santehlit — Близкие люди

— Что это у вас так сивухой прет? Сознавайтесь…

Хор мужских голосов:

— Какая сивуха — да ты что, красотуля?

Она без улыбки и в полном расстройстве:

— Я вот лечащему врачу скажу, полетите отсюда без бюллетеней.

И Андрею:

— Так нормально?

Сунула руку под одеяло:

— Ты сухой?

Андрей покраснел.

— Как только — сразу зови…

— Да ребята же есть, — поморщился Булкин.

— Ага, — сестрица глянула под кровать на непорожнее судно, — молодец. Я сейчас санитарке скажу.

И ушла.

Итак, Андрей Булкин в больнице.

Возвращаясь из секретной миссии в Пласте, он попал в ДТП и здорово пострадал — поврежден позвоночник, а правая рука перестала слушаться. «Шестерка» мамина вдребезги.

Когда после операции и реанимации перевезли в палату выздоравливающих, дела с рукой как будто пошли на поправку. Он все время тревожил немые пальцы, шевелил их здоровой рукой, заламывал и надеялся скоро вернуть ее в строй. С позвоночником было хуже. Со спиной дело было швах: мало того, что постоянно болела — она вообще не позволяла лежать на боку или животе, а тем более вставать и ходить, даже сидеть — лежи пластом день-деньской и ночь напролет. Врачей спина тревожила, но не Андрея: он и в мыслях не допускал считать себя инвалидом, на всю жизнь прикованного к каталке или кровати. Вот боли утихнут, он встанет и пойдет домой. А пока возвращал к жизни руку и ждал Юлю… каждый день, каждый час, каждую минуту.

Бессонные ночи и унылые дни он раскладывал на часы до того радостного мгновения, когда жена появлялась в дверях палаты. Ему казалось, что так легче ждать. Он говорил себе: «вот осталось половина суток», «вот уже шесть часов», «вот три», «вот час»…

Когда оставался только час, он уже не сводил с двери радостных глаз и напрягал слух, пытаясь уловить стук ее каблучков. Когда появлялась с гостинцами в пакете, он старался казаться заботливым и беспечным, косил взгляд на ее живот:

— Как поживает мое семейство?

Она вымученно улыбалась:

— Здравствуй, Андрей. Твое семейство ничего поживает — в смысле нигде и ни на что. Вот тебе мамины пирожки с картошкой — извини фруктов и сока мне брать не на что.

Хоть и торопиться ей было некуда, сидела в палате она недолго. Говорить было не о чем — у Андрея одно и то же, и у нее сплошные проблемы, которыми не грузят больного: все равно не помощник.

По взглядам, какие бросал искалеченный муж при ее уходе, не трудно было догадаться, что у него творится в душе. Как велико у него было желание что-нибудь вытворить хулиганское — окно разбить, стакан с тумбочки хрястнуть о пол… А может просто зареветь?

Рот Андрея начинал подрагивать и кривиться. Казалось, какая-то жилка на его лице сделалась короче и оттягивала губы в бок. Пальцы его здоровой руки сжимались в беспокойный костлявый кулак. Тоскливые глаза разгораются и дичают.

Соседи это все замечают и стараются больше шуметь и двигаться, чтобы отвлечь болезного от тяжелого душевного состояния. Оказывается, Андрей еще и головой саданулся крепко. Врач сказал: следите за ним — возможны припадки, а с его спиной и летальный исход от болевого шока.

Мать приходила с печевом и варевом домашним, спрашивала о выписке, головой кивала, и одними губами, чтоб никто не услышал, шипела:

— Попробуй вернуться, я тебе за машину, знаешь, что сделаю…

— А как же страховка?

— Какая страховка? Ты виноват в ДТП.

— Я?! С чего это?

— Ты, сына, ты… вылетел на встречную полосу. Уснул что ли? И куда гонял? Где консервы потерял?

— Ничего не помню — затмение в голове…

— Значит судьба, контуженный мой, — мать смотрела неласково, губы покусывая. — Как говорится: «Тихо едешь — беда догонит, быстро погонишь — сам догонишь ее».

Фрукты и соки привозила сводная сестра Лиза — ей некогда стряпать, а вот с финансами все в порядке: сама хорошо зарабатывает на АИЗе, и муж — самостийный буржуй.

С работы коллега-охранник разок приходил — принес коробку шоколадных конфет и «тещины постряпушки». Про магазин рассказывал, про знакомых, про спорт и город, про все остальное, что было на свете интересного. И только перед уходом спросил:

— Слушай, а ты вернешься?

Булкин плечами пожал — на все воля Божья.

Катится время, бежит — Андрюха лежит.

Врач не торопится его выписывать — если лежачего, значит инвалид. Но в душе видимо уже сдался — не смогло его айболитово искусство вернуть парня к нормальной жизни. Если раньше подходил к Андрею озабоченным, то теперь жизнерадостным:

— Ну, как мы тут? Нет, посмотрите-ка на него — гвардеец, чисто суворовский гренадер!

И Андрей еще верил:

— Правда, доктор?

— Не верит! Да в день твоей выписки девки по Южноуральску снопами валяться будут.

Народ подтверждал:

— Все ходячие бабешки так и снуют возле нашей палаты.

И санитарка кудахтала, будто золотое яичко снесла:

— Привезли из реанимации едва тепленького, а сейчас какой бравый стал!

Врач уходил, разговоры стихали, а Андрей, как лежал пластом, так и лежит. Не верилось ему, что после аварии и вовремя болезни стал он красивее и лучше, но было приятно. Только вот заветный миг выздоровления все оттягивался, затягивался — не наступал….

И наконец, доктор сказал:

— Теперь тебе только Бог поможет …

Минуту парень ошеломленно смотрел на врача, затем здоровой рукой поддернул одеяло до подбородка — выше не смог — и не прикрыл хлынувших слез.

Врач мягкой ладонью гладил его по волосам:

— Ну, ну, не отчаивайся: я же не сказал: надежд нет — искусства моего не хватает. Найдешь частную клинику и вылечишься, а здесь, прости, я бессилен. Родным скажи, чтоб ко мне зашли — расскажу о профилактике и уходе. Ну, что ты, кончай…!

Врач ушел — Андрей всхлипывал и вытирал слезы.

— Ха! — воскликнул сосед по палате. — Тоже мне доктора! Кабы бюллетень был не нужен, хрен бы я сюда попал. Запомни, Андрюха, лучше всех врачей народная медицина. Вот я бабку одну знаю на Пласте…

Андрей ждал Юлю, явилась мама — на его признания:

— Да и так было ясно — позвоночник это тебе не хухры-мухры. Что же будем делать-то, сын?

— Почем я знаю? Деньги надо искать в клинику платную…

— Деньги, деньги… Был бы ты медвежатник по сейфам… А в твоем долбанном магазине кто тебе их даст?

А ты, мама? — хотел сказать Андрей да прикусил язык.

— Значит выписывают…, — задумалась Вера, глядя на сына пристальным взглядом.

Андрей почувствовал — она что-то хочет сказать, и сказать неприятное для него. Он отвел глаза в сторону и насторожился. И тут мать дотронулась до его волос, погладила их почти также, как доктор, и спросила:

— Женушка-то была?

— Да уж какой день нету.

— Поди рожает, — вздохнула Вера и, хрустнув пальцами, тихо спросила. — Сын, можно говорить с тобой откровенно?

— Почему нельзя? Можно. Я откровенно люблю.

— Ты не сердись, дорогой. Я — женщина давно одинокая, а тут нашелся человек хороший. Семью ради меня готов оставить… Ты понимаешь? Такой шанс — может, последний в жизни моей. А у тебя жена есть — вот и держитесь друг за друга.

— Кто он? — глухо спросил Андрей.

— Вряд ли ты его знаешь. Дом продам, и мы уедем… в дальние страны, за моря.

В уголке ее глаз, у самых морщинок что-то блеснуло:

— А ты, сын, крепись — тебе еще жить да жить.

Мать, прощаясь, нежно погладила его по плечу, и от ласки такой он чуть было не разревелся.

— Дети вы мои, дети! — она с надрывом вздохнула. — Всю жизнь я на вас положила — надо ведь когда-то и для себя пожить. Я уже в этой беспросветной нужде совсем потеряла надежду на счастье. Прости меня, Господи!

У Андрея повело губы.

— Да, конечно, у нас семья — не горюй, мама: все будет хорошо.

Он с трудом вымучил улыбку.

Юли все не было.

Оказывается, ничего в жизни просто так не дается. Даже этот, новый штрих «никому не нужный» к известному уже «беспомощный инвалид» требовал сил, ответственности, раздумий и мук. Андрей терпел, привыкая, даже шутил и смеялся шуткам больных, но чувствовал, что груз в душе нарастает день ото дня и однажды его раздавит, если чуда не произойдет.

А доктор больше не шутил и не утешал — с каждым днем все раздраженнее вопрошал:

— Где же твои родные?

Не поленился в тумбочку заглянуть:

— Не приходят? Почему это?

Андрей плечами пожимал.

— Ну я их через прокуратуру достану.

Уходил, а Андрею было нестерпимо стыдно и тяжело.

Бессонница. Ночь за открытым окном ясная, звездная. В городе полно фонарей и кое-где светятся окна — толи пьют хозяева, толи с работы поздно пришли. Здоровые, счастливые… Какая чудная ночь! А на душе горько, так горько, ну просто невмоготу. Забивая телесные боли, душевные муки терзают, уснуть не дают, даже спокойно лежать — хочется выть, плакать, рычать. За что его так?

Больные выписывались из палаты, поступали новые — Андрей все лежал.

До того истомился душою, что, когда появилась сестра, он не то что даже говорить не смог — дыхание вдруг напрочь сперло.

— С новорожденным тебя, братец! Прости — в командировке была.

Так вот почему так долго не было в больнице ни Юли, ни ее. И маме не до него — замуж выходит.

Андрей лежал бледный, с плотно сжатыми губами и, не моргая, глядел куда-то остановившимися глазами — грудь едва-едва шевелилась, вентилируя легкие.

Лиза подставила ему тарелочку с закусью и тут заметила:

— Андрюшка, у тебя борода начинает расти!

Больной промолчал.

— Да ты лопай, лопай, дед бородатый, — сказала сестра, любовно коснувшись его подбородка. — В следующий раз бритву Вадика прихвачу и тебя побрею.

— А? Что? — вздрогнул Андрей и возвратился откуда-то из далекого далека, слабо и признательно улыбнулся сестре. — Спасибо, Лиза! Я и в самом деле хочу есть… Если бы ты еще налила в стакан соку, тебе бы вообще цены не было. Значит, у меня родился сын, а я тут лежу, ничего не ведая… Как Верочка, дочка твоя, поживает?

— Строит всех маленькая начальница.

— Есть в кого…

— Мне до нее, как до Китая… Чем вы тут развлекаетесь? — она оглядела палату, принюхалась и напустилась. — Андрюха, ты пить смотри не начни.

— Мама наша замуж намылилась — под старую жопу сходит с ума.

— Не надо, брат, о маме так: не нам ее судить. — Лиза нервно затеребила салфетку, которой промокала брату губы и смахивала крошки с простыни. На пальцах ее засверкали усыпанные самоцветами золотые перстни.

Андрей скривился и изобразил здоровой рукой покаянный жест.

Прощаясь, она потрепала его шевелюру:

— Держи хвост пистолетом!

От дверей оглянулась:

— Когда будем ножки Андреичу обмывать?

— Сразу, как выпишусь.

— Меня дождитесь — слетаю еще раз в Украину, тогда и засядем…. Я ему в Хохляндии козырный подарочек присмотрю.

Сестре он не отважился сказать, что его давно уже хотят турнуть из больницы к родственникам на руки да не найдут их никак.

А Юли все не было.

На Андрея напало какое-то оцепенение и тупое ко всему безразличие. Времени дополна — можно все вспомнить и хорошенько обдумать. Но не восстанавливалась в памяти картина главного — момент аварии: как все случилось. Вроде не гнал, не нарушал…. И вот тебе на! После удара — сплошной туман. Туман в голове… спит ли, бдит — это его теперь обычное состояние…

— Эй, Булкин, к тебе пришли.

Андрей почувствовал, как встрепенулось и напряглось тело — он даже рванулся было с кровати, но боль, ухватившись за спину, удержала. Он не слышал знакомого перестука каблучков, но чувствовал: это Она — вон как задрожала поврежденная рука, чуя любимую.

Юленька без живота снова казалась большеглазой и хрупкой — ну, девочка девочкой. Она не рванулась к нему, а вошла и посмотрела чужими безжалостными глазами на худого, в больничном белье, не встающего с постели калеку, чем-то немного напоминающего ее чемпиона-мужа.

— Я была у врача, — ледяным тоном сказала она и оглядела присутствующих на предмет лишних уш — те, кто мог, потянулись к выходу. — Я была у врача, он мне все рассказал. Андрей, ты останешься таким на всю жизнь.

Стиснув зубы, Булкин спросил:

— Зачем же ты тогда пришла?

У нее не было сострадания в глазах — одна лишь решимость.

— Пришла сказать, что мы расстаемся с тобой окончательно. Я и так одинокая мать… Живу, как в девичестве, в родительском доме… С тобой-то куда? Двоих беспомощных мне не поднять. Ради нашего сына, Андрей, нам надо с тобой развестись….

Слезы заполнили глаза больного, и спазмы прихватили горло — он молчал, каменно сжимая челюсти.

Она, выговорившись, позвала:

— Андрей! Андрей, ты слышишь меня? Почему молчишь? Скажи что-нибудь.

Но он не мог говорить — держался из последних сил. Чувствовал — если скажет хоть слово, тотчас же разрыдается, и будет мямлить, и клясть судьбу, плакаться, что ему плохо без нее, и что не таким бы ему хотелось быть перед нею, какой он сейчас. Ему бы хотелось снова стать тем красивым удальцом-чемпионом, на которого смотрели с восторгом и обожанием все девчонки и его Юля. Но может, и в таком состоянии он сумеет найти какое-то дело, чтобы суметь прокормить семью или, переборов недуг, поднимется однажды… Но все это — сказки Венского леса, а Юле, видимо, не до вальсов.

Он всегда считал себя настоящим мужиком, готовым жизни не пожалеть для любимой.

— Я все понял — можешь идти. Привет матери передай и поцелуй за меня сына.

— Ты согласен? Не будешь артачиться?

— Уходи, Юля! Прошу тебя…

Его уж нещадно трясло.

Ушла. Андрей натянул на лицо одеяло и плакал молча до тех пор, пока были слезы. Потом лежал просто так, обессиленный душевными муками, и впервые в жизни узнал, как может болеть человеческое сердце. «Так хочет Юля … так надо сыну… так будет лучше для них… пусть так и будет, а жизнь рассудит» — утешал себя, но легче от этого не становилось.

Кто-то потянул с него одеяло. Андрей подумал, что его хотят выкинуть из больницы — с некоторых пор за ним ухаживали только больные: обед приносили из столовой, подставляли судно, вертели и протирали спину от пролежней одеколоном…. — и решительно откинул его с мыслью — выкидывайте хоть в окно: ему теперь все равно.

За окном была темень, в палате все спали.

— Курни, Андрюха, — над ним склонился парень с соседней кровати, — полегчает.

Булкин залпом, не кашлянув даже, вытянул дым из бычка — так что губы ожгло.

— Что, благоверная бросает?

— Бросает.

— Нужны мы ихому брату лишь в день получки. Ну, ничего, мать-то не бросит… Спи давай — утро вечера мудреней.

Вера Булкина врала сыну о замужестве — не было у нее никого даже на примете. Водитель из АСКО предлагал — мол, за секс буду подвозить на работу, с работы. Сам женатый, трахаться негде — значит надо его в дом приглашать, угощать, ублажать… Вера посчитала, не стоит игра свеч, и отказала кавалеру. Вот и все перспективы…

Конечно, любила она сына, родную кровинушку, но была достаточно рациональна, чтобы разум разменивать на чувства. Слишком долго, по крупицам собирала она свое нынешнее благополучие — подличала, воровала, никакой неправедности не гнушалась, и вот тебе, здрасьте — взвали до конца дней своих калеку на плечи, от которого одни убытки и никакого прока. Мать, она, конечно, самый на свете близкий человек, но ведь человек же — со своими мечтами и правом на счастье. Ну, не повезло Андрею — что тут поделаешь? Мог вообще разбиться на смерть — у каждого своя доля. Почему за аварию, в которой он виноват, расплачиваться должна мать? Мало ли ей от разбитой машины убытков?

Как все-таки несправедливо устроена жизнь, — думала Вера. — Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете и в ус не дует: недоумков, хамов, хачиков черножопых…, а вот замечательному красивому русскому парню Булкину Андрею не повезло. Разве это по-божески? — святой должен страдать за грешных, за всякий человеческий мусор… Считаешь это справедливым, Господи?

Ей и мысли не приходило в голову искать вину за случившееся в своем поведении.

Да Бог ей судья! Дальше пойдем…

А дальше Булкина посчитала несправедливым, что законная жена Андрея уклоняется от забот о муже-инвалиде. Надо бы приструнить…

Как известно, бабы кроят вдоль, а режут поперек. Если уж и раньше их не брала мировая, то в такой ситуации — ор до небес. События развивались стремительно и драматично. Веру впустили к сватье в квартиру, о чем вскорости пожалели.

Кричали все, плакал грудной ребенок.

— По какому праву гадости мне говоришь? — возмущалась Юля, перейдя вдруг на «ты» со свекровью. — Да ты сама гадость и есть!

И еще:

— Ты, только ты погубила сына, ведьма очкастая!

Да разве Булкину хамством проймешь? Она таких видала в…

Где? Повторить могу — бумага не сдюжит.

— Подожди, подожди, — вещала свекровь. — Я что? — твой поганый характер сам тебя загрызет: он еще себя покажет.

— Батюшки-святы, — интеллигентно крестилась сватья. — Каких только людей на свете нет.

Дочь была проще — орала свекровке:

— Тварь ты крохоборная!

— А ты змея подколодная! — ей в ответ.

— Идите вон, скверная женщина, — требовала сватья.

И получила:

— Какова мать, такова и дочь — обе худоногие потаскушки!

— Мошенница!

— Воровка!

— Злыдня!

— Сапожница вонючая!

— …

Так и лаялись они, забыв все приличия, мусоля и переваливая друг на друга грехи свои тяжкие…

Знал бы Андрей — накрылся по уши одеялом, задержал дыхание, чтобы поскорее сдохнуть от стыда и горя — и умер, кабы знал.

— Сволочь поганая! — громила Вера сноху, сидя у кровати сына. — Я вот найду на нее управу, найду…

Андрей молчал — не встревал в разговор от греха подальше, но обстоятельства допекали.

— Мама, ты заберешь меня домой? Доктор грозится отправить в дом инвалидный, если родные не заберут.

— Я ему отправлю! Так отправлю! Полетит отсюда вместе со своим медицинским дипломом.

И опять за свое:

— Твои-то, твои что вытворяют… Послушай-ка, сын…

Андрей слушал — куда деваться? — потом зашмыгал носом, и крупные, долго копившиеся слезы покатились по его щекам, и не было им никакого удержу.

— Ну, что ты, что ты? — успокаивала мать, обтирая мокроту с его лица. — Небось голодный лежишь? Сейчас я тебя покормлю.

— Я больше… я больше… я больше… — хотел сказать «не могу здесь лежать», но не смог.

— Прорвемся, сын, — утешила мать, извлекая на свет Божий кастрюлечку с домашним супом.

Содрогаясь от еще не прошедших всхлипов, Андрей кушал.

Мать приговаривала:

— Брюхо болит — на краюху глядит!

А к чему не поймешь.

Господи, думал Андрей, а может, действительно в инвалидный дом? — в своем-то чувствуется: не житье. Когда мать ушла, другая мысль пришла — а может ему лучше умереть: раз он никому не нужен на этом свете, не пора ли на тот? Чего хорошего вот так всю жизнь пролежать? И Андрей стал думать о смерти и о себе. Хорошо бы такую принять: без боли, без страха — уснуть и забыть обо всем, обо всем… Интересно: вспомнит ли, подумает его сын об отце, которого он никогда не увидит? Как нелепо — сын родился, а его жизнь закончилась. Ему бы жить да жить, малышу мир открывать, любить, воспитывать, помогать… Как же это не по-людски!

Интересно, что напишут на пирамидке надгробной? Родился, умер никому неизвестный Андрей. Был бы Первозванный, а то какой-то Булкин — с фамилией тоже не повезло.

А ночью ему приснилась авария, которую он никак не мог вспомнить. Белая-белая «Волга» летит, не сворачивая, прямо в лоб. Удар! У Андрея хрустнуло в спине, и показалось, что позвоночник уперся в затылок, а внутри пусто как будто сделалось — ни кишок, ни ливера. И пронзило его по пустому нутру знобким сквозняком. А вот как было с рукой сон не поведал.

На следующее утро начались попытки суицида.

Андрей пробовал себя удушить, задержав дыхание — смерть не пришла: сработала подсознательная реакция организма. Тогда решил уморить себя голодом. Его и так уже сняли с довольствия — больные приносили из столовой, выкраивая коллективом пайку. А тут он стал отказываться и от нее. А когда приставали: поешь да поешь, дойдешь ведь «до ручки» совсем — ругался скверно, как раньше не мог. Вера дважды в неделю приходила, с ложечки его кормила — вот и вся пища.

Слабел Андрюха, невесомым стал — боли меньше донимали. Аппетит совсем пропал. Глядя, как насыщаются перед сном соседи, улыбался бескровными губами:

— Ешь — потей, работай — мерзни!

И все же человек есть человек — он постоянно желает чуда, верит в него, надеется, ждет. Нет, Андрюха не доходил до больших фантазий, например, насчет того, что проснется однажды совершенно здоровый. Он еще верил и надеялся, что близкие люди не бросят его — приедут и заберут домой. А уж потом, может быть, что-нибудь и случится — он будет надеяться и молиться. Пока жив человек, надежда живет.

Но за окном природа увядала — все реже солнышко блистало, короче становился день. И увядал Андрей…

Однажды увидел он дивный сон. На корабле в бескрайнем океане плывет в таинственные дали. Пенятся волны, а над ними, сверкая спинами, резвятся дельфины. И наконец, в дымке далекой замаячил остров необитаемый. Там никогда не бывает зимы — там не нужны ни пальто, ни пимы: лежи себе голый на белом песке у кромки воды. А солнце жарит, а птицы поют… И с высоких деревьев падают с шорохом бананы, кокосы и ананасы. Хохлатый цветной попугай кричит, надрываясь: «Пиастры! Пиастры!» — зовет искать клад.

Сон этот стал повторяться. Однажды увидел, как солнце сорвалось с небосклона и покатилось к горизонту. Андрей в панике ждал, когда оно стукнется и разобьется о твердь земную, как фарфоровая тарелка, падая на пол, разбивается вдребезги. Но солнце лопнуло, как электрическая лампочка, и стало на острове темно-темно. Андрей заплакал во сне, закусив край скомканной простыни…

Соседи палатные ходили на цыпочках: ишь как убивается спящий парень — это ж спектакль какой-то, пантомима. Когда проснулся Андрей и увидел их лица, почувствовал себя виноватым. В чем, понять не сумел — это теперь происходило с ним часто. Но что-то накатывало, возникало, что-то должно было случиться… Он это чувствовал.

Началось с того, что всем кроме Андрея поменяли постельное белье. На сестру-хозяйку ополчилась палата, но и та уперлась, на начальство ссылаясь. Пошли до начальства ходоки, выяснить: это что ж за врачи — живого человека записали в мертвяки?

Открыли дверь в ординаторскую:

— Здорово живем!

Неспроста эти люди пришли — в комнате, где гоняли чаи четыре человека медперсонала, струной натянулась тишина. Слышно, как тикают на стене часы, и звенит посуда за стеной на кухне.

— Так что же это вы, дорогие врачи, живого парнишку в утиль списали? Ни еды ему, ни белья… А с процедурами когда последний раз были? Совесть-то у вас есть или вместо нее что-то выросло вдруг?

— А вы кто такие? А вам чего надо? — в голосе старшей медицинской сестры прозвучал металл. — Ну-ка шагом марш по своим палатам!

Ходоковский оратор язвительно:

— Кто мы? С таким отношением, стало быть, натуральные кандидаты на тот свет.

Спектакль назревал, и он чувствовал себя в своей роли.

А тут и поддержка от народа:

— И никуда мы отсюда не уйдем, пока вы не решите и не скажите нам, что с Булкиным думаете делать.

— Не имеете права заживо парня хоронить!

— Права, получается, не про нас тут писаны.

— Тоже мне, Гиппократы!

— Вот и доверь здоровье таким.

— А мы голодовку, ребята, объявим, и пока к нам глава города не придет, в палату никого не впустим. Так и знайте, уважаемые Айболиты.

Люди в белых халатах растерянно переглядывались.

У врача тугие мешки нарывами набрякли под глазами, сами очи беспокойно забегали — моментом сонливость в них пропала. Тяжело опустились глубокие складки от уголков губ до подбородка. И все лицо его, до синевы выбритое, взялось крупными складками.

Старшая медицинская сестра ерзала, подпрыгивала, хмурилась, закатывала глаза и что-то шептала себе, шевеля губами. Она все время делала суровый, начальственный вид. Не знала, стало быть, что никакого «вида» у нее не получалось и никогда не получится, потому что лицо ее плоское и круглое, вроде тарелки, и на эту тарелку, на самую ее середину, высыпаны мелкие предметы: сморщенный, как у мопса, носик, бровки с воробьиное перышко, глазки величиной с горошины, и ниже всего этого решительные усы, ротик гузкой, но тоже решительный.

— Да товарищи дорогие! — Доктор поднялся из-за стола. — По Булкину мы решили: раз его родственники не берут, отправим в Троицкий дом инвалидов.

— Это в дурку-то? Ну, молодцы!

— А то, что парень себя голодом морит — это как, с точки зрения медицинской этики? Хрен с ним или как?

Лечащий врач растерянным взглядом пробежался взглядом по лицам сотрудников, прикидывая: кого обвинить, без ущерба для клиники.

— Вы в курсе, Анна Семеновна?

Старшая медсестра взбрыкнула плечами:

— А я не бываю с обходом в палатах.

— Нашли чем гордиться!

Они перекинулись с доктором злобными взглядами.

Спустя пять минут лечащий врач щупал Булкину пульс.

— Ну, что ж ты, дружок? Жить надо через немогу.

Следом дежурная сестра волокла капельницу. Проткнув парню вену, подсела на стул и стала кормить его «с ложечки» кашей.

И врач не спешил уходить, требовал, хмуря брови:

— Ешь, ешь — тебе говорят, ешь — через немогу…

Жизнь Андрея была спасена.

Перед отбоем толпа веселилась, наслаждалась перипетиями штурма крепости вражьей, в обиходе прозванной «ординаторской»:

— А эта-то, эта… фу ты, ну ты, ножки гнуты и колготки колесом, — прошелся, подбоченясь, перед публикой паяц-больной, выздоравливающий после операции аппендицита. Делая ноги коромыслом, он изображал старшую медсестру.

— Га-га-га! — резвилась палата, и Андрей Булкин смеялся с ребятами.

Он был сыт, мечтал о сне, в котором надеялся увидеть свой чудный остров, на котором никого нет, на котором никто ему и не нужен.

Гул и прибойный рокот из палаты разносится по коридору. Дежурная сестра прислушивалась, качала головой: «Ах, сукины дети, развеселились!», но с замечаниями не спешила.

Андрей уже думал, что сошел с ума: каждый раз, засыпая, он видел один и тот же сон — себя на тропическом острове. Сон с продолжением — то он разрывает пасть крокодилу, то находит запрятанные сокровища, то прекрасная незнакомка вдруг выходит ему навстречу из струй водопада нагая…

Он подтощал за последние дни — молотил теперь все, что из столовой несли или угощали сердобольные соратники по больнице. Незнакомые женщины из других палат приносили еду: «Ешь, паренек, пропадает…» Мама Вера по-прежнему дважды в неделю привозила в кастрюльке супы или домашнее жаркое. На его беспечное; «меня в Троицкую дурку отправляют», отрешенно молчала. Не делилась и новостями своей личной жизни.

Андрею хотелось теперь одного — скорее поесть, справить нужду, физраствором уколоться, протереться, подмыться и забыться в сладком сне на далеком острове.

Однажды застал его доктор на обходе спящим. Андрей улыбался во сне — вздрагивали сомкнутые веки и дрожали пальцы, то разжимаясь, то сжимаясь в кулак.

— Где-то он далеко, — улыбнулся лечащий врач и тут же шепотом рассказал присутствующим быль. Будто бы везли придурковатого на машине, а она возьми да перевернись. Всех насмерть, а он встает, оглядывается кругом и разочарованно говорит: «Фу, как неинтересно!» Оказывается, внутри повернутой души больного существовал совсем иной мир — добрый, сдвинутый к солнцу, в тишину, с райскими птицами в тропическом лесу, музыкой, красивыми женщинами…

Иной раз Андрей задумывался: если бы не увечье, разве смог он реально ощутить то, что видит сейчас во сне? Жизнь, придуманная подсознанием получалась куда привлекательней, интересней, насыщенней до предела событиями и такими, которые напрочь завалили память. И не жаль! Ну что хорошего у него было? Мама его никогда не любила. Лизка сестра себе на уме. Юля — ну, это та еще стерва. Сынок? Ах, сынок…

Только подумал, тут же приснился — голенький мальчик с крылышками за спиной. Ручки тянет: «Папа! Папа!» Андрей прослезился опять во сне. Но с тех пор они вдвоем гуляли по острову. Даже он прятался от него, когда хотел побыть наедине с нимфой из водопада. Не для детских глаз эти услады…

И так это все прикипело к душе, что, наверное, Андрей уже и не жалел об увечье. Если бы вылечился и утерял счастье видеть волшебные сны, вот тогда бы страдал.

А мать, когда приходила, все Юлю бранила:

— Ни я буду, если не заставлю эту бл.дь, супружеские обязанности выполнять.

Узнав, что Андрей дал согласие на развод, бранила его:

— Дурак ты, дурак… Надо было хоть алименты с нее стрясти. Теперь-то как будешь жить?

— В дурдоме гособеспечение.

Вере нечем было возразить — она умолкала.

А ему было жаль ее. Ведь у нее не было своего острова — она жила на грешной земле, где много людей, которые лгут, крадут друг у друга, пьют, дерутся, насилуют и убивают…

Все в жизни переменилась с некоторых пор: его жалеют, а ему жалко их, несчастных людей, лишенных фантастических картин чудесного сна.

Беседуя с самим собой, Андрей говорил — мой остров, хотя кроме него там были стаи диковинных птиц, животных стада, прекрасные нимфы… Приплывали индейцы на юрких пирогах, и он курил с ними трубку мира, отплясывал дикие танцы у ночного костра. Пираты просили у него разрешения спрятать сокровища на берегу. Не надо ковыряться в цветущей земле, — сказал он им. — Вон вход в пещеру, тащите туда. А он, так и быть, постережет их богатства, как сказочный Али Баба… То-то счастье!

Счастьем он однажды попробовал поделиться с мамой — намекнул ей про остров: стоит, мол, немножко поднапрячь воображение, пожелать такой сон и…

Из-под смуглых очков Вера так посмотрела на сына, что повергла его в трепетное смущение. В ее глазах приговор читался — не бывать ему больше в доме на Набережной. Желчно сказала — не могла не сказать — пальцем покрутив у виска:

— Ту-ту, говоришь… Поехали!

Андрей не обиделся, очень серьезно, по-философски ответил:

— Да, поехал… к природе, Богу, раю… ко всему хорошему на свете.

— В секту что ли записался? Час от часу не легче.

Уходила Вера в тот день из больницы со слезами в глазах — жалко ей сына, с головой раздружившего.

Доктору отвечала с вызовом:

— Что, что я вам плохого сделала?

— Вы мать, вы обязаны заботиться о своем ребенке.

— Этот ребенок давно женат.

— Как ему не везет на баб, — резюмировал лечащий Булкина врач. — Что жена, что мать…

Документы на отправку больного в Троицкий приют инвалидов были готовы. Дело за малым — нужен был транспорт.

Слух о «придурошном паралитике» разнесся по всем этажам больницы. Любопытные ходили дивится на молоденького паренька, как на икону. Он на них не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел. Он все молчал. Даже однопалатникам не отвечал — чему он улыбается во сне. Да разве ж поймут? Потому и молчал — о простых житейских делах трепаться ему недосуг. Поест, попьет, закроет глаза и спит, улыбаясь. Жутко даже от этих улыбок — будто святой в палате воскрес…

Сосед по палате, с неряшливо заштопанным животом после удаления слепой кишки, позавидовал:

— Андрюха, чему ты во сне улыбаешься? Поведай товарищу…

— Снам замечательным.

— Баб что ли тянешь?

— Путешествую — в Африку, на Северный полюс. Знаешь, как здорово!

Сосед засмеялся:

— Нашел чему улыбаться… Вот тебя в дурку запрут, сделают контрастный душ, сразу бегать научишься и Лазаря запоешь.

Ну и живи на грешной земле — плодись, надрывайся, счастье ищи на дне бутылки — тебе никогда не улыбаться во сне. Убогий человек… убогие люди. Андрей их жалел.

А в дурку его не успели отправить — Лиза вернулась из командировки и забрала брата к себе.