Ленту реки перечеркнула белая молния чайки. Прекрасна жизнь этой птицы, всего сотня взмахов крыльями — и она уже над гладью настоящего моря, среди струй солено-водорослевого воздуха! Хотя полетит она сейчас, скорее всего, не туда, а к ближайшей помойке, но ведь когда-нибудь в своей птичьей жизни доберется-таки до моря! Неужто ее белая душа не повелит нести себя туда, где сверкают отраженные множеством волн веселые солнечные лучики? Неужели она будет летать лишь над городом до тех пор, пока ее мертвое тело не стечет безжизненной массой в серую городскую муть?..

Неподалеку от реки желтела старая липа, должно быть пережившая свой век и теперь крадущая дни у других деревьев. Ее желтизна была единственным признаком пришедшей осени, и это значение дерева придавала его существованию столь крепкий смысл, что он, должно быть, не позволял деревянной душе подняться на Небеса.

Река была близко. Казалось, чуть-чуть усилий, и руки почуяли бы своей кожей ее прохладу, а глаза передали бы пенистому волнистому гребню еще один привет в адрес близехонького моря. Жаль, что наши уста не способны поцеловать воду. Вместо поцелуя они засосут ее в свое нутро, оторвут от своей матери-реки, и вместо признания любви к реке получится самый обычный водопой…

Но нет. Близость была обманчива, а река — недостижима. По крайней мере для четырех человек, нежно и жадно на нее взиравших. Ведь любовались они речной гладью сквозь беспощадность скрещенных железных прутьев. Сквозь решетку. Их четыре молодые силы даже сцепившись вместе не могли их сдвинуть даже на волосок в сторону заветной реченьки. Крепки, непобедимы оказались стены, некогда воздвигнутые недобрым (или, может, чрезмерно благонамеренным) архитектором.

Четыре человека обитали в замкнутом, душном пространстве. Их сердца бурлили горячей молодецкой кровью, которая искала пути, чтобы вырваться отсюда. Она отчаянно била в глаза, которые старательно отыскивали мельчайшую трещинку, щелочку в видавших виды казенных стенах. Но, ничего они не находили, и куда бы они не смотрели, везде наталкивались на равнодушный холод старых камней.

Время бестолковым потоком, какой бывает в набитых мусором сточных канавах, текло из будущего в прошлое, ничего не принося в своем потоке. Мечты остались в прошлом, куда то и дело отправлялись мысли ребят. Провалившись в тот потерянный мир, парни растворялись в нем, и теряли сомнения в том, что потерянная жизнь и сейчас где-то существует. Надо только вылезти из этого шершавого, не для них предназначенного мешка, и снова оказаться там, откуда начался путь, приведший в конце концов сюда.

В четырех головах струились более-менее радужные ленточки памяти о днях детства. И не важно, что прошло оно у одного в холодной деревянной избенке, снаружи оглашаемой криками куриной радости, у другого — в шумном центре большого города, где ночь пропитана призрачным сиянием многочисленных огней. Третье детство плескалось под струей черного дыма, летящего из трубы единственного, но большого завода, породившего окруживший его город, одновременно кормящего и отравляющего жизнь своих людей. А четвертое — наоборот, обитало среди ароматных рощиц курортного городка, вбирало в себя звуки и запахи многочисленных незнакомых курортников, приехавших в их края из разных уголков Руси.

Но через каждое из этих четырех детств прошла красная нить, сшившая их вместе и притащившая теперь сюда. Имя той нити — море. Для одного оно впервые явилось на страницах книги, и сразу отразилось перед глазами, заставило их вглядываться в каждую дождевую лужу в поисках чего-то сходного с тем далеким, невидимым морем. Для другого — было неотделимой частью того уже прожитого детства, и требовало оно лишь малого — совершить шаг на его блестящую, всеобъемлющую поверхность. Третьему оно улыбнулось в широко распахнутое окошко поезда, уверенно идущего в теплую, обласканную добрым солнцем сторону. Четвертый узрел морской простор под крылом самолета, и подивился тому, что самолет со всех сторон охватила синева, а земля куда-то вдруг исчезла.

От того мгновения, когда взгляд скользнул в море, а море хлынуло в глаза, наполнив собой самую душу, потекли ручейки и бурные реки мечтаний. В библиотеках руки сами выхватывали книжки с кораблями. Первые слова книг влетали внутрь, обращались в собственные мысли — и вот уже сам читатель стоял на мостике корабля, повелевая его мощью и силой своей воли передвигая это могучее железное существо по выбранному курсу. Кораблик резал шипящие волны, непоколебимо прорывался сквозь шторма и бури, увертывался от цепких объятий морской нечисти, поднимавшей свои лапы из черной пучины. На горизонте появлялись серые тела вражьих кораблей, приближаясь они росли и охватывали кораблик в смертельное кольцо. Еще мгновение — и гибель неминуема, где-то под килем уже потирает свои склизкие лапы морское чудовище, предвкушая скорую добычу. Но пушки корабля начинают веселую канонаду, каждый выстрел стирает с лица море по одной вражеской тени. Столбы брызг, звон железа, и вот уже солнышко улыбается золотистой дорожкой, идущей к самому горизонту. Врагов больше нет, лишь легенький дымок рассевается на счастливо-синем небе, да где-то вдали маячат крохотные точки, означающие бегущих в панике врагов. Сражение окончено, на той стороне ликует победа, а на этой остается герой-победитель, в сотый раз прошедший сквозь моря-океаны и разгромивший да разметавший вражьи флоты. Грудь сверкает орденами, по бедру приятно колотит кортик…

Но, стоит раскрыть глаза, и все исчезает. Вместо кителя — замызганная и порванная в лазаньях по чердакам да по деревьям рубаха, вместо кортика — обломок ученической линейки. А невидимый кораблик растворяется в синеве далеких морей и близких небес, и воля бессильна удержать его, загнать под ноги его мостик. Чтобы наполнить мечту тяжестью непобедимого железа, надо учиться…

Ребята учились, старательно наполняя нутро своих мыслей многими науками, даже скучными, и вроде бы от морских побед далекими. Логарифмы и синусы, параболы и гиперболы лениво вползали в мир плеска пенистых волн, грохота морских сражений, белых и синих дорог дальних походов. Сплетаясь, они превращали своего носителя в того, кого друзья, родители и окрестные девчонки уважительно именовали «будущим моряком».

Было и еще кое-что, что некоторые из ребят добавляли по своему усмотрению. Например, житель большого города спал не в своей любимой мягкой кровати, а на занозистых досках, без подушки и одеяла. Деревенский житель оборудовал на чердаке своей избушки что-то похожее на воображаемый им капитанский мостик — повесил на бревенчатую стену колесо от старого велосипеда, и всякую свободную минуту усердно его крутил. Житель курортного городка достал себе шлюпку, и выходил в море, особенно он любил делать это в непогоду, тайком от родителей. Чтобы сперва сердце больно сжалось от страха сердитых волн, а потом пьяняще расправилось после благополучного возвращения...

Настал день, и будущие моряки попрощались со своими друзьями, родителями и девчонками. Они ехали всего лишь учиться, но провожающим казалось, что ребята собрались умереть, дабы воскреснуть в новом качестве — уже не какими-то «будущими», а самыми настоящими моряками. Сейчас соль девичьих слез пропитывала гражданские курточки прощавшихся ребят, но подруги не сомневались, что пройдет сколько-то времени, и они уже будут слизывать с них соль дальних морей…

Лишь у Сергея не было такого прощания — девчонки у него не было, а прощаться с друзьями и родителями было ни к чему, ведь училище находилось в его родном городе. Всяко можно забежать, когда в увольнении, и потрясти всех своей серьезностью и суровостью.

Помнили ребята и экзамены, особенно им запомнился старенький преподаватель, капитан первого ранга, который заглядывал им в глаза, потом качал головой и ставил им оценку, не связанную с тем, как они ответили на вопросы. Кому-то он ее занизил, но им он ее завысил, и новоиспеченным курсантам оставалось лишь недоумевать и размышлять в свободные минуты о том, что же он увидел в их глазах?! Неужто буруны волн и вспышки морских битв?! Или тягу к знаниям, светлость ума, и что-то подобное?

Потом были первые фотографии в черной форме, которые полетели в родные края, легли на ладони счастливых родителей и радостных подруг. Сколько любви излилось на них, сколько ударов сердец отразилось от тонких листков этих фотокарточек! «Мой сын — он моряк!», «Мой парень — моряк!», неслось где-то… Да, они потрясли свои городки и деревушки, живущие отчасти еще прошлой, советской жизнью, в которой морской офицер был большущим, закрывающим собой всю провинциальную жизнь, человеком. Сереже пришлось хуже — в большом городе потрясать было некого, но его родители все равно были счастливы, что их сын — не какой-то там оболтус, а человек, будущий офицер…

Все ушло в прошлое, но ребята по-прежнему считали себя будущими моряками. Хотя море вновь сделалось далеким, скорее — воображаемым, чем реальным, и приблизиться к нему уже не помогут никакие логарифмы да интегралы. Оно перетекло в иное измерение, доступное для их душ, но не доступное для тел. Ныне они — «простые российские заключенные, кореш которым — тамбовский волк».

— Что же с Наташкой теперь будет?! — вздыхал Андрюха, который ехал к морю из прокопченного рабочего городка, — Она же летом приехать собиралась?!

— Пусть не приезжает! Напиши ей, что летом тебя на большие морские учения отправят, как самого лучшего! — ответил ему Николай.

— Что же за письмо такое, которое со штампом казенного дома!

— А ты схитри! Напиши Жоре в училище, и для Наташи ему письмо перешли. А он пусть его уже отправит, и штамп училища стоять будет! — посоветовал Коля.

— Эх, Наташка… Проводила будущего морячка, а встретит… Встретит… Бывшего зэка!

Ребята приуныли. Слова Андрюхи были правдой, той мертвой, не несущей добра правдой, которая сжигает все живое…

— Не унывай! Может, еще будем учиться! Геннадий Васильевич за нас похлопочет… — успокоил друзей Денис.

— Он уже похлопотал… — отозвался Сергей.

Несостоявшиеся моряки оглянулись по сторонам. В самом деле, похлопотал. Они вспомнили, что справа, слева, сверху, снизу от них обитает совсем иной мир, о котором они, к счастью, знали лишь по байкам, но даже по ним он выходил куда страшнее рисованного ада. Толстые стены не доносили из него ни звука, но вполне вероятно, что они прятали в себе именно тот стон и скрежет зубовный, о которых сказано в Святом Писании. Крохотный островочек хоть какой-то жизни среди царствия кошмарных мук, пылинка одного мира, зачем-то забравшаяся в глубину мира другого…

Моряки-мечтатели еще долго смотрели на трещины в сером, поганом потолке. Сколько молитв, должно быть, в него вошло, да так на веки в нем и застряло, не поднявшись выше! Что было в этой камере до того, как она заполнилась этими необычными обитателями? Должно быть, тот же ад, иного тут быть не может. Сейчас не детство вспоминать надо, а молиться, чтобы обступивший со всех сторон кошмар не прорвался сюда, не затопил это узкое пространство! Разве может организм долгое время терпеть то, что для него — чуждо! Даже палец, и тот старается вытолкать из себя засевшую занозу!

— Нет!!! Я зэком себя не считаю! — крикнул Сергей, выплюнув отвратительное слово «зэк», как залетевшую в рот навозную муху.

— Кто же ты?! Адмиралиссимус? — усмехнулся Андрей. Он вспомнил, как Сергей мечтал дослужиться до этого еще никогда и никому не присвоенного звания, и лишь на нем завершить свою карьеру.

— Я!.. Нет, все мы — пленники! Быть пленным — не позорно! Мы сделали то, что должны были сделать, а после нас пленили. Плен переносить легко, когда знаешь, что сделал все, что от тебя требовалось! Конечно, плену можно предпочесть смерть, но убить самих себя мы не могли, ведь мы же — русские, а не японцы. Мы совершили должное, и это прописано во всех кодексах чести — хоть русских, хоть европейских, хоть азиатских, и по ним — мы правы!

— Выходит, враг — власть, система, судящая людей не по совести?! — равнодушно спросил Николай.

— Выходит, она, эта власть, отправляющая за решетку тех, кто верен своему слову, кто — воин! — ответил Сережа.

— Да… — вздохнул Денис, — Наверное, так оно и есть. Но… Всякая власть — отражение своего времени, и она поступает лишь так, как положено поступать в то время, в котором она присутствует. В ту эпоху, когда все торгуют, убивают друг друга тоже лишь из-за богатства. Никакая власть не способна предусмотреть, что кто-то кого-то может еще прибить из-за совести, как это бывало в прежние времена…

Денис задумался. Задумались и Денис с Андрюхой. Они почувствовали себя и в самом деле плененными рыцарями, мысль теплой волной растекалась по их крови. Пусть ее не впитали равнодушные казенные стены и те полулюди-полустены, что обитают по другую сторону не открываемой железной двери. Но всем запертым на узеньком клочке жизненного пространства сделалось ясно, что тут нет никаких «зэков», а есть плененные рыцари, узники своей чести…

Четыре пары глаз жадно припали к зарешеченному окну и впитали в себя еще один белый пароходик, который лениво катил свое блестящее на осеннем солнце тело в морскую сторону.

В нутре Дениса сейчас произошел еще один перелом, укрытый от глаз его товарищей. В нем лопнула тетива мысли, связывающей его и петлю, которую он собирался смастерить из своих брюк, подвесить ее на крючок одинокой тусклой лампы, после чего всунуть в нее свою шею, чтобы выпустить прочь грешную душу. Куда бы полетела эта опустевшая душа? В родной городок, где среди аромата южных цветов девушка дожидается своего офицера-моряка, где по сбегающим в морскую сторону улочкам бродят друзья детства и просто прохожие. И вечно ей летать по ним, приближаться к морю, которое навсегда останется хоть и близким, но завсегда недосягаемым…

— Отставить молчание!!! — проревел Андрей. Он меньше других выдерживал тишину, которая воцарялась в этих стенах, ибо она была здесь какой-то злой, словно таящей в себе страшный подвох. Во всю мощь своих еще не обожженных тюремной чахоткой легких он пробасил слова Егора Летова «Тишина свинцовой кастрюлей повисла над нами, от нее в жопе щекотно, от нее умирают свирепые ежики!»

Остальные ребята тоже ненавидели общего врага, тишину, и сражались с нею всеми силами. Ведь этот приторно-ласковый, но вместе с тем злобный враг доставал из своего необъятного мешка родные места и лица, которые тут же казались близкими и легко достижимыми. Но, стоило пойти на поводу у рожденных безмолвием воспоминаний, и сразу перед глазами вырастали непролазные стены, а из глубин вылетало короткое слово «несчастный!». Жалость к самому себе наполняла каждую клеточку плоти, она расползалась по всему телу могучей кляксой уныния. А там уже один шаг до яростной петли или смиренной чахотки, кому что ближе. Потому каждое тихое мгновение тут же уничтожалось ударом словесного штыка.

— Кого интересует причина поражения адмирала Вильнева при Трафальгаре? — неожиданно громогласно выпалил Сережа. Безмолвие получило свой удар.

— Он растянул свои боевые порядки, не проявлял воле к победе, стремился только к обороне, а в морских сражениях оборона без наступления невозможна!

— Шляпа он! Старая французская шляпа! Будто англикосы прежде корабельный строй противника не пересекали! Еще как пересекали, например Родней в битве с де Грассом, тоже французом, кстати сказать!

— Второй раз на те же грабли наступил! Просто не человек, а дурак!

Квадратная форточка-кормушка в железной дверище приоткрылась, и из нее выглянула казенная рожа. Ребята не обратили на нее никакого внимания, они давно привыкли к ее внезапному появлению. Не употребляя родных для этого места словечек, морячки придумали свой, особый язык, на котором появляющаяся и исчезающая за дверью рожа, независимо от того, кому она принадлежала, именовалась «луна».

Плененные рыцари продолжили изучение морской науки. Сейчас они отсекли от себя мысль, что за свое усердие вместо положенного кортика и диплома они получат лишь справку об условно-досрочном освобождении…

Когда-то в другой жизни вслед за радостным зачислением прикатили и училищные будни. Скрип мела в аудиториях, шелест книжных страниц, наряды, наряды и еще раз наряды. Пригоршни учебного и служилого перца разбавлялись малюсенькими ложечками того, что курсантам полагалось произносить вполголоса — увольнения. Времени на них давалось совсем чуть-чуть, не для того чтоб нагуляться, но для того, чтобы почуять на своих лицах дуновения воздуха свободной жизни. Свобода, конечно, была относительной — там и сям шныряли акульи тела строгих патрулей, ручные часы неумолимо отсчитывали остающиеся короткие мгновения, а ноги были готовы в любой миг повернуться в сторону училища. Но даже такие стиснутые со всех сторон мгновения были для курсанта много дороже, чем для богача увесистые слитки золота.

В один из дней такой слиток золота получил Миша Алексеев, примечательный лишь тем, что хорошо чертил и понимал сопромат. Миша двинулся к воротам училища, и на КП встретил Андрюху и Сергея, которые дежурили в тот злополучный день.

— В увольнение?! — спросил Сергей.

— Так точно! — ответил Михаил, посмотрев на ребят своими умными глазами.

— Счастливо тебе! Испей и за нас пьяного воздуха свободы! — сказал ему вслед Андрюха.

Эти слова были последними, которые услышал Миша от своего собрата-курсанта. На вечернюю поверку он не явился, что вызвало в училище немалый переполох. Мимо Сергея, не обратив на него никакого внимания, пронесся сам Главный, шепотом повторяя два слово — «пьянство» и «бабы».

А на другой день всем стало известно, что изрезанное тело Миши было найдено в подворотне заброшенного дома на улице Шкапина. Резали его долго и старательно, даже после того, как его душа покинула тело. Чья-то злоба разворотила Мишу так, что его не узнала бы и родная мать, и опознали его лишь по окровавленному удостоверению личности. Кто убил курсанта, который родом происходил из очень далекого города, а в увольнение ходил всего второй раз, и никаких знакомств в этом городе иметь не мог?

Хоронили Мишу в закрытом гробу, и среди курсантов несся легкий шепот, состоявший всего лишь из одного слова «отомстить!» Слышал его и начальник училища, и понимал, что, скорее всего, столь мощное слово когда-то отольется в дело, которое станет для него еще одной бедой. Старому моряку оставалось надеяться только на казенные органы, которые изловят гада прежде, чем до него доберутся его ученики...

Мелкая мокрая метель покрыла свежую могилу, а слово «отомстить» из шепота перешло в гул. Но к вечеру оно затихло, спрятавшись в глубины курсантских мыслей. На следующий день курсанты как и прежде смиренно сидели на занятиях, и вникали в смыслы физики, математики, теормеха, сопромата, военно-морской истории и других наук, мудреных и не мудреных. Но никто уже не смотрел с тоской в широкие окна училища, а мысли про увольнение, некогда трепетные, как пенистое вино, теперь сделались тихими, глухими. Город уже не звал к себе, вместо красавца он казался красивым злодеем, скрывающим за своей приторной лепниной острые ножи и пики. Люди, мелькавшие на большой дороге, что со всех сторон охватывала училище, виделись кусками зловещей темноты, налепившими на себя бумажные лица, и от них вроде как сделавшиеся живыми. Кто-то, наверное, подумал о том, кого же он будет защищать, когда станет-таки моряком? Неужто именно их, этих существ, готовых со спины проткнуть ножом его тело?! Но большинство так глубоко не копали, они просто не хотели более смотреть на этот город и его людей, и потихоньку желали ему смерти, чего-нибудь вроде гибельного наводнения.

Лишь у Сережи не было таких мыслей. Ведь он был плоть от плоти этого города, его родное дите. Происхождение ему сейчас шло во вред — со всех сторон Сергея пронзали вопросительные взгляды, будто он обязан знать на своей родине любую паршивую собачонку. Сережа лишь немного виновато пожимал плечами — сам он в злополучном районе никогда не жил, даже почти и не бывал в нем. Мрачная улица Шкапина для Сереги — все одно, что чужой далекий город, а сам он ничуть не виноват, что его родили в Петербурге!

Но кроме Сергея в училище были и другие местные ребята. Нежданно-негаданно у кого-то всплыли нужные связи, а у других вдруг проявились недюжинные способности к сыскному делу. Всякую свободную минуту курсанты отходили в какое-нибудь укромное место, и там живо обсуждали подробности расследования.

— Менты дело зажопили! Назвали «глухарем» и спрятали подальше от начальства!

— Вот г…ны! Я бы половину их пострелял у самой яркой стенки, чтобы вторая половина обосралась, а потом бы работать начала, людям пользу приносить!

— Верно говоришь, но нам от этого сейчас не легче. У Федьки в бандитских кругах связи есть, ты только не треплись об этом, они найдут!

— Как найдут?! Мишку наверняка какая-нибудь гопота порезала, где же ее сыщешь!

— Эх, не знаешь ты жизни! Не бывает такого убийцы, который бы не спиз…ел про то, что совершил! Такое в своем нутре носить — все одно, что ежа в штанах, рано или поздно всяко на волю выпустишь! Тот гад наверняка кому-то уже и п…нул, может — другому такому же гаду. Тот — третьему, а тот — четвертому, так нужные уши и услышали!

— Ну, допустим, он его откопает. Но дальше что с ним делать? Не к ментам же вести! Они его на все четыре стороны отпустят, да еще рукой вслед помашут, тот и свалит куда подальше!

— Какие менты?! Ты о чем?! Он с Мишкой что сделал?! Вот и его надо замочить! Мужики мы или г…но с помойки, в конце концов!

— Кто же будет мочить?!

— Кинем жребий, как всю бытность и делалось! А как же еще?! На такое дело силком никого не потащишь, а добровольцев не будет…

Когда по училищу пронеслось слово «жребий», многие из ребят расспрашивали про следствие с крупой дрожи в голосе. Зловещее слово «жребий» острой стальной тушей повисло над каждым из курсантов. Конечно, каждый пытался успокоить себя мыслями, что внешне безобидный, но судьбоубийственный клочок бумаги достанется кому-то другому. «Я человек везучий! Мне всегда везло — с бабами, с деньгами, с родителями, в картах, в домино! Значит, безусловно, повезет и теперь! Шанс в 1% — это не шанс!», шептали уста одного из курсантов. «Я — неудачник. Мне не везет с девочками, не везет в учебе, не везет с деньгами. Ходили в самоволку — один я и попался, выпили портвешка в наряде — одного меня и застукали! Но есть же Высшая справедливость, и если мне не везло в мелочах, то должно, конечно должно, повести в главном! А дальше — пусть опять не везет, пусть на распределении меня отправят хоть в самую дыру Крайнего Севера, где кроме меня будут лишь белые волки! Но поеду я туда все-таки человеком!», рассуждал сам с собой другой морячок.

Но по вечерам в сонном кубрике многим мнился миг, когда их ладони коснется шершавая бумажка их жребия. Конечно, маловероятно, и все такое, но… Надейся на лучшее, но готовься к худшему! Что делать тогда? Можно просто бросить училище, спокойно уйти, никогда не надев на себя офицерские погоны, но и не примерив тюремную робу! Мстить никто не будет, а что до вечного несогласия с самим собой, угрызений кусающих за сердце зверей, которые иногда заводятся в душе… Будет ли лучше в другом случае, после смертельно-мстительного касания чьей-то виновной плоти? После прохождения через то место человеческого сообщества, о котором даже страшно поминать лишний раз?!

Несколько парней написали рапорта на отчисление. Их никто не винил, но и руки им после этого никто не подавал. Но они не унывали — велика ли важность чьей-то руки в сравнении со своей судьбою! Зато их рук уже никогда не коснется проклятый жребий! В качестве причины увольнения они указали в рапортах «недостаток умственных способностей и самодисциплины»…

Андрей и Сергей в увольнениях часто наведывались в злополучный район, где оборвалась нить жизни Миши. Грязные подъезды обшарпанных, полуразрушенных домов дышали на них утробной вонью, какая идет лишь из нутра смертельно больных. Что делал Миша в этом тоскливом месте, кого и зачем он тут искал? Может, он просто бродил по своим мыслям, которые отчего-то, от неразделенной любви, например, сделались у него мрачными? И чтобы внешний мир не раздражал Мишу своей пластиковой веселостью, он и брел сюда, где серее и темнее? Этого теперь никто уже не узнает. Лишь одно чуяли Андрей с Сергеем — что прощальный взгляд Мишиных глаз привязал их к себе, к своей судьбе. И теперь уже ничего не сделать, ляжет-таки несчастная бумажка в широко раскрытую ладонь и придется втыкать штык-нож в чью-то дрожащую плоть. И никуда они не денутся, не смогут отбросить прочь поганый жребий и бежать без оглядки в иные края, к иным своим жизням…

Иногда из подъездов выныривали серые фигуры местных обитателей. Их лица были тоскливы, и становилось ясно, что убить они могли кого угодно, и за что угодно, даже и не за что. Просто чтоб добавить к землистости своей кожи хотя бы чуточку красного цвета пролившейся крови, пусть ненадолго. Возле входных дверей блестели иглы использованных шприцов и осколки бутылок, давно отдавших свою пьянящую душу. Курсанты, взглянув на аборигенов, сразу поняли, что убивать таких им не будет жалко. Ведь они уже нежить, даже без штыков-ножей, воткнутых в их спины…

Вскоре над училищем проплыла свинцовая волна слуха — курсантское следствие закончено, и фотографии негодяев уже лежат у кого-то в руках. Через немного времени фотографии явились всем, вместе со зловещими бумажками, одна сторона которых была девственно-белой, а другая хранила на себе страшные судьбы избранников.

И вот к бумажкам стали прикасаться трясущиеся руки. Одни из них медленно теребили листочки, а потом потихоньку, словно боясь накликать беду, несли их к закрытым глазам, которые открывали, осторожно подрагивая веками. Другие хватали бумажки лихим наскоком, стараясь как можно быстрее ознакомиться с обратной их стороной и отскочить в сторону. Кто-то старательно играл мускулами лица, стараясь сделать из живой кожи нечто похожее на камень. Другие не стесняясь двигали подбородками, носами и даже ушами. Запах всеобщего волнения и даже страха мог почувствовать даже нечуткий человечий нос.

Вздохи мешались с радостными криками, стук трусливых зубов — с биением веселых сердец. Кто-то из счастливчиков не удерживался и пускался в пляс. Само собой, везучих оказалось намного больше невезучих, и когда все курсанты объединились в одном радостном танце, возник вопрос — был ли вообще жребий?

Оглянулись по сторонам, и тут же поняли, что жребий — был. Чуть поодаль стояли четыре курсанта, смотревшие на веселившихся собратьев как будто из другого мира, через полупрозрачную пленку. У всех четверых были разные рост, телосложение, лица, и вместе с тем в них стремительно появлялось что-то, объединяющее их друг с другом, но вместе с тем делающее чужими для всех остальных.

Кто-то из веселившихся, заметив отделившуюся четверку, поспешил ретироваться. Другие бросали в них удивленные взгляды «Выходит он все-таки был, жребий…» Третьи смотрели подозрительно «А вдруг сбегут? И что же тогда? Опять жребий?! А если мне?!!»

Но четверо, на которых пал указующий перст, недолго портили общую радость. Они поспешили исчезнуть, сделать свой новый мир невидимым для окружающих. Кто-то успел сунуть в их руки фотографии с написанными на обратной стороне адресами приговоренных. Вернее адрес был один — то были братья, живущие под одной крышей.

Николай и Денис долго вглядывались в листочки своих жребиев, точно зловещие буквы вот-вот должны были исчезнуть сами собой. Серега и Андрюха только лишь кивали головами — они этот миг предчувствовали, они его уже видели где-то внутри себя.

Следующие дни эти четверо ребят сделались как будто невидимыми для соучеников — смотреть в их сторону никто не решался, и сами они не много смотрели на однокурсников. В каждом из них шла яростная внутренняя борьба, но за своими спинами они явственно ощутили невидимую преграду, пресекавшую возможность отступления. Когда выпадало свободное время, они лезли в подвал, где отрабатывали ножевые удары, дырявя старый матрас.

План возник сам собой и был он удивительно прост — в день, когда они заступят в патруль, им выдадут штыки-ножи. В патрульной службе у них будет перерыв, во время которого ребята соберутся в назначенном месте и сделают положенное дело. О том, что будет дальше, лучше было не думать.

Мало у кого в жизни выпадали столь жестокие дни, каким был день, когда все четверо заступили в патруль. Внутри расползалось облако дрожи, и хотелось вонзить ножи в сердце самого проклятого города, принесшего им эту беду. Перерыв настал, и проклиная каждый дом, каждую песчинку на тротуаре, что они встречали по дороге, ребята собрались у Балтийского вокзала. Ни слова не говоря они двинулись по указанному адресу и нырнули в черную подворотню, ту самую, которая породила на белый свет убийц Миши.

Тех, кого надо убить, ребята хорошо запомнили — по форме лба, ушей, родинок и тому подобному. Ошибки быть не могло. Разукрашенную погаными надписями хромую дверь прорезал звонок.

— Кто, твою мать, там?!

— Соседи, на х…!

Дверь открылась, и из-за нее выплыла знакомая по фотографии личность. Над ней сверкнули четыре ножа, но Серега жестом остановил расправу. Он схватил приговоренного за грудки и зажал ему рот.

— Пикнешь — убью! Говори, только честно, твою мать! Ты нашего завалил?!

— Я… Я… — прохрипел обреченный, и глаза его обратились в два крошечных глобуса, а из штанов потекла тоненькая вонючая струйка, — Он сам… Сам на меня… Сдаюсь! Волоките на х… в ментовку!!!

Три ножа, не дожидаясь команды, разом вонзились в его плоть. Тело крякнуло и обмякло, по землистой коже потекли кровавые ручейки.

— Б…, скоро ты там!!! — донеслось из мрака мерзостного жилища, — Кто на х… приперся?!! Пылесос?!! Так е… ни его по шее и возвращайся!

В такт словам раздавались шаги, и вскоре из дверного проема выплыл второй, который тотчас был опознан. На этот раз сами собой опустились все четыре ножа, более не ожидая уже ничего.

Еще одно перекрашенное в красное тело свалилось на заплеванную и заблеванную площадку лестницы.

— Идем! — сказал Сергей.

— Куда?!

— Конечно, служить дальше! Мы же сейчас выполнили боевую задачу, это — тоже служба!

С глубоким вздохом ребята вышли на улицу и отправились служить дальше. Они были бледны, но удивительно спокойны, словно после свершения главного дела их коротеньких жизней.

Сочетание слов «служить дальше» стерло из ребят саму мысль о том, что можно еще скрыться, исчезнуть, и их не найдут. Вряд ли кто-нибудь станет долго разыскивать уничтожителей двух никому не нужных существ. Но того, кто не желает прятаться, найдут всегда, и к вечеру ребята из бравых курсантов превратились в мрачных «подозреваемых», обитателей совсем другого мира. Следствие было недолгим, а приговор суда — самым обычным для таких случаев, и звучал он матерчато-казенно. «Граждан м-м-м-м приговорить к д-д-д-д», и ни слова о курсантах, моряках, свершенном отмщении…

Начальство хлопотало, но единственное, чего оно добилось — это помещения всех четырех своих бывших птенцов в одну камеру, лишенную кого-либо еще. Да еще срок удалось немного подрезать.

Казенный дом жадно вобрал курсантов в колючие объятия своих стен. Должно быть, в их нутре давно уже угнездился демон уныния, который сразу заполнил собой тесный объем, едва почуял новых жертв.

— Что делать-то… Помирать… — протянул Денис.

— Как что? Служить дальше! — твердо ответил Сергей.

Изучение морских наук сделалось теперь каким-то особенно яростным. Ведь в училище они их изучали против невидимого врага, с которым могут быть сражения, а может и не быть, все зависит от того, как решит чья-то чужая воля. Тут же врагом были проклятые стены, и ребятам казалось, что каждое новое знание, погрузившееся в их молодые головы, наносит по проклятой клетке еще один удар. Вода точит камни, а мысль их точит еще быстрее.

В одном из домов города, что виднелся сквозь решетку, была пустая квартира. В ней больше никто не жил, лишь ночная темнота да дневной свет прогуливались по ее комнатам. Они равнодушно бродили по ее углам, заглядывали в зеркала, где прежде было отражение чьего-то лица, гладили висевшие на стенах фотографии. Да домовые, усевшись друг напротив друга, поминали минувшие дни.

Когда-то в этой двухкомнатной квартире, называемой коммунальной, жили молодая семья, да алкоголик. Алкоголик, как ему и положено, пил и дебоширил, а молодая семья, как положено ей, мечтала об отдельной квартире.

— Скорее бы он сдох… — высказывала давно витавшую мысль жена Анна, услышав очередные пьяные уханья за тонкой стенкой, — У нас пока еще детей нет. А как родятся, каково им будет…

— Скорей бы, — соглашался муж Виктор.

Но время шло, а сосед Аркаша продолжал потреблять бесцветную жидкость и держаться на дневной стороне Земли. Казалось, он проспиртовался настолько, что смерть в страхе отшатывается от него. Если бы ее подвести поближе…

— Аркадий Иванович, — зашел как-то раз к нему Виктор, когда сосед с открытым ртом очередной раз встречал злое утро, — Не откажитесь?

— А??? М-м??? — провыл и промычал тот.

— Опохмелиться?! — Витя протянул бутылку и граненый стакан.

— У-у, — кивнул тот и трясущейся рукой попытался наполнить стаканчик. Водка лилась мимо.

Витя сам налил в стакан водки и поднес ее к жадному рту.

— Спасибо! О-о-о! Вот так соседи! По-по-везло с соседями! Вот люди-то ох…енные! — разразился тирадой сосед.

— Если что — обращайтесь! — улыбнулся Витя.

С тех пор Аркаше не пришлось заботиться о похмелке. Едва его сознание проваливалось в вонючую яму похмелья, а руки и ноги переставали слушаться головы, тут же перед ним вырастал добрый волшебник, сосед, держащий в руках желанное зелье.

— Ты бы его не спаивал дальше, — вздыхала Анна, — К чему его еще на грех соблазнять?!

— Он уже на все грехи сам давно соблазнился. Не наше это дело! — отвечал Виктор, — Наша забота — комнату освободить.

— Что же ты думаешь, до смерти его допоить? Такого разве допоишь?!

— Не волнуйся! У меня есть план! — отвечал Витя, но о самом плане жене не рассказывал.

Впрочем, она была довольна. После опохмелки Аркаша обычно засыпал и в нутре квартирки воцарялась желанная тишина. Этого Анне хватало, чтобы сделать домашние дела, а вечером, когда Аркаша снова впадал в буйство, они обыкновенно куда-нибудь уходили.

На следующее утро все повторялось. Так продолжалось где-то полгода. Но однажды утром Витя не пошел к соседу, а просто поставил недалеко от его комнаты бутылку с водкой.

— Пойдем в театру! — предложил он Анне, надел единственной свой выходной костюм и щедро обработался одеколоном.

Аня не удивилась такому порыву мужа. Она быстро собралась, и скоро они сидели на бархатных креслах драмтеатра. Спектакль попался неинтересный, но Анна покорно досмотрела его до конца. Тем более мужу драма, похоже, понравилась. Знала бы она, какие мысли тогда бродили по голове мужа!

В привычной квартирке вместо тишины их встретила толпа народа. Санитары тащили вон что-то накрытое черным покрывалом. Анна вздрогнула, когда заметила, что из-под покрывала выглядывают знакомые стоптанные ботинки.

— Вы — его соседи? — спросил казенный человек.

— Да, — нерешительно ответил Витя.

— Ваш сосед, Аркадий Иванович, скончался. Что Вы можете сказать по этому вопросу?

— Он крепко пил. Видать, и набрался до смерти!

— На его столе обнаружена недопитая бутылка водки. Мы ее возьмем на экспертизу.

— Аня, — сказал Виктор, когда квартира опустела, — Я его отравил. Подсыпал крысиного яду!

— Что же теперь будет?.. — охнула Аня, — Ты бы, дурак, хоть со мной посоветовался, что ли? Не нужна мне эта квартира! А что как выяснится, и нас посадят!

— Не боись, — ответил муж, — Кому он нужен, алкаш этот несчастный?! Скопытился — миру только лучше. А его закопают, и все дела! Нам пора теперь в его комнатке обживаться!

— В комнатке?! Ни за что! Он же там умер!

— В призраков веришь?! — усмехнулся Витя, — Не боись! Подождем дней сорок, а потом попа позовем, он святой водичкой окропит, призрак и удерет!

Но все оказалось не так просто. У несчастного Аркаши нашелся влиятельный племянник из другого города, который строил планы насчет дядиной комнаты и покорно дожидался его смерти. Теперь он с радостью узнал, что может заполучить всю квартиру, если следствие докажет убийство его дяди несчастными молодоженами.

Витя то и дело отправлялся по повесткам в казенные органы, и на его глазах блестели слезы. «Зачем я? Зачем?», причитал он перед сном. Экспертиза состоялась, на зловещей бутылке были обнаружены отпечатки Витиных пальцев, а в самой бутылке — крысиный яд, фосфид цинка. «Хоть бы зарубили его, а то что же Вы человека, как крысу, ядом!», с усмешкой говорил следователь.

Воздух квартирки безнадежно пропитался запахом суда.

— Аня, я не вытерплю! Я не пойду в тюрягу, к уголовникам, мне там не выжить! Лучше я сам этого яду выпью! — твердо сказал Виктор.

— Да ты что?! Ведь есть же я! Я тебя люблю! — закричала Аня.

— Все одно не выжить… Лучше уж здесь, чем там…

— Нет!!! — крикнула Анна, и дальше сказала таким тоном, будто речь шла о замужестве, — Если хочешь, то я… Я за тебя пойду туда!

— Нет!!! — ответил ей Виктор, — Не за что! Лучше мне в ад, чем тебе туда!

— А что? — уже спокойно сказала Анна, — Я ведь женщина, мне много не дадут. Да и условия там для женщин — все-таки лучше. Зато лет через пять снова будем вместе, и живые! Никому из нас на кладбище к другому ходить не придется, а годы эти забудем, вытряхнем из себя, как пыль!

Аня убедила Виктора, и на суде призналась, что она сама добавила яд в водку. Судьи поверили. Все-таки отравление — убийство преимущественно женское, тут вместо силы — коварство. И за решеткой оказалась Аня. Там пожалели-таки ее за молодость и наивность, и поставили работать на пищеблок до самого конца ее наказания. Она умело стряпала разную еду, стараясь своей работой хоть как-то облегчить страшную жизнь обитателей этих стен. Стряпухи жили отдельно, и все они были вроде Ане — невиновными перед людской совестью, но виновными перед типографской краской, которой печатают законы.

У большой кастрюли с супом она и узнала страшную новость — ее муж повесился в нутре пустой квартиры. Она уже предчувствовала, что случится что-то подобное — когда они прощались, глаза Вити были такими, будто их взгляд смотрел внутрь и пытался пронзить собственную душу. Аня пролила слезы и поняла, что теперь страдает уже не за что.

Племянник Аркаши почему-то успокоился и прекратил свои поползновения на квартиру «любимого» дяди. Может, с ним самим что-то стряслось, может — тоже чего-то испугался. Ведь теперь там уже хозяйничают два недружественных призрака, которых не берет к себе небо. Враждуют они, или уже помирились, оказавшись в одинаковом — бесплотном и неприкаянном виде? Это отныне могли знать лишь дневной свет, да ночная тьма…

Анна отдавала печаль еде, которую стряпала, и уныния в этих и без того унылых стенах сделалось еще больше. Когда она роняла слезы в кастрюлю с супом, до ушей долетела еще одна новость, рассказанная одной из поварих:

— Слыхали, к нам мальчиков, курсантов посадили!

— За что?

— Убили они кого-то!

— Ну и курсанты теперь пошли! Помню, прежде они были как ангелочки, а теперь — сущие дьяволы!

— Да что ты такое несешь?! Они и есть ангелочки, а убили не из корысти, а чтоб за своего отомстить!

— Ангелы смерти какие-то, выходит!..

Курсантов вели на прогулку. Они с отвращением смотрели на казенный коридор, проплывавший мимо них. Впереди ждал поганенький дворик-колодец, отделенный от небес непролазной железной сеткой. Единственное что в нем было — это слабый вкус соли, который с большим трудом можно было почуять в залетавшем сверху петербургском воздухе.

Вдруг на одном из поворотов Сергей как будто споткнулся. Ему почудилось? Словно какая-то искорка пролетела перед глазами. И в следующее мгновение он понял, что на него смотрит девушка. Да, девушка, с волосами солнечного цвета, с небесно-синими, отчаянно чистыми глазами.

— Ну, чего остановился! Давай, иди! — услышал он за спиной бесцветные казенные слова.

Девушка исчезла, а впереди появился осточертевший чахоточный дворик. Неспокойно было Сереге на прогулке, он то и дело оглядывался назад, мечтая о том, чтобы девушка осталась на прежнем месте. Но когда их повели назад в каменную упаковку камеры, девушки больше не было — ведь не ее и не Сережина воля правят в кошмарных стенах!

Незнакомка продолжала стоять перед глазами, и, чтобы успокоиться, Сергей завел беседу о гидродинамике. Этот предмет он знал отлично, а товарищи его ведали плоховато. Тем временем в «кормушке» опять появилась «луна».

— Ровнова на свидание! — проскрипела она.

Николай подозрительно огляделся. Ровновым был он, но ни о каких свиданиях даже не помышлял. Он поднялся и подошел к открывшимся дверям.

В похожем на увеличенный ученический пенал помещении для свиданий Колю ждал родной отец. «Наверное, наведался в училище, а оттуда его сюда и послали!», сообразил отец.

— Дурак ты! Дубина стоеросовая! Нет слов, чтоб тебя назвать! Учиться пошел, а сам где оказался! Скажешь, все так решили, и ты не смог иначе? А если бы все решили, чтоб ты флаг к себе в задницу запихал — тоже не смог бы иначе?!!

Отец посмотрел Николаю в глаза и осекся. А сын ответил коротко:

— Папа, я служу. Это — тоже моя служба, мой долг!

Тогда родитель изменился в лице, и из его глаз потекли слезы. Начались рассказы про родной дом, про мать, про его тоску, которая гложет и без того слабое здоровье. Появились гостинцы — пирожки, конфеты и прочая мелочь. С особой осторожностью он передал мешочек с мандаринами. «Держи! Я против пьянства, но предполагаю, что вас здесь тоска гложет. А так всяко веселее будет! Я в них шприцом спирт закачал. Читал в газетке, что так делают!»

Так и прошло их свидание. Когда Николай вернулся в камеру, то увидел, что Сережа уже не рассказывает про гидродинамику, а пристально смотрит сквозь решетку.

— Это — она! Вера!

— Какая Вера?

— Моя… Любовь!

Недалеко от стенки девушка с плохо различимым лицом тащила блестящий бидон с какой-то пищей.

— Откуда ты знаешь, как ее звать?

Сергей пожал плечами. Имя само собой легло ему на язык. Из его жизни вырвали надежду, в ней не было любви, а вот вера — она все равно есть…

Девушка исчезла, подойдя к стене слишком близко.

— Угощайтесь мандаринчиками, — весело сказал Коля, и шепотом добавил, — Непростыми! Волшебными!

Все стали разбирать мандарины и дивиться их однозначному вкусу.

А Сережа подошел к окну и стал искать то, что называется тюремной почтой. Наверняка, прежде в этом пространстве обитали те, кто относился к этому миру, и не может быть, чтобы они не связывались друг с другом…

На окне он ничего не обнаружил. Зато нашел маленькую дырочку в стене недалеко от окошка. Оттуда торчал хвост капроновой нити. «Так тоже делается! Это к соседям ведет. Теперь только надо настрочить письмо, маляву по-ихнему!», с трепетом подумал он. Он уже через секунду сообразил, что то пространство, куда ведет капроновый хвост — для него чужое, там обитают чужие существа, и нет смысла отправлять в него столь дорогое письмишко! Куда оно попадет, в чьи руки, чьи глаза его прочтут? Сергею тут же представился испещренный наколками страшный человек, хохочущий над каждой строчкой, старательно написанной его рукой…

Сережа отбросил нить щелчком двух пальцев, будто разорвав тем самым всякую связь с тем, что находилось за их крошечным пространством.

Тем временем настал обед. Сергей со старанием разобрал обрывки капустных листов, что плавали в его порции баланды. Вдруг там маленький бумажный листочек с обрывком письма от таинственной Веры?! Но капустные листья были чужими, серыми, под цвет казенных стен, словно их кто-то специально красил. На самом деле они были просто несвежими, склизкими и гадкими, не несущими на себе ничего, кроме мерзостного вкуса…

Теперь Сергей частенько глядел в окошко, но видел лишь серый тюремный двор да речку, которая день ото дня была все серее и серее. Сережа вглядывался в крупицы асфальта, тщась увидеть хотя бы след тени своей Любы. Иногда ему казалось, что он и в правду его увидел, но уже в следующее мгновение понимал, что это было лишь наваждение…

Иной раз он разглядывал половник, ожидая разглядеть на нем след таинственной незнакомки. Но половник равнодушно разливал баланду по мискам, не являя ни одной своей стороной ничего сокрытого, тайного. Дни сделались тоскливыми, равнодушными, каждый из них не нес ничего нового. Книги были пройдены, а достать новых было негде. Половник равнодушно говорил «блюк-блямс», тюремный дворик дул в уши затхлым ветром. Ни звука, ни следа прекрасной незнакомки не было в нем…

Все также время от времени в окно «кормушки» показывалась «луна». Так же молча она и пропадала, опять замыкая мертвое пространство камеры.

Но однажды «луна» оказалась немного странной — темной, с бородой. Удивительно, но ее род раскрылся, донеся до узников странные слова:

— Я — тоже моряк. Флот идет под сокращение, меня уволили а у меня трое детей, другой работы не нашел. Вот и служу теперь здесь. Может, у кого что есть передать? Я всегда помогу!

Ребята пожали плечами. Кому и что тут передавать?! Да и можно ли доверять существу из мира стен, если у них свои шутки, а у курсантов — свои?! Лишь Сережа взялся за карандаш. Сперва он пытался что-то написать, но потом вывел на огрызке бумаги лишь несколько символов.

— Отдай поварихе, Ве… Не знаю, как ее зовут, она догадается! Только скажи, что от курсанта!

Голова кивнула и пропала.

Сергей отдал клочок бумаги и забыл про него, словно выбросил в мусорный ящик. Он ни во что не верил. Ему оставалось лишь смотреть на позднеосенние снежинки, веруя в то, что хотя бы одну из них видела дорогая незнакомка. Еще он любовался на звездочки, радуясь тому, что их уж точно видит далекая девушка, пусть и сквозь тюремные прутья.

Но скоро новая «луна» появилась вновь, и в камеру влетел адресованный Сергею листочек. На нем были начертаны те же символы, что отправил он, только лишь другой рукой. И еще стояло слово «Анна».

Так и летали туда-сюда похожие листочки, украшенные надписями «Сережа» и «Аня».

Однажды «луна» разговорилась.

— Я ведь капитан третьего ранга, зовут меня Александр Федорович Мартынюк, служил на эсминце «Бодром» командиром БЧ-2. Но… Наш корабль пошел на разделку, а нас всех уволили… Деваться некуда…

Ребята не сочувствовали ему. «Скорее я бы сам пошел на разделку со своим кораблем, чем превратился бы в тюремную «луну»», подумал каждый из них. Но все же к Александру Федоровичу относились лучше, чем к другим вертухаям, и Сережа все время слал через него записки.

Прошло немного времени, и Аня совершило нечто выдающееся — прислала маленький портрет самой себя, нарисованной шариковой ручкой. Откуда у нее в камере взялось зеркало?! А если нет зеркала, то как рисовать саму себя?! Сережа долго целовал, мусолил ее картинку, а потом запрятал ее под грубую казенную подушку. Пробовал он нарисовать себя, но у него вышла одна размазня, ничего похожего на молодого курсанта. «Я не художник», решил Сережа, и отправил Ане еще один впечатанный в бумагу свой поцелуй.

Бумажки уходили и возвращались. И так было до тех пор, пока Александр Федорович не исчез из окна кормушки. Навсегда. Ни то его вытолкала чуждая тюремная система, ни то он сам ушел, не выдержав ее. Как бы то ни было, связь с Аней оборвалась. Сталось лишь просить маленького паучка, чудесным образом проникшего в камеру, чтобы он перенес письмо. Но слабенький паучок не мог поднять и макового зернышка, а разве можно написать письмо, которое бы было меньше зернышка?!

Серега затосковал. Он стал мечтать о смертельной болезни, от которой умрет, и там, на небесах, увидит свою Аннушку. Его указательный палец только и делал, что выводил образ любимой.

Но тосковать пришлось не долго. Вскоре их освободили. Они вышли на улицу, в серый Петербургский воздух. Никто из четверых не знал, куда идти и что делать, они только знали, что теперь всегда будут вместе и обязательно должны придумать общее дело для всех четверых. Рыцари освободились из плена, и настала пора новых подвигов и побед. Несмотря на то, что казенный дом несколько лет старательно обгладывал их силу, бывшие курсанты чуяли себя удивительно сильными, победителями.

Но сперва каждому из них, кроме Сергея, надо съездить на свою родину, которая так долго жила лишь в памяти, да во снах. Слишком многое оставлено там, чтобы туда не наведаться. Ребята распрощались у самых тюремных ворот, договорившись ровно через месяц встретиться у ворот родного в прошлом училища (то место каждый из них так знал, что мог найти даже с закрытыми глазами).

И только Сергею было некуда ехать — он вышел в свой родной город. Его затылок почувствовал чей-то взгляд, и ему подумалось, что это казенный дом глядит ему вслед, не желая выпускать свою жертву. Он подумал, что оборачиваться сейчас нельзя, но все-таки… обернулся прямо в такт этой мысли.

И увидел Анну, которая быстрой походкой покидала зловеще-ржавые ворота. Она шла в объятия Сережи.

По небу проплывали облака, похожие на серые громады кораблей, кораблей флота Руси дня завтрашнего. Через десяток лет они обретут плоть, и на их палубы ступят ноги четверых друзей, а вокруг засверкают солнечные зайчики, летящие от их золотых погон.

Товарищ Хальген

2010 год