабку жалко, за себя страшно — загнется он здесь и сейчас, надышавшись газу, так и не встанет на ноги, не увидит сына. Смерть-то не тетка.

Окно разбить — дверь открыть — горелку закрыть, окно разбить — дверь открыть — горелку закрыть — всего-то делов, и он будет жить. Жить! Так хочется жить! Но спина проклятая…

От нетерпения, от жажды борьбы за свою жизнь Андрея стало колотить. Схватился за угол кровати и стал громко ругаться, чтобы боль приглушить. Подтянулся — она полыхнула: будто лампой паяльной вдоль позвоночника.

— Так тебе, стерве и надо! — закричал Андрей то ли на смерть, то ли на боль и упал с кровати, а спину будто кипящим масло облили.

Но маслом же — сейчас должно пройти. Он притих, дожидаясь, когда отпустит. Не отпускало. Наоборот — он неподвижен, а боль нарастает. Будто пилой кто-то чиркает спину. Яркие круги мелькнули в глазах, зазвенело в голове множество серебряных колокольчиков. Пол под ним сделался мягким и вязким, как тесто — перестал его держать. Дрожжевой запах теста ударил в нос, застрял в груди тошнотворным комком. Не было силы выдохнуть этот комок, выплюнуть густую слюну, связавшую все во рту.

Газ это — мелькнула мысль — по полу стелется. И вторая — а на кровати мог бы спастись, теперь-то уж точно хана…

Андрей закрыл глаза и совсем близко увидел цветочек, а на нем стрекотавшего кузнечика. В голове от его «скрипки» переливался трезвон. Когда разлепил веки, и цветок, и кузнечик стали половичком.

Свыкшись с болью, попытался ползти по полу — с трудом преодолел полметра. Хоть ползи, хоть лежи — все равно кто-то гложет спину, вцепился клыками, не отпускает. Так уж лучше… Он уткнулся головой в половик, натужился и пополз. Знал Андрей, нутром чувствовал: пока ползет, преодолевая боль, пребудут и жизнь, и сила с ним.

Раскаленные камни раскатываются со спины по всему телу, давят на сердце. «Только бы сознание не потерять, не угореть раньше, чем я до двери доползу», — стараясь внимания не обращать на горячие эти камни, думал Андрей.

Ткнулся головой, поднял и оказался не у двери, а у печи, в которой голубой гребенкой бил огонь из щелей горелки. Да гром тебя порази!

— Что тама? — бабка с трудом держала трясущуюся голову на худой шее.

Андрей облизал искусанные в кровь губы, подивился — и эта живая.

— Горит.

— Не захотел, стало быть в могилу — голова бабкина исчезла в кровати. — Вон докуда добег, а говорил: «инвалит»…

Вместе с обидой тяжкая боль навалилась на Булкина, ломая последние его силы, выдавливая стон. На скулах рвали кожу желваки. По щекам текли слезы. Он хотел их удержать — не смог, хотел смахнуть — да руки внезапно онемели. Подумал вдруг: если сейчас он умрет то с чистой душой, а не грешником, мыслившим мать извести — столько мук пережил!

Бабка ругнулась матом и спугнула благость с его души. И снова непросветная боль, и снова тошнота занудила нутро. Короста старая! Когда ты умолкнешь насовсем?

— Чего притихла-то?

— Настроение испортилось — думала, сдохну.

— Так дохни — зачем дело встало?

— Ну, так пламя-то сдуй.

В утробе печи колыхались под тягой голубенькие язычки, утробно гудело черное зево дымохода.

Мысли текут мимо боли…

Горе учит доброте. Мало ли бабка горя видала? Чему научилась? Зачем живет? Помереть ей Андрей не дал. Господи, так все просто — вентиль сюда, потом обратно: пламени нет, газ не сгорает. Вот она смерть! Хотя… Он-то у печи задохнется точно, а бабка в кровати то ли да, то ли нет…

Вон на экране люди пляшут-поют, им аплодируют, наливают. Только он вот здесь, на полу — никчемный, ненужный — пропадает. На кровать-то теперь ему уже точно не взобраться. Вот как раздает подарки жизнь! Кому молиться? Кого просить, чтобы простили? Все забыли его — даже чудесный тропический остров. Пропали прекрасные грезы с переездом в малуху — то ли старуха спугнула ругательствами, то ли таблетками Лиза, прознав о его видениях.

— Чему скалишься — ветру в трубе?

Вот карга старая! Больно ему, морду воротит наизнанку, а она за свое…

Андрей огляделся — чем бы в нее запустить? Вон у печи маленький изящный топорик — то ли кухонный, то ли туристический. Им Василий отщеплял лучины от полена и разжигал печь, сунув подожженную в дырочку над горелкой. Тяжел — не докинуть.

А старая добивала:

— Знаю, че тебя по полу-то корожит — стояк: баб голых на экране насмотрелся, вот и бесисся…. Выложить тебя надо, чтоб спал спокойно…

Андрей аж зубами клацнул — ну, тварь, достала! А из глаз муравьями побежали слезы, щекоча щеки. Злость начала накатывать, тесня боль.

А бабка хихикала:

— Не стесняйся, стручок — к Дуньке Кулаковой подженись.

— Если ты сейчас не заткнешься, я тебя насовсем заткну.

Старая шмыгнула носом:

— Не шибко-то пужай, не из пужливых.

— Все, считай, договорилась…

Старуха приняла вызов:

— Ну, ползи сюда, стручок безногий!

Андрей топориком вооружился:

— Все, ведьма старая, тебе конец.

— Это еще на воде вилами…

Порыв ветра налетел на избушку, полоснул снегом по окнам, что заряд бекасиной дроби, через трубу дотянулся до горелки, оторвал от нее пламя, понес прочь да не унес — новая порция газа, смешавшись с воздухом, взрывом ухнула под плитой.

— Помнишь, как Верочку хотела… жизни лишить? Теперь сама готовься.

— Ты доползи еще, гаденыш…, — видно у старухи перехватило горло или сдавило сердце. Она заученным движением, не глядя, нащупала на стоящей у кровати тумбочке большую керамическую кружку, отпила глоток и продолжила. — Я тебя кружкой-то ухайдакаю.

Она жадно смотрела на внука водянисто-выцветшими не моргающими глазами, тряся башкой — для нее это был спектакль, не частое развлечение. Андрей полз и думал, что, если убьет злодейскую бабку, то боль его сразу отпустит — это, как искупление за его грех: он может даже на ноги станет.

А старая:

— Ползи, ползи…. За смертью ползешь. Охо-хо-хох.

Злость погнала — Андрей поспешил, что-то сделал не так, и тут же острая боль тело пронзила. Он дернулся, застонал, забился на полу ровно в судорогах. В беспамятство погрузилось сознание, но тело еще содрогалось — цеплялось за жизнь.

С полчаса прошло, Андрей зашевелился, голос подал:

— Где ты, кикимора?

— Туточки, дожидаюсь! Ты ползешь, культя, али передумал?

— Ну, жди, жди…, — больно ему, а он смеяться готов: близится цель.

Тронулся умом от боли, наверное — а тронутому что? тронутому все потеха.

Андрей полз, бабка следила за ним с кровати.

— Кем ты себя мнишь, секельденыш — сатаной или ангелом милосердным? Топором меня хочешь, Раскольник хренов, ну-ну…

— Молись, — пропыхтел Андрей. — Подползаю…

Зло усмехнулась приговоренная:

— Да уж, вовремя причастилась.

Андрей замер передохнуть, а разговорами боль приглушает.

— Я ведь тебя не убить, а добить хочу — ты одной-то ногой давно уж в могиле.

— Это смотря кто кого добьет — слабого только слабый бьет.

— Дотянусь, так убью, и рука не дрогнет.

— Дурак ты, запердыш! Простофиля и дурак! Эти-то, в большом дому, только и чают, как от нас-то избавиться. Со святыми упокой, скажут, со святыми упокой!

А ведь права, плешивка поганая, ой как права — зашибла Андрюху такими словами, к полу прибила. Начали они перестреливаться глазами: внук, набычившись, смотрел на старуху, и та тоже уставилась в упор, будто на мушку взяла убогого.

«А у бабки-то глаз урочливый», — вспомнил Андрей и зажмурился, чувствуя подступающую немоту в теле. Однако не удержался и разомкнул ресницы — ведьма-то приняла вызов: дотянется и расколет ему голову тяжелой кружкой. Надо быть настороже….

Невыносимо тяжело лежать. Шевелиться еще больнее. Болело все — суставы, спина, шея… Наверное, двигаться будет легче, двигаться с целью — бабку убить. Нужно было зло, чтобы боль задавить.

Андрей болезненно охнул, пытаясь коленом подтолкнуть тело вперед. Сразу впились множество игл. Дрыгнул ногой, пошевелил рукой, головой — иголки выросли размером в спицу, пронзая насквозь.

Пусть болит, пусть — боль рождает злость! Злость притупляет боль! Доползу и убью — такая вот логика. Умна, говоришь, ведьма, голова, да дураку досталась, ну-ну…

Доползти бы только до кровати. А там!.. Что она там верещала: умри сегодня ты, а завтра я? Вот сегодня ты и умрешь!

— Попей, попей водички-то в последний раз! — буркнул себе под нос, снова увидев кружку в старческих руках.

С метр прополз, устал, изнемог. Прикрыл глаза — уснуть бы, да боль не дает. В кровати-то хорошо лежал — куда, дурак, полез? Видно, судьба.

Толкнулся еще вперед и опять надолго затих.

— Какая нелегкая тебя тащит? Видно и впрямь башку придется разбить, — ворчала по-домашнему, однотонно, словно бы на ребенка малого, бабка старая. Но уловка не удалась — Андрей по каким-то еле заметным оттенкам в голосе почуял в ней страх. Жди, старая — идет возмездие.

Превозмогая боль, потихоньку двигался. Точила мыслишка — доползу до кровати, и силы-то кончатся, а бабка меня кружкой-то, кружкой… ухайдакает, как сказала.

Сладостно думать о том, как он топором ее… но боль отравляла хорошие думы.

У-у, плесень, все равно доберусь! Или она до меня…

Злые, шалые думы наползают на сладостные мечты. Чехарда в голове у Андрея. Страх его разбирает и ненависть. Вот он двигается, гоняя по телу боль, как воду в корыте, а тело ни с места.

Тварь! Поганка! Колдунья проклятая! Пригвоздила к полу…

— А-а-а!.. — забился в страшных судорогах парень, и голос сделался тонким. — А-а-а!... — уже без слов с отчаянием и обреченностью голосил он в избушке.

Когда отошел от конвульсий и притерпелся к боли неожиданно для себя взмолился:

— Боженька! Ты ведь добрый! Так помоги мне бабку прикончить… Ну, чего тебе стоит утихомирить боль?

Потом почувствовал, уразумел — нет у него никакого права на такую просьбу. Замолк, в душе проклиная себя.

Всевышний, должно быть, смотрел Голубой Огонек на канале «Россия», и никакого дела ему не было до тех, кто затеял поединок в малухе.

Слушал Андрей, слушал, как поздравляют страну артисты и понял — Христос ему нынче не помощник. А вот за бабку-ведьму, должно быть, горой стоит Сатана. Старая вон пьет да пьет, опорожняя кружку, будто готовит пушку к стрельбе, а у него во рту и горле сухость. Несколько раз еще попытался толкнуть тело вперед, но ноги скользили, руки подламывались — только боль держалась намертво.

Надолго притих.

Когда очнулся, не почувствовал тела, ничего не почувствовал кроме боли. Даже сердце, в груди пульсируя, толкала боль, а не кровь. Шум в голове — вроде как в церкви поют. Все, час настал — закрывай глаза, руки на грудь и…

Вспомнил вдруг что-то и запричитал:

— Баба! Бабушка! Прости меня, окаянного! Про-сти-и-и! Каюсь! Каюсь! Каю-уу-усь! Подай мне руку….

— Да лежи ты на месте, сумасшедший! Взаправду загнешься ить…

Сам не зная, что делает, подгоняемый то ли страхом смерти, то ли жаждой жизни, то ли какой силой неведомой, Андрей пополз, по-змеиному извиваясь телом. Бабка кинулась ему навстречу рукой, но тут увидела и завопила:

— Топор, топор-то брось, окаянный!

И скрылась за окоем кровати.

Из-под нее шепот зловещий:

— Господи! Помог, помо-ог! Милостивец, простил! А ты, погань старая, крестись!

Андрей лежал на полу — над головою кровать, в кровати бабка. А в руке топор…

— Выгляни в окошко — дам тебе горошка.

— Иуда ты, — тоскливо отозвалась бабка. — Кукуй теперь под кроватью: сюды-то не взберешься. А сунешься, кружкой в лоб угошшу…

А ведь не взобраться — она права…

Под шум новогоднего телевидения, под шелест вьюги за окном Андрей лежал на полу под кроватью и молча рассуждал о жизни и смерти и, конечно, о себе самом. И в который раз убогий мудрец приходил в этих молчаливых рассуждениях к выводу, что великая сотворительница Природа все предусмотрела и все как всегда сделала правильно. Не замысли он убийства матери, не лишился бы сам здоровья. Не злыдничай бабка, не невестись с зеленым змием была бы сейчас, как баба Валя — чистеньким и опрятным одуванчиком Божьим, к которому тянутся дети и обожают внуки. Не воровала бы мать, не гневила Бога, и все у них было по-другому. Может быть, Лиза была жива…

Лежа под кроватью, так думал Андрей, до помутнения рассудка истомленный болью. А в кровати давно свихнувшаяся его бабка умирала со страху, гадая с какой стороны вздыбится и опустится на нее топор.

Впрочем, не было этого ничего.

3

После случая с Булкиной было достаточно времени подумать о сути и смысле жизни. Интересная получалась картина. Есть законы, да их больше стараются обойти, а не исполнять. Есть органы, призванные их охранять — да те больше на службе у власть предержащих, на остальное им наплевать. А вот чего точно нет, так это совести — ни у страны, ни у людей, ее населяющих, да и у меня, наверное, как это ни прискорбно. А нет совести, откуда же счастье?

Э, нет — говорю себе — так дело дальше не пойдет. Это для баб счастье в любви да семье, а я-то мужик — мне отвечать не только за продление рода и увеличение народонаселения. На мне — пусть это звучит пафосно — ответственность за эволюцию цивилизации на планете. Так вот и начнем с себя.

«Убей в себе раба!» — трещали газеты в достославные времена Мишки Меченного. Убил я в себе невольника? Как же! Хотя пробовал, надо признать.

Думал тогда: раб — это человек, у которого есть начальник. И решил навсегда от него избавиться — нет, не убить, конечно, а завести свое дело и ни от кого ни в чем никогда не зависеть. Неоднократно пробовал — издавал газету, продавал сантехнику, поставлял материалы на стройки, в Инете рекламой шалил…. Не пошло. Как у плохого танцора, вечно что-нибудь да мешало — то бандюки, то налоговая, то недобросовестные партнеры….

Скажите: «тяму» не хватило? Ну, может быть, если под этим считать — перестрелки с бандитами, сокрытие прибылей или работу с черным налом, проблемы психологического плана. Вообще, надо думать, частный (честный звучнее) предприниматель — это, прежде всего, человек с характером, умеющий настоять на своем, заставить других на себя работать.

Вот такой пример.

Сижу как-то в районной администрации, жду окончания аппаратного совещания, а по коридору с той же целью порхает барышня — навороченная и собой приглядная. Понятно, что все внимание ее ножкам, а в голове складывается история нашей любви на тропическом острове. Время до окончания аппаратного стрелой пролетело.

Выходят начальники — впереди самый главный. Барышня к нему — тю-тю-тю… Что уж она там просила, не знаю, только глава брови нахмурил:

— Я сказал «нет»!

И в ответ:

— Ну и козлина!

Каблучками цок-цок-цок — на выход.

Кто-то скажет — вот она истинная демократия. А по-моему разумению — хамство чистейшей воды. Плюнуть при публике в публичного человека — если в этом свобода слова демократического общества, то, на мой взгляд, это свобода скота — испражняться где хочется. Мне таким «решительным» предпринимателем Богом не дано стать, и слава Ему.

Партнеров тоже, говорят, надо выбирать с умом. Впрочем, сразу поправку вносят — там, где «бабки» шуршат, не стоит на порядочность уповать.

Такой пример.

В середине 90-х работал коммерческим заместителем председателя Увельского комитета по делам строительства и архитектуры. Время было лихое, время безденежное, а строить надо — вот и колесил я по области, оформляя предприятиям зачеты по налогам в обмен на поставку материалов. Некоторыми (материалами) приторговывал.

В ООО «Сантехлит» перепродал целый состав кварцевого песка. Потом встречаюсь с его владельцем и руководителем Черновым, он предо мной два счета кладет:

— Смотри: тот же песок, а цены разные. Который дешевле — напрямую, а подороже — через вас. Вынужден накрутить коэффициент на отпускаемую вам сантехнику.

Взял копии, говорю:

— Разберусь.

Разобрался — не наша наценка: поставщики песка накрутили нам. Звоню, пытаюсь выяснить причину ценовой дискриминации. Мне отвечают — финдиректор в отпуске, будет… Я скрупулезно записал дату. Снова звоню спустя три недели.

— Приезжай, — говорят. — Посмотрим, обсудим.

Приехал — посмотрели, переписали, уравняв цену в счетах. Ну, и в Комитете архитектуры поправили цифры. Я в Челябинск, звоню Чернову.

— Ты где? — суетится. — Стой на месте, сейчас машину пришлю.

Потом чаек-сахарок, доверительная беседа. Не влет, но понял, чего он желает — товар его нам отпущен, не хочется ему цену менять. Как строитель строителю (ну, я строитель-то еще тот) объясняет — мол, цены заложены в стоимость объекта и согласованы с заказчиком, так что никто не пострадает, а выиграть могут — он… и я рядом с ним.

Денег он мне не дал за то, что я, покривив душой, не доложился начальству о фокусах с ценами, но и совсем не забыл — подкидывал темы, на которых можно было заработать. Так, лет пять спустя (я уже в Комитете не работал, а сидел дома за компьютером и занимался продажами в Интернете), звонит и просит пособничества в реализации некоего складского помещения стоимость 2,5 миллиона рублей.

— Я, — говорю, — беру за услуги 10 % от оборота.

— Напиши три, — согласился Чернов.

Дал объявление, подключил сына — тот как раз, защитив диплом, искал работу.

Короче, через неделю в кабинете Чернова состоялся тендер — шесть соискателей бились за право купить вышеозначенный склад. Ушел он аж за четыре «лимона». Потом, правда, нашли какой-то изъян и опустили цену до трех с половиной. Сверхприбыль — один миллион рублей.

Я к Чернову:

— Где мои 10 %?

— Ты знаешь, — мнется. — Деньги я получил чистоганом и как мне 350 «штук» в «черный налик» загнать не представляю. Приезжай, договор сочиним.

Сына послал.

Ему в ООО «Сантехлит» объяснили толково, что договор на посреднические услуги предусматривает максимум вознаграждения в размере 2 % от суммы. Подписывает мой потомок бумагу на 70 тысяч.

Время идет его не рассчитывают. Я думал — «кинули».

Потом как-то Чернов сыну звонит:

— Приезжай за половиной.

Вручили пакет ему с 35 тысячами, и тут коршуном налетает тамошний финдиректор — что ты, мол, сделал, такой-сякой, чтобы такие «бабки» грабастать? Плевать на подписанный договор, плевать на устные обязательства — бабцу натурально кондрашка бьет: она совладелец предприятия. Едва мой потомок ноги унес с деньгами оттуда, потом заявил:

— За второй половиной сам поезжай.

На этом мои отношения с ООО «Сантехлит» и господином Черновым закончились.

Я так решил — если в человеке совесть есть, долг отдаст, ежели нет, то и суд не поможет. Не наскреб предприниматель Чернов совести на вторую половину. Заклеймил я его в душе самыми распоследними словами. И только после аварии и воровства Булкиной, проделав работу над ошибками жизни, понял — Чернов здесь ни причем. Даже наоборот, человек порядочный оказался: хоть что-то отдал, когда мог совсем ничего не давать и даже не подписывать договор на посреднические услуги — дело-то сделано и деньги в кармане.

Так вот, дело оказывается во мне. Если бы я не совершил профессиональное преступление (так назовем), не утаил от начальства внезапно открывшуюся сумму, то и не было бы целой цепочки коварства и подлостей, а за ними бед и несчастий. Чернов не воспылал бы ко мне любовью, не предложил свой долбанный склад, я бы не тратил нервы из-за недополученных денег и не потерял к людям доверия. ООО «Сантехлит» процветал бы, как прежде. А так, по «принципу домино», упали все, в ком совесть запачкана.

Вот что я понял. Вот о чем Булкину предостеречь хотел. Это ведь только кажется, что воровство может сойти с рук — бесследно никакое злодейство не проходит: подлость летает бумерангом. Помните это!

Кстати, о Булкиной. Встретились мы недавно вот при каких обстоятельствах.

Искал я работу — с моими дипломами в нашей округе все равно что в январе грузди. Но куда богатого конь везет, туда бедного Бог несет. Блат родственный помог устроиться на козырное место. Сын-директор пригласил кладовщиком на стройку века «Южноуральскую ГРЭС-2», где его строительная фирма ООО МП «Стройцентр» выиграла тендер на несколько объектов.

На мою хромоту:

— Всех уважай, слушай начальника — ноги там, батя, не самое главное.

И вот выпускник ЧПИ и университета марксизма с ленинизмом стал сторожем мышиным — а как еще кладовщика назовешь?

Ну что сказать? Работать можно. Склада поначалу никого не было — все инструменты, материалы расходные лежали в прорабке или в «инструменталках» у бригадиров. Народ же русский каков? Брать то, что не под замком, не воровство — стало быть, без адреналина. Или по принципу — всегда успеется.

Суета работы не захватила. Да и не было никакой суеты. Начальник в гости ходил к кураторам, то их принимал у себя. Бригадиры рыбачили. Работяги делали что-то, но чаще спали — удобств было мало: спали кому где придется, являя при этом удивительную приспособленность к окружающему быту или, вернее, отсутствию такового. Все были на окладах, включая меня.

Привыкал потихоньку — давно уже не работал в коллективе. Надо ведь общий язык найти — их понять, быть понятым. Строители — народ не простой: есть люди, которых не сразу поймешь, проймешь и раскусишь. Время подскажет — кто из ху.

Чуть в стороне огорожена и ухожена территория с тремя двухэтажными корпусами. Здесь столовая и медпункт, общежитие командировочных и конторы, где сидели умные люди, управляющие производством — контролировали его качество, подсчитывали прибыль, составляли сметы, устраивали набеги по контролю за соблюдением правил ТБ, выписывали штрафы и премии. Жили по принципу — тебе все обязаны, ты никому и ничего.

Мне, поскольку подведомственное имущество на самообслуживании, больше пропусками приходилось заниматься — объект-то режимный.

— Здравия желаю! — захожу как-то в кабинет начальника службы безопасности, предполагая, что он бывший военный и такое обращение одобряет.

Взгляд наиглавнейшего по режиму от монитора не оторвался — смотрел на него, шевеля губами, словно молился перед иконой, так и не поняв, что это в кабинете его появилось, издавая звуки. Глас мой земной не потревожил вельможного слуха.

— Извините! — жалобно молвил и сунул документ ему на подпись. — Мне бы машину на территорию, под разгрузку…

Провел начальник по нему глазами и вдруг встрепенулся:

— «Стройцентр»?! Ага! Значит, это Самсединов?

— Самсединов? Есть такой…

— Ну, правильно, — прочитал он в пропуске. — Машина его и номер… Не подпишу. И вообще «Стройцентру» больше ничего не подпишу, пока не увижу вот здесь на столе пропуск подлеца Самсединова. Понял?

Как не понять!

— Начальнику доложу — пусть разбирается.

Начальник сходил, уладил конфликт — машину впустили, разгрузили, выпустили. Потом Самсединов пришел, рассказал.

Привез он на своей машине оборудование из Челябинска, а пропуск своевременно не заказал. Пошел я его оформлять, а он впопыхах к воротам подсунулся. Тут подъезжает весь из себя начальственный начальник режима.

— Эй ты! А ну убери на х… машину.

Рамиль мог бы простить тон барственный и вид, но не терпел, когда его матом….

— Это ты мне?

— Тебе, тебе! Кому же еще? Ездит тут всякая поеб..нь!

Рамиль хоть и маленький, но крутой — не таких небожителей спускал на землю.

— Ты че, блин, расквакался? Я тебе сейчас объясню, кто из нас двоих поеб..нь.

Начальник режима:

— Охрана! Охрана!

Подходит охранник:

— Что тут у вас? Слышь, ну отгони ты машину в сторону.

Самсединов освободил проезд. Начальник не унимается:

— Пропуск мне… сюда… немедленно.

— Из нижнего белья ничего не надо?….

Как этот раскипевшийся чайник наш начальник уговорил — загадка природы.

Ну, что еще вспомнить? Где еще наскрести производственного позитива?

Да вобщем-то, стройка века… День и ночь работала техника, суетился народ — что-то копали, что-то закапывали, а между делом росли корпуса. Уезжали одни, приезжали другие. Все, как на стройке. Только…

Как же без обмана, без жульничества, без надуваловки-то обойтись? Это ж не страна Россия получится, а совсем какое-то другое государство, с отсталой идеологией, прогнившей системой и дикой эксплуатацией человека человеком. У нас же вон как все весело делается: если человек человека не обидит, так хоть насмешит…

Стоп! Подождите. Если рассказывать по порядку финал этой непридуманной истории, то стоит признаться — прежде работы подружку нашел. Да, какую! В бытность мою на Бугре, соседка Марина работала в ателье причесок и стрижки. Марихуаной Гашишевной Коноплевой звали товарки ее в парикмахерской за способность привлекать мужиков в очередь. Потом переехал, долго не виделись и тут как-то встретились случайно.

— Бедненький! Зарос как, хромаешь…— и предложила постричь «на дому».

У себя в квартире, когда она вальсировала вокруг с ножницами, я обнаглел — высунул руку из-под покрывала, чтобы погладить ее колено….

О боже! До чего же близко лежат наши глупости! Но любящие женщины нам их прощают!

— Потом… потом, все потом, — остужал меня мастер. — Я тебе нравлюсь?

Глазища цыганские возбужденно сверкают.

— А я тебе?

— Да. Еще с той поры, когда на улице нашей жил. Мимо окон ходил такой грустный, убитый… Сначала жалела, потом полюбила. Сказать не успела — ты уехал.

«Вот она, погибель-то какая бывает», — обреченно подумал, теряя кудрявые локоны с головы. Спастись попытался, подменив духовные чувства плотскими устремлениями. Другими словами — взял-таки и погладил ее колено.

Марина шепнула, поцеловав меня в ухо:

— Не суетись. Я буду твоей.

Все, что было потом, мне показалось дивным сном.

Страсть Марины… как это правильно слова подобрать… — ураган и ласковый прибой воедино. Я такого в жизни не видел — она не отдавалась, она брала все, что хотела, впадая в неистовость, не забывая о нежности. С ней, наконец, я узнал, чего мне во всех женщинах не хватало — их активности: рок мой в любви — не брать приступом сады Эдема, а сдаваться на милость прекрасного победителя. Что поделаешь — я пассив…

Красавица, двадцатью годами моложе, лаская меня, касалась губами щеки и шеи.

— Хороший ты мой! Я тебе нравлюсь? И ты мне тоже… И ты, мой хороший…

Не шевелясь, внимал небесному голосу и считал, что мгновения эти — самые волнительные, самые счастливые, самые прекрасные, самые…. Бывают же благостные минуты в жизни — не все ей нас гнуть да ломать!

Откуда только силы взялись — едва отдышавшись, снова предался губительной страсти.

Mit uns der Gott! Умереть в объятиях такой красавицы — это ли не счастье, мужики?

Преисполненный благодарности, обещал жениться:

— Как только разживусь деньгами.

Действительно, смешон жених, выживающий на три пакетика быстрорастворимой лапши стоимостью четыре рубля восемьдесят копеек за штуку!

Все в тот день было прекрасно — все, кроме момента прощания.

— Спасибо, — сказал у порога будто за селедку в ларьке продавщице.

Потом дошло, что сотворил, стал опасаться: не обиделась ли барышня на мою бестактность. Но Маришка действительно любила и не попустилась нашей связью.

Приспела пора рассказать о финале того, с чего история была начата — о нашей размолвке со Светкой проказницей. Мы снова встретились — она позвонила:

— Что делаешь? Пишешь? Пригласи почитать.

— Приезжай, — говорю. — Адрес помнишь?

Вот и Светка — по-прежнему стройна и красива….

— Как там твоя семейная?

— Да, никак… Давай не будем об этом… Что новенького написал?

Открыл ей рукопись на компьютере:

— Читай — здесь про наши с тобой отношения.

Пока диван расправлял, Светка за столиком шуршала «мышью».

Критику навела:

— Вот здесь мне не нравится.

Прочитала:

— «Когда мы занимались любовью — то жадно и просто, то неспешно и изощренно…»

Я понял и объяснил:

— Свет, «изощренно» и «извращенно» две разных вещи. Изощренно…, ну, как это тебе сказать — со вкусом что ли, со смаком. А извращенно — сама знаешь как.

Не получилось у нас страстных объятий всепрощения — мы занимались со Светкой любовью без обоюдного удовольствия. Расстались, не договорившись о новой встрече. Как в той песне про казачку с кувалдой: «У меня ж другая есть…» Вот и кончился роман длиной в три года с двумя антрактами, в которых Светка искала счастья с другими мужчинами. И не нашла…

Прощаясь, Светочка подкузьмила:

— Тяжко тебе! Столько ума, доброты, таланта да еще совести одному человеку…

Но я отбился:

— Половина всего с тобой уходит.

— Но ты все равно не давай себя жизни в угол загнать.

— Конечно, не дам! — пообещал.

Вот и все.

А Маришке насчет женитьбы вполне серьезно, ибо уже уверовал: нельзя врать и грешить безнаказанно — за то не минуема кара Божья.

Теперь, закончив о делах амурных, можно вернуться к производственным.

Итак, стройка века — кого только здесь не было: москвичи, краснодарцы, ростовцы…, не говоря уже о горячих парнях с Урала, объединенных общими целями — киловатты стране, получку жене. На спинах рабочих вся география России — «Донресурс», «Нефтьюганскгазострой», «Южный инженерный центр энергетики», «Южуралэнергострой» и т.д. и т.п.

Местечко для строительства ГРЭС на газу выбрано было тихое, уютное в стороне от жилья, поближе к воде. Расположилось оно безо всяких затей на берегу водохранилища, запруженного еще для угольной станции. Местность холмистая с логами для стока вешних и дождевых вод. Поля, уходившие до горизонта, были не тучными, слабородными, прерываемые там и сям небольшими березовыми колками. Берега заросли красноталом и камышом, в котором ругались гагары и рыскали щуки.

Причудливо и роскошно Южноуральское водохранилище, из-за плотины на речке Увельке возникшее, обрамленное по левому берегу вековым бором. От него, наверное, у воды такое чистое, такое свежее дыхание, что невольно хочется припасть губами и пить, и вдыхать эти воздух и воду. Будто настоянная на сосновых корнях, напитанная благодатью хвойной влага вливает в организм свежесть, здоровье и желание жить, жить, жить бесконечно…

Я был здесь в своем втором путешествии к пещере Титичных гор и эту воду пил и помнил еще возникшее вдруг желание отворить свою грудь, открыть трепещущее сердце тайнам глубин и веков, которые, мне казалось, природа поведать хочет ….

Ну да хватит лирики — пора работать.

Не хвались отъездом, хвались приездом — говорят в народе и совершенно не правильно или не про нас. Заезжали-то мы помпезно. В городе четыре квартиры сняли, в селе Березовка аж целый коттедж — дом, баня, времянка, гараж, огород спускается к речке Кабанка… Хочешь, купайся там, хочешь топи и парься в бане. Вечерами песни плывут над селом — девки поют, во всю голо систые. Такая близкая сердцу любому деревенская явь.

Парни, что приехали сюда жить и строить, были не самые лучшие в России, но и не самые худые — опора державе, надежа народу. Мочились, правда, там, где придется, чаще за углом прорабки — да Бог им судья. В выборе выражений себя не стесняли — это был у них самый что ни на есть натуральный говор. Заметив мою неприязнь к великому и могучему бранному слову, иные начали изгаляться — сыпали нецензурщиной к месту и в отсутствие такового. На мои замечания: поэтом можешь ты не быть, но и свиньей быть не обязан — глумливо хихикали.

Хафизов Дамир — человек ехидный, к философии склонный, узнав, что я пописываю на досуге и не за углом, а в Интернете, принялся нравоучать о чем писать. И пока говорил как это надо делать, лицо его вязалось в тугие узлы — челюсти твердели, на висках брякли жилы, вспыхивали и уже не гасли отсутствующие, недобрые глаза. Что-то по жизни его тяготило. На что-то намякивал на бок свернутый нос.

А вот пообщавшись с Самсединовым Рамилем раз-другой, понял, что в коллективе есть у меня пусть не друг, но приятель хороший — единомышленник по многим вопросам.

Ну, а главный вопрос у командировочных, конечно же, половой. Когда вблизи проходили женщины, головы тружеников бетона и сварочной дуги как флюгер по ветру, и в глазах озорство. Меня таки допекли расспросами — есть ли в Южноуральске публичный дом? где путаны тусуются вечерами? есть ли вдовушки на примете? Все разговоры на любовные темы.

Этого зовут Тимоха — веселый, бедовый парень с озорными, насмешливыми глазами. Казалось, глаза эти не умеют ни грустить, ни сердиться, а он однажды такое выдал:

— Все, начальник, без секса больше не могу — либо домой отпускай, либо деньги на баб давай.

Белокурый высокий стройный с монтажным поясом на цепях смотрелся он импозантно. Дуры бабы — чего еще надо? Докумекать, что у парня времени нет на всякие там ангажементы?

Или Антоху взять — такие плечищи, такие ручищи и бритая голова. Да против него Брюс Уиллис — шан-тро-па.

А начальник у нас…. Молодой, красивый, высокий, умный… семьянин верный. Такого бы на прочность нравственную испытать. Да где вам, бабам, понять — мыслить-то не умеете, только брать да давать.

Это, простите, женщины, не от себя лично — атмосферу передаю в коллективе.

Ну, бабы бабами, а нам надо строить. Пойдем дальше…

Впрочем, послушайте-ка случившуюся здесь развязку еще одной давней истории. Началась она… дай Бог памяти… в 1982 году, когда после защиты диплома пришел молодым специалистом на станкостроительный завод имени Серго Орджоникидзе.

Посмотрели на меня, поспрашивали, покрутили в руках документы.

— И последний вопрос — Иван Агапов ваш отец?

— Ну, если отчество у меня Егорович, то, наверное, нет.

— Увы тебе…

Минуло двадцать лет. Мой потомок, окончив архитектурно-строительный факультет в тех же стенах, но уже университета, пришел устраиваться на работу.

— Иван Агапов твой дед?

Иван Агапов (это в повести — по жизни Агарков) — герой Танкограда, помог Сталину Гитлера одолеть.

Как-то цепляет меня начальник:

— Идем подписывать документы.

Заходим в кабинет главного геодезиста стройки. Знакомимся. Владимир Иванович Агарков — сын того замечательного человека, в родстве с которым, увы, мне так не повезло. Попробовали разыскать корни общие с его потомком — дедов с бабками вспоминали, теток с дядьками…. А рука главного геодезиста подписывает, подписывает наши бумаги…

— Молодец, — похвалил начальник. — Дорогу запомнил? Сам теперь будешь ходить.

Вот так мы и жили — пару-тройку месяцев не тужили, а потом сын ушел из «Стройцентра», и зарплата про нас забыла. Парням хоть командировочные давали, которые они дружно и немедленно пропивали, а мне, аборигену местному, совсем хана. Самое скверное, что чувствуешь себя совершенно забытым и позаброшенным — я-то ведь не пьющий и без денег. Целыми днями одна забота — отгонять прочь о еде мысли, а они, как мухи назойливы, все лезут и лезут, куда их не просят. Хорошо вон мыши живут под полом — хрумкают что-то целыми днями, забывая о стороже. Как тут не позавидуешь!

На четвертый месяц безденежья все поголовье участка снялось и уехало, а на мне брошенное хозяйство повисло. Потекли часы, складывающиеся в длинные сутки, сутки в еще более длинные недели — дома пусто и на работе не на что пообедать. Томимый одиночеством, бездельем и голодом, ожидал своей участи, лежа на лавке в строительном вагончике и думая обо всем, что в голову приходило или пустой желудок подсказывал.

Тем временем, солнце стало все чаще поглядывать на стылую землю сквозь холодные груды облаков. Зима приперлась, как всегда, нежданно — стукнул мороз. За стеной вагончика загудели метели — все закрутилось, завыло, заухало, навевая ощущение первобытного покоя, того устойчивого уюта, сладость которого понимают во всей полноте лишь бездомные скитальцы и люди, много работающие на холоде. Это когда за стеной пурга, а у тебя сухо и печка рядом — спи, сколько влезет.

Потом настал день, когда надоело лежать и обдумывать свое поведение в сложившемся положении — что-то похожее на бунт заезженной лошади назрело-таки в душе.

Сначала начальнику позвонил:

— Ну, что там слышно про наш участок?

С усмешкой в голосе:

— Деньги заплатят — вернемся к работе. Ты-то чего волнуешься — смены идут.

Что-то в тоне его настораживало, и метель, подлая, не унималась.

С вопросом классическим обратился к сыну:

— Что делать?

— Я бы посоветовал, — съязвил потомок. — Да тебе контузия коммунистическая не позволит.

— Контора-то выживет?

— А как ты думаешь?

— Зарплату хоть выдадут?

— Это вряд ли. Мне не отдали….

Итак, проблема души голодного тела — барахла восемь будок да два вагончика и сильное подозрение, что зарплату зажилят. Как поступить?

Первым умом, тем, что сверху, разумею: договор материальной ответственности в «Стройцентре» я не подписывал — стало быть, за все недосчитанное не отвечаю. Ах, Вера Булкина, как же ты меня не вовремя бросила — то-то бы сейчас погрели руки!

Кстати о ней.

Еще летом видел: мызгается на огороженной территории какая-то карапетка — да мало ли их. А потом столкнулись нос к носу. Вот как это произошло.

Парни наши все на авто из деревни и города приезжали, а я — как придется.

К начальнику:

— Поговори с кем-нибудь из власть имущих о моей доставке.

Плечами жмет — мол, ему это надо?

Ладно, думаю: я не барин и не убогий — сам надыбаю соцблага. Пошел к кураторам в «ЮИЦЭ» (Южный инженерный центр энергетики), ловлю кого-то там в белых касках — мол, транспортную проблему как решить?

Окружили гурьбой, все сочувствуют:

— Ким бы мог, но такая бяка, что подступиться страшно….

Вдруг за спиной:

— Опять кому-то Ким помешал!

Собеседников как ветром сдуло.

Оборачиваюсь, смотрю — мужик в годах, робе строительной. Ну, лицом-то точно Ким, а в глазах удаль русская. Ну, а русский русского чи не поймет?

Так и так — жалюсь — с отъездом-приездом шибко плохо.

— Приходи, — говорит грозный Ким, — я тебя на синий «Форд» устрою.

Так и устроился между нами контакт — при встрече руки жмем; издали козыряю, он мне машет. Окружающие его с любопытством оглядываются.

Потом он начальника «ЮИЦЭ» замещал — я подписывал у него бумаги.

В тот день отказал:

— Шеф вернулся, дуй к нему.

Я в приемную — секретарша щебечет:

— Будет после одиннадцати.

До полудня на участке околачивался, потом вернулся в «ЮИЦЭ». Нет начальника.

Сижу на лавочке, Ким топочет.

— Вот, — говорю с сарказмом, — четвертый час дожидаюсь, а стройка стоит.

— Ну, идем, подпишу.

Потом вдруг остановился и развернулся круто — я на него натолкнулся даже.

Он руку жмет, по плечу хлопает:

— Ты прости меня — закрутился.

И тут Булкина из дверей — кукольные глазки распахнуты ужасом: сам бригадный инженер Ким руку мне жмет и извиняется. Вот так пассаж!

Как я и думал, она дождалась.

— Поговорим?

Я молчу.

— Что хочешь, делай со мной, Антон — денег у меня сейчас нет.

Я ни слова, а она заводится:

— Если накляузничаешь, и меня выгонят, знай — ты здесь тоже не задержишься: вместе вылетим. Будь уверен, найду причину.

У меня будто вода во рту, и она, помолчав:

— Ну, хочешь, в постели тебе отработаю твою машину?

Вихрь мыслей в голове — и про пьяного ежика ей в партнеры, и про… а вслух ни гу-гу. Не знала Булкина, что видит перед собой совсем другого, к лучшему возродившегося Антона. Из вежливости стоял и слушал, но общаться совсем не хотелось.

Когда иссякли ее предложения, молча повернулся и прочь пошел.

Вот и финита всей комедии!

… Вышел на воздух, посмотрел на небо. Там еще громоздились, пугались и мчались от ветра снеговые тучи. По земле поземку несло, наметая сугробы. К вагончику кто-то шел — с маской и в робе сварщика. А, это Черепанов. Он из местных. Когда челябинцы сбежали с участка, он к кому-то здесь притулился.

— Здорово! Как жизнь?

— Жизнь бекова — все меня, а мне некого.

— Есть по нержавейке электроды?

— Участок же не работает.

— А я в счет зарплаты.

— Если распишешься в журнале, дам.

Он расписался, я ему выдал пенал с нержавеющими электродами — дорогущими, ужас! Ну а что, в самом деле — приказа же не было не давать. И потом, пятый месяц жилят зарплату… Как это называется?

Черепанов ушел, я лег на лавку и задумался — интересно, знает ли Бог, что некоторые совестливые тут голодают? Те, кто видел Его, говорят, что Бог Вездесущий степенно ходит по облакам, поглядывая сверху, поправляя. А прежний кореш его, Сатана, из-под земли норовит напакостить. Будто в шашки играют судьбами, народами, странами… Мне муки голода ниспослал, чтобы дух мятущийся укрепить, либо молитву выжимает.

Да, пожалуйста!

«Господи! Разведи нас с конторой …лядской — отпусти из «Стройцентра», пока еще жив. Отдай все, что заработано честно — не искушай воровством».

Впрочем, чего мне бузить: на лавке лежу, а смены идут. Иждивенцев скулящих на шее нет. Голод модно назовем диетой. Как там Джигарханян на сене пел — …«через день глядишь, любовь ос-ты-ы-ла!» Лишь бы не тело…

Чего мне тужить? Не с кем поговорить? Вот проблема! Классики говорят — молчание есть удел сильных и убежище слабых, целомудрие гордецов и гордость униженных, благоразумие мудрецов и разум глупцов. На все вкусы! Зато никто не мешает думать.

Если думаю о Маришке, то приходят на ум такие мысли: с ней, наконец, понял, что секс без любви — тупая физиология, первый признак скотопринадлежности. А раньше-то… Господи! Стыдно вспомнить!

Бывает, есть у мужика баба, он считает: все, жизнь устаканилась. А если возникнет меж ними трещина, становятся такими врагами — спаси Бог!

Меня миловал. Не было в жизни моей женщины (Булкина не в счет — она за деньги), с которой расстались бы мы врагами, с которой не хотелось бы вновь встретиться — поговорить, вспомнить, как нам вместе-то хорошо жилось, без обиняков обсудить, почему же расстались. Впрочем, все случается к лучшему: не расстался с ними, не было бы у меня сейчас Марихуаны Гашишовны Коноплевой. Вот уж воистину — пособили несчастья …

Мысли взяли разгон: сколько же промелькнуло лет от первой любви? Сколько раз сердце заходилось истомой от вида и образа новой женщины? Многое ушло из памяти, а вот их всех помню — красавиц, одаривших меня любовью. Где-то совсем близко мелькнули эти милые видения, словно из другого мира, подернутого золотым маревом. Сладкая грусть пощипала сердце. Эх, сколько прожито! Сколько видано-перевидано, вспомнить есть мне о чем …

Это для молодых в радости смысл жизни, для серьезного поколения он в печальных раздумьях. Дальше больше — явились мысли глубокого смысла, то бишь о жизни. Почему люди разные — буржуи и работяги, власть имущие и ни хрена не имущие? Верно ли, что счастье не в деньгах, а их количестве? Далеко ли мы… Нет, зачем обобщать? Далеко ли я, конкретный индивидуум, не самый дубовый из homo sapiens, ушел от тех существ, которые, как жили тысячи лет назад, так и живут по сей день — жуют траву, собирают нектар, грызут мясо с костей, дерутся и совокупляются для продления рода? И с гордостью понял — далеко. Кто же еще, сотворенный Природой, будет томиться голодом из-за каких-то глупых принципов?

И еще…

Пусть не наделила меня Природа зубами тигра, скоростью барса, терпением верблюда и упрямством осла, но не кляну и не ругаю, а благодарю Создателя за то, что даровал он мне радость творческого упоения мечтать и думать, ощущать себя господином своего слова и самого себя, знать о жизни и смерти то, что я знаю.

А все ли я знаю?

Научился однажды понимать, что все в жизни жестоко разумно. Чтобы жить, человек должен строить — теснить природу, вытаптывая ковры цветов, вырубая чудные лесные рощи, выживая из гнезд и нор их обитателей. Как бы хотелось мне, чтоб homo sapiens существовать мог только святым духом, не зная запаха и вкуса крови — той древней радости, того азарта и внутренней силы, бросающей человека на борьбу со стихией, в смертельные опасности, от горечи неудач к радости побед, которым обязан он своей вечностью. Это из свода законов о жизни природы и человека….

Величав и спокоен мир. Это разум мой наполняет его тревогами и сомнениями.

Лежу на лавке, как у последней черты, на замороженное окно гляжу и смущаю себя разными мыслями. Например — взять что-нибудь со склада, как Черепанов в счет зарплаты, продать да пожрать или доверчиво ждать, чем же эта бодяга закончится?

Кто мне сии мысли внушает — Бог или Дьявол? Вот материал для размышлений о противоречиях мироздания… И погода потворствует и обстоятельства.

Ну да не буду душу травить — все равно мне не взять чужого.

Как при Советах-то все было просто — клади свою жизнь для счастья народа. Как, например, писатель Астафьев — положил и жил себе припеваючи, пользуясь благами социализма. Про себя говорил — он, мол, сын своего времени и народа. А когда прахом пал строй равенства и братства — ату его! Я, братцы, ваш — примите меня в буржуинство!

Договорился Петрович (который Астафьев) — я тут прочел в его интервьях — в бараках Освенцима, мол, наши своих замочили больше, чем немцы в газовой камере. Любой бред в подмогу, лишь бы отмазаться от коммунистов, которым пел прежде соловьиные трели. Да каким языком!

Тьфу! Дал же Бог дар слова, а вот с совестью поскупился — не постеснялся, Герой Соцписательского Труда, вместе с рукописями приторговывать убеждениями. Читаешь — с души воротит.

Это мне Сокол присоветовал — полистай, мол, Астафьева: будет полезно. Да уж, хороший пример, и в самую жилу!

И к чему я о нем?

Тема раскрыта, повесть закончена. Дозвольте раскланяться…

За сим остаюсь, искренне Ваш Антон Агапов.

П. Увельский

Январь 2013 г.