santehlit — Мелкий

Тишь, покой и такая благодать кругом, что хочется сидеть неподвижно, смотреть и слушать, отдыхая от городской суеты. А напарник нервничает без поклевок — шмыгнул носом, про который говорят: на семерых рос, да одному достался, и заворчал:

— Такая тишь, такой вечер — и не берет! Тут что-то не так.

Ах ты, душа рыбацкая — не в кайф ему возвращаться без улова.

А вот Андрею Булкину и с рыбой не в кайф.

— Ты веришь в сны? — спросил напарника. — Вот говорят: увидишь покойника — к дождю. А если дождик приснился — тихий, без грома, грибной…?

— Ну, стало быть, скоро в твоем дому заиграет тихая музыка, — коротко и басовито хохотнул тот. — И пойдут праздники — девять дней, сорок…

Есть такие люди, которые умеют прятать свою грусть, переживают ее в одиночку и оттого кажутся окружающим если уж не веселыми, то беззаботными. А тут еще повод быть беззаботным — рыбалка, погода прекрасная и хоть на время можно забыть о сварах беременной жены и крутой матери. Да и стоит ли о них вспоминать сейчас? И к чему? Вот вернется домой, и закрутится «карусель», а пока… Должен же у человека быть какой-то если не праздник, то хотя бы роздых.

Далеко-далеко где-то за бором буркнул коротко гром, и сделалось совсем тихо. И сразу же душно, как всегда перед грозой.

— Так вот почему рыба-то уросит — непогодь чует, — заметил напарник. — Кабы нам не обмокнуть. Может, пойдем?

— Иди. Я еще посижу. Тут до дома десять минут…

— Ну-ну.

И говорить стало не о чем — соседи, но не друзья.

Напарник смотал удочку, выбрался из лодки, прикованной к вбитому колу на берегу и, черпая стоптанными сандалиями песок, побрел по дороге через кусты в сторону города. Оставшись один, Андрей помрачнел — уже не радовал и сияющий день. Еще, еще немного и он пойдет домой, где ор коромыслом — и от этой мысли почувствовал такую усталость, растерянность, даже стыд, что мажорное настроение совсем улетучилось. Вот сейчас пойдет дождь, и он пойдет. А дождь все не шел и не шел, задерживался где-то за высоким и густым бором. Андрей сидел сгорбившись на корме прикованной лодки и даже не смотрел на поплавок. Думал…

Жить с Юлей можно… И с мамой хорошо уживались до свадьбы… А потом пошло-поехало: каждый сам себе голова — никто ее преклонить не хочет. Мама старше, хозяйка в доме. Юля — любимая жена, к тому же беременная. И до того расплевались сноха со свекровью, что даже разговаривать не хотят — шпыняют Андрея с обеих сторон. У него уж мозги скоро вспухнут.

А как славно могли бы жить — себе малыша, бабушке внука. Что еще надо для мира в семье? Но не так-то просто оказывается существовать и близким людям под одной крышей. А если разъехаться, на что тогда жить? За квартиру плати, кредит чертов… Жена не работает, скоро малыш, а у Андрея заработок… Да много ль платят охраннику в магазине?

Ветерок упал с косогора от высокого бора, взребрил гладь реки, и вслед раскаты близкого грома пославшей его грозы. Качнулись, заскрипели отжившие свой век сухие огромные тополя, охранявшие берег. Над водой заполошной стаей закружились поднятые с земли и сорванные с деревьев желтые листья. Застонали гагары в камышах, кляня непогоду. Река вновь подёрнулась морщинами, тени на воде заколыхались, темные облака прикрыли солнце, вокруг стало хмуро и неуютно.

Андрей решил: как станет на улице хуже, чем дома, так и пойдет. Но индикатор подвел: дождь пошёл — сначала капли были крупные, редкие, потом загустело кругом, полилось, полилось…, а дома не лучше: Юля встретила мужа «в штыки»:

— Рыба где? Ушел и ушел — с пенсионером связался. Да тот уже дома давно, а ты шляешься где-то весь мокрый и грязный, как пацан-штаны-на-лямках.

— Ладно, любимая, не ворчи. Дай лучше поесть.

Заметив, что жена недовольно поморщилась, он более твердо добавил:

— Рыбу я собаке отдал.

А сам подумал раздраженно: «Сиди тут с тобой целыми днями. Надо же когда-то и отдохнуть человеку».

Дружба Юли и Андрея была очень ровная, без ссор, тревог и волнений. Мать только ее ворчала, не стесняясь гостя:

— Что ты путаешься с этим охранником? Ты же бухгалтер!

Юля посоветовала матери не совать свой нос, куда не следует.

Такое поведение избранницы понравилось Андрею. Ему нравилось в ней многое: она мила, аккуратна, начитана, бережлива, не ветрена.

Вере Булкиной не нравилось в невестке абсолютно все — ее заносчивость, презрение к ремеслу свекрухи, которая по ночам чинит чужую вонючую обувь, и главное — что молодая семья живет в ее доме. Жила сноха в чужом доме с таким видом, точно хотела сказать: так нужно, и потому я здесь. Будто ее сюда ФСБ подселило, понаблюдать за обитателями. У, сучка!

— Айдате за стол, — высунулась из кухни Вера и глянула на молодых непримиримым, закоренелой ненавистью утомленным взором давно тревожно и неправедно живущего человека.

Андрей сразу поднялся, Юля медлила. Свекровь обратилась к ней:

— А ты что сидишь как не родная? Будешь ужинать?

Юля сощурилась и чуть побледнела.

— Нет! — резко ответила она и, заметив растерянность на лице мужа, еще раз крикнула, топнув ногой. — Нет!

Хлопнув дверью, она прогремела каблуками по дощатой дорожке под окном.

— Гляди-ка, обиделась! — со злорадством в голосе сказала Вера и сыну строго. — Сиди, пусть побегает под дождем — умнее будет. Женушка у тебя манерная, а ты не будь в затирухах.

— Как вы меня достали! — скрипнул зубами Андрей. Кинув взгляд на сервированный ужином стол, проглотил слюну. Надел плащ, прихватил Юлин и хлопнул дверью.

Жену догнал уже на Советской улице.

— Тебя какая муха укусила?

Она не ответила и прибавила шагу. Андрей накинул ей на плечи плащ.

— Отстань! — передернула она плечами, и губы ее непримиримо сомкнулись.

Плащ упал в грязь.

— Юля, что с тобой? — растерянно спросил Андрей.

— Что со мной? Что со мной? — звенящим голосом выкрикнула жена. — Запудрил мозги да еще спрашиваешь! Я ведь все вижу. Что, думаешь, слепая?

— Что ты видишь?

— То я вижу, что мамуле твоей батраки нужны, а не дети — всех готова заставить обувь свою паршивую шилом тыкать.

— Ты это… маму не задевай, — нахохлился Андрей. — Я твою мать ни одним словом не обидел, а живем мы не у нее…

— Чего-о? Мою маму? Ха-ха, попробовал бы тронуть! — презрительно сощурилась Юля. — Ишь ты чего захотел! Ты свою укороти! — зло и вызывающе продолжила она и неожиданно запричитала. — Все вы, Булкины — паразиты и обманщики. Вот я, дура, вляпалась!

Андрей еще терпел:

— Слушай, Юль, ну чего ты заводишься? Кто и в чем тебя обманул?

— Завожусь? Да мне разводиться с тобой надо! Помнишь, что ты мне до свадьбы говорил?

— Ну, говорил и сейчас повторю, что люблю тебя, дуру.

— Именно, что дуру. Дурочка вам нужна в сапожную мастерскую. Тоже мне юрист образованный! Да она натуральная ведьма, твоя мать! Дура я, дура…

Андрей остановился:

— Просчиталась, значит?

Юля осеклась, поглядела на его непривычно холодное, злое и мокрое от дождя лицо и вдруг с отчаянием крикнула:

— Ты не просчитайся! Я из тебя человека хотела сделать!

— Ишь ты, челоывекоделатель какой сыскался, — хмыкнул Андрей и махнул рукой. — Может, нам и вправду разойтись? Устал я от вас….

— И разойдемся! Плащ отдай…

Натянув на мокрую одежду грязный плащ, беременная молодая женщина, заметая ноги, скользящие в грязи, подалась в гору, вверх по Станичной, откуда навстречу, запрудив всю улицу, бурлил дождевой поток. На ходу бормотала:

— И разойдемся…. Разойдемся… Нечего мне здесь делать. Проживу…

Ветер бил в лицо, дождь хлестал, гром прижимал к скрывшейся под водой земле, а ноги упрямо шли вперед.

На следующий день Андрей проснулся поздно. С ленцой позавтракав, засобирался.

Мать недовольно:

— Опять за своей оглашенной? Господи, когда вы развяжитесь? Или, коль неразлучные такие, жили бы своим домом — меня зачем мучить?

— На что, мама? На что жить-то? Юлька не работает. У меня заработок… сама знаешь. А кредит? Да за квартиру плати. На что жить?

— Так и не живите, раз не можете. Кто принуждает?

— У нас ребенок скоро будет.

— Вот еще обуза. Нет, сын, ты, как хочешь, а дом я продам. Куплю себе развалюху в Увелке, а вы, как хотите… Мука — вперед наука.

Мать ворчит по привычке, потому что ей не на кого больше ворчать: сноха в бегах.

— Вчера-то из-за чего поцапались? Чем ты ей досадила?

— Да ну ее, тоже мне цаца — слова не скажи. Если вернуться захочет, так и скажи — слушай все, что мать говорит. Слушай и не брыкайся. А то дам от ворот поворот. Так и знай!

Андрей знал — тут уж с матерью не поспоришь: у нее и в характере, и в действиях все было подчинено и приспособлено к делу. Однажды не сдержался и дерзко спросил: куда тебе столько денег?

— А внуки?! — как мальчику-несмышленышу ответила. — Что ж им, моим внукам, ни с чем оставаться на этом свете…

Вот и пойми ее — деньги внукам, а внука не надо. Юлю надо убедить терпеть, иначе никак…

Что за житуха, думал Булкин Андрей, топая спиной к дому, вечно он в чем-нибудь виноват — ни перед женой, так перед матерью. Попробуй, угоди обеим сразу… Они всегда находят причину за что зацепиться и упрекнуть. Семья, надо понимать, это не любовь и секс, а бесконечные тяготы и лишения. Кто только придумал этот брак — будто без него нельзя прожить. Вон мать дважды замужем была и что толку?

Эх, мать, мать, как же ты не можешь меня понять?

Андрей вспомнил, как в детстве, вечером возвращаясь из кино, увидел на лавочке во дворе старшую сводную сестру Лизу. Она сидела и ежилась, по сторонам не смотрела. Андрей вошел в квартиру и еще из прихожей услышал какой-то подозрительный шорох. В комнате матери одеяло на кровати колебалось — из-под него слышался шепот, чмоканье, прерывистое загнанное дыхание и, как всегда, строго-деловой, спокойный голос матери: «Не торопись, не на пожаре…» Из-под одеяла выпростались наружу две незнакомых волосатых ноги, безуспешно ищущие опору. К месту вспомнилась дворовая скабрезная частушка: «Тятька с мамкой на полу гонят деготь и смолу, а я бедный за трубой мучаю свой хрен рукой». Только это был не тятька. Тятьки у Андрея давно уже не было — разбежались родители: не пожилось.

Родился Андрей маленьким и болезненным. Биография у него была короткой. Родился в Увелке, жил в Увелке, ну а помрет, наверное, в Южноуральске — нигде больше не бывал, ничего не видал. Мать воспитывала его сурово:

— Будешь бегать жаловаться — на улицу не пущу. Иди вон на секцию спортивную запишись и научись давать сдачи. Запомни сын: жизнь дарят мать и Бог, а отнять всякий готов.

Так и сделал — подучился рукопашной борьбе. Не смотри, что сморчок, так навернет… Хоть и звали его на улице по-прежнему Мелкий, но звучало это уже уважительней. Потом мальчишеское увлечение определило выбор профессии. Куда податься чемпиону рукопашных боев? Конечно, в охранники. Ступень за ступенью во взрослую жизнь… Следующая — любовь.

Вспомнилась Юлина голова на коленях. Улыбалась она также легко и красиво, как и грустила. Андрей перебирал ее волосы, гладил их на теплой ложбинке шеи, и сладость первого поцелуя мягко сжимала его сердце. Единственная — думал он — на всю жизнь!

Как прекрасно, что в жизни человека так много еще не предугаданного, запредельного, его сознанию не подчиненного. Даровано судьбой и той самой силой, наверное небесной, прикоснуться человеку к своей единственной «тайне», хранить ее в душе, нести ее по жизни как награду и, пройдя сквозь всю грязь бытия, побывав в толпах юродивых и прокаженных, не оскверниться паршой цинизма, похабщины и срама, сберечь до исходного света, до последнего дня то, что там, в глубине души, на самом ее донышке хранится и тебе, только тебе, принадлежит…

Ах, глупые дети! Сила, им неведомая, понуждала к интимной близости без оглядки на последствия.

Андрей к матери :

— Поможешь со свадьбой?

Та с упреками и наставлениями:

— Лизка сама себе все спроворила — никакой матери не понадобилось. На что жить-то думаете, молодые? Вот ты сидишь за компьютером в магазине, а кроме получки ничего не приносишь. Что, мам?! Я про то, что в нашем российском бардаке живут только те, кто умеет им пользоваться. Ты не умеешь: уж больно правильный…

И Юлька ничего не умела — ни в крохотном огородце у свекрови, ни по дому: у мамы под юбкой чему научишься? Вот еще повод для свекрухиной неприязни.

Шел Андрей к теще за женой, шел и все время ощущал томливое состояние под ложечкой. Как жену возвернуть? Зачем? К новым скандалам? Кто из них (мать иль жена?) прав, кто виноват, что не строится без напряга жизнь? Как понять женский характер?

Наивняк! Иные по полста лет бок обок живут и не поймут: с кем и зачем. Был бы отец, подсказал. Но что? Самый мудрый и битый семейной жизнью мужик доподлинно и твердо знает одно: баба есть бездна для тела, души и кошелька, или другими словами: ни одному смертному не удавалось пока удовлетворить женщину телесно, душевно и материально. Все-то им мало….

Силился вспомнить: что, что он такое говорил Юле до свадьбы — чем она его попрекает? Разве намекал или давал повод понять, что она имеет дело с не «настоящим» мужиком, а современным — это он с виду такой незатейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий, бедовый. И еще, что с ним она не пропадет, и всего, чего надо в жизни, достигнет. Не было этого — не обещал. А существу женского рода плевать на то, что ее любят и готовы жизнь за нее и ее ребенка отдать: главное — чтобы было где жить, как и на что, а с кем и не важно. С горечью убеждал себя кинутый муж.

Расстаться — советует мама, и Юля не против. А как же будущий сын? Сам воспитанный без отца, Андрей знал почем фунт такого лиха. Надо терпеть или искать пути выхода из тупика. Где денег надыбать? К братве что ль податься? Да там, наверное, только судимые. Катастрофа семейной жизни!

Шаг за шагом к тещиному дому Андрей все трагичнее ощущал бесполезность своих усилий: жена вот она рядом — в этом подъезде, в квартире на третьем этаже, но вроде как ее уже и нету, и не было, вроде как она приснилась и вся недолгая семейная жизнь тоже мнится теперь кошмаром.

Незадачливый муж не решился подняться — сел на лавочку, соображая, что предпринять. Может быть, они с Юлей случайные попутчики в жизни, и не стоит насильно стягивать дратвой расползающиеся судьбы. Как ее мать называла: шмыргалкой — которую за красоту любил бы, а за характер убил? Мысль нелепая, глупая и даже абсурдная — ведь он Юлю любит, какая есть. Что же делать-то, а?

Гром бы всех этих баб порасшиб! Без них-то на свете как хорошо — рыбалка, охота, спорт… чего еше? Дети? Вон их сколько в детском доме — выбирай любого да играй, пока не надоест. Ни пеленок засратых, ни распашонок… А что, интересная мысль! Приносил бы игрушки, потом книжки, в институте помог выучиться, на свадьбу кинул… Вот и исполнен гражданский долг.

Дальше больше вихрились мысли. Вот сейчас выйдет из подъезда разлюбезная половина, а он ей ка-ак двинет под глаз! Ты, скажет, че совсем охренела — страх перед мужем потеряла?! Ты, скажет, че прыгаешь из дома в дом, как блоха по жопе?! Ты, скажет, об чем своей башкой думала, когда замуж выходила?! Ну, а раз вышла, терпи — пошли со мной, и не вякай. Ну и так далее тому подобное. Словом, только бы вышла на нейтральную территорию, тогда сумел Андрей душу отвести.

Но Юля почему-то не выходила. Час прошел, другой — Андрей задремал. Потом кто-то его за рукав:

— Андрюша, ты что здесь сидишь? Заходи.

Теща ненаглядная с авоськами.

Поднимаясь, думал — хорошее начало с тещей: вот сейчас она их с Юлей помирит, покормит и отправит домой.

— Ха-ха-ха-ха! Напрасно пришел, — передернула плечами Юля. — В дому твоей матери ноги больше моей не будет. Хватит, по горло сыта — натерпелась!

И теща поет:

— Что ж ты, Андрюша, жену не бережешь? Она в положении — ей сейчас прежде всего нужен покой и уход, забота, а не стрессы нервные. Вчера прибежала вся мокрехонька, могла простудиться и заболеть. Каким тогда твой сын родиться? Да и родиться ли вообще…?

— И что же мне делать? — растерялся Андрей.

— Ты мужчина, глава семьи, вот и думай своей главой.

— Хорошо! Дай мне время, я что-нибудь придумаю, — и ушел, не пообедав, впрочем, его никто и не собирался кормить.

Хорошо-то хорошо, но что придумать? Шел по городу бесцельно и ломал голову, то вдохновляясь, то чуть не плача.

— Да твою мать! — стукнул себя кулаком по лбу. Далее пошло и поперло. — Столько девчат вешалось, а я эту…. выбрал себе на горе. Да их и сейчас хоть пруд пруди — выбирай любую на цвет или запах. Неужели, ты думаешь, без тебя пропаду?

Тут Юля хоть и за глаза, но сполна получила, что заслужила за весь недолгий год совместной жизни: все, что скопилось в негодующей душе благоверного от семейных неурядиц, что умалчивалось, зажималось характером — все обрушилось на нее. От ругани этой содрогнулись твердь земная и небесные хляби. Устояла любовь.

И мысли потекли другие. «Ты думаешь, я простак? Ты думаешь, приобрела себе в мужья дубинноголового охранника ни на что негодного в смысле придумать? Как бы не так! О-го-го! Стоит мне только ее поднапрячь, столько смогу…»

Тут Андрей вспомнил, что нигде никогда никем еще и даже собой в жизни не руководил — только им всегда: то мать, то старшая сестра, то жена, и приуныл: себе не соврешь.

Мать, должно быть, ждала сына с покорной сношкой — баньку подтопила. А может, и нет: сказала, увидев его одного:

— Иди, смой старые грехи.

Андрей вдруг подумал, а тут ведь не конфликт поколений — дела обстоят гораздо сложнее: мать им владеет и делиться не хочет, Юлю попробовала подмять да не смогла. Хоть и говорит, живите своей семьей, но вряд ли его отпустит куда. Андрей знал: против силы характера материнского он слизняк. Может даже случиться так: они устроятся где-то на стороне — она все равно их найдет и растащит. Если уж мама Вера поставила цель, она своего добиться сумеет.

Бедный ребенок, мыля голову, думал Андрей, о своем неродившимся еще сыне. И о себе: дальше уже некуда отступать — пора доказать, что он мужик, а не просто так. И еще: пусть он неграмотный, необразованный, но знает твердо, что не надо бросать жен, не надо сиротить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти…. воровства.

С того дня дела в полуопустевшем после бегства снохи доме пошли отнюдь не в мирную сторону почему-то. Пружина сжатая в Андреевой душе натуго, которая временами вибрировала — то еще поджимаясь, то опускаясь — вдруг оказалась зажатой до конца. Сын перестал уступать матери в чем-либо — даже в мелочах. В частых спорах стал намекать, что он не такой, как Ванька за рекой, в случае чего, может и…

— На мать-то?! — ахала Вера.

Напряжение в доме нарастало: хозяйка еще пыталась сохранить свой имидж, а сын день ото дня вел себя в ее присутствии все более вызывающе.

— Выжила Юльку! — распаляясь, орал. — Из дому выгнала беременную — не пожалела! Кто ты после этого, а?

И голос Веры уже не рычал, не шипел даже, а дребезжал:

— Слушай, катись-ка ты к своей Юльке отсюда!

— А может, ты отсюда, а мы сюда?

— Ну, это уж дудки! Вот помру, тогда….

Это Вера зря, потому что в томящейся голове сына отчаянная мысль дала быстрый всход — а почему бы и нет: все люди смертны. Дальше больше — в смысле, мысль работала — Андрей уже точно знал, как решить свою семейную драму. А то что «вот помру и тогда…», долго ждать — пора, пора тебе, мать, на Нараяму. Чего тут задерживаться: все земные долги отдала и делать тебе на ней больше нечего, а нам сына рожать, воспитывать, поднимать. Так что, будь добра — освободи жизненное пространство, переезжай на кладбище. Зла на земле без тебя станет меньше….

Про Нараяму он, кажется, промолчал, но что-то все-таки сказал, и с Верой случилась истерика — визг, стенания, угрозы, жалобы — все сводилось к тому, что ни быть, ни жить ему здесь более невозможно. Она кричала, чтобы слышали и знали соседи, как она страдает от неблагодарного сына и поганой снохи, как много терпит от них неудобств и несправедливостей.

А соседям-то что? Сами небось с усами — знают, что семейная каша и гуще кипит. Ну да ладно, чего уж там — родные бранятся, только тешатся — и не получился мировой скандал. Только Андрей укрепился в помыслах — маму Веру пора «убирать», иначе никак: посоветовала она ему поскорей подыскать квартиру и съезжать к чертовой матери, коль родная стала не нужна. Ну, это еще как посмотреть, кому съезжать — а вот если дом продаст, тогда полный пипец.

А Вера дала волю слезам: стальной характер не вытравил из души извечную тягу русских баб к реву. О, грехи наши тяжкие!

А проревевшись, сказала тоскливо:

— Совсем ты, сын, через эту бл.дь очерствел. Может, и озверел даже…

И словом бранным в адрес снохи подписала себе смертный приговор — счет ее жизни пошел на часы…

Мораль, как у прокурора, проста: не ты ее, так она твою семью. Дело за малым — как его в исполнение привести: просто так не удавишь в уборной. Обдумать все надо, обмозговать, а то как бы не сплоховать…

И Андрей думал, думал — должно быть, от перегрузок умственных, напряжений душевных кошмар привязался — один и тот же каждую ночь.

Лежат они без света в постели — муж, жена и маленький сын — и дрожат от страха, а за окном мечется и скребется черная тень. И голос Веры, уже похороненной:

— Отдайте мне внука! Отдайте мне внука! Отдайте, сволочи, мне внука….

Будущий мамыубийца просыпался с мучительным стоном, с глазами мокрыми, сам не свой… От таких кошмаров готов был в могилу зарыться, но как же Юля останется с маленьким сыном? Убить бывает страшней, чем самому умереть — так что крепись, Андрей! Страшно? Страшно. А что же делать — как семью разваливающуюся спасти, как ребенка не осиротить? Думал о маме: зряшную жизнь ныне живет — трудится не покладая рук, а каждую копейку в кубышку прячет. Ни себе, ни людям. Для чего? А хрен поймет, и сама не знает.

Много, очень много передумал Андрей, но так ничего путного не придумал. А время шло, и приходили люди по объявлению, желавшие посмотреть и прицениться к дому на Набережной — все могло полететь к чертям в один миг. Булкин-младший скатывался в отчаяние.

Но вот как-то на работе сменщик Олег:

— Что-то Андрюха наш в последние дни ходит каким-то горем убитый. Эй, Ибулкин, с тобой все хорошо?

Молоденькие продавщицы захихикали. Андрею это показалось обидным — он сжал кулаки и посмотрел исподлобья на белобрысого дородного охранника.

— Ну, ну, успокойся, — удивился Олег. — С женой что ль поцапался?

Булкин обиженно:

— Тебе-то что?

А сменщик к девчатам:

— Похохатываете? Весело вам? Все бы над мужиками изголялись!

Когда торгующий персонал разошелся по своим рабочим местам, сменщик не поспешил домой, подсел к Андрею:

— Ну, рассказывай, что стряслось?

И поскольку Булкин молчал, сам продолжил:

— Да ладно, знаю я — не первый год замужем: можешь не говорить, но послушай. Мне сеструха посоветовала — и я сделал, как она велела, и все получилось. Сделай и ты, а когда поправишь свои дела, фунфырь поставишь. И поверь, не зазря…

Андрей сначала с недоумением слушал сменщика, поглядывая на экраны мониторов, а потом заинтересовался, думая о своем. Цыганка-бабка-ворожея… Съездить стоит, поговорить — только не за присух-травою и не за отворот-порошком, а… Ну, вобщем, давай адрес.

— Как, говоришь, старуху зовут?

Олег воссиял:

— Ну и ладушки! А то ходит, будто в штаны наклал. Записывай….

Обычно Андрей ходил на работу пехом, а тут у матери попросил машину — раздолбанную «шоху», купленную с рук.

Вера, починяя обувь и не поворачивая головы:

— Шмару свою катать? Трахаться негде? И беременная дает? Вот бл.дь!

Ее ухмылка и взгляд из-под затемненных очков суровых глаз закаленного в жизненных передрягах бойца говорят: «И это есть Булкин Андрей? Мой сын? Тряпка, а не мужик!»

От этих слов внутри Андрея все леденеет, движения его становятся угловатыми, напряженными но, собравшись с духом, он сказал, что есть возможность вынести из магазина ящик с консервами — не на себе же его переть. Мать одобрительно щурит глаза, и губы сдвигаются, меняя ухмылку на торжествующую улыбку.

— Ну, наконец-то! Давно пора браться за ум и жить как все люди. Это ты из-за своей придурошной такой был… а теперь…

За воротами сосед-пенсионер:

— Покури, Андрюха, куда торопишься?

— На квартиру зарабатывать.

— Бомбишь?

— Как-то надо выкручиваться.

— Ну и правильно: пока молодой надо работать.

Глядя вслед укатившей машине, сосед-пенсионер размышлял: «Странный парень — дома один, на рыбалке другой. И никак он, старый хрен, не может понять — где же Булкин Андрей настоящий. Переменчивый какой-то, непонятный…. Да, наверное, другому-то и не ужиться с такой матерью».

Прежде, чем ехать в Пласт к цыганке-бабке-ворожее, Андрей завернул к Юле.

Лицо ее посуровело за эти дни и как будто осунулось, а бездонные глаза, в которые заглядывать иной раз было жутко, смотрели холодно и отчужденно. Андрей смешался сперва, но, справившись с собою, скучным голосом соврал:

— Вот, бомблю понемногу. Из роддома вас повезу на отдельную жилплощадь. А ты береги себя…

Юля веско, с расстановкой:

— Жалеешь? Себя пожалей.

И скрылась за дверью.

В пути он набрал ее номер:

— Ты верь мне, любимая.

— Верю, что денежки маме отвозишь.

— Жмотом считаешь?

— Да вы все, Булкины, жмоты.

И Андрей взорвался — голос взвился до фальцета:

— Я думал, у нас с тобой по-настоящему…. Вместе через все трудности… Да кто ты такая?! Чего ломаешься, как копеечный пряник? Да за меня любая, стоит только глазом моргнуть.

— Моргай, моргай — не окосей….

Несмотря ни на что, он продолжил свой путь.

И вот в богоспасаемый город Пласт явился Булкин Андрей. Он лениво рулит и щурится, выглядывая названия улиц. Тарахтит изношенный моторишко, бежит машина по асфальту, Булкин бормочет себе под нос:

— Вот тебе, бабушка, и город Пласт! Где же ты прячешься?

Дымит и дребезжит изъезженная «шестерка», мелькают частные дома. Андрей думает, как с ворожеей объясниться, чтоб поняла…. А вдруг в органы сдаст?!

Вроде бы и не сильно гнал, а на перекрестке раздавил кошку — черную, невесть откуда шуранувшую ему под машину.

— Вот зараза!

Итак нервы сдают, а тут еще черт кошку черную под колеса… дороги ей мало. Андрей ругался, страх заглушая — дурная примета, а дело серьезное, криминальное: ну как сикось-накось пойдет. Он, конечно, понимает, что не виновен — у хвостатой судьба такая. Но вот приметы… едри иху в корень. Хоть возвращайся. Мать вспомнил недобрым словом — говорил же: не ставь ворованные колеса. Все жадность — никак не подавится…

Едва как уломав недобрые предчувствия: «я еще покажу тебе, сила нечистая, что такое не везет, и как с ним бороться», продолжил затеянное предприятие.

И вот наконец: улица не улица — Невский проспект, дома — рубленные терема: просторные, с резными крылечками, отделанные от подоконников до крыш деревянными кружевами… Да где там! Закоулок какой-то без обозначенной проезжей части, в траве-мураве едва угадывалась машинная колея. Домишки по окна зарыты в землю, незагороженные палисадниками, стоят сикись-накись — как попало. Но самый оторопный под номером, который нужен, хотя и номера никакого нет. Андрей посчитал: если тот пятый, а этот девятый, то между ними — дом номер семь. Впрочем, надо признать — вид убого жилья, заросшего бурьяном по самую крышу, олицетворяет покой и природную благодать.

Вспомнился Андрею Хома из «Вия». Зашел пан философ в такую избушку и…

Еще не зная, кого увидит, готовился позаискивать чуть-чуть (денег-то не тыщи в кармане), извиниться за беспокойство, говорить почтительно, со слезой в голосе. Говорить всю правду — так решил, чтоб поняла его цыганка-бабка-ворожея, чтоб осечки не вышло....

Пройдя в завалившуюся калитку двора, постучал в дверь сеней. Никто не ответил. Тогда на свой страх и риск, открыл скрипучую дверь, прошел земляным полом к другой, обитой холстиной, и вновь постучал. Потянул за ручку на себя. Отсыревшая, дверь открылась без скрипа, и он увидел перед собой узкий проход между широкой кроватью, застеленной лоскутным одеялом и огромной русской печью с полатями, как раз над его головой. За столом на скамье на фоне подслеповатого окна, сильно затемненного снаружи бурьяном, проглядывалась женская фигура с густыми опущенными на плечи волосами. Скрипучий голос из полумрака:

— Проходи, касатик, не стесняйся. Откуда родом будешь? С чем пожаловал?

Андрей, разом оробев и ослабев ногами, сел на скамью, прислоненную сбоку к печи. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и из него проклюнулось лицо хозяйки. Было оно подобно сушеной груше — сморщенное и коричневое.

Носом повела, будто принюхиваясь:

— Девки что ли не дают? Да вроде красавчик… Аль беда привела? Подружка забрюхатела, а ты жениться не хочешь? Говори, коль пришел….

Скрипела-скрипела, кудахтала-кудахтала, и сошла понемногу оторопь с Андрея — заелозил задом по скамье, слюну сглотнул, горло прочистил и спросил:

— Вот скажите, что мне делать в такой ситуации?

И начал рассказывать...

Цыганка-бабка-ворожея, которую кстати зовут Улея, достала из кармана старого платья трубку, выбила пепел о край стола, из мешочка-кисета табак зачерпнула и умяла большим пальцем в нутро. Прикурила и стала размахивать спичкой, которая все не гасла, и кивала, кивала серебристо-черной головой. Спичка обожгла пальцы — старуха резко кинула ее на пол. Затянувшись несколько раз подряд, глухо прокашлялась и туда же сплюнула….

Слушать она умела — слушала не перебивая, но, поняв суть Андреевой речи, перестала кивать, лицо ее еще более потемнело, а губы вытянулись в строгую ниточку. На просьбу: «Поможете?» долго молчала, опустив голову, потом глухо, с выношенным достоинством и скорбью сказала:

— Значит, чтоб родиться и жить одному, другому надо умереть?

Андрей молчал, не зная что ответить-сказать.

Тогда Улея спросила:

— Стара бабка-то?

Не решился Андрей мать приплести — сказал, что бабку больную, из ума выжившую хочет извести. Насочинял, насочинял Булкин с три короба — что и воет-то она по ночам, их и соседей пугая, охотится за маленьким внуком, вбив себе в голову, что кровь младенца вернет ей силы. Короче не бабка родная — какой-то упырь-вурдалак, который только и ждет, когда его кончат….

— В больницу хотели — не дается. Да и врачи не берут, говорят — бабка доходит… так пусть уж дома.

Цыганка-бабка-ворожея головой покачала — мол, суть поняла.

— Ах, старость, старость — всем-то, всем как есть она не в радость, и смерть от рук близких — достойная награда за труды и муки. Эта — как ее? — эвтаназия. Спит поди сейчас грешная и не знает, о чем ты сейчас меня просишь. Эх, судьба, судь-ба… А ты такой молодой и уже эвтаназер… Затейлива жизнь! Так вот, запомни, юноша — человека из грязи вытащить можно, грязь из человека — никогда… Запачкаешь душу — на всю жизнь и даже после смерти будет мука. Если конечно есть у тебя душа…

Хозяйка вновь раскурила трубку, прокашлялась, сплюнула…

— Как думаешь, зачтутся матери твоей муки родов?

По спине меж лопаток пробежал холодок, противная мелкая дрожь возникла внутри, дошла до губ, и Андрея начало колотить так, что скамья азбукой Морзе пристала к печи — мо-жет-уд-рать-по-ка-не-позд-но. Андрей оглянулся на дверь — путь свободен к отступлению? Ишь как ворожея-то завернула!

А та, наверное, стосковалась по слушателю: зудит и зудит — бормочет теперь о том, что молодые совсем не ценят жизнь ни свою, ни чужую. Вот старики — эти да: пусть им порою бывает невмоготу: сиры и голодны, одиноки, но живут, как могут, отдаляя всеми путями день своей смерти….

Впрочем, собеседник нужен всякому здравомыслящему человеку, иначе его задавит одиночество, и если его нет, собеседника, тогда человек склоняется к беседе с самим собой, доходит до бездонных глубин бытия, до оглядывания непостижимых вещей, необъяснимого, как мироздания, бренного и простого с виду человеческого существования, короче говоря, его одолевает вечная дума о смысле жизни.

Но не в таком возрасте Булкин Андрей, чтоб философствовать — ему не смысл, а экшен давай. Какое ему дело до чужой боли или беды — своих забот полон рот. И если цыганка-бабка-ворожея считает, что без мысли жизнь будет пустой и жвачной, то это ее дело. Не за нравоучениями сюда Андрей ехал, а за конкретной помощью… или он пошел?

Даже зад от скамьи оторвал, оглянулся на дверь — показывал, что ему пора. Так будет ответ на его вопрос или нет?

Заметив его движения, хозяйка умолкла, и наступила долгая пауза. Табачный дым по избе плавал синими пластами — едкий, вонючий, чихать и кашлять от него хотелось.

— Так какой будет ответ на мой вопрос? Вы поможете?

— А тебе все-таки хочется лишить ее жизни?

— Иначе никак…

— И не будет совесть мучить?

— Вам что за печаль?

— Да мне-то, конечно… Ты платишь — я работаю. Фотография у тебя ее есть?

Где же взять фотографию старой матери — ей еще и пятидесяти нет?

— Без фото нельзя? Ну, тогда я пошел.

Цыганка-бабка-ворожея засуетилась, забормотала, что, мол, все говорилось для красного словца, а так она как овца — желание клиента для нее закон.

— Деньги привез?

— Сколько?

— Ну, давай тысячу…

Насыпала ему в газетный кулечек какого-то серого порошка:

— Сваришь фотографию в нем, а потом иглой проткнешь и загадаешь, что хочешь — смерть так смерть… а может даже и понести.

Хихикнула на последнее….

— Сработает?

— Тут же и без всяких следов…

Когда возвращался, встречь ему выкатилась белая «Волга». Лобовой удар на трассе, на скорости — тут уж, как говорится, два пути: либо в наркомзем, либо в наркомздрав.