«Северная Песня»

Всё. Конец. Послушайте-ка лучше другой рассказ, а то этот мне уже надоел. И так…

Солнце перебирало своими бесчисленными бесконечно длинными пальцами барашки морских волн, поигрывая светотенями на гальке, кое-где покрытой солёной пеной. Лёгкий ветерок, иногда налетавший со стороны моря, гнул тростинку, играл на камышовой дудочке. Белые облака грузно клубились, оставляя размытые тени на земле и воде, на камнях.

На берегу сидели два моряка. Оба курили трубки. Сизый дымок рваными кольцами вплетался в ветерок летнего северного моря. Один из моряков прищурившись смотрел вдаль на горизонт, откинувшись назад на локтях.

— А ты знаешь, откуда пошла река? Ну, та,— он махнул в сторону рукой.

— Никогда чёй-то не задумывался. А ты то знаешь?— ответил второй,— просвети уж невежду.

Первый моряк почесал длинную бороду, выпустил клуб дыма и улыбнулся.

— Да дело так было. Давно-давно, когда Солнце ещё не устало испепелять, в жаркой стране, где правил мрачный король, текла река Мистида. И вот, однажды, король страны перешёл все рамки дозволенного, наслав катастрофу на свой народ. Тот год был самый жаркий за всю историю, да. Весь урожай засох в окаменевшей земле, все каналы превратились в безводные канавы, растительность увяла, да скот передох. А на пустынной горе Восходящего Солнца поселился единорог. Мудрецы говорили, что это посланник богов, белый конь с одним только рогом. Представляешь? И ещё они говорили, что эта засуха — испытание, которое послали боги королю и простолюдинам. А единорог— это символ этого испытания, он, видимо, нёс послание. Но король был во гневе и прогнал четырёх главных мудрецов из своего дворца и из страны, не поверив им. Настолько он был взбешён и подавлен бедствием и голодом в стране и волнение народа, что публично проклял Солнце. И Солнце отплатило ему. Белый единорог приснился ему во сне. Он пил виду из реки Мистида, а король в том сне был в облике умирающего от жажды странника, что стоял у самой воды, но пить не мог, так как рот его был зашит из-за проклятия в адрес Солнца. А через семь дней река Мистида пересохла полностью. Она, как говорили изгнанные мудрецы, умерла. И душа её, словно желающая наперекор судьбе служить добром всему живому, парила над теми просторами, где когда-то текли её воды. Река существовала, но текла в небе и нельзя её было ощутить или увидеть… Являлась она только в видениях и внутренних глубинных чувствах…

Вот. А дальше что было, никто не знает. Ох, и устал же я от этого рассказа. Пожалуй, тот был лучше. Продолжу-ка его.

Я очнулся, судя по всему, через несколько минут после погружения в котёл. Однако ни котла, ни его хозяйки не обнаружил. А нашёл я себя в совершенно ином месте. Я лежал на берегу обширного озера. Вода в нём была чайного цвета. А на одинокой прибрежной осине виднелась деревянная табличка «Чайное Озеро». Берега этого озера поросли тростником. Лишь один, на котором оказался я, был песчано-галечным. Я был весь мокрый, а из воды к месту моего расположения тянулись нитки водорослей, некоторые из которых были прицеплены к моей одежде до сих пор. Судя по всему, меня выкинуло на берег неведомой силой. Однако вопрос был не в том, каким образом я выплыл, а в том— какого пня я тут делаю? Как всё это связано с Церерой Лилией? О чём она мне говорила на прощание, кого там надо найти?

Вопросы роились в моём улье, как пчёлобегемоты в праздник воскоотделения. Оставалось только встать и пойти, куда глаза глядят. Вы спросите, где оставалось? В копилке, конечно же. И я пошёл. Передо мной открылось поле. Жёлтое поле, тянувшееся на мили и мили вокруг. Больше не было ничего. Только Чайное озеро и поле вокруг. Я начал двигаться вперёд. Солнце в небе вибрировало. Небо было чёрным как уголь, только Солнце светило неимоверно ярко. Лучи его извивались, стекая с чёрного холста небес, извиваясь по земле вокруг собственных теней. Но было светло. Вдалеке я увидел человека. Тот шёл в ту же сторону, что и я. Но так как более никого поблизости не было, а место это мне оказалось совершенно незнакомо, я решил догнать его. Заметив то, что я иду за ним, человек начал ускорять шаг. Мои ноги переступали всё быстрее, топча цветастые солнечные лучики, расползающиеся, словно трещинки от подошв моих ботинок. Вскоре я приблизился к нему достаточно, что бы разглядеть общие черты. Однако он перешёл на бег. Погоня продолжалась.

— Эй! Э-э-э-й!— кричал я на бегу,— добропочтенный мистер… остановитесь, пожалуйста! Я друг… Я потерялся!

Он не останавливался. И мне пришлось снять ботинок, на котором скопился целый сноп солнечных струнок. Я размахнулся и на бегу швырнул ботинок в человека. Ботинок попал тому в ногу, и человек остановился. Я догнал его и остановился, задыхаясь от быстрого и долгого бега. Человек держал в руке мой ботинок и недоумённо таращился на меня.

— Если ты хотеть остановить прохожего, ты всегда в него кидаться обувью?

— Но я вам кричал, а вы не останавливались…

— Я, клянусь вашими носками, ничего не слышал и, просто напросто, вас не заметил…пока вы не стали обстреливать меня этим.

— Но тогда зачем вы бежали?— я всё ещё не мог разглядеть его, так как Солнце светило мне прямо в глаза…на фоне чёрного неба такое явление ослепляет.

— Гнался за капитаном. А теперь он убежаль. Он всегда убегать. Я не могу уплыть от сюда уже 158 лет— всё время опаздываю на корапль.

— Корабль? Отсюда можно уехать на корабле? Просто я сам не знаю где я. И хочется поскорее отсюда уехать, уплыть, улететь… Так о каком корабле вы говорили?

— Не претворяйся, что ты не знаешь… — неожиданно сменив тон на вкрадчивый и таинственный проговорил человек.

Тут он отошёл в сторону и снова посмотрел на меня. Солнце больше не мешало мне видеть его. И я увидел лысого невысокого пухловатого человека лет шестидесяти, с длиннющими усами, вытаращенными глазами и щеками сытого бульдога. Одет он был в старомодный мундир с эполетами, белые панталоны и высокие блестящие сапоги. Сабля свисала с одного боку, а на другом висел мушкет. Человек молчал, возмущённо взведя брови, тараща глаза снизу вверх на меня, пыхтя и пытаясь выправить грудь наподобие петуха.

— А,— крякнул я,— вы, должно быть, Барон Суббота?

Человек подобрался, крутанул головой и нахмурился.

— Ха! Вот ещё дудки! Никакой я не Барон Суббота! Я — Барон Суббота!

Я почесал затылок, огляделся по сторонам, хмыкнул и слегка приклонил голову в знак приветствия. На мою протянутую руку этот толстоватый коротышка, запутавшийся в своих усах, недоумённо посмотрел и заворчал. Я комично отдал честь.

— Так да или нет? А то мне необходимо было вас найти… если, конечно же, вы— это вы.

— А какой дьяволь я могу быть ещё? Ты говорить, что искаль меня? Плёхой сольдат! Это я искаль тебья! Зваль! Зваль! А ти не слушать команду?— человек покраснел, разорался и, видимо, был в ярости,— Я! Не гуд что ти так поздно!

— Так я вас нашёл?— умоляюще спросил я, пытаясь добиться ясности.

— Я-я! Барон Суббота— это я. Нащёль. Но у нас найн времени— надо торопиться. «Северная Песня» не ждёт долго.

— Что такое эта ваша «Северная Песня»? Корабль?

— Я-я, корапль! И ты на нём плыть!

— Куда? На Парад? А как нам отсюда попасть на Парад?

— «Северная Песня»— не обычный корапль. На нём можно попасть куда угодно. Но это очень опасно. Понимать? «Куда угодно»— не гуд. Опасно. Но отсюта мы мочь улететь.

Барон Суббота, как я практически сразу понял, был из людей резко переменчивого настроения, темперамент коих непредсказуем. Покричав на меня сначала, как на нерадивого солдата своей роты, сейчас он разговаривал гордо, по-учительски, но не зло, а лишь немного упрекая. Его усы смешно дёргались, глаза были комично вытаращены, словно пытаясь достигнуть горизонта быстрее своего хозяина.

— Цель тфая благородна. Но пока далека. Нам надо бежать! Ведь из-за твоё непонимание, ты вечно тянешь время за куп и портищ момент! Бежать! Надо бежать. Вперёд! Лодырь!

— Куда?— только и успел крикнуть я, но Барон уже улепётывал вперёд.

Вскоре он остановился, запыхавшись.

— Я уже не молод, что бы бегать. Подожди. Надо подышать.

— Сейчас бы лошадь,— отвлечённо произнёс я.

— Ага!— он хлопнул себя по лбу, оживился и просиял,— моя турак! Будет лошадь.

Барон Суббота сел, вытянув ноги на землю, достал из заплечного мешка салфетку, вилку, нож и походную миску. Он повязал салфетку так, словно собирался сытно пообедать, хотя в миске ничего не было.

— Я турак. Ты— умный. Я столько тут бегаю без лощадь, и всё никак не мог додуматься до верной мысль! Ведь ещё давно, когда мы осаждать замок короля Бреда Полуночного, я откушать со своими солдатами полевой кухня!

— И?— недоумевающее спросил я,— чем же это нам поможет?

— Провиант закончился, ведь мы стояль под стена замка два месяца! Мы кушать конину. А если я съел коня… Хо-хо. То есть съел его в себя, я могу съесть его и обратно.

— Как это так— «съесть обратно»?

— На то я и Барон Суббота. Мой долг— крутиться туда и сюда. И всегда по направлению к победе!

Он запихнул вилку в рот, а обратно извлёк кусок мяса. Ножом Барон порезал кусок на две части, и тот стал в два раза больше. Ещё один кусок изо рта, снова нож увеличил кусок вдвое, отрезав от него шмат. Куски срослись. Ещё и ещё, всё новые и новые куски… Мне стало не по себе, я отвернулся и начал играть в домино с кустом агавы. Мы с ним разболтались. Агава оказался мексиканцем. Он работал на песчаном карьере, кормил трёх детей, кактусов, и жену— верблюжью колючку. Агава— отличный парень, и он передавал тебе привет.

Странный всхрап заставил меня обернуться. Я глазам своим не поверил (даже сначала хотел заключить пари с ними)— передо мной стоял улыбающийся прегордой улыбкой Барон Суббота, треплющий за гриву пегого коня! Всё-таки у него получилось съесть коня обратно (eat it out— англ.)!

Через минуту мы уже неслись на отличном жеребце по жёлтым просторам бесконечного, казалось, поля, прямо к вибрирующему, пульсирующему, растёкшемуся по всему небу Солнцу. Ветер трепал мои волосы, бил в глаза и вбивал гвозди свежести в ноздри и рот. И я радовался. Вскоре картина сменилась. Вокруг начали появляться глиняные хижины с соломенными крышами. Хижины были без дверей, и из окон таращились на нас самые настоящие туземцы. Волосы их были заплетены в тончайшие косички, уши истыканы колючками и серьгами из костей, лбы, губы и плечи украшали странные татуировки. Они улюлюкали и визжали вослед нам. Небо перестало быть чёрным. Оно приобретало фиолетовые оттенки с зелёными остроконечными облаками. И вскоре мы примчались к пирсу, что уходил в море. По берегу росли пальмы и ели с заснеженными верхушками. Из земли местами торчали на метр вверх шипастые россыпи самоцветов и кварца. За деревней из хижин виднелась чёрно-зелёная стена джунглей, а за ними— дымящийся вулкан.

В селении туземцев стояла тишина. Всё племя словно затаилось в своих хибарах, выжидая, а я чувствовал на себе десятки взглядов, большинство— недружелюбных. Кое-где из-за углов хижин виднелись головы любопытных детей, со смесью страха и интереса наблюдавших за странными пришельцами.

Барон Суббота оглядывался и думал недолго. Он соскочил с коня, порвав панталоны на самом интересном месте, выхватил саблю из ножен, выкатил грудь, втянул как мог пузо и зычным голосом молвил:

— Эй! Вождя мне! Вождя! Я— Нахуатиа Ненепилли! Мне нужен Попока Окуилин!

По хижинам пронёсся сдавленный гул изумления. Некоторые смельчаки посмели высунуть головы из-за дверных косяков. А в самой большой хижине у самого пирса с дверного входа сдёрнули занавес. Оттуда потянуло дымом воскурений. Послышался звук маракаса. Вскоре из тьмы хижины вышел человек. Судя по одежде и манере держать себя— это был вождь. На нём был плащ из перьев, змеиный пояс, браслеты и ожерелья из костей, камней и семян украшали грудь и руки, на голове надета плетёная маска змеи, однако лицо оставалось открыто. В носу торчал кварцевый стержень, проходящий через оби ноздри («удивительно гигантская серёжка!»-закричали мои ботинки), уши были оттянуты аж до плечей и усеяны разноцветными каменьями и колючками, губы тоже имели отверстия и украшения. В глаза вождь вставлял длинные распорки (как я позже вычитал в книге профессора Ван Ден Гофмана «Пломбеи, индяйдзы и наши страхи быть похороненными заживо», том третий, стр.568 , распорки в глаза вожди этого племени вставляли, что бы видеть постоянно, исключая из своей жизни моргательный рефлекс и закрытие глаз во сне; постепенно, благодаря каплям из сока визжащей агавы и слюны тапира-девственника, глаз привыкал быть вечно открытым).

Вождь сделал пару шагов по направлению к нам. Он поднял обе руки ладонями к нам и произнёс что-то. Барон Суббота ответил ему на его же наречии. Они перекинулись несколькими фразами, и стало заметно, что вождь был доволен. Он развернулся и крикнул: «Уэ! Лалукуи!». Сразу же из хижин начали несмело выходить местные жители. Женщины с причудливыми причёсками в ярких одеждах, мужчины, голые по пояс, испещрённые татуировками, дети, недоверчиво разглядывающие нас двоих и лошадь.

— Эй, о чём вы говорили? — спросил я, наклонившись к уху Барона.

— Вождь Попока Окуилин— мой друг. Я часто навещаю его, когда оказываюсь в этом междумирье. Вождь мудрый человек.

— А что значит его имя? И как вы назвали себя самого?

— Он— Попока Окуилин, что в переводе с науатля означать «курящий червяк». Я— Нахуатиа Ненепилли, «приказывающий язык». Мы достать корапль. Они нам показывать корапль и продавать! — Барон Суббота взял за поводья лошадь и повёл её к хижине вождя.

У них снова состоялся намеренно громкий диалог на неизвестном языке. Когда они закончили, жители села заулюлюкали, закричали, начали танцевать. Волна веселья прокатила по толпе меднокожих туземцев. Вождь рассмеялся старческим смехом и похлопал Барона Субботу по плечу.

— Я дарить им этот замечательный конь!— сказал Барон мне, как бы между прочим, покосившись в мою сторону— ты тоже дари что-нибуть! Не дарить подарок вождю— плёхой знак.

Так как подарить мне было нечего, я снял оставшийся ботинок и подошел к вождю. Один ботинок я и так потерял, кинув его в Барона Субботу при нашей встрече. Так какой толк от одного ботинка, коли он без пары? Да, они у меня говорящие. Ну и что же? Тем лучше подарок.

— Вот,— сказал я, улыбнувшись до небес, и протягивая ботинок индейцу.

Тот натянул на лицо маску изрядного удивления и трепета. Взяв ботинок дрожащими руками, вождь долго вертел его и рассматривал каждый шов, каждый изгиб. Затем он удалился к себе в покои. Жители деревни молчали в ожидании дальнейшего хода событий. И скоро вождь «курящий червяк» вернулся. На ноге его красовался мой ботинок. Правда, он одел левый на правую ногу, а шнурком обмотал колено, но лицо его сияло. К тому же, ботинок, постоянно с ним разговаривал, и вождю теперь было с кем коротать долгие индейские ночи, когда духи спят.

Лошади и ботинка хватило для того, что бы уговорить индейцев сделать всё что угодно. Нам предлагали различные бусы, копчёную рыбу, шкуры, медные и золотые статуэтки, браслеты и даже трёхглавую пернатую свинью, умевшую, по словам вождя, вышивать индейские узоры и убираться в доме. Я из вежливости взял только маленький медальон из связанных вместе семян. Туземцы называли его «Гуи— гуи». А вот Барон Суббота запросил кое-что подороже. Вождь с минуту думал над предложением, но всё же согласился. Мы в сопровождении его и целой деревни задорно шумящих индейцев дошли до побережья океана, где остановились у зарослей огромных кустов.

Трое крепких мужчин влезли в гущу зарослей. Заросли затряслись, мужчины что-то развязывали, трясли, тянули. И, наконец, кусты, подобно театральному занавесу, раздвинулись, преподнеся нашему взору сияющую великолепную бригантину.

— «Северная Песня»…,— вытаращив глаза, прошептал Барон Суббота.

Я тоже был поражён красотой корабля и самим фактом его необычного присутствия здесь. Видимо, туземцы тщательно, соблюдая все моряцкие правила, ухаживали за бригантиной. Она была отдраена до блеска. Белая краска, которой было покрашено днище и нижние части бортов, светилась в лучах солнца особой чистотой, гладкой и, как будто покрытой глазурью. Ватер линия была украшена серебристым орнаментом в виде плетёного ремешка. Фок— и грот-мачта возвышались над кронами деревьев, но были искусно завуалированы ветвями и листвой. Паруса были убраны, однако флаг, как только заросли раздвинули, встрепенулся на ветру, блеснув серебряной эмблемой— многогранный кристалл и буквы «N» и «S». Зелёная мясистая листва и плющ обвили новенькие канаты, основания мачт, резные перила и большую часть палубы. Несколько туземцев, с виноватым видом (словно были пристыжены за халатность в уходе за судном), кинулись очищать корабль от растений.

— Они считают его живым сущестффом,— на ухо мне сказал Барон Суббота, всё ещё изумлённо глядя на происходящее, — так гласят их предания.

— А почему же они отдают такое великолепие нам?— спросил я,— неужели судно стоит лошадь и башмак?

— Нет. Просто это всё их предания… понимать? Я-я? Их древние писания. Там есть легенда о двух пришельцах. Долго рассказывать. Фон Барон умный. Фон Барон всё просчиталь.

— Ничего себе, «просчиталь»— вы подготовили план по приобретению единственного в мире летающего корабля? Тут уж надо действительно все мосты наладить…

— Хо-хо,— рассмеялся Барон Суббота, поправляя монокль, устремив взгляд на корабль,— это не единственный корабль, что может летат. Ты и не представляешь сколько таких на свете.

— Сколько?— спросил я.

— Пять.

— Ясно.

— Нет.

— Вероятно.

— А ты что-то сказать про наладку мостов? Это в самое яблодщко. Нам надо торопиться. Скоро мосты разведут. Надо успеть. Ну же! Занять места!

Туземцы наконец расчистили корабль от лиан и сора. С помощью двух канатов и нескольких десятков человек, бригантину удалось развернуть носом к воде. Она гордо смотрела на яркое волнующееся, будто бы мираж над водой, Солнце. А солнечные лучики плясали на глазури белой краски, словно на мраморной груди «Северной Песни». Паруса неожиданно развернулись, поднялись, набрали ветра с небес, канаты задорно загудели, утробно и гордо заскрипела оснастка. И, я не поверил своим глазам, бригантина начала подниматься в воздух. Медленно-медленно. С неё развернулась верёвочная лестница, словно приглашая нас на борт.

Барон Суббота и Попока Окуилин смеялись, обнимались и хлопали друг друга по плечам, как старые друзья. Вся деревня возбуждённо переговаривалась, такое зрелище у всех вызывало восторг. Прямо на глазах у этих туземцев оживала их же легенда, пророчество. Мифическая «Северная Песня» предстала пред их очами во всей красе. Вот она, бело-серебряная, взлетает к обители Верховного Духа! Плывёт в лучах, раздвигает парусами облака. Их лица светились священным трепетом и радостью. Барон Суббота побежал к лестнице, прокричав, что бы я, глупый осёл, не стоял, разинув рот, а то корабль улетит без меня. И только я, как всегда, ничего не понимал, и боролся с собой, что бы не уменьшиться снова (это означало бы полный крах). Я встряхнул головой, вздохнул полной грудью, топнул ногой, щёлкнул зубами, подмигнул левым глазом, фыркнул носом, поскрипел колесом, посигналил радаром, загарпунил кашалота, поплыл касаткой, побежал лисой, встал истуканом, и направился вперёд, помахав рукой индейцам, и отвесив поклон вождю.

Когда я схватился за лестницу, судно набрало порядочную высоту, и вскоре земля, ежели таковая имелась в наличии, понеслась где-то снизу, засверкала вода, и деревья замахали кронами. Я влез на палубу и глянул последний раз на удаляющихся счастливых людей этого странного мира Междумирья, что бежали какое-то время по земле за кораблём, улюлюкая и вскидывая вверх руки в прощальном жесте. Скоро полоска суши осталась внизу позади, а под нами искрилось голубое с зелёными прожилками море-океан.

Барон Суббота уже, оказывается, стоял на капитанском мостике, вращал во все стороны штурвал и просто светился от счастья и пух от важности. Ветер лихо трепал флаги (на корабле их было семь штук), гудел атональные мелодии в канатах и снастях. Барон распевал какую-то залихватскую песню, которая таяла в общем шуме. Мне было как-то тепло и радостно из-за того, что я нахожусь именно тут, а не в том мире, где имел обыкновение прохлаждаться всё свое жизненное время катящихся раковин. Мне было приятно ощущать полированное бежевое дерево борта, о который я опирался, вдыхать наполненный озоном, как после грозы, воздух, глядеть, как спиралевидное Солнце режет голубую воду с до боли яркими барашками волн священным светом. Светом, исполненным истины. Истины, имя которой «Благо». «Благо», синоним которому есть «Любовь», «Мир», «Единение» и «Различие»!

Простояв так минут двадцать, я решил всё же обследовать совершенно новую и сумасшедшую для меня форму существования и применения транспортной мысли. Я побродил по палубе, удивляясь чистоте, тончайшему оформлению и дизайну, вероятно пришедшему в головы целой бригаде первоклассных и единственных в своём роде столяров, плотников, архитекторов и художников школы Сосновой Каракатицы. Изящность и красота чудесно сочетались с практичностью и прочностью в каждой детали. Ничего лишнего, но всё же, дань искусству, отдана. На корме я обнаружил медную табличку на невысоком постаменте. Она гласила «Не имеет значения, какую одежду ты носишь, чего ты боишься, или если твои волосы каштановые или белые— это всего лишь Северная Песня. Не имеет значения, какие ноты ты играешь, какие слова поёшь, или какое сейчас время суток— это всего лишь Северная Песня». По гравировке бегали голубые искорки.

— А что означают слова на табличке?— спросил я, вернувшись к, теперь уже, Капитану Барону Субботе.

— Ты думать, я знать тут всё, как свои тринадцать пальцев?— спросил Барон Суббота, икнув при этом.

Он резко покачнулся, его повело вправо, но, топнув ногой, он принял первоначальное положение. Только в фигуре его было что-то не то. Какая-то сутуловатость, изломанность. На лице сияла блаженная улыбка, монокль болтался на цепочке, глаза были как две щёлочки хитрого позитива. Но… Точно! Барон Суббота был пьян. Одна его рука лежала на штурвале, а в другой он держал почти полностью осушенную бутыль кубинского рома. Из-под усов неслась старая моряцкая песня.

— Вон,— он размашисто кивнул в сторону рубки, где стоял деревянный ящик,— там и для тебя бутылочку я припас. Айда пропустим за успех дела?

— М-м-м… я даже и не знаю что сказать,— я крайне озадаченно почесал подбородок, посмотрев на ящик,— у нас впереди сложнейшая миссия… не хочется как-то … выходить из строя. А вы то зачем так наклюкались, фон барон?

— А я разве не сказаль?— Барон Суббота снова икнул, отпил и швырнул пустую бутыль за борт,— я алку… алкого-олик.

Я в растерянности глянул за борт— там посреди бескрайних ломаных плоскостей вод появился островок. Корабль почему-то летел гораздо ниже, чем сначала. Кроны пальм на острове почти доставали киль, не хватало каких-то пяти— семи метров. И тут я увидел нечто, пробиравшееся сквозь заросли, достигающее головой уровня деревьев. Некое существо с треском и огромным шумом проламывало себе путь. Мы плыли по воздуху медленно (ветер почти сошёл на нет). И существо шло вровень с нами внизу. И двигалось в ту же сторону. Казалось, оно шло прямо к океану. Когда странное создание вышло на берег, я сумел разглядеть его полностью. Высотой оно было порядка пяти метров (не судите меня строго, мой дядюшка-глазомер подводит меня всё чаще и чаще, по мере моего приближения к Пляшущим Джунглям Конечностей). Туловище являлось неким подобием длинной трубы с надетой поверх гавайской рубашкой, руки висели, как две макаронины, почти до земли, ноги волочились нехотя. Сутуловатость придавала фигуре некую «кукольность», «марионеточность». На голове этого типа была надета китайская соломенная шляпа, с которой постоянно стекала вниз на землю субстанция, напоминающая смолу. Эти янтарные сопли как бы выплывали из макушки шляпы и текли густыми струйками. Существо двигалось ломаными движениями, пританцовывая, прихрамывая, полу волоча ноги, полу рывками. И руки периодически поднимались вверх, тянувшись к нашей бригантине, извивались, как змеи без костей. Оно словно пыталось позвать нас, схватить.

Я кинулся к Барону Субботе.

— Эй, что там за…..

Барон не дал мне договорить и шикнул, мотая головой.

— Говорить тихо! Мы сами не знать кто это такой. Наша ассоциация давно заниматься изучением легенды сотворения клонов разума. Клоны разума бывать двоичные и троичные, бывать монопродуцирующие, бывать полиметопродуцирующие. Размножаясь, луч поля информации переходить в иные сферы познавания. Иногда же совершенно не вписывается в них. И тогда иметь появляться подобные трансмигрирующие из двух или более интерферрентных волн сознания существа-не-существа.

— А что оно от нас-то хочет?

— Поджидало нас тут уже давно, видимо…,— ответил Барон Суббота, раскачивающейся походкой направляясь к борту, дабы поближе взглянуть на чудо в шляпе,— его зовут О. Просто О.

Он некоторое время с видом явно озадаченным стоял и глядел на существо, а потом, икнув, перевёл пьяный мутный взгляд на меня. Если вообще можно было определить, куда смотрят его красные глаза. Барон рассмеялся истерическим смехом, сползая по борту на палубу. Затем он свернулся в позе зародыша на досках красного дерева, из которых была сооружена палуба, и захрапел. Я тоже глянул на существо. Казалось, наш корабль всё больше терял высоту, так как две руки макаронины уже практически могли достать до киля. Вдруг существо подпрыгнуло, царапнув днище бригантины ногтем. На этом месте тут же появился порез, сочащийся сгущённым молоком. Ещё несколько прыжков. И порезов стало больше. Я вскрикнул, схватившись за голову— существо вскоре могло добраться и до нас. Судя по всему, настроено оно было крайне агрессивно.

А когда я обернулся, то был совершенно сбит в кучку— на месте пухлого усатого Барона Субботы на палубе лежал… младенец! Шелковая полупрозрачная простыня, искрившаяся перламутровым, укутывала его ниже груди. Рядом с ним, в луже вина, лежал опрокинутый кубок. Младенец дёргал пухлыми ножками под простынёй, хватал ручками воздух, глядел на меня, улыбаясь. И только в небесно-ясных глазах его светилась не детская мудрость. Внезапно, он поманил меня коротеньким морщинистым пальчиком. Я подошёл, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах. Меня трясло. В воздухе пахло солнечным вином и сладкой нагретой сгущёнкой.

— Не правда ли, в опьянении, мы все дети?— таинственным шёпотом спросил меня ребёнок.

— Бар…Барон, это вы?— Спросил я, разглядывая плод чрева Солнца, лежащий на красном дереве.

— Кто-кто? Ах…,— ребёнок рассмеялся визгливым детским смехом (смехом ни как не грудного младенца),— друг мой, если вы будете так привязываться ко всему, что происходит вокруг— вы сойдёте с ума! Разве вам ещё не стало ясно за этот день, что ничего не надо воспринимать так, как вы были научены с самого детства. Эта картина, к которой вы привыкли— стереотип вашего воспитания и обучения. Я вот в свои то года всё уже усвоил… А вы, сударь… хо-хо-хо (добродушный смех; голос басовый), вы ж уже научены жизнью. Ну выкиньте вы этот пух у себя из головы.

Он снова поманил меня. Я наклонился к самому его лицу. Младенец с недетской ловкостью засунул мне палец в ухо, вытащил клочок пуха. Я был ошарашен этим. Но он всё вытаскивал и вытаскивал.

— У-у-у, — снова по-дружески, но как-то гипнотически, засмеялся он,— да тут нужен пылесос.

Что было дальше, я так и не смог впихнуть в печь своего пронизывающего сознания. Помню только, что младенец залез всей рукой через ухо мне в голову, затем— второй, затем— ногой. Всё вокруг наполнилось перезвоном хрустальных колокольчиков, приближающимся гулом раковин, в которые трубили исполинские многорукие боги, разливающие краски разноцветных тел и волос, сияющих радугой в капле росы-моря-океана. Пыльца неведомых растений крупными хлопьями кружилась метелью по палубе, оседала на парусах, ловивших пахнущий сладким сандалом ветер. Фигура женщины в длинном вельветовом плаще с серебряной косой в руках, рукоять которой была выложена миллионами самоцветов, возникла в небе из сгустившегося ослепительно искрящегося тумана (где-то я её уже видел). Она взмахнула косой, срубила кусок неба, который плюхнулся в море, подобно шматку кожи, и растаяла.

Наконец, младенец полностью влез в мою голову, ставшую в раз как никогда прежде ясной.

Я нашёл себя стоящим у штурвала. Паруса надувал мощный небесный поток, гудя в канатах аккордами Соль и Ре. Курс бригантина теперь держала к небесам, гордо задрав нос так, что все вещи, лежавшие на палубе не закреплёнными, начали скатываться к корме, визжа и удивляясь. Снизу О всё ещё пытался дотянуться и схватить судно за киль, но всё больше отчаяния было в его угловатых рывках. Наконец, остров, по которому он преследовал нас, закончился и О вступил в океанские волны, продолжая идти. Вскоре он ушёл под воду по макушку— на поверхности осталась лишь истекающая смолой шляпа, но он шёл и шёл. А я летел! Летел всё выше и выше, чувствуя на лице ветер и искры озоновой пыли. Я прикрыл глаза так, что Солнечные лучи заплясали в моих ресницах. Набрав полную грудь прохладного чистейшего воздуха, я рассмеялся. Мне было хорошо. Какая-то лёгкость ребёнка-фантазёра. Лёгкость эта, видимо появилась из-за некоего переплетения моей ментальной сущности и надутой груди парусов «Северной Песни». Я летел на своих собственных мозговых парусах, а бригантина, видя то, что я несусь во всю прыть по воздуху, понимающе подставляла мне свою палубу и старалась не отстать, набирая всё больше искрорадужных узлов в час. Я запел песню, слова которой не помню (да этих слов уже и не существует теперь). А корабль подыгрывал мне струнами снастей и канатов, барабанами палубы и шелестом перьев парусов.

Курс бригантина взяла как раз к той дыре в небе, которую образовал удар острой косы таинственной леди в вельветовом плаще. Дыра зияла чёрным пятном на фиолетово-белом небосводе, тряслась ободранными концами небесной материи на ветру. Наконец корабль подошёл вплотную к трепещущей бреши. Воздух пронзил острый, как рога рогорога, свист, к которому присоединился громкий раскат рёва раковин, словно протрубила тысяча горнов.

Движение на несколько секунд сильно замедлилось. Затем я заметил как нос «Северной Песни» невероятно удлинился, начал скручиваться в спираль и втягиваться в дыру. И тут нестерпимая по яркости вспышка света забила стробоскопом, вплетаясь в рёв раковин, атональным хором сумасшедших свистов и треска, словно перед микрофоном две чудовищно сильные руки рвали полосу кабаньей кожи. В тот же миг чёрная дыра проглотила всю лодку.