Solary — Алое сердце плюшевой собаки

— Мама! — едва слышно прошептала Серена. Ей всё ещё казалось происходящее дурным сном. Она знала, что люди смертны. Знала, что может умереть сама. Смирилась с мыслью, что может потерять Стэна, и надеялась, что не успеет потерять своих детей. Но мама... Серена никогда не думала и не желала думать, о том, что может умереть мама. Она всегда была такой живой, искрящейся жизнью. Она наполняла всех, кто окружал её неуловимой силой, волей к жизни. Серена помнила её теплые, нежные руки, любящий взгляд, слышала её ласковый голос. Помнила лёгкую искорку грусти в серых глазах. Поверить в то, что ничего этого не будет, Серена не могла. Эти похороны, эти печальные лица. Эта урна…

— Нужно идти, — Стэн осторожно коснулся её плеча, — Серена, ты слышишь?

Подняв мокрые глаза на мужа, и встретившись с его обеспокоено — печальным взглядом, Серена почувствовала, как плотина, которую она старательно воздвигала в своей душе, рушится. Сердце заныло и замерзло. Слезы потекли снова.

— Стэн, — прохрипела она. Горло, сдавливаемое рыданиями, не слушалось, — Стэн, мама…

— Нужно ехать!

— Да, нужно! — вдруг успокоившись, проговорила Серена, — Нужно идти. Да, я пойду!

Она не заметила, как её ослабевшие руки выпустили тяжелую урну. Не заметила, как Стэн едва успел поймать тяжелый контейнер. Отрешившись от всего, она почти побежала к выходу. Нет, всё не так. Всё не правда! Стучала в висках новая мысль. Этого не может быть. И она точно знала, куда она сейчас идёт.

К маме. Она сейчас дома. Что-нибудь пишет, а может быть готовит японское печенье. Правильно. Вот сейчас три часа дня. «Третий час эльфа» Всегда в это время мама печёт. Серена любила сидеть на кухне и наблюдать, как мама замешивает яйца с сахаром или что-то ещё. Сначала маленькая, убегая от выполнения домашних заданий, а затем взрослая, до того момента, как вышла замуж. Но и после этого, она старательно выискивала прорехи в своём графике, только для того, чтобы самой, а то и с детьми заскочить к маме в гости в «третий час эльфа», когда по всему дому разносился аромат пекущихся сладостей.

Да, конечно. Мама ждёт. Летя в такси, Серена уже видела, как войдёт в старый дом. Разденется в прихожей. Аккуратно спрячет осенние ботинки в шкафчик, и наденет теплые белые носки. Осторожно, как кошка прокрадётся на кухню, где уже гремят кастрюли и миски. Мама любит старинную посуду, говоря, что это придаёт вдохновение готовке. Тихо войдёт и сядет на табуретку, согнав Лиски — наглого дворового кота, которого мама пару лет назад подобрала котёнком на какой-то свалке. Она будет сидеть тихо, как мышка, ожидая, когда мама оглянется и сделает вид, что испугалась её внезапного появления. Серена улыбнулась. Мама всегда слышала, как она приходила. Как бы тихо не шла Серена, она всё равно слышала её. А потому лишь притворялась удивленной, зная, что доставляет дочери тем самым несказанное удовольствие.

Огромный дом, стоявший чуть вдалеке от дороги, возвышался на холме алмазной драгоценностью, в окружении фиолетовой пены вечно цветущих глициний. Старые знакомые семьи рассказывали, что когда мама купила это старый дом, никто не верил, что она сможет жить в столь древнем жилище. Но мама сумела. Для всех кто, приходил, и для самой Серены — этот старый дом — где мама заменила все окна мозаичными виражами, старый пластик светлым деревом, а современную мебель на обстановку древнего особняка с налётом японской культуры — превратился в незабываемое чудо. Дерево и старая мебель, вкупе с многочисленными мягкими коврами — делали большой дом уютнее, домашнее. Цветные виражи, отполированные и покрытые особым составом, улавливавшие даже самые слабые солнечные лучи, сверкали, как драгоценности, окрашивая все внутри всеми цветами радуги. Какое бы не было у тебя плохое настроение, нельзя было сохранить его, когда идёшь по комнате, залитой солнечным светом, и тебе на лицо падают разноцветные блики от окон. Дом наполнял жизненной энергией, как и его жизнерадостная хозяйка.

Входная дверь пропустила её, как всегда быстро, ни на мгновение не задержав. Войдя, Серена не смотря на желание кинуться дальше, все же разулась, и надела носки. Лишь аккуратно спрятав уличную обувь в шкафчик для обуви, она побежала. Её уже не беспокоило, сколько она произведёт своим бегом шума. В данный момент она хотела только одного… Увидеть маму…

Сердце ухнуло вниз, а глаза враз наполнились слезами. Забыв про дыхание, Серена замерла в дверном проёме, глядя на пустую кухню. Часы пробили полчетвертого. И всё было так, словно мама ушла ненадолго. Может быть в соседний магазин, или может быть за рецептной книгой. Миски, контейнер с мукой, сахар, яйца — всё стояло на столе. Ровным порядком. Мама всё выложила и вышла на минутку — может быть для того, чтобы ответить на звонок…

Острое, как нож понимание, пронзило сердце. Нет, она не вышла на звонок, и не пошла в магазин за забытыми продуктами. Два дня назад у неё в голове лопнул какой-то кровяной сосуд. Она умерла слишком быстро для того, чтобы кто-нибудь успел ей помочь. Спасти её. Мамы нет. Мамы больше нет. Она больше никогда не будет ждать трёх часов дня, чтобы бросить свои мемуары, и пойти печь печенье для эльфов, что приходят к мамам непослушных детей.

Глухо заскулив, Серена по косяку сползла на пол. Плакала от боли и безысходности. Плакала тихо, старательно заглушая стоны и хрипы. А, воспоминая, что теперь эти звуки не привлекут ничьё внимание в этом огромном, пустом, и от этого жутком доме, Серена плакала ещё громче.

Она не знала, сколько времени она провела так. Сидя на пороге кухни, глотая вместе со слезами истеричные хлюпанья. Но потом она почувствовала себя усталой. Слишком много слёз. Цепляясь, как пьяная за косяк, она заставила себя подняться. И ей удалось дойти до своей детской комнаты.

Всё было, как и раньше. Стеллажи с книгами, игрушки, её стол для занятий, компьютер. На большой тахте укрытой цветным пледом сидела поверх подушек Мэмми. Мягкая игрушка — собачка шарпей.

Прижав любимую игрушку к груди Серена села на тахту. Ей, полузакрывшей глаза, пригрезилось, что в комнату вошла мама и ласково коснулась волос её склоненной головы.

— Я так люблю тебя, мама! — пробормотала Серена.

— Да, да, я знаю, — ответил ей знакомый голос, — Поспи, милая, поспи…

Что-то странное прервало её приятные грёзы, и Хосико вскинула голову. Энди в спальне не было.

— Энди! — позвала она. Ей ответила тишина. Она села в кровати.

— Энди! — позвала она уже тише. Какой-то ужас, что его нет в квартире, сдавил ей горло. Ей стало страшно. Её голос, словно отраженное эхо прошёл по квартире. «Его нет!» Мелькнула страшная мысль. «Его нет!» Она была уже готова вскочить и бежать… Не важно, куда… Главное найти его, и уткнуться лбом ему грудь… Она услышала…

— Я возьму этот большой мир… — Энди пел. Подорвавшись с постели, и шлёпая босыми ногами по холодному пластику, Хосико кинулась в ванную. Энди действительно был там. Мурлыкая себе под нос древний гимн космопроходцев, он брился.

— Э — тян! — позвала она осторожно, желая, чтобы он оглянулся, но, не желая его тревожить. Он всё же её услышал. Оглянулся. На мгновение его лицо озарила улыбка. А потом он нахмурился.

— Хосико, почему ты босиком?

Она смущенно переступила босыми ступнями по обжигающе холодному полу.

— Я испугалась, что ты ушёл…

— Я не ушёл. Я здесь. Иди оденься. — строго приказал он. Хосико должна была испугаться. Но это была лишь игра и сегодня она не хотела в неё играть. Сегодня она не хотела быть маленькой.

Потупившись под непонимающим взглядом Энди, она подошла к нему, и обняла со спины.

— Я не хочу… — прошептала она, утыкаясь ему лбом меж лопаток. — Э-тян, не улетай.

Он прижал её руки к себе. Каким же теплым он был. Он отложил станок, и обернулся к ней. Обнял её. И она, прильнув к его груди, услышала, как глухо и испуганно бьётся его сердце. Ей было не удобно от его руки прижавшей голову, но она боялась, что если отшатнётся сейчас, то он исчезнет, как призрак.

Они познакомились год назад.

Хосико после школы вместе с подругами зашла в кафе, чтобы поесть мороженое. День был просто замечательный. И было с чего. Поедая своё любимое молочное мороженое с крошками шоколада, Хосико могла радоваться жизни. Последний год школы заканчивался, экзамены позади, и из схватки с гранитом науки, она вышла победительницей. А кроме всего прочего, завтра её шестнадцатилетие.

Она весело обсуждала с подружками грядущую вечеринку, и тех, кого стоило или не стоило пригласить в гости, когда в кафе зашли курсанты. Трое ребят в форме. Каждому из них вряд ли было больше двадцати, но лётные куртки и пилотки делали их старше.

Лётная Академия была отсюда недалеко, каких-то два квартала, и курсанты бывали в этом кафе так же часто, как и школьницы старших классов Женской Гимназии тоже расположенной неподалёку. Здесь никогда и никто не знакомился. Но курсанты и школьницы снова и снова каждый день приходили сюда, чтобы подразнить друг друга.

Хосико с подружками притихла, разглядывая новопришедших. Это было как бы частью ритуала.

Его она заметила сразу. Обойдя своих шумных приятелей, он прошёл к свободному столику. В его руках были книги, в чтение которых он и погрузился, в ожидании официанта.

Отвлекаясь на громкое перешептывание своих подруг, обсуждавших ребят севших напротив, также активно обсуждавших их самих, Хосико помешивала своё мороженное, и время от времени оборачивалась, чтобы посмотреть на курсанта севшего отдельно. Она не видела его лица. Лишь спину, и темную макушку. Ничего интересного. Но он тянул её...

— Хо — тян, а кто тебе понравился? — потянув за рукав, спросила Розмари. Хосико обернулась.

— Мне? — переспросила она. Подружки замолчали и посмотрели на неё. — Мне никто не понравился! — сказала она, сообразив, чего от неё все ждут. — Никто! — громче повторила она, вновь оглядываясь на парня с книгами. И в этот миг, что-то просвистело в воздухе у её лица, и в поверхность столика впилась своим острым стеблем красная роза, точно такая, какие стояли в высоких вазочках, на каждом столике кафе.

— Тогда перестань пялиться на меня, Оданго! — услышала она голос, — От твоих косых взглядов у меня пропал аппетит!

Только то, что поднявшиеся курсанты посмотрели в сторону, куда до этого смотрела она, подсказало ей, откуда прилетела роза. Она снова обернулась. И столкнулась с взглядом синих глаз очень сердитого молодого человека. Он смотрел на неё.

— Меня зовут Кодокуно Хосико, а не оданго! И я на тебя не пялилась! — твёрдо проговорила она, в ответ на дерзкую усмешку, и, взмахнув белокурыми хвостами и правда, стянутыми в оданго, вышла из кафе. Лишь оказавшись на свежем воздухе, Хосико почувствовала, как краснеет. Вот чёрт! Несчастный идиот! Из-за него она вспылила, да ещё и ушла из кафе, забыв свою школьную сумку. И как теперь ей быть? Она сердито топнула ногой! Дура! Испугалась розы. Ну и что, что он кинул её. «Но он мог поранить меня!» — мелькнула мысль, когда перед глазами снова закачалась роза, воткнувшаяся в поверхность столика. «С какой силой он кинул её?»

-Дура… — обозвала она себя вслух, но легче от этого не стало. И тут она сообразила, что может быть видна всем, кто остался в кафе, ведь остановившись, чтобы разобраться с собой, она остановилась точно, перед стеклянными витринами. — Чёрт! — ахнула она, и поторопилась скрыться за углом. Там был парк, и он мог надёжно спрятать её от любопытствующих глаз. Только найдя, достаточно пустую полянку среди плакучих ив на берегу небольшого озерца, она села на траву, и спрятала в коленях пылающее лицо.

Вот идиотка! Выставила себя дурой! Психанула, и ушла, забыв сумку. Впрочем, проблемы с сумкой это не так важно. Кто-нибудь из девочек занесёт её к ней домой. Вот только родителям придётся объяснять, где и почему она её забыла. На душе стало тяжело. Отец слышал про это кафе, и, зная, что туда ходят курсанты, запретил ей туда ходить. Но ведь не было ничего предосудительного, в том, что она есть там с подружками мороженное и глазеет на приходящих курсантов. Она проигнорировала этот запрет. Но теперь, когда придётся всё объяснять… Нет, вряд ли отец снизойдёт до рукоприкладства. Он и в детстве-то её никогда даже не шлёпал, но его крики или ещё того хуже, укоризненное молчание могли быть не менее обидными и ранящими.

— Ты забыла свою сумку, оданго… — от тихого мужского голоса, Хосико подскочила на месте, и едва не свалилась в воду. Но рука темноволосого парня из кафе удержала её. Испуганно отшатнувшись от совсем близкой воды, Хосико оказалась в чужих объятиях. Вот тогда она впервые услышала стук его сердца...

О чём они разговаривали, сидя там, под ивами, она почти не помнила. Не помнила, как и почему он стал для неё вдруг самым близким и родным. В тот вечер, он проводил её домой, а на прощание поцеловал. И ушёл, не спросив номера телефона.

В эту ночь она едва могла уснуть, снова и снова прокручивая в голове ту пару часов, что провела с Энди. И лишь под утро сон завладел ею, пообещав, что может ей вернуть Его.

Когда она проснулась, ей хватило нескольких часов, которые она провела, бродя по дому, готовившемуся к празднованию её дня рождения, чтобы понять, что она не может без Энди. Словно бы, она знала его и раньше, и любила его так сильно, что эта любовь пришла и в эту жизнь.

А когда вечером Энди появился на пороге её дома с букетом цветов, она поняла, что не одинока в своём чувстве.

Не смотря на протесты родителей, она не смогла себя заставить отпустить Энди, и ушла вместе с ним...

— Ты замёрзнешь! — прошептал Энди, поднимая её на руки. Закрыв глаза, она доверчиво прижалась к нему, стараясь запомнить это удивительное чувство единения и защищенности.

— Я люблю тебя! — прошептала она, выныривая из теплого кольца его рук, — Я безумно тебя люблю!

Он ответил не сразу. Сначала уложил её на постель, и лёг рядом. Проводя рукой по её обнаженным ногам, он хитро улыбался.

— Я ведь следил за тобой. За тобой — моё очаровательно звёздное чудо… Я знал, что ты тогда придёшь в кафе. Боялся только, что ты меня не заметишь…

— Ага, — смиренно согласилась Хосико, прижимаясь к Энди, — И за книжки для этого спрятался...

— Нет, просто следя за тобой, я нахватал кучу хвостов, нужно было срочно закрывать...

— Прогульщик! — радостно возопила Хосико, заскакивая на Энди. Её пальцы игриво пробежали по его голой груди.

— Только ради тебя…

Тихие слова любимого остановили её. Она прижалась к нему.

— Э — тян! Ради меня… не улетай!

— Успокойся, Хосико... Всё будет хорошо! — Энди повторил это уже по меньшей мере сотню раз, за всё то время, как они летели на космодром, но она никак не могла успокоиться. Как маленькая она держалась за его руку, боясь вдруг потерять в толпе. Прижималась к нему всякий раз, когда была возможность. Ей было страшно. Очень страшно. Почему когда она смотрит на него, ей кажется, что она больше его не увидит? Почему когда он оглядывается, и улыбается ей, её сердце наполняется теплом; а как только она перестаёт видеть его глаза, её душа снова замерзает?

Погода сегодня была такой же, как в тот день, когда они познакомились. Яркое летнее солнце заливало своим светом темную площадь космодрома, заставляя сверкать её как ледовую поверхность.

Неподалёку уже собиралась команда. Никто не хотел сидеть в душном стеклянном склепе космопорта. Люди, которым предстояло покинуть Землю, наслаждались теплым ветром родной планеты и последними ласковыми лучами Солнца, которое в космосе станет их врагом.

Хосико больше не упрашивала Энди остаться. Она просто стояла рядом прижимаясь к нему всем телом, как никогда в жизни желая только одного. Слиться с любимым в единое целое, чтобы не расставаться.

По едва заметному жесту со стороны собравшейся команды, Энди поправил на плече сумку, и тихо кашлянул. Хосико поняла. И отошла от него.

— Я люблю тебя, — проговорил Энди.

— Я знаю… — согласилась девушка, и отвернулась, чтобы скрыть выступившие слёзы. За мерцающей преградой силового барьера сверкала остроносая капля орбитального челнока.

— Я пойду…

— Да… — она сунула побелевшие от напряжения кулаки в карманы шорт, — Нет, подожди! — она достала из кармана, и протянула на раскрытой ладони алое шелковое сердечко. — Вот, возьми. Я сама его сшила. Оно будет тебе на счастье…

Энди подошёл к ней.

— Возьми! — снова попросила она.

Он покачал головой. И шагнул было к ней, но она отшатнулась, продолжая протягивать сердечко. Он потянулся, чтобы взять его, но вдруг остановился.

— Подожди, я сейчас! — он бросил свою сумку к её ногам, и сорвался с места в сторону космопорта, — Я сейчас! — крикнул он своим.

Он вернулся минут через пять. Схватил с её ладони сердечко, и присел на корточки.

— Ты что?! — испугалась Хосико, бросаясь к нему.

— Веревочка есть? — спросил он, оглядываясь на неё. — А ладно, не надо... . — быстро осмотревшись, он рванул с погона один из шнурков. Продел его в колечко, и одним махом повязал это на шею пухлой плюшевой игрушки. Маленькой собачки.

— Вот! — широко улыбаясь, он протянул игрушку Хосико.

— Что э… — она не смогла договорить. Слезы душили её. Она отвернулась, и тут же оказалась в объятиях Энди.

— Я люблю тебя больше жизни! Я так же как ты не хочу с тобой расставаться, но я должен... . Я верю, что ты можешь это понять…

— Но игрушка…

Он отодвинул её от себя, но лишь настолько, чтобы показать игрушку.

— Пусть сердечко останется у тебя, — он нежно поцеловал её, — И я вернусь к тебе, прежде чем порвётся шнурок, на котором висит это сердечко…

Он улетел. Через неделю связь с кораблём экспедиции была потеряна. В июле в одной из частных клиник Хосико родила девочку.

— Здравствуй, моя хорошая! — прошептала она очаровательному крошечному созданию с рыжими кудряшками и фарфоровым личиком, — Я тебя так ждала... Смотри, у меня есть для тебя игрушка... — улыбаясь сквозь слёзы, она показала спящей девочке плюшевую собачку с ярко-алым сердечком на шее...

Тогда ей помогли друзья. Нашли квартиру, дали денег, разделили с ней заботу о маленькой Серене. Потом в свет вышла её первая книга. Этих денег хватило на то, чтобы вернуть долги и купить дом. Старый дом. Никто не разделял её энтузиазма. А она верила. В новый дом она приехала только лишь с сумкой детских вещей, и Сереной, что держала в руках Мэмми — забавное плюшевое существо.

Было трудно. И никто не понимал, откуда у Хосико берутся силы продолжать жить. Знала только она. Укладывая дочь спать, она брала с собой Мэмми, и подолгу сидела в своей комнате, тихо плача. Выплакавшись, она засыпала, желая увидеть во сне Энди. Все эти годы, переживая все неприятности, она верила только в одно. В шнурок. В его крепость. Ведь Энди обещал вернуться прежде чем порвётся эта не такая уж прочная веревочка. А если он вернётся, то, она должна, во что бы то ни стало, дождаться его. Именно поэтому она не верила, тем, кто говорил, что экспедиция погибла. Нет, он обещал вернуться до того, как порвётся шнурок!

— Ой, уже третий час эльфа! — спохватилась Хосико, поднимаясь от компьютера. — Да уж, заработалась.

Она удовлетворённо хлопнула по увеличившейся стопке рукописи. Выключила компьютер, и пошла на кухню. Да, уже третий час эльфа. Снова подумала она, улыбаясь. Она сама любила это время. Она любила сладкое, и любила готовить, а потому пришедшая откуда-то сказочная фантазия про третий час эльфа, пришлась ей по вкусу. А почему бы и нет. В каждой семье должен быть свой ритуал, что-то что будет выполняться каждый день, задавая ритм жизни этого дома.

Зайдя на кухню, она первым делом посмотрелась в зеркало. Да уж, казалось бы прошло не так много лет, но она по-прежнему выглядит порой, как школьница. Волосы стали длиннее. А привычка укладывать их в оданго, осталась. Она больше не носила школьных форм. Их с успехом заменили деловые костюмы, в которых она выглядела как респектабельная бизнес-леди. Но дома она по прежнему носила лёгкие трико и просторные мужские рубашки, как тогда, когда жила с Энди. Энди. Она улыбнулась его стереоизображению, и послала воздушный поцелуйчик.

— Ты будешь удивлен, когда вернёшься! — хихикнула она, и нырнула в колдовское сияние кухни.

Она уже замесила тесто, и собиралась поставить его в холодильник, когда на пороге появилась Серена.

— Мам, у тебя есть верёвочка?

— Зачем? — не отвлекаясь от плиты, где кипятилось молоко для заварного крема, спросила Хосико.

— У Мэмми ошейник порвался.

— У Мэмми? Ошейник? — хихикнула Хосико, оглядываясь...

Солнце взорвалось, и опустилась тьма. Земля разверзлась под её ногами, и она упала в эту пропасть доставшую до сердца планеты.

Так показалось сначала. Сердце, которому стало тесно в груди, билось как сумасшедшая птица о прутья клетки. Резко опустившиеся руки задели ручку кастрюльки стоявшей на плите, и опрокинули её. Горячее молоко полилось на пол и её ноги. А она даже не могла застонать. Цепляясь лишь волей за ускользающий разум, она стояла и смотрела на порванный шнурок с сердечком в руке дочери.

— Мама?… — тихонько спросил пятилетний ребёнок. Её глаза расширились от ужаса, и Хосико увидела себя отраженной в этих голубых блюдцах. Белая статуя женщины с длинными хвостами волос, с огромными глазами инопланетянки.

— Ничего милая… — прошептала она, и горло, словно сдавила тяжелая металлическая печатка. — Всё в порядке… — но слёзы уже текли. Она не смогла их остановить. — Всё в порядке… Иди ко мне. — позвала она присаживаясь на корточки, а потом падая на колени. Серена кинулась к ней, и попыталась обнять её. Но Хосико… Она не могла. Её хватило только на то, чтобы перехватить падающее с оборванного шнурка сердечко, и сжать его в ладони. Она не заметила, что сжала пальцы с такой силой, что ногти, пусть и не длинные, но острые, впились в ладонь до крови. Что не замедлила просочиться сквозь пальцы. Слёзы текли сами. Она ничего не видела, не слышала, и не чувствовала. То, единственно, что сейчас существовало в ней, это… пустота. Энди! Энди! Энди! Кричала её душа. Энди! Ты ведь обещал! Обещал вернуться, прежде чем порвётся шнурок…

— Мамочка, у тебя идёт кровь, — пролепетала очаровательная маленькая девочка, склоняясь к её руке. Она попыталась ответить, но не смогла. Её рот открывался, как у рыбы выброшенной на сушу. Энди! — Мамочка, тебе больно… — Серена плакала вместе с ней. Не понимала в чём дело, но плакала. — Мамочка, не плачь, я сейчас поцелую и всё пойдёт.

Хосико почувствовала, как от этой незатейливой опеки маленького ребёнка, рушится ледяная стена, окружившая её разум. Заревев в голос, она распоротой ладонью прижала к себе рыжую голову дочери.

— Больно… — слегка возмутилась Серена, и Хосико отвела руку. Намокшее в крови сердечко чудом удержалось на ладони.

— Шнурок порвался… — проговорила Хосико, удивляясь тому, что может говорить.

— Но ведь осталось сердечко…

Открыв глаза, Серена осмотрелась. Она была в своей комнате. Лежала, на тахте, по-прежнему прижимая к себе Мэмми. Она почувствовала своё лицо мокрое от слёз, и снова расплакалась. Мама.

Вспомнив приснившееся, она в панике ощупала Мэмми, ища и находя алое сердечко с бурыми пятнышками засохшей крови. И она вспомнила, как тогда после той истерики в кухне мама больше никогда не плакала. Она нашла другой шнурок и снова повязала сердечко на шею Мэмми.

Снова закрыв глаза, она, словно продолжением сна, услышала мамин голос.

«Милая, хочу, чтобы ты навсегда запомнила одну вещь… » — они обе стояли в коридоре у огромных окон операционной палаты, в которой врачи боролись за жизнь маленькой Рини. Серена плакала, не в силах поверить, что сейчас может потерять свою малышку. А мама, такая молчаливая тогда, сжимала её руку, даря какое-то невероятное чувство силы. «Запомни, Серена. Нужно всегда верить. Не важно во что — в шнурок или в сердечко… Главное верить в лучшее, и тогда тебе не будет страшно расстаться с тем, кого ты любишь… Запомни это, Серена... »

Серена поднялась и села. Глаза всё ещё были влажными, но она больше не плакала. Тогда она почти и не расслышала маминых слов. Слишком велик был ужас за Рини. А потом такое же великое облегчение, когда она заполучила свою малышку обратно, живой и здоровой. Но сейчас, она всё вспомнила. И вдруг поняла…

— Хорошо, мама! — проговорила она, всё ещё сжимая в объятиях Мэмми, — Я буду верить… Буду верить в то, что ты наконец снова встретилась с папой и ты счастлива. Буду верить в то, что ты была счастлива со мной, — её голос дрогнул, а ресницах повисли новые крошечные слезинки, — Я буду верить в тебя, как в самое светлое, что было в моём детстве. Я буду верить, что… я люблю тебя, мама!