Halgen — Дочь капитанши

Вместо этого была небольшая тихая бухточка, набитая полузатопленным железным хламом, чуть-чуть помнившим о том, что когда-то он был теми самыми красивыми боевыми кораблями, которые являлись в снах моего детства. В ненастную погоду ржавые борта принимались скрежетать, роняя с себя рыжие хлопья, и, казалось, будто они обмениваются воспоминаниями о былой жизни с дальними морями и вечной готовностью к смертному бою, к отходу в молчаливое царство русалок и сокрытых в пучине чудовищ. Но вместо красивой гибели они получили лишь ржавую, невзрачную смерть в этом Богом забытом месте. И я был их последним командиром. Но чем я мог командовать, если тела этих кораблей для команд уже не годились, а власти над душами у меня не было? Оставалось лишь ходить по пирсу, к которому никогда не приставал ни один живой корабль, и смотреть на царство мертвого металла, представляя себе его былые годы. Иногда мой рот сам собой открывался и извергал лихие морские слова, которые безропотно впитывались мертвой тишиной и растворялись в ней. Быть может, какие-то отзвуки входили под ржавую кожу железных морских ветеранов и будоражили что-то в их еще не ушедших на небо душах? Я этого так никогда и не узнал.

Появлялись и «враги» — иностранные делегации от тех стран, для войны с которыми были предназначены эти властители морей. Они фотографировали изъеденные временем распадающиеся куски железа и потихоньку улыбались. Некоторые из иностранцев, особенно — старикашки, любили позировать, прислонившись к борту какого-нибудь старого корабля. Мол «Ну и кто кого? Я-то вот он, живой и с имплантированной улыбкой на устах, у меня все Ок, а ты тут доходишь потихоньку!» В такие мгновения все в моем нутре болезненно сжималось. Я представлял себя этим кораблем, лишенным силы даже слегка толкнуть враждебного старикашку, который был для него, наверное, чем-то вроде блохи. «Вот он какой, ад! Маленькие враги по тебе ползут, над тобой глумятся, а ты и пошевелиться не можешь, даже не вздрогнешь!», думалось мне.

Так и шли годы моей службы. Иногда являлись комиссии, но работы в моем заведовании для них было немного. Посмотрят, что-то запишут и уедут, приняв еще один мой рапорт о переводе на действующий боевой корабль. Впрочем, писать рапорта с каждым годом становилось все бессмысленнее — в моей бухте прибавилось еще с десяток единиц, а флот на них, соответственно, убавился, и мест для службы сделалось меньше. Моя же должность оставалась постоянной, как постоянным было царство корабельной смерти. И не было из него хода ни вверх, ни вниз, ни даже в сторону.

Но наступили последние времена даже для военно-морского царства мертвых. Само оно, конечно, осталось, но кто-то решил, что нелепо держать здесь несколько специальных привратников во главе с целым капитаном-лейтенантом. Нашу команду расформировали, поставив на наше место двух дедов, одного с берданкой и свистком, а другого — с амбарной книгой. Так я и сделался сокращенным.

Жена радовалась — мы возвращались на нашу с ней родину, в Петербург, который нет-нет да являлся нам во снах, как когда-то в родном доме мне являлось море. Я ее радость разделял лишь частично — до получения военной пенсии оставался целый десяток лет, и я при всем своем старании не мог увидеть, чем же буду заниматься в родном городе.

День возвращения был неминуем, и он — настал. Радостные отец и мать, тесть и теща. Теперь их дети будут с ними, и на старости лет они насладятся созерцанием юности своей прелестной внучки. Я тоже радовался, когда мы вышли на перрон, когда двигались к полузабытому дому, кода ноги коснулись родных ступеней. Но, едва суматоха возвращения улеглась, пришлось озаботиться дальнейшей жизнью.

Сперва искал работу в коммерческих организациях, обильно расплодившихся в нашем городе. До сего дня помню перемигивающиеся таинственные лица разнообразных менеджеров по кадрам, очевидно искренне желавших походить на древнеримских авгуров. Заканчивалось общение с ними одной и той же фразой «мы все обсудим и Вам позвоним». Разумеется, никто никогда не звонил.

Помыкавшись я решил идти служить в милицию, в эту организацию, походящую на саблезубую мышь — такую же серую, но вместе с тем — кровожадную. Я рассчитывал своим присутствием в этой бочке казенного дегтя внести в нее хотя бы чайную ложку меда правды, справедливости, к которой с самого детства я обладал каким-то особенно острым чутьем. По крайней мере, меня просили рассуждать споры и в детском садике, и в школе, и в училище, и на флоте, и никто никогда на мой суд не жаловался.

Чтобы «податься в менты» мне пришлось вынести тяжкое испытание — три месяца ожидания зачисления на службу и шесть месяцев специальной учебы, и все это — с жизнью впроголодь, с жестокими и тяжкими погрузочно-разгрузочными подработками, с тремя чаинками в стакане пресного чая. Наконец срок, оказавшийся равным беременности у женщин, прошел, и новый человек в сером появился на свет. И тут же, уже обладая умениями ходить и говорить, а также — писать и читать, взял под мышку папку и отправился на службу в качестве оперуполномоченного или, в просторечии — опера.

— Думаю, Вы хотели бы начать свою службу с чего-нибудь интересного, что потом запомнится на всю жизнь? Вот такое дело у нас сейчас и есть. Маньяк-убийца! Если его поймаете, славу себе до смерти сделаете, а там сможете и тихонько трудиться, воришек мелких ловить, ведь имя у Вас уже будет!

— Что за маньяк? — не понял я.

— Узнаете у капитана Любови Андреевны Ждановой, она руководит следственной группой и будет Вашим непосредственным начальником! Она хоть женщина и своеобразная, но толковая, лучший специалист по всяким маньяками и тому подобному!

Раздосадованный я вышел из кабинета. Меньше всего хотелось после стольких лет жизни и службы поступать в подчинение женщины, да к тому же — своеобразной. Даже дома сказать о том, кто мой теперешний начальник, и то будет стыдно. Дочка засмеет, скажет, что папой тетя командует. Ну это ладно, но какая хоть эта Любовь Андреевна? Мне почему-то представилась тридцатипятилетняя утонченная дама, лицо которой — самое выражение слова «любить». «У нее, конечно, тоненькие губки», рассуждал я, совсем забыв о том, что эта Любовь — лучший специалист по маньякам.

— Ваня, кто такая Любовь Андреевна Жданова? — спросил я подвернувшегося опера, с которым шапочно познакомился на учебе.

— Зачем она тебе?

— Так ведь начальница!

— Чья?

— Моя!

— Да, не повезло тебе, — сказал он и проворно юркнул дальше, вниз по лестнице.

Через пять шагов я увидел Любовь Андреевну и понял, что имя Любовь применительно к ней звучит, как издевка. Впрочем, разве родители могли увидеть свою белокурую красавицу-дочку в том виде, в каком она явится миру лет через сорок? Тогда они ей желали любви и свято верили в то, что для многих образ их доченьки сольется со звучным словом «Любовь» в одну звучащую ноту. Но лабиринт многих лет жизни привел ее совсем не туда, влил не в ту плотскую оболочку и поставил не на то место.

Передо мной оказалась дородная женщина с неприятным, обрюзгшим лицом, снабженным вторым подбородком. Мышцы ее лица чуть-чуть подрагивали, и казалось, что под кожей этой женщины идет нескончаемая война, которую она старательно скрывает, но сокрыть не может. Не помогали спрятать это напряжение даже широкие круглые очки, надетые скорее не из-за неважного зрения, а для придания выражению лица хотя бы малого покоя. Но вместо улучшения внешности они ее лишь ухудшали, ибо к лицу не шли, и делали Любовь Андреевну похожей на инопланетянина из детских комиксов.

«Стерва», однозначно заключил я, и, чтобы хоть как-то с ней сговориться, нащупал коробку конфет, которую утром случайно положил в папку. Может, сладкое поможет, ведь сахара способствуют выбросу в организме веществ, вызывающих удовольствие и успокоение…

— Оперуполномоченный Стреленко, прикомандирован к Вашей следственной группе, — представился я.

— Что-то раньше я Вас у нас не видела, — ответила она.

— Я только после курсов, а до того как пришел в милицию служил на флоте, — ответил я.

— Вот начальство, мать его! Присылает салаг, а само требует раскрываемости… — пробормотала она.

— Сейчас обеденный перерыв, не хотите чайку попить?! — предложил я, доставая из папки конфетную коробку.

— С детства не терплю сладкое! — прошипел Любовь Андреевна, вложив в слова неприязнь, явно не соответствующую безвинной цветастой коробочке, — Перейдем к делу.

Жданова достала из ящика стола десяток фотографий, взгляд на которые мог бы превратить слабонервного человека в трясущегося до самой смерти инвалида.

Первое, что я увидел на фотографиях — это девичье лицо и широко раскрытые глаза, обращенные к небу. Но глаза эти были покрыты тонкой пленкой смерти, которая придавала их взгляду окончательность последнего взора на этот свет. На лице застыло особенное выражение, сочетающее ужас и удивление, смешанное с молниеносным прощанием.

Тут же я с ужасом заметил, что внутренности девушки лежали рядом осклизлым кровавым комком, источающим из себя пар, уходящий в морозное небо ноябрьского утра. Земля вокруг навсегда застывшего тела краснела от кровавой росы, смешанной с комьями раннего снега. Жизнь оборвалась ужасно, последнее ее мгновение походило на отражение ада в земном зеркале. Впрочем, ад скорее возник внутри меня, потерпевшая была убита ударом ножа в затылочное отверстие, и едва ли что-то почувствовала кроме расставания души с телом, что предстоит рано или поздно ощутить всем. Выпотрошена она оказалась позже, по крайней мере так значилось в экспертном акте.

— Вот скажите, за что он ее так?! –произнесла Любовь Андреевна, вонзив в меня взгляд острых, как штыки глаз. Я тут же ощутил свою долю вины, которая свинцовой косточкой ударилась где-то в моем нутре. Ведь тот, чьи руки разорвали жизнь и плоть этой девушки, по всей видимости, принадлежали существу одного со мной пола. А, значит, крохотная частичка его вины должна ударить и меня.

Новоиспеченная начальница наконец вытащила из меня свой ужасный взгляд.

— Это случилось сегодня утром в парке Розы Люксембург, — быстро заговорила капитанша, прикуривая сигарету, — Ее нашла бабка-собачница, которая в пять утра каждый день своего мопса выгуливает. Эксперты говорят, что смерть наступила на три часа раньше, значит — в два ночи. Время для таких деяний — самое обычное. И, как в таких случаях бывает — никаких улик, словно не человек убивал и потрошил, а сгусток ночной темени! Но это известно — существа такого сорта непревзойденные чистюли. Удивляет лишь, что он воспользовался ее телом только лишь чтобы его изничтожить, и более не для чего…

— Что потерпевшая в такое время в парке-то делала? — не вытерпел я.

— Что делала?! Дела молодое, из гостей возвращалась, от жениха своего, с которым разругалась. Видно, чтоб успокоиться, решила по парку пройтись.

— И не боялась?

— Боялась?! Что вы вообще знаете о женском страхе?! — с некоторой долей презрения ответила Жданова.

— Жениха проверяли? — после небольшой паузы поинтересовался я, переводя разговор на иные, более близкие к делу рельсы.

— Да. К несчастью у него все чисто. На остаток ночи он пошел к своему дружку и с ним распил две бутылки водки. Алиби железное — в два ночи они как раз за второй в магазин ходили, продавщица их запомнила. Так что с ним ничего не сделать. А жаль! Я бы таких своими руками душила, кидала бы в самые поганые тюрьмы! — с гневом ответила начальница.

Я еще раз повертел в руках фотографию, стараясь убедить себя в том, что я уже не прежний человек, а профессионал, для которого такие вещи — обычное дело. Вроде бы сработало.

— По всей видимости, профессионал резал, для которого убить — обычное дело! — сказал я, быстро отыскав в своей памяти нужную полочку, — Скорее всего мясник работал. Я имею в виду не мясник с рынка, а тот, что скот забивает.

— Что ж, логично, — равнодушно ответила Любовь Андреевна, — Потому отыщите всех мясников, какие имеются в городе и проверьте их.

Дома я раздумывал о поставленной передо мной задаче. О мясной промышленности я знал крайне мало, и единственное место, с которого мог начать работу — с мясокомбината. Но сколько там мясников, и только ли на нем имеется такая профессия?

Мои мысли прервала жена.

— Ну, рассказывай, как у тебя новая работа началась?

— Да, папа, расскажи! Там тоже есть кораблики? А есть кораблики, которые плавают в море? — вторила ей дочка.

Я посмотрел на них и усилием воли плотно запер свои мысли. Им ни в коем случае нельзя знать про ночного монстра, ведь получив такое знание, они станут бояться каждого сгустка тьмы! Но как их тогда уберечь?! Ведь, быть может, пропитанный потусторонней злобой клубок мрака столкнется и с ними! Эх, о чем я думаю! Разорвать эти мысли, не давать им ходу, не притягивать беду за ее шершавый хвост! Нет, с моими ничего не случится, ведь они — не те, кем интересуется слепленное из мрака существо! Моя жена для него стара, а дочка, слава Богу, еще мала…

Сделал глоток воздуха и с удивлением отметил вроде бы простую мысль о том, что воздух на всей Земле — общий, он не разделен на порции, предназначенные для разных людей и зверей. Что если этого глоток уже проходил когда-то через нутро ночного злодея, который сейчас тоже где-то есть, пусть он невидим и неощутим для меня!

Выглянул в темное окно и прирос взглядом к холодным, точно примороженным к небесам звездам. В такт мерцанию одной из звезд у меня пробудилась мысль о том, что Потрошитель тоже видит эти же звезды, ничто не в силах открыть их созерцание для одних и запереть его для других…

— Что, что-то нехорошее там, на твоей новой работе?

— Нет, все хорошо. Пока еще я в курс дела вхожу, ни к чему еще не приступил…

Весь вечер я отвечал жене и дочке невпопад, ссылаясь на усталость от нового, незнакомого дела, которым мне теперь пришлось заняться. Домочадцы кивали головами, соглашаясь со мной. Был бы в голове специальный краник, повернув который во время прихода домой можно было бы одним махом отключить весь поток мыслей, связанных с работой. Но нет, их не прервать, они прорываются в сознание, и жуткая фотография продолжает лезть в самые зрачки глаз, закрывая собой нутро дома, лица жены и дочки. Хорошо, что нервы у меня все-таки крепки, я их закалил для борьбы со злыми заморскими врагами. Но теперь врагом обозначена незримая тень, мгновенно появляющаяся и пропадающая, порожденная мыслями людей, которых прежде считал своим народом, за которых когда-то был готов лечь на дно холодной пучины. Может, все закономерно — исчезновение врага внешнего всегда порождает нового врага, затерявшегося в толпе людей, которых считаешь своими. Или, возможно, все еще глубже — враг просыпается в самих людях и бьется, стремясь заполучить себе их сердца. В некоторых он терпит поражение, но в других одерживает пляшущую победу, и вот уже новый монстр готов. А потом, когда он будет обнаружен, все подивятся отчего такой человечек, который, судя по внешности — вовсе «мухонеобидящий» вдруг превратился в кошмарного ночного упыря. С ним, ясно дело, расправятся, но лишь для того, чтобы содрогнуться от страха перед новым, точно таким же злодеем. Перед внутренним врагом человека вся серая карательная машина бессильна, как слон перед мышиным полчищем. Даже еще хуже, ведь и сами карательные органы тоже состоят из людей, в нутре которых живет тот же самый враг, и, наверняка, во многих из них он уже торжествует победу…

От этих мыслей я перескакивал на другие — о том, что мне теперь предстоит служить под началом бабы (простите за грубое выражение), которая вдобавок страшная и стервозная. Сколько я продержусь под ее язвительными словами, под этим ее гадким взглядом? Да, не туда повела меня дороженька жизни, но ведь не я ее и поворачивал!

В шкафу по-прежнему пылилась моя черная морская форма, в сплетении ниток которой еще хранилась память о мечтах про адмиральские погоны. Я представил себе ее мыслящей независимо от своего хозяина. О чем, скажем, сейчас может думать, например, покусанная молью черная тужурка? Дивится, наверное, тому, что хозяин ее больше не одевает, но продолжает еще надеяться на адмиральские звезды, которые лягут ей на плечи. Никто ей никогда не скажет, что надежды напрасные, и единственная ее участь — оставаться пищей для вездесущих белых бабочек да печальных глаз своего хозяина, открывшего в очередной раз шкаф из ностальгии о мечтах прожитых лет.

Эти мысли никуда не ведут, и рано или поздно им приходится на время прятаться, чтобы потом всплыть вновь. Струя следующего утра вытеснила их на дальние полочки, заполнив основное мыслительное пространство мясом и мясниками.

Мясокомбинат оказался вовсе не оказался торжественно-злым местом, каким я его себе представлял. На нем не было ни прощального рева идущей под нож скотины, ни ее покрытых слезами глаз, перед которыми, наверное, еще стояли покрытые вешними цветами луга. Завод как завод, вроде макаронного или мукомольного.

На вопрос о бойне толстый, по внешности вполне соответствующий своему положению директор, удивленно пожал плечами. «Какая бойня? У нас бойни уже с десяток лет нет, даже здание, где она была прежде — снесено. Замороженное мясо к нам привозят, мы его только перерабатываем! Где есть бойня? Откуда я знаю! В нашем городе — точно нет, не выгодно это — живой скот везти. Его ведь штабелем не сложишь, сами понимаете, да и кормить в дороге тоже надо! На убой ведь самый корм и нужен! Где мастера по убою есть? Да откуда же я знаю?! Может, где в деревне, да и то вряд ли. У нас в округе деревушки, сами знаете, хилые, там одни пьянчуги свой век доживают и скота никто не держит».

Мясокомбинат продолжал перемалывать импортное замороженное мясо вместе с моим напрасно потраченным временем. Мне теперь осталось лишь отправиться в какую-нибудь из разваливающихся деревушек в надежде найти уцелевшего мастера-мясника. Сосредоточившись на вопросе мясников, я уже подзабыл, зачем они мне нужны, и когда в одной из десяти пригородных деревушек нашел-таки соответствующего деда, то не знал, с чего начать разговор. Беседу начал сам дед.

— Тебе милок чего, свинушку али коровку прирезать? Я это дело умею, годков пятьдесят уже по нему работаю.

— Нет, скотины у меня нет, да и сам я из города, — ответил я.

— Жаль, жаль, — искренне вздохнул старик, — Умирает оно, ремесло-то наше! Скота нет, о чем все думают-то?! Что кушать-то будут?! Или думают, что век закордонщина кормить будет? Да и сейчас думаете на нам мясо присылает? Она специальную нахимиченную губку присылает, которая мясом только пахнет, а мяса в ней и нет! У меня чутье на это, уж поверь годкам моим — пятьдесят годков уже в мясе, бычья и свиная кровь так под кожу въелась, что не отмыть! С двумя кровями живу теперь, со своей и со скотской, все одно, что с двумя душами!

Чувствовалось, что деду была охота поговорить.

— Василий Георгиевич, а было, чтобы кто из мясников когда людей убивал? Все-таки это ремесло делает людей к смерти привычным!

— Нет, ты что, милок, никогда так не было! — замахал руками старик, — Мы животину режим, все же на тот свет отправляем, хоть и для людей. Потому чувство греха у нас особое, и боязнь его тоже не простая, не такая, как у всех. Все равно как чутье жара, когда нет кожи. Ножи и те, когда нет работы, в особый сундучок всегда запираем, да еще особую колыбельную песенку им поем, чтоб спалось сладко.

Дед затянулся папироской и ни с того ни с сего спросил:

— А ты чего, из органов, што ль?

Я слегка вздрогнул, поразившись дедовской проницательности, и кивнул головой.

— Не похож ты на людей оттуда, ох как не похож! Небось, недавно там?

Мне осталось только еще раз кивнуть головой.

— Что я тебе, мил человек, могу сказать. Скажу, что нас мало осталось, и все кто остался — сплошь деды вроде меня. Порешить мы никого не могем, годы и те не позволяют. Был, правда, на моей памяти один мясничок, Никиткой звали, тот за мзду покойничков разделывал, чтоб следы душегубств скрыть. Прибьет, скажем, зять тещу ненароком или парень парня из-за девчонки, а потом опомнится, самому тошно. Но делать нечего, труп перед носом лежит, и не знает он, что делать. Кается, конечно, но на каторгу-то идти не хочет. Да и смывает ли грехи с души она, каторга? Вот и бежит к Никитке, тот покойника на мелкие кусочки режет, а после закапывает, чтоб никто не нашел. Потом Никитка обязательно в храм ходил, за того, кого искромсал — молился, свечку ставил. А как храмы позакрывали — дома молиться стал. Потом он уже это свое ремесло бросил, но молился все одно до самой своей смерти. А помер тоже непутево — голову от вшей бензином намазал, а потом взял, да папироску и закурил. Тогда органы ко мне впервой приходили, про Никитку расспрашивали, я им все порассказал, ведь с покойничка-то все одно никакого спроса!

Продрогший от воздуха северо-западных деревень до самых костей, я отправился домой. «Нет, это был не мясник, однозначно. Кто же мог быть? Доктор, санитар из мертвецкой? Едва ли. Да что я вообще к профессии привязался, будто мясницкому делу по книжкам обучиться нельзя! Точно так же ночным страшилищем может быть неприметный офисный работник в близоруких очечках и всегда наглаженном белом воротничке. А почему нет? В их жизни найдется много времени, чтоб в своих мыслях порыться, а когда в них глубоко роешься, то ничего хорошего не откопаешь, ведь дно разума — все одно как речной омут», размышлял я дорогой.

— Мясников я отработал, — доложил я начальнице, — Практически…

— Забудь о своих мясниках. Сейчас на труп едем.

— Там же, в парке Розы Люксембург? — спросил я, но начальница уже вышла из кабинета. Мне осталось только лишь отправиться вслед за ней.

Через двадцать минут мы шли по дебрям безымянного парка, что был совсем в другом районе. За одним из поворотов зыбкой тропинки мы увидели десяток людей в сером.

Показав красные книжечки, мы прошли в середину их неровного строя, и я вживую увидел то, что недавно разглядел на фотографии. Мертвое девичье тело с лежащим неподалеку еще не остывшим комом ее внутренностей. Убитая была до того похожа на свою предшественницу, что у меня мелькнула мысль о том, что она — та же самая. В следующее мгновение я отогнал эту глупость — ведь единственное, чего еще не было на свете, это чтобы у одного человека оказалось два трупа. И все-таки сходство невероятное. Моя начальница, увидев труп, вздрогнула и немного отпрянула. «Ясное дело, привыкнуть не может, хоть и видит неизвестно в который раз. Чему тут удивляться, я тоже не могу!», подумалось мне.

Щелкали фотоаппараты, копошились эксперты, вскоре появились люди с носилками. Я тоже работал ручкой, не делая лишних взглядов в сторону трупа. Вместо этого я глянул на тропинку в шаге от тела и подумал о том, что у каждого из нас будет когда-нибудь этот шаг, который мы, не смотря на все свои силы нынешние, никогда не сможем сделать. Обездушенное тело, раскинув в бессилии свои ноги, так и останется лежать перед ним…

— Ни х… себе! — неожиданно крикнул один из экспертов, стоявший на корточках возле убитой, — Вот так находка!

Из пустого нутра трупа он извлек какой-то знакомый прямоугольный предмет и положил его на сложенную марлевую салфетку. В следующую секунду он сделался узнаваем — это был мобильный телефон.

— Заберу его с собой, мы исследуем его на предмет дактилоскопии, наличия прочих следов. Симкарту отдадим, когда будет возможно! — бодро сказал специалист.

Люди с носилками приготовили черный мешок. «Если тело отправляется в черноту, то душа, наверное, наоборот — в свет, ведь она простилась с телом», — подумалось мне.

— Больше нам тут делать нечего, — твердо сказала начальница и двинулась прочь.

«Неужели к этому телефону прикасалась рука того сгустка тьмы, о котором я думаю всю последнюю неделю, не видя перед собой ни своей семьи, ни иной жизни?», размышлял я.

Кое-какое представление об этом роде преступников я уже имел и знал, что главная трудность в их поимке — это непредсказуемость поведения. Профессиональные преступники на то и профессионалы, чтобы мыслить всегда головой и совершать ошибки, идущие опять-таки от головы. Здесь же разум преступника определенно находился во сне, том самом сне, который порождает чудовищ. Вполне возможно, что он обронил свой телефон, даже не заметив его, а потом, если даже и вспомнил, то испугался вернуться на окровавленное место. Быть может, он уже выдавил совершенное из своей памяти, обозвав его сновидением, что часто бывает у психопатов, крайний вариант которых — это маньяки. Может, он сейчас нервно курит сигарету и объясняет сам себе, что чего только во сне не привидится. Утрата телефона больно кусает его нервной дрожью, ведь этот предмет неожиданно обратился из средства связи между людьми в инструмент связи сна и твердой реальности, бытия и небытия. Потому он убеждает себя, что мобильник просто потерян в троллейбусной или автобусной давке, в которую он попал вчера днем.

«Если он так мыслит, нам же лучше. Ведь тогда он не станет скрываться, кто же бежит из дому от своего сна, каким бы лихим он не был!», смекнул я.

Симкарта была извлечена и проверена. К полудню у меня лежал точный адрес ее владельца. Его звали Алексей Сергеевич Найденышев, и проживал он по адресу Пустоозерская улица, дом 35. Под этим адресом в базе данных значилось одно из рабочих общежитий, давно обращенное обитателями в пропахший горелой едой, перегаром и блевотой муравейник.

На проверку и задержание подозреваемого снаряжен был я вместе с подчиненными мне двумя сержантами.

— Посмотришь, наконец, в его рожу, — сказала Любовь Андреевна, — Мне туда ехать нельзя, я такая, что и задушить прямо на месте могу!

«Был бы он хоть страшного вида, с большими клыками. А что если он будет внешне безобидным человечком?! Смогу ли я ему даже сказать, в чем его обвиняют?!», раздумывал я, поднимаясь по заплеванной лестнице общежития.

Внутри все оказалось точно так, как я и предполагал — длинный коридор, пропахший мочой и рвотой, по обе стороны которого теснились коморки — комнаты. Детский плач мешался с пьяным матом и ревом, а младенческие пеленки висели под потолком на веревках рядом с грязными мужскими трусами. Народу тут обитало так много, что казалось, будто какая-то невидимая рука старательно вбивала его в это жилище, как сигареты в пачку.

Отыскали нужную комнату, сержант издал тот равнодушно-грубый стук, который ни с чем не спутаешь.

Дверь оказалась не запертой. Возле окна на стуле безмолвно восседал белобрысый худой человечек небольшого роста с кожей землистого цвета. Увидев нас, он поднялся и бросил на меня взгляд, каким, наверное, смотрят те, кто способен видеть душу человека насквозь. Я пошатнулся, осознавая, что качаться на непослушных ногах сейчас надлежит ему, но не мне. События развивались по худшему из предвиденных вариантов, и у меня пересохло в горле. Едва ворочая непослушным языком, я представился и раскрыл удостоверение.

— Вы подозреваетесь в совершении тяжкого преступления. Для дачи показаний прошу проследовать с нами, — закончил я свою речь.

Он снова кивнул головой и спокойно подошел к нам.

— Что же, проследую, — спокойно сказал человек и немного улыбнулся. От его серой, предсмертной улыбки меня проняла дрожь.

Сейчас перед собой я видел не преступника, а сильно несчастного человека. Хотелось оставить его в этой комнате, а самому вместе с подчиненными потихоньку, на цыпочках выйти вон, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Но жизнь расставила все иначе, и я должен был приказать сержантам его обыскать, потом отвести в машину и доставить на допрос. «Да, он побежден тем врагом, который у него в нутре, но смог бы устоять я, если бы внутри меня оказался такой же враг?», задал я сам себе вопрос.

Через полчаса Алексей Сергеевич Найденышев сделался уже допрашиваемым.

— Были Вы знакомы со Светланой Викторовной Рыжиковой? — задал я вопрос.

— Нет, — глухо ответил Алексей.

— Вот с ней, — я достал фотографию сегодняшней убитой и принялся старательно наблюдать за лицом подозреваемого. Насколько я знал, почти не было убийц, которые бы могли охранить при виде своих жертв каменное выражение лица, без пляски хотя бы одного мелкого мускула. Но на его лице ничего не дрогнуло, что повергло меня в удивление. Или я невнимателен?

— Да, я с ней познакомился и тут же расстался. Я окончил ее жизнь ударом ножа в затылок, а потом выпотрошил ее внутренности, — неожиданно плавно, равнодушным тоном принялся рассказывать он, — До нее я тоже самое сделал с еще одной девушкой в парке Розы Люксембург…

— Зачем?! — задал я простейший, само собой разумеющийся вопрос, — Скажи честно, хотя бы мне, не как менту, но как человеку! Зачем!

— Не знаю! — твердо ответил он и устремил на меня тот же взгляд, что и сегодня при задержании.

— Ладно… — пробормотал я, после чего отправил подозреваемого в КПЗ.

Что-то нехорошее принялось вращаться в моем нутре. Ясно, что все получается как-то неправильно, несуразно. С чего ему сознаваться, он что, смерти себе пожелал? Кто сидит по такой статье ведь редко когда выживает. Так почему бы ему тогда не повеситься, или не побежать от нас через окно, чтобы я смог застрелить его при попытке к бегству и отправить его дело на единственный справедливый суд — Суд Божий?! Всяко гибель была бы легче!

— Чистуха есть, вещдок имеется, так чего еще надо? — сказала Любовь Андреевна, — Для порядка еще надо следственный эксперимент провести, и можно в суд передавать. Остальное пусть прокуратура выясняет. Я его допрашивать не буду. Боюсь, что не выдержу и наброшусь, у меня уже нервы ни к черту. Тебя же можно поздравить, хотя особенно-то не гордись. Просто повезло тебе как всякому новичку. Обычно такие дела по году идут, и ничем не заканчиваются. Преступник исчезает, словно его и не было на свете, потом пару лет — молчок, а потом все снова, только уже в другом месте, часто — в ином городе. Так что заслуга твоя не велика!

Я уселся за письменный стол и принялся оформлять дело. Сейчас я сдавал человека в разделку, как некогда сдавал отжившие свое корабли. А ему ведь всего двадцать лет, он еще толком и на свете не прожил. Неужели это не ошибка?!

— Задумчивый ты больно, с такой задумчивостью в органах не место, — услышал я над собой скрипучий голос Любови Андреевны, от которого сразу вздрогнул, — По-другому у нас мыслить надо, главное — дело сдать и к стороне, а рассуждать нам не о чем. Для того начальство имеется, оно за это деньги да медали получает!

— Это я так, о своем, — пробормотал я, раскладывая документы в положенном порядке.

Но закончить писчебумажную работу я не успел. Затрещал телефон.

— Ваш подследственный только что скончался. Скорая помощь зафиксировала смерть, — доложил дежурный.

На холодном тюремном полу лежало тощее молодое тело, едва прожившее на белом свете двадцать лет от роду. Больше не было подозреваемого, он сровнялся с потерпевшими, и его могила, наверное, мало будет отличаться от их могил. Там, куда попадут их души, все навсегда рассудится, и он уже не сможет никого порешить, ведь дальше смерти хода нет. Только неясно, к чему ему была дана эта крошечная, как лапа котенка, жизнь. Неужели для того, чтобы набрать в себя камней-грехов и вместе с ними провалиться на самое дно мироздания…

— Молодец, научился с подследственными работать! — ехидно поздравила меня Любовь Андреевна, когда я в очередной раз оказался в ее кабинете, — Но только такое усердие — тоже не дело. Всему мера нужна! Хорошо, этот — сирота, никто из родственников в суд не побежит. Но в другой раз смотри, будь осторожнее…

До меня наконец дошло, к чему клонит моя стервозная начальница.

— Я его и пальцем не тронул! — ответил я.

— Ладно, кому-нибудь другому можешь сказки рассказывать, но я-то в органах уже двадцать лет, мне ли не знать, как «чистуха» делается! Что я тебе, девочка, что ли?! — недовольно прошипела она и тут же отвернулась.

Мое нутро съежилось. Меня ведь впервые за жизнь назвали убийцей! Хоть бы в лицо бросили, что я — душегуб, так нет ведь, промолвили об этом столь серо, будто такое состояние хоть и нежелательно, но все-таки вполне терпимо! Но ведь сказанные слова — не правда, я — не тот, я — не убивал! Сам-то как я буду жить дальше, если во мне до конца дней станет кататься свинцовый шарик с надписью «Убил»!

— Тем не менее я проводил допрос четко по установленной форме, — отчеканил я, как когда-то в курсантской молодости чеканил командные слова, обучаясь их правильно говорить.

Едва заметна корявая улыбка стала мне ответом. Ясно, что ее не одолеют никакие слова, и чем больше их я в нее брошу, тем шире растянется эта гримаса. Разговор должен был закончиться.

Несколько дней меня не оставляла мысль о том, что я сотворил что-то не то, что я, может, сам того не желая, призвал чужую смерть. Да, как военный я учился делу смерти, но с молодых лет я готовился убивать вооруженных до зубов врагов, которые так же могли убить и меня. Здесь же передо мной был человек, лишенный всякого оружия и беззащитный не только перед моими руками, но даже и перед мыслями, словно со стянутой кожей. Во мне разорвалась связь между опустошенными женскими телами и тем человечком, тело которого после беседы со мной отправилось под землю. Конечно, убивал не он, а кто-то другой, сгусток ночной тьмы. Но вот его определенно прикончил я, пусть даже не своими руками и не словами, а хотя бы и мыслями. «Да, в органах мне, видать, и впрямь не место», раздумывал я, когда моя рука сама собой рисовала кораблики для дочки.

Прошло три дня, и фотография разделанной девушки вновь появилась на моем письменном столе. Это было уже новое преступление, совершенное точь-в-точь, как и прежние. Даже внешность убитой почти ничем не отличалась от своих предшественниц, хотя звали ее, разумеется, по-другому. Иной была и ее судьба, и с другими погибшими от рук ночного упыря она слилась лишь в последнее мгновение своей жизни. Эта была дочкой какого-то начальника, а ночью в парк она отправилась для того, чтобы сбросить с себя ярмо тяжелой истерики, которое сковало несчастную в час по полуночи. Ярмо она сбросила вместе со своей жизнью и со своим нутром.

«Выходит, тот был ни в чем не виновен? Так отчего же он во всем признался, а потом умер? Неужто это был страх, страх передо мной? Врачи сказали, что у него был порок сердца, и даже малое волнение могло привести его к смерти. Не мог, значит, он со своим сердцем такие дела творить. Но отчего мне он ничего не сказал?», раздумывал я, нервно теребя в руке свои перчатки.

Снова было восклицание эксперта. На сей раз внутри неподвижной жертвы он обнаружил… паспорт. Да, настоящий паспорт «гражданина РФ»! Вот так находка! Удивительное сплетение трагедии с казенщиной. Но для следствия это — удивительная удача, и при том уже вторая подряд!

Только после того мобильника у меня на душе сделалось нехорошо. «Что если настоящий преступник добывает у ни в чем не повинных людей документы, а потом подсовывает их в опустошенные его руками тела. Кто сказал, что у маньяка не может быть разума, и что он никогда не способен овладеть навыками профессиональных преступников?!», подумалось мне.

Паспорт был на имя Сергея Сергеевича Безотцового. Нет, не мог он быть какой-то родней тому, Алексею Сергеевичу Найденышеву. И все же общее у них определенно имеется. Фамилии хоть и разные, у первого — чисто русская, у второго — вроде как украинская, но обе определенно связаны с тяжкой долей сиротского детства. А отчества у них вообще одинаковые. Совпадение? Мало ли у нас Сергеев и Сергеевичей? Вероятно, так…

Дальше прошлый раз как будто повторился. Передо мной предстал человек, удивительно похожий на своего предшественника. Те же белые волосы, та же землистая кожа, и, что хуже всего — тот же странный пронзающий взгляд. И та же покорность, с которой он вошел в кабинет и во всем сознался. На вопрос о мобильном телефоне, обнаруженном в предшествующем трупе он тоже ответил. Сказал, что то был мобильник его друга, случайно оказавшийся у него в кармане и выпавший из него. Друг сам никого никогда не убил, он и мухи обидеть не смел, но идейно был согласен с ним, и каждую историю про убийство очередной девушки он потом художественно записывал на бумаге. Оттого и взял вину на себя, что чуял ее в себе, а когда этот груз в нутре есть, то не важно, делали ли зло руки или они его не делали. Ведь главное, конечно, вовсе не в них.

Что было удивительно, мы прекрасно понимали друг друга, говорили на одном языке. От этого мне делалось особенно не по себе, и я потихоньку отодвигался от допрашиваемого на своем кресле, снабженном колесиками. Едва удерживал себя, чтобы самому не удрать из собственного кабинета прежде окончания допроса.

Когда подозреваемого увели, я хлебнул воды из графина и приказал строжайше наблюдать за ним, чтобы он чего сам с собой не сотворил. Мои мозги обратились в рой вопросительных знаков. Усталый после прежней бессонной ночи я заснул прямо за своим письменным столом. Во сне мне виделись рои каких-то насекомых, наподобие комаров, только в тысячу крат меньше. Они легко пролетали через людские головы, и мою в том числе, не вызывая этим боли, но доставляя отвратительное ощущение абсолютной собственной проницаемости, какое, наверное, бывает у открытой форточки. Убивать их было бессмысленно, более того, от шлепков по самому себе становилось лишь хуже — мерзкие мушки зарывались в глубины плоти, чтобы через секунду вынырнуть с другой ее стороны. Весь сон был сплошной, мучительной и бесполезной борьбой с этими беспощадными созданиями.

Ухо прорезал телефонный звонок.

— Подозреваемый задыхается!

— Вызовите скорую! Быстрее!!!— крикнул я и бросился туда, где за серой решеткой белело тело Сергея Сергеевича Безотцового.

Когда я оказался там, подозреваемый уже был мертвецом. Доктора не поспели, и помещенный за решетку человек умер от удушливого приступа.

Снова были ехидные замечания начальницы в мой адрес, был мой взгляд, растворяющийся в белизне потолка. Теперь я был уже уверен в невиновности того человека, как и его предшественника. Все было не правильно, все было не так, но, вместе с тем, упырь все-таки где-то был. У меня возникло чувство, что сгусток ночной тьмы повернул меня на свой же путь, путь убийцы, и теперь я, сам того не желая, каждым своим шагом помогаю ему, делаю вместе с ним одно общее дело.

Когда я вышел из кабинета Ждановой, то уже знал, что смерть подследственных сделалась известна всем сослуживцам. На каждом шагу я ожидал встретить те особенные, ни с чем не путающиеся взгляды, которыми смотрят на тех, кто отправляет людей на тот свет, по своей воле или не по своей. Но взгляды сослуживцев были скорее одобряющими, подмигивающими, мол «боевое крещение состоялось, и теперь ты такой же, как и мы!». Тут я понял, что уйти отсюда уже никуда не смогу, я ведь отныне повязан двумя смертями…

«Повязан», повторял я весь вечер. Что за слово, сочетающее в себе сразу и хлипкость паутины и тяжесть неподъемных цепей! Оно означает что-то невидимое и, в то же время, необоримое. То, с чем ты повязан — нельзя любить, но, в то же время, нельзя и ненавидеть. Ведь ненависть скорее сожжет самого тебя, не освободив от проклятой повязки, и потому ее для самого себя лучше держать в узде...

Три последующих дня я был занят написанием бумаг. В мой кабинет время от времени заходила Любовь Андреевна, смотрела на меня, усмехалась и выходила. Оторвавшись от бумаг я смотрел ей в след и однажды заметил на ее затылке белокурый локон, предательски выглядывавший из-под иссиня-черных волос. «Выходит, ее родные волосы — белые, но она их красит. С чего бы это? Чтоб глупой не считали, что ли? Но тогда эта окраска и есть самая глупость, с белыми волосами она бы чуть красивее была», вклинилась нечаянная мысль. Разорвав цепь раздумий о написании бумаг, она ни с того ни с сего повлекла за собой нечто неожиданное, даже странное. Я отчетливо почуял связь между обоими умершими подследственными, и связь эта, по моему чутью, шла откуда-то из точки их появления на белом свете. Что-то во мне ощутило мгновение, когда они еще не были ни злодеями-упырями, не безвинно убиенными, а были тем, что соответствует образу и подобию Господнему. Нечто чистое, сияющее среди солнечных лучей, с такой же чистой душой. Младенцы, похожие друг на друга и на всех младенчиков этого мира, еще не отражающие зеркалами своих душ углы и закорюки этого мира, но отражающие небесную синеву…

Маленькие листочки казенной бумаги, чего же я не посмотрел их сразу? Свидетельства о рождении, оба выданы Домом Ребенка №51. Они, выходит, детдомовские? Почему я об этом даже не спросил? Почему я разглядел их только лишь здесь и сейчас, да еще в тени выпотрошенных женских тел, словно люди отрываются от некой потусторонней темной глыбы и падают в мир уже в том виде, какие есть здесь?!

На следующий день я беседовал с директоршей Детского Дома №14, куда двое этих мальчишек попали из Дома Ребенка. Именно среди его стен в их головах зазмеились первые земные мысли, и их глаза взглянули на небо, как на нечто чужое.

Директорша была бодрой бабушкой, каких очень мало на свете. Ее глаза прямо-таки светились добротой, и вселяли веру в то, что можно на Этом Свете прожить свою жизнь и не собрать с ее годов греховного урожая. Ее рассказ по звучанию походил на сказку вроде сказок Арины Родионовны, как их представляем себе мы. Кстати, бабушку и в самом деле звали Арина, но только Николаевна.

Этот детский дом был предназначен для больных детей, от которых родители отказались из-за физических дефектов. Алексей и Сергей внешне были самыми обычными детьми, но их нутро оставляло им совсем мало времени для жизни среди земных людей. Их родители решили, что вернее будет похоронить детей сразу, выбросив из своей жизни, и, похоронив этот миг под пластами памяти, более-менее спокойно жить дальше. Ведь в другом случае их ждали долгие годы надежд, вырастание невидимых, но самых крепких нитей — нитей любви. Но день, когда все закончится, сразу же был предрешен мудрыми докторами, и нити их любви неминуемо должны были уйти в тот свет. К чему это, когда вокруг столько веселых людей, которые думают лишь о жизни и свято верят в бесконечность каждого ее мгновения, словно за туманной дымкой грядущих лет есть лишь балаган сегодняшнего дня?! Тем более, что отказ даже от здорового ребенка государство карает слабее, чем справление малой нужды в общественном месте, то есть — вообще никак. Здесь же осудить их и вовсе никто не вправе!

— Да, эти мальчишки крепко дружили, даже братались. И отчество сами себе одно на двоих, вернее — на троих придумали. У нас это можно, все одно отцов никогда в глаза не видели. Меня сильно попросили, я метрики и исправила.

— Трое? — удивился я, — А третий-то кто?!

— Их названная сестренка, Олечка. Они всегда втроем были, никогда не расставались!

— Втроем… — удивился я.

Арина Николаевна принялась рассказывать о давних днях. Тогда в этих раскрашенных яркими красками, чуть-чуть затмевающими сиротскую серость, стенах обитали двое мальчишек и одна девчонка, которые всегда были неразлучны. Мальчишки внешне были вполне обычными детьми, только чуть похудощавее, будто их плохо кормили. Но, стоило им пробежать несколько шагов, как они бледнели и принимались судорожно хватать носами и ртами драгоценный воздух. Потому бегать им запрещали, а присматривать, чтобы привычная детству резвость не переходила в бег, приставили девочку Олю.

Оля, хоть и могла бегать, но ходила всегда шагом. Если кто-то из мальчишек был готов пуститься в бег, она морщила свое красивое личико и с обидой говорила «Зачем ты от меня убегаешь?», после чего желание к бегу у нечаянного бегуна пропадало. Так они и ходили тихим шагом по коридорам, испещренным ядовито-цветастыми Айболитами и Бармалеями, которые за годы жизни сделались незаметны.

Иной жизни дети не знали, и их мир был не больше, чем десяток-другой шагов по коридору. Среди этих шагов их фантазия порождала множество миров, куда они переселялись, оставляя свои немощные тела на Земле. Ужалив их тела, природа, наверное, отдала свое, влив в них просто невероятную способность к сочинительству. В один день все трое представляли себя жар-птицами на острове Яро, в другой — сказочными разноцветными конями, в третий — еще какими-нибудь существами. В мгновения этих погружений они не слышали и не видели ничего, что существует в оставленном мире, они издавали какие-то удивительные звуки, смысл которых был понятен только им самим. Возможно, если бы их сказания были написаны, они бы породили невероятный интерес у людей, украсили бы любой книжный магазин или библиотеку.

Но сами дети писать не умели, а немногочисленные здесь взрослые были слишком заняты какими-то своими смутными делами, чтобы застыть возле детей с раскрытыми ушами, пером и бумагой.

Так все и осталось в смутных воспоминаниях Арины Николаевны или… Еще чьих-нибудь, кто что-то слышал и понял.

Прошло время, и внешняя жизнь настигла-таки планету, на которой обитали трое детей. Она запечатала их обратно в нездоровые тела. Они отняла у них их сказочные, известные только им имена, и снова нарекла их теми именами, которые были прописаны в скрепленных печатями бумагах. Она сказала им, что у них что-то «не так», что не годятся они для нее, большой жизни потому, что не из того теста слеплены. Но не могут они жить и на своих прекрасных островах, ибо они — лишь бесполезные фантазии, вроде занавесок на окошке.

Какая-то начальственная тетенька глядя на ребят лила слезы. А они их не понимали, вообще ничего не понимали, но в их души тем временем вползал отвратительный червь. Ох уж эта жалость, однокоренное слово с ядовитым змеиным жалом! Через нее они узнали, что они — «бедные, несчастные сиротки, брошенные родителями из-за того, что они — больные!»

Леша и Сережа о чем-то задумались. Они не знали, но уже чувствовали, что где-то рядом скрывается простенькая и незамысловатая тайна их жизни. Тайна действительно была, главная докторица этого дома держала ее под замком в специальной комнатке, и она не походила ни на что, кроме пачки бумажек, испещренных каракулевидными буквами.

Все потаенное завсегда рвется к свету, и нет тайны, которая бы не совершила блестящий полет к яви. Однажды мальчишки ее узнали. Может, кто-то поблизости однажды проговорился. Или один из мальчишек под предлогом помощи в поиске забытых очков пожилой докторши забрел в запретную комнату, и прочитал-таки заповедные слова.

Леша и Сережа узнали, что жить им осталось не долго. Но они ничуть не расстроились, ибо по своему возрасту были еще далеки от многоступенчатых рассуждений про сущность смерти. Оба не сомневались, что окажутся там обязательно вместе, и с ними будет их Оля, и они снова обратятся в разноцветных светящихся птиц, то есть всего-навсего избавятся от внешней жизни, которая и без того всегда казалась им не нужной.

Известие о близости смерти развеселило ребят, но расстроило Олю.

— Вы обо мне-то подумали?! С кем я тут останусь?! — кричала она, обливаясь слезами.

— Мы не виноваты, — пожимали плечами мальчики, так там написано.

Олечка переживала так, словно у нее отняли самое любимое, дорогое, чем теперь для нее стала ее смерть. Она чувствовала себя так, будто какой-то злодей повесил на ее шею камень страшного бессмертия, и теперь она обречена вечно быть одна среди чужого мира, в нутро которого она никогда не войдет. Ее болезнь действительно не обещала близкой смерти но и не пускала в копошливое сообщество внешних людей. У Оли не было мочевого пузыря и ее моча текла по животу, отчего девочке всегда приходилось ходить, обвязавшись тряпками, которые промокали и издавали неприятный для посторонних запах.

Однажды в Детский Дом заглянули какие-то миссионеры и принесли Библию в картинках, по книжечке на каждого ребенка. Леша и Сережа с интересом читали их, ведь там говорилось о близости Того Света, где есть Рай, так похожий на их мечтания. Чтобы туда попасть, необходима любовь к ближнему, а она у них, конечно, есть!

Но Оля неожиданна нахмурилась, потом со злостью порвала свою книжечку на мельчайшие клочочки, а потом отняла книжки и у ребят, и тоже принялась рвать. Им было жаль книжек, но противиться своей названной сестре они не могли. Страницы рвались с легким треском, лишь обложка не сдавалась, и для нее пришлось пустить в ход зубы.

— Ничего этого нет! — кричала Оля, — Бога нет! Ведь я — такая же, как вы, но вас он берет, а меня — нет. За что, чем я хуже?! Значит, нет его!

После Олечка долго ходила кругами по коридору и рвала обрывки дальше, превращая их в мелкие бумажные пылинки, которые тут же развевались сквозняком, и на радость уборщиц равномерно покрывали линолеумный пол.

Она о чем-то думала. Лихорадочные движения мышц ее лица выдавали мысли, сокрытые на этот раз даже от названных братьев.

— Ведь и у меня есть мать… Где-то она есть… — неожиданно вздохнула Олечка.

Мать ей представилась чем-то неопределенным, вроде звездной туманности. Из этой туманности когда-то выплыл живой сгусток, только позднее понявший, что она — есть Оля. Но, прежде чем она осознала себя, туманность ее отторгла, отделила от самой себя и, должно быть, отвернулась. Оля представила этот прощальный всплеск звездных волос в тот миг, когда туманная мама совершила свой поворот, навеки оставив свою частицу в чужом мире. Из ее глаз покатились слезы.

— Мама! — сказала она впервые в своей жизни. Прежде она никогда не говорила этого слова, никто ее ему не обучал, и первым словом, которое Олечка сказала в своей жизни, было слово «вонь». Его говорили нянечки Дома Ребенка, менявшие пропитанные мочой тряпки, покрывавшие ее тельце, — Мама!

И тут Оля вздрогнула. Олечка поняла, что никогда не виданное ею существо, которое она сейчас назвала, сделало ее такой, какая она есть. Из-за него она — бессмертна и никому не нужна под закрытым оконными стеклами небом, кроме как братьям. Несомненно, она же сделала так, что с братьями ей придется навсегда расстаться и остаться одной среди массы нелюбимых и нелюбящих людей, крутящихся среди непонятных забот и не видящих ее, Олю. Они навсегда будут для нее ненужными плотными кусками мяса, способными лишь задеть Олечку, как картофелины в кипящем супе задевают одиноко торчащую ложку. А она останется для них чем-то вроде ложки, непохожей на них частью совсем другого мира. Бедным картофелинкам остается лишь уплывать быстрее, чтобы, не дай Бог, не увидеть своего отражения на блестящей ложечной поверхности.

— Мама! Мама! Мама! — кричала она, и слова скакали по коридору, как по реке скачут куски разорванной в каменные клочья некогда могучей плотины.

Леша и Сережа боязливо вжимались в коридорную стену. Стенка им не поддавалась и не уберегала от похожего на грозовую молнию слова. В мальчишках одновременно проснулась мысль, что и у них ведь были мамы… Но для них это уже не важно, ведь жить им осталось недолго, скоро они навсегда обратятся в разноцветных птиц или алмазогривых белых коней, поселившись среди трав да цветов далекого острова, приплывшего из глубин ни то воображения, ни то памяти.

Нет, та мама, о которой кричит Оленька — не такая, она — иная, ее у мальчишек не было. Она — что-то однозначно темное, злое. Ведь о добром не кричат так, да еще и с такими слезами! Оля плакала и раньше, но эти слезы — они какие-то другие, даже когда на пол капают, до пола не достают — испаряются по дороге.

А Оля думала, что услышав крик, мама тотчас появится перед ней. Что будет дальше она не знала, но была уверена, что все изменится, и она вместе с братьями попадет в те края, которые они все прошлые годы видели под закрытыми глазами.

Но мама не появилась. И крик прекратился так же внезапно, как и начался. Высыхающие слезы солененькими кристаллами щекотали ее щеки. Оля поняла, что если мама не пришла на этот первый зов, то после она уж конечно не придет, зови ее или не зови. Но она почувствовала и цепкую невидимую нить, другой конец которой, наверное, ведет к ней, к маме. Эта нить ее держит здесь, она не пускает Олю отправиться вслед за ребятами, когда они уйдут. Значит, нить надо перерубить, а рубить ее можно лишь на том, невидимом ее конце.

Рядом появилась нянечка, пришедшая, наверное, на крик. Уже давно в этом детском доме никто так не кричал.

— Что с тобой?

— Мама. Какая она — мама? — спросила Оля.

— Откуда мне знать! Фотографии нет, а сама я ее что, видела? — быстро ответила няня, — Должно быть, на тебя похожа. Все несчастные дочки на матерей похожи!

Няня засеменила по коридору, превращаясь в белую точку.

«На меня похожа», подумала Оленька.

Вечером они беседовали в укромном уголке.

— Я ее… убью! — сказала Оля, — Иначе нельзя! Я хочу с вами, и не могу без вас! А так я к вам не попаду!

— Как ты ее найдешь? — усомнился Леша, — Ведь… Много, наверное, таких, какие на тебя похожи…

— Найду!

— А если ошибешься и убьешь не свою маму, а другую? — спросил Сережа.

— Тогда убью еще и еще, пока не дойду до нее! — ответила Ольга и в ее глазах загорелись два пожара.

— Но… Нельзя ведь убивать… Туда можно не попасть… Об этом ведь сказано… — пробормотал Сергей, успевший кое-что прочитать из Библии перед тем, как руки Оленьки обратили ее в клочья.

— Можно! — крикнула Оля, и от ее крика укромное место едва не перестало быть укромным, — А кого я убью нечаянно — тоже за дело. Они же тоже могут породить и оставить, если уже не породили и не оставили!!!

Мальчишки вращали глазами. Они чуяли твердость воли своей сестренки, о которой знали и прежде. Что с ней делать? Волосками слов молота такой воли не перешибить…

Не выдержав избытка огня, клокотавшего в ее нутре, Оленька решила пройтись по коридору. Мальчишки остались одни.

— Мы же всегда все втроем были! — вздыхал Сережа.

— Значит, и здесь втроем будем, вместе с ней! — ответил Леша, — Если она так говорит, значит — ее правда…

— И тоже… убьем?

— Нет. Она — ее мама, мы не причем здесь. Но мы — втроем. Потому…

— Возьмем ее грех на себя! — догадался Сережа, у которого выходило продолжать мысль, недосказанную Лешей или Олей, — Как думаешь, что делают с теми, кто кого-нибудь убил?

— Наверное, самих убивают! — пожал плечами Леша, — А как же еще? Ведь убил же!

— Вот мы и сделаем вид, что убили — мы. Придумаем что-нибудь, чтоб думали на нас, а потом нас убили. Ведь все равно не успеем до семи сосчитать, как закроем глазки и умрем! Зато на Оле вины не будет, мы на себя ее заберем. Но как она свою маму убьет, так умрет и сама, и мы снова будем вместе!

— Здорово!

— Только Оле говорить не надо. Она же нам запретит, жалеть будет…

— Не скажу! Нем, как та рыба! — Леша показал в сторону аквариума, где бултыхалась одна-единственная нездорового вида рыбешка.

С того дня у братьев и сестры возникла тайна друг от друга. Но тайна эта была во славу их будущего единения среди самоцветных цветов, а потому ничего дурного в ней мальчишки не чуяли.

Оля поняла, что разорвать неразлучную нить она не сможет скоро. Надо подрасти, выйти отсюда, где на каждый шаг смотрит чей-то зрячий или подслеповатый, но все одно цепкий глаз. А еще надо научиться, научиться убивать. Что ничего нельзя сделать без учебы, эти ребята поняли быстрее, чем их вольные сверстники.

— Дай мне зеркало, — сказала Оля Леше, повернувшись спиной к большому зеркалу в коридоре.

— Зачем? Вот же оно!

— Я со спины хочу себя увидеть!

Ей дали маленькое зеркало. Да, со спины и в самом деле многие люди — похожи! Даже и не поймешь, кто это… Зато убить такого человека не так жалко — лица ведь нет! Затылком не бросишь прощального взгляда, не проклянешь, ничего не спросишь, не запомнишь убийцу, чтобы рассказать о нем там, откуда никто не возвращался…

Оля сомкнула ресницы, и ее спина, шея и затылок оказались будто в тумане. «Вот такая она и есть. Так я ее и увижу, со спины, ведь она от меня тогда отвернулась!!!», прошептала Оленька. Она старательно запомнила свой вид со спины, если смотреть на него сквозь сомкнутые веки.

Так повторялось день, два, три… А потом началась другая учеба. Леша в старой кладовке обнаружил целую полку, забитую детективными романами в мягких обложках. Их когда-то читала завхозиха, толстая тетя с румянцем на щеках. Прочтет — и положит на полочку, авось когда пригодится, может кто заинтересуется. Но никто не интересовался. В этой дамочке, наверное, с годами образовался целый клад знаний об убийствах и поимке злоумышленников, но лежал он там обыкновенным мусором между памятью о покупке мыла и порошка «Пемоксоль».

Ребята вытаскивали по одной книжечке и относили их Оле. Она внимательно прочитывала каждый детектив, а потом, капризно отбросив книжку, отправляла ребят за новой. После двух десятков детективных романов Оленька вдруг обрадовано захлопала в ладоши. Чувствовалось, что на нее нашло озарение. На самом деле так и было — она прочитала, как можно быстро и незаметно убить человека со спины. К тому же она набралась знаний в деле выбора места и времени преступления, сокрытия его следов и еще множества мелочей.

Однажды Леша зашел в незапертый медкабинет и ему посчастливилось обнаружить в нем раскрытую медицинскую книжку по анатомии с картинками. Медсестра собиралась поступать в мединститут. Оленька внимательно прочла и ее, старательно проводя пальцем по каждой картинке, словно они были настоящими человеческими телами. Потом книга пошла по рукам, ребята ее с интересом рассматривали на предмет изучения устройства срамных частей тела. Напрасно медсестра и врачиха уговаривали детей вернуть книгу — она была возвращена лишь тогда, когда из нее были вырваны все соответствовавшие детским интересам страницы.

А в голове Оленьки еще что-то отложилось и она перешла к практическим занятиям. Из старого матраса они втроем смастерили отдаленно похожую куклу, с которой играли в том же укромном уголке. Оля втыкала в куклу самодельный ножик, старательно оттачивая свой удар. Ребята держали ее, раздумывая, что и этот грех своей сестренки они берут на себя.

— Что вы тут делаете? — неожиданно спросила неизвестно как забравшаяся в этот укромный детский угол нянечка.

— Мы… Иг… граем, — проговорили Леша и Сережа.

— Да, играем, — бодро ответила Оля, успевшая спрятать нож через незашитую дырку в нутро матрасной куклы, — Это у нас мама…

— Ой, детушки, сиротушки… — покачала головой няня и отправилась дальше мыть грязное ведро.

— И Вы все это знали?! — едва не крикнул я.

— Нет. Это я узнала, когда Оля и ребята уже вышли отсюда. Недавно получила письмо от Сережи, в котором говорилось, что оно — первое и последнее, там я все это и прочла. Наверное, так и есть. Так что винить мне себя не в чем. И слава Богу! Не знаю, чтобы делала я, если бы узнала раньше. Сами должны понимать, что внимания взрослых для детей у нас не хватает, работников мало. Дети растут замкнутыми, отсюда их скрытность и жестокость. Но если бы мне пришлось говорить с Олей, когда ее руки были готовы убить родную по крови мать, что бы я смогла сказать ей? Что убивать — не хорошо? Тем более — женщину, которая тебя родила?! Или мне надо было ее прямо отсюда к вам в кутузку отправить, да и ребят с ней заодно?

— Письмо-то Вы хоть сохранили?

— Нет, сожгла, конечно. Могла же я его сжечь?!

В глазах Арины Николаевны я заметил следы раскаяния. Видно, не смотря на всю ее доброту, и ей не очень хотелось много общаться с девочкой, от которой за версту пахло мочой. А теперь, из того же раскаяния, она не сообщила про страшное письмо, и сожгла его.

Осталось лишь вздохнуть, поблагодарить скромную труженицу никому не известного детского дома, и направиться к выходу. Дело принимало решительно новый оборот. Мне пришлось задавить в себе сочувствие к больной девочке и двум ее несчастным названным братьям. Сейчас надо было спасать те невинные жизни, которые в эту секунду идут где-то по земле и не знают, что завтра их белесое тело ляжет среди заснеженных листьев парка, а нутро тоже ляжет рядом красным дымящимся комком. Это стоило того, чтобы я на всем скаку влетел в кабинет капитана милиции Любови Андреевны Ждановой.

— Любовь Андреевна, — начал я с порога и сразу замолчал.

Но кабинет был пуст. Дверь нараспашку, а сам кабинет — лишен даже уличного шума, который терялся в наглухо закрытых шторах. На ее столе лежала бумага, которую я сперва принял за записку, предназначенную для меня. Поля украшали многочисленные флажки, зайчики и ежики, что говорило о напряженной мыслительной деятельности автора. Когда о чем-то крепко задумаешься, в руках — ручка, а перед глазами бумага, само собой выйдет что-то подобное.

На бумаге был схематически изображен наш район и несколько его парков. В них стояли кружочки, от них шли стрелочки, которые переплетались и соединялись. Некоторые из стрелочек были перештрихованы. Я сразу догадался, что кружочки — места обнаружения мертвых тел, а стрелочки означают какую-то связь, которую начальница пыталась выявить. Но, похоже, тщетно. Вот, небось, сейчас курит и досадует! Конечно, вышла покурить, а потом вернется, чтобы что-нибудь еще додумать, а тут я с готовыми фактами! Как бы не упала…

Да, иногда трагизм ситуации стоит все-таки разбавить глотком юмора, пусть и самого захудалого. Я же все-таки человек, не могу же только мертвецов да их убийц перед глазами видеть…

Время, положенное для одной сигареты истекло. Ну где же она? Может, к начальнику на доклад пошла? Пойти к нему? Зачем?! Дождусь лучше ее, а уж она пускай к начальнику идет!

Я уселся в кресло. Беготня последних дней и мертвецы во снах сделали свое дело — я быстро уснул. Во сне мне виделась звездная туманность, о которой я почему-то знал, что она — чья-то мама, но чья — я знать не мог. Спал вроде и недолго, но этого времени вполне хватило, чтобы прыгнувшая в город ночь проглотила остаток дня.

Когда я проснулся, ветер из открывшейся форточки шепотом шевелил край портьеры, а Любови Андреевны так и не было. «Наверное, она сюда приходила, а потом ушла, но меня будить не стала, чтоб потом посмеяться!», решил я. Но теперь уже все равно ничего не поделать, пора собираться домой…

Я взял папку и сразу вспомнил про Ольгу из детского дома. Что я медлю, надо немедленно принимать меры к ее розыску, ведь промедление может кому-то стоить жизни! Но ведь я должен согласовать этот вопрос с начальством…

Телефонная трубка в ответ на мой звонок разразилась долгими печальными гудками, а ее мобильный телефон оказался выключенным. Оставалось лишь звонить главному начальнику. Я позвонил и ему и получил в ответ короткое «Я занят! Не сейчас!». «Ладно, все, рабочий день окончен! Даст Бог, и сегодня ничего не случится, а если что случится, то на это воля Божья. Я сделал все что мог. Из дома еще позвоню Ждановой».

Рука сама собой зачем-то взяла со стола начальницы путанную схему и спрятала ее в папку.

Дома я растворился в обычных домашних заботах — дочка наотрез отказалась изучать таблицу умножения. Уговорами, переходами с ласкового кнута на строгий пряник, мне удалось-таки научить ее умножать на 2 и на 3. В награду за усердие пришлось бежать в кондитерский магазин и покупать для нее пирожные. О том, что я собирался позвонить Любови Андреевне, я вспомнил только лишь перед сном.

Я раскрыл папку, и из нее выпорхнула странная схема. Зачем-то я еще раз глянул на нее, и в моем мозгу что-то сработало. Я отметил, что последний кружок в парке Клары Цеткин отчего-то был обозначен двойным кругом. Тут же сообразил, что в этом месте преступления не совершалось, там еще не лежал мраморно-белый женский труп с растрепанными светлыми волосами… «Странно!», отметил я, и тут мне в голову пришла внезапная мысль, что моя начальница какой-то своей женской логикой вычислила место, на котором будет совершено очередное зверское убийство! Сейчас там еще лишь ветр шевелит лысые ветки зимних кустов и играет с безвинным снежком, но Любовь Андреевна точно знает, что на том невинном месте будет через пару часов! Она рассчитывает сама схватить маньяка, в подходящий миг воткнуть в его спину пистолетный ствол. Ведь ей известно, что будучи пойманными, преступники этой категории как правило не сопротивляются, ибо поимку они ощущают как должное наказание за злодеяния, которого они ожидали все дни.

Я нервно обошел комнату по кругу. «Небось, нарочно так поступает, чтобы доказать мне, да и начальнику свое превосходство! Но мне сейчас что делать? Остается только лишь отправиться туда, чтобы в нужный миг оказаться рядом», размышлял я. Как не хотелось из теплого дома выходить на темную и холодную улицу, шагать по ночному безлюдью. Но пришлось. Иначе что-то будет не так, не правильно…

Вот и черная пасть ночного парка. Я смело шагаю в нее. Откуда-то доносятся пьяные крики, но это — где-то далеко. А мне надо двигаться к тому месту, которое обозначено двойным кружочком. Неужели все есть так, как я себе представляю, и ночной упырь — в самом деле девочка Оля?! Нет, пока я в это еще не верю. И не могу понять, почему среди тревожного мрака ночного парка всякий раз перед убийцей вырастала из мрака фигура жертвы? Ведь нет же сейчас здесь никого, некого убивать! Или она (или все же он, я пока ни в чем не уверен) обладает какой-то странной способностью вытаскивать со светлой улицы свою жертву и тащить ее к себе? Что же она чувствует в последние минуты жизни? Страх от того, что ноги сами собой ведут туда, где ей ничего не надо, где вряд ли ожидает что-то хорошее вроде сидящего на скамейке счастья с блинообразным лицом. На каждом шагу в сердце вплескивается капелька тревожного предчувствия, идти невмоготу, но ноги все равно безнадежно несут тело…

Но если та история была правдой, и убийца в самом деле — Оля, отчего тогда ее странная сила влечет под ее нож невиновных? Ведь есть на земле та, которая действительно предназначена для ее ножа, но невинные, за что они страдают?! Почему ей позволено такое творить, почему небесные силы не пресекут ее бесовской магнетизм?

За следующим поворотом должна была открыться та самая полянка. Внезапно меня остановил женский крик, а потом — еще один. Где-то поблизости на землю рухнуло чье-то тело, глухой удар прошелся по моим ушам.

Немного постояв, мои ноги бросились к заснеженной полянке. В середине нее я увидел два тела, лежавших друг на друге. Мигом оказавшись у них, я тут же ступил ногой в кровавую лужу, вытекающую из неживой плоти.

Я перевернул верхнее тело, и оно сползло с подмятого под него нижнего, бессильно легло рядом. Их застывшие лица глянули на меня раскрытыми глазами. Одно из них я тут же узнал, это была капитан милиции Любовь Андреевна Жданова, а второе… Второе было удивительно похоже на первое, только без морщинок на лбу, только волосы его покрывали не черные, а белые. «Но ведь у Любови Андреевны они крашеные!», тут же сообразил я.

Все сложилось одно к одному и пришло к невероятной точке. Оказалось, что упырь, он же маньяк, она же Олечка — родная доченька моей уже бывшей начальницы. Только она ее никогда не видела, а сама Любовь Андреевна, наверное, видела своего ребенка лишь копошащимся сгустком плоти…

История закончилась, она вместе со многими неразгаданными ее тайнами отправилась в могилу.

Я еще что-то делал. Куда-то звонил, что-то кричал, пытался нащупать у мертвых пульс и сделать им искусственное дыхание. Просто потому, что так положено, а пальцы чуяли бессмысленность моих действий.

Потом вокруг оказалось много народу, кто-то что-то записывал, кто-то фотографировал. Я тоже что-то сбивчиво говорил, объясняя свое странное нахождение возле двух женских трупов. В конце концов меня отвезли домой, взяв целую пачку каких-то расписок.

Эксперты установили, что Любовь Андреевна была убита так же, как и те невинно убиенные девушки — ударом шила в затылок, в его большое отверстие. К протоколу прилагалось и орудие убийства. Ее тело не было разделано и выпотрошено, но у убийцы, которой признали Олю, под платьем был обнаружен припрятанный разделочный нож. Еще одна экспертиза установила, что убитая на самом деле является матерью убийцы. Третья экспертиза не выявила никаких причин смерти убийцы, и в бумагах было записано «умерла в момент совершения преступления от причин, не подлежащих выяснению».

Через неделю были похороны. Два гроба плыли рядом по трясучим дорогам одного из кладбищ. Их хоронили в одной могиле, на которой оставляли лишь одну надпись — надпись Любови Андреевны Ждановой. На всякий случай.

О обстоятельствах гибели Любови Андреевны и ее дочки никто не говорил, эта тема была под негласным запретом. Все хоронившие просто держали рты закрытыми, а мыслями пытались отпереть дверь тайны Любови Андреевны. Но она была под таким замком, отпереть который не мог даже я, знавший о ее тайне куда больше, чем другие.

«Все-таки она сама подставилась под удар, когда увидела свою родную дочь? Или она ее и не узнала, ведь та нападала со спины?», раздумывал я о последнем мгновении жизни своей начальницы. И тут же представил себе мотыльков правды их жизней, которые сейчас кружат где-то высоко, на суде Божьем. А еще я представил трех сияющих разноцветными перьями птиц, летящих над просторами неведомой земли — Олю, Лешу и Сережу.

В тот день я уже не был человеком из органов — написал рапорт об увольнении. Рапорт был подписан.

Товарищ Хальген

2009 год