Пролог

По небу проплывала гигантская рыбина, сверкая золотистой чешуёй в лучах встающего Солнца. Мерно открывая и закрывая рот и вращая глазами-циферблатами. Поистине гигантская рыбина. Из её лба торчал рог, а плавники плавно перемещались вверх-вниз. Рыба раздвигала ими рваную вату редких облаков, очищая сине-зелёное утреннее небо. Некоторые тучки она проглатывала. От движений хвоста и плавников всё надземное пространство окутывали еле уловимые вибрации и густой тихий гул. Где-то далеко ему вторили странные звуки— трубили в морские раковины.

Рыба не спеша плыла к горизонту, оставляя позади чистые голубые и бирюзовые краски и матовый след. Солнце вставало всё выше, окатив мёдом изумрудные мясистые листья деревьев и подожгло взвешенную в воздухе пыль с тротуаров. И тут, подобно вёрткой змее, чудовищных размеров рука, состоящая из туч и грозовых паутинок, абсолютно беззвучно вынырнула из-за края небес и сжала рыбу-великана в наэлектризованных объятьях. Раздался оглушительный ультразвуковой крик. Небо на мгновение озарилось сотнями оттенков зелёного, красного и синего, замерцало, словно стробоскоп. С дерева сорвался лист и загудел, словно винт вертолёта из насекомого мира. Языки зеркальных теней заплясали по мостовой. По аллее потёк сладкий запах свежескошенной травы. Звук трубящих раковин приближался. Миллиарды щупалец плюща поползли по кирпичным стенам трёхэтажных домиков, а растянутые во двориках бельевые верёвки зазвенели серебряными струнами. Мелодия расцветала и повторялась вселенским эхо по улочкам и переулкам. Кот на крыше отбросил тень на купол небес, на мгновение приоткрыв нефритовый желеобразный подол звёзд. Звёзды тоже загудели, затряслись, начали изменяться в размерах. Лист, падающий с дерева, вызвал воронку ветра, что вспорхнула вверх, приняв форму ласточки, и сорвала одну звёздочку.

Раздался оглушительный звук захлопывающейся крышки космического сундука, и небо снова стало синим. Всё в один миг приняло прежний спокойный вид. Тишина. Ничего не происходило. Ни шума, ни ветерка. Солнце тихо умывало пробудившийся мир. Тёплая желтизна растекалась по черепичным крышам, коричневой земле, серому асфальту тротуара. Единственное, что изменилось— на скамейке под фиолетовым деревом проснулся я.

Глава 1.

Пробуждение?

Как я мог уснуть на скамейке перед главной аллеей парка? Куда девались воспоминания о вчерашнем вечере? Почему я не попал домой? Что вообще я тут делаю? Я потрясённо встряхнул головой, провёл ладонями по лицу, размазывая глянцевые блики сна. Туман из головы и пелена с глаз постепенно отступали. Я глубоко зевнул. С головы на плечо свалился сухой прошлогодний лист. Видимо, он упал на меня с ветки, непонятно каким образом перезимовав, дождавшись пока его братья нальются соком и потянутся к Солнцу, и, наконец, заметив мою голову сверху, решил покинуть родной сук.

Медовый свет лился через ветви аккуратных деревьев, вываливался промеж побелённых стволов клубами пыльного тепла. Сухое тихое жёлтое утро. Утро вязало мне шарф из птичьих трелей, наматывало патоку изумрудных травинок и облачков на колесо солнечного света, которое только что прокатилось передо мной по асфальтовой дорожке.

Рядом со мной остановился мой друг, которого я не знал, протянул визитку из кожи слона, преобразовал свой рот в мегафон и сказал, что мне пора бы оклематься и заняться делом. Потом он исчез. Листок, упавший на меня с дерева, скользнул мне на ногу. Он встал на хрупенькую сухую ножку, прокашлялся тоненьким голоском и стряхнул пыль со своего бежевого пальто руками— жилками. Я смотрел на него всё ещё сонными глазами, а он— на меня. Он прошёлся взад-вперёд от моей коленки до ремня, затем обратно. Какое то время он видимо думал что сказать, а потом заговорил, словно комар запищал.

— Добрейшее утречко! Как себя чувствуешь? Как спалось?

— Да ничего. Всё замечательно. Если конечно не учитывать того, что я не помню, как я тут оказался, почему я провёл ночь на этой скамейке… и вообще, что происходит? А в целом, ты очень вежлив для сухого листка.

Тот ехидно заулыбался, хмыкнул.

— Ничего такого, что бы ты не знал, тут нет. В этом я готов присягнуть, как и в том, что я— всего листик или не листик. Может я— медуза? Может я— сиамская кошка Люцифер?

— Да,— сказал я, заваривая кофе.

— Тогда ты прекрасно знаешь, что происходит. Не так ли?

— Да, — сказал я, щурясь, делая первый глоток ароматного горячего колумбийского.

На самом деле, как вы уже догадались, я понятия не имел что происходит, да и на листочек пытался не обращать внимания. Уж слишком он был подозрителен. В итоге, я просто заварил его в чашке кипятком и выпил.

Но сидеть на месте было нельзя точно— вот в этом я был уверен на все двадцать петухов и четыре бороды. Какое-то странное чувство сидело внутри, скреблось, но настолько невнятны были его позывные, что понять что это— напоминание о чём то, что надо было срочно выполнить, или предчувствие опасности, или отзвук забытого переживания— было практически не реально, особенно с учётом этих вездесущих зеркальных теней, что прятались от взора под шляпками грибов и постриженными кустами. Но, казалось, с каждым трепетом листвы и пролетевшей птицей, я наталкивался внутренне на это самое потайное ощущение. О чём же говорил листок?

Я слегка поправил волосы пятерней, одёрнул штаны, расправил рубашку, заложил кирпич в бордюр, вымыл посуду, покрасил забор, прополол грядку глаз, вылепил восковое подобие себя самого, спящего на лавке, и пошёл по аллее в произвольном направлении. Почему-то мне казалось, что именно оттуда, пока я спал, доносились звуки, словно кто-то трубил в морские раковины. Солнце плеснуло мне под ноги свой сухой сок, и весь мир поплыл в замедленной съёмке. Даже мои мысли ушли покурить сигаретку, и выпить чашечку чая. А ноги плыли по жидкому эфиру, уже согреваемому тёплыми лучами.

— Эй, Солнце! Ты такое чёткое!— крикнул я громко, так как народа вокруг не наблюдалось, — Ты то мне и нужно…

Хотя я был крайне взволнован провалом в памяти, улыбка приползла на моё лицо из-под маски отступающего сна.

Аллея тянулась и тянулась. Пыльный асфальт постепенно нагревался под лучами светила. И вскоре я заметил, как пылинки и песчинки на нём превращались в золотую пыльцу. Пыльца тускло сверкала, переливалась светом и тенью, как тлеющие золотом угли, а при каждом шаге из-под ног доносилось еле уловимое звяканье микроскопических колокольчиков. Такая же пыльца струилась в лучах янтарного света, что тянулись между зелёных и фиолетовых ветвей. Создавалось двоякое ощущение. С одной стороны, казалось, что в этом парке я частенько бывал и раньше. Но стоило обратить внимания на детали, и я не узнавал здешних мест. Кусты барбариса по бокам начали редеть и за ними стали мелькать стоящие в нескольких метров от дороги статуи. Их было несколько. Те что на переднем плане я разглядел чётко, а те, что были сзади— утопали в листве. Статуи находились на круглой площадке, выложенной белым камнем. Там где камня не было— из земли росли кусты. Это было похоже на клумбу. А саму площадку на четыре части делил искусственный ручей. Над всем этим тополя склоняли свои бархатные ветви, бесшумно кружили птицы, а с ветки на ветку сигали белки и древесные рыбы, которые, надо сказать, пользуются большой популярностью как домашние питомцы у представителей академии «Тонких тинктур и космогонии им. Профессора Ван Дэн Гоффмана». Да-да, к слову, именно там изобрели «Доброе утро» и «Спокойной ночи». «Добрый день» ошибочно приписывается к их заслугам.

Ну да мы отошли от главной темы. Статуи привлекли моё внимание, и я, сам того не замечая, сбавил шаг, а вскоре и вообще остановился, разглядывая необычные скульптуры. Одна из них представляла собой тучного человека в камзоле века восемнадцатого с пышными эполетами и такими же пышными баками на щекастом лице. Лысина на его голове поблёскивала на солнце, к ней скульптором был прилеплен росток какого-то дерева, словно растущий из головы. Выпученные глаза, как мне показалось, уставились на меня. Густые усы до самой шеи прикрывали приоткрытый, словно для какого-то звучного приказа, рот. Вообще вид был истинно генеральским с лёгким налётом иронии. Круглый живот, щёки, вытаращенные круглые глаза, неуклюжая постановка коротеньких ног— всё это заставляло насмешливо приподнять бровь, а то и ухмыльнуться. Да ещё и сабля в вытянутой вверх руке. На низеньком постаменте я прочитал «Барон Суббота». Да уж, подумалось мне, что за нелепости тут творятся? Следующая скульптура была статуей молодой девушки в длинном нелепом колпаке. Она держала в руках кнут и зеркало. Перед ней стоял круглый большой котелок. Её длинные волосы контрастировали своей взлохмаченностью и запутанностью с аккуратным лицом и стройной фигурой. Хотя её нельзя было назвать красавицей, но что-то манящее во внешности, безусловно, присутствовало. Точёный нос, близко посаженные большие глаза и острый подбородок, чуть заострённые уши. Ну точно молодая ведьма. Надпись на зеркале, которое она держала, гласила «Церера Лилия». Ещё была статуя непомерно длинного существа, пригнувшегося, будто крадучись. Тонкое, подобно стволу молодого клёна, тело имело высоту около пяти метров. Руки, как два длинных хобота болтались по швам. Ноги раскорячены так, словно он переступал через какое-то препятствие, одновременно пригибаясь. Лицо и голову скрывала шляпа с опущенными полями. Судя по наплывам на ней и свисающим, словно сосульки, кускам гипса, можно было подумать, что его облили чем-то, наподобие смолы. Поискав его имя на постаменте, я ничего не обнаружил. Была только буква «О».

Не буду утомлять читателя подробным описанием всех скульптур, увиденных мною в том странном месте, отмечу лишь, что их было много. Некоторые ближе, некоторые дальше. Некоторые были видны целиком, некоторые— фрагментами из-за зарослей. Но все отличались необычностью и уникальностью. Люди с куриным телом в рыцарской кольчуге, грибы на копытах с острогами в руках, пигмеи на муравьедах, человек с головой в виде сиамских близнецов, булочники с пирогами, лошади, читающие газеты и многое-многое другое. Их имена смешались у меня в голове, отрываясь от образов. В итоге, в мозгу образовалась такая каша, что она даже частично выплеснулась из уха на тротуар, рассыпавшись миллионами буковок, опилок, скомканной бумаги, скрепок, спичек, овса, колечек дыма, жемчужинок, изюма, желе, сливок и пшеницы. «Вот ещё… насорили тут,»— проворчал дворник с серебряной метлой, в рваной ушанке и поношенном тулупе шотландской армии шестнадцатого века до вашей эры.

Статуи остались позади. И я заметил просвет в конце аллеи. Я понял, что выхожу из парка, и прибавил шагу.

Вскоре я вышел к дороге, по другую сторону которой расположилась Паслёновая улица. И стало спокойней на душе— всё там было по-старому, в отличие от странной парковой аллеи, в которой я не пойми как оказался, да и никогда не догадывался о её существовании, живя, как оказалось, поблизости. Знакомая улица. Вон магазин одежды из мха, вон— закусочная, закусывающая своими клиентами круглые сутки, вон— подворотня, где как всегда ошивается кучка поедателей гудрона. Дома глядели на меня мутными, не выспавшимися окнами, в которых то и дело проскальзывали разноцветные искорки. Их рты-двери медленно шевелились, словно зазывая меня к ним внутрь. «Ну, нет уж,— подумал я,— сегодня вы мною не перекусите, прожорливые дома-клеточки».

Мне нравилось просто идти не спеша вдоль дороги, наблюдая за летящими во всех направлениях, сверкающими морозной росой, паутинками. Эти паутинки— пелена сна, которую городок счищал с себя, пробуждаясь ранним свежим утром. И я заметил, как за угол одного из домов, в тень стен, заборов и деревьев, юркнула большая паучиха, размером со взрослого слона. Она была чёрной, как смоль, шелестела мохнатыми ногами и спешно пыталась дать дёру от солнечного света. Это— дух ночи, что обволакивает всё и вся своей паутиной сновидений, как только Луна занимает своё место в вибрирующей купели неба. И тут, паучиха на мгновение высунула из-за угла дома 123 своё рыльце, словно заметив, что я успел разглядеть её. Восемь изумрудных глаз вперились в меня, испепеляюще. Но я, почему-то, не сбавил шаг, и шёл по другую сторону дороги от неё. Арахнида медленно выпячивала угольное тело, что просто втягивало все цвета, на подобие чёрной дыры, на фоне белой стены. Покрытые извивающимися волосками лапы ощупывали всё на своём пути, еле-еле перемещаясь. Но ясно было одно— она двигалась ко мне. И нас разделяла лишь полоса асфальта.

Подул лёгкий ветерок, раздался скрип, и я ощутил, как воздух начал густеть. А паучиха всё глядела и глядела на меня, будто гипнотизировала. Вскоре воздух стал настолько густым, что я еле передвигал ноги. Более того, при каждом шаге, ступни моих разноцветных сапог прилипали к камню тротуара. Я начал помогать себе руками, цеплялся за фонарные столбы, скамейки, оградку, подтягивая тело вперёд. Я продирался через прозрачный мёд. Фонарные столбы тут же удлинялись, изгибались дугой, и сверху на меня глазели уже не они, а жирафьи головы на деревянных столбах.

— Куда это ты собрался, карнавальщик? — абсолютно глупым голосом промычал один из столбов, как только я дотронулся до него, — ложись спать, не бойся— парад— не самое важное в жизни…

— Самое важное— горячее мороженное и кукамонга!— перебил его другой, нависая над моей головой, проглядывающий сквозь не пойми откуда взявшийся туман.

А я продолжал перемещаться в этом подобии киселя, стараясь не обращать внимания ни на столбы— жирафы, ни на гигантскую паучиху через дорогу, что изливала яркий свет из своих зелёных глаз. Я цеплялся за всё, что попадалось под руку, что бы хотя бы на йоту ускорить свой несоизмеримо медленный шаг. Цеплялся— подтягивался. Обливался потом, и дошёл до изнеможения, чуть ли не валясь на землю. Туман окутал всё вокруг. Сквозь него просачивались редкие лучи солнца, окрашивая матовую зыбь янтарём. Силуэты домов, столбов и паучихи стали мутными. Арахнида медленно шла по той стороне дороги, наравне со мной, глядя прямо на меня, ухая и стрекоча. Свет из её глаз лился сквозь пелену тумана чёткими лучиками. Световые тоннели пронзили гущу микроскопических капелек воды. Один из лучиков, прочертив свой путь сквозь дымку, упал на меня.

Что было дальше— сказать трудно. Но в какой то миг я понял, что я — это и есть капелька воды в океане тумана. Зелёный луч из глаз великого паука расщепил моё тело и трансформировал каждую молекулу его в молекулу всепроникающего, сдобренного мёдом утреннего Солнца, тумана.

И так, я завис мизерной капелькой на высоте примерно полтора метра над земной поверхностью. Меня окружали точно такие же, как и я. С зеркально-прозрачной оболочкой и целым преломляющим спектром цветов внутри. Они носились вокруг с бешеной скоростью, не глядя на меня, что-то бубня себе под нос. Вы когда-нибудь слушали туман? Вот и я тоже. А тут вдруг пришлось. Несколько раз перевернувшись вокруг своей оси во всех направлениях, я наконец принял устойчивую позицию, вися в пространстве, и начал прислушиваться к гомону капелек.

— Вектор А— В! Кто бы подумал что он — это ты?!— провизжала одна капелька, на бешеной скорости пронёсшись мимо.

— Эй, Земля находится на расстоянии 149 597 890 километров от Солнца! Слишком далеко что бы делать барбекю!— прошипела другая

— Копьё протыкает воду!

— Свою добычу саламандра ловит, резко бросившись вперёд всем телом, а затем пытается проглотить целиком.

— Мозг— это забор…

И так далее. Вычленить цельную фразу в общем потоке было ужасно тяжело. Суета и гомон действовали раздражающе. Хотя я сам оказался частью этого сборища, но мириться с этим не хотел. Из моего округлого блестящего бока высунулось щупальце и выхватило из мечущегося потока одну маленькую капельку, что неслась невесть куда, вытаращив глаза и свесив язык на бок.

Капелька всё ещё вибрировала, словно по инерции была готова продолжать безумный бросок неизвестно куда. Однако вскоре она убрала язык, глаза втянулись обратно, а дыхание стало более ровным. Она глядела на меня полными непонимания и растерянности глазами.

-Ты что? Ты зачем?— запыхавшись, спросила она,— ты разве не слышал про Закон необходимого движения?

— Какого такого движения? И вообще, я должен принять прежнюю форму! Объясняй мне, что тут творится? Я только что был человеком! Ты разве не видела?

— Только что? Это когда? Знаешь, мы— вода. А вода не знает времени, так как совершает постоянный круговорот в природе. Недавно я была лужицей в оазисе в жаркой пустыне, а когда-то— частью доисторического ледника…

Капелька возвела палец к небу и величественно подняла водянистую бровь.

— Как тут можно задумываться о времени, когда ты сначала кусок льда из Арктики, затем— капля слезы, а потом просто пар из чьего-либо рта в холодное утро? И тебе советую забыть эту чушь. Время… Время нужно что бы спать. А вода не спит. Ну или спит вечно. Так что вперёд!

Мы взялись за руки и медленно поплыли вверх. Туда, где виднелся просвет в клубах тумана, который являлся скопление капелек-шизофреников. Наконец, мы оказались как бы отделены от общей массы, поднявшись на уровень телеграфных проводов, откуда можно было видеть даже крыши некоторых домов. Туман остался внизу, утробно гудя.

— Смотри— булькнула капелька.

Передо мной открылся вид сверху на Паслёновую улицу. Белые, красные, зеленоватые стены домов в лучах утреннего мирно текучего Солнца все казались одного цвета— жёлтого. Черепица крыш, озябшая за ночь, начинала отогреваться, а воздух над ней подрагивал. Кирпичные и металлические трубы, кривые и забавно нелепые антенны торчали во все стороны. Поблескивали одинокими озёрцами глаз оконца чердаков. Тени стен причудливо переплетались меж двух— и трёхэтажных длинных домиков, создавая ямки чёрных тонов и впадинки серых мазков. Пахло мокрым асфальтом, цветами плодоносящих деревьев и варёным картофелем.

— В этих домах живут люди,— начала капелька,— Сейчас они, наверное, ещё спят. Хотя некоторые уже проснулись и собираются прожить ещё один день реальной жизни. Но, прошу прощения… тут неверно рассуждать о реальности именно этой жизни.

Я почувствовал, что с меня капает от волнения — от слов моего собеседника ко мне снова вернулось навязчивое ощущение, что я забыл что-то важное, что необходимо было исполнить в ближайшее время. Я временно перестал его слушать, уйдя в свои рассуждения. Но вскоре, поймал себя за шкирку на одной мысли— у капельки тумана не может быть мыслей.

А капелька продолжала говорить:

— Может мы живём во сне, а то что привыкли называть жизнью— и есть настоящий сон? Как ты считаешь?

— Я даже и не знаю… Может я порой чувствую нечто подобное.

Почему-то меня посетило видение того самого парка, и вида с той скамейки, где я недавно проснулся.

— А вот ты подумай,— не обращая внимания на мой нервоз и рассеянность, продолжал мой водянистый собеседник,— ведь все эти люди в этих домах— это всего лишь капельки тумана!

Я вопросительно глянул на капельку. Подул лёгкий тёплый ветерок, покрутил нас в воздухе, отнёс в сторону телеграфного столба и стих.

— Что ты так на меня смотришь, будто первый раз в жизни слышишь, как вода разговаривает? — удивилась она,— Да, да! Люди— те же капельки росы, тумана. Они блестят на Солнышке и в них видно отражение этого мира. В капельке росы ты увидишь и небо с облаками, и травинки и деревья. Только слегка искажённые законами оптики. Так же и люди— отражают внешний мир. Так рождается искажённый внутренний. Но будь я хоть трижды иссохшей, если отражение не так же реально, как и то, что отражается!

— Мы все— лишь капельки тумана этого мира?— рассеяно пробурчал я.

— Да-да!— усмехнулась капелька, толкнув меня в блестящий бок, от чего я завибрировал и начал перетекать.

Мне совершенно не нравилось перетекать в такой капле— то глаза уходят внутрь водянистого тела, то нос с ушами щекочут пятки.

— Капельки тумана бытия,— продолжала она,— И единственное, что могут выбирать люди, братец, так это быть ли им мутной каплей в сточной канаве, или росинкой на лепестке розы, что тонет в изумрудных листьях кудрявых кустов, в утреннем тумане…

Это было последнее, что сказала мне капля, так как очередной порыв ветра снёс её куда-то в сторону, а меня отшвырнул назад и вниз— как раз на провод телеграфного столба.

Я почувствовал, что меня откинуло на чёрную резину провода, что провисал от столба к столбу вдоль улицы. Спина растеклась прозрачной водой по резиновой поверхности, а живот отскочил от удара вперёд. Я понял, увидел сотнями глаз, что растекаюсь по проводу. Словно бы впитываясь в него, как вода в губку. Электрический разряд пробежался по мне. Это был всадник в малиновой тунике, с серебряным серпом на белом коне. Он натянул поводья, резвый конь погарцевал на месте. Всадник окинул меня надменным взглядом, крикнув:

— Вам звонят, сэ-э-э-р!

И тут откуда-то раздался дребезжащий раздражающий слух телефонный звонок. Звук писклявого колокола бил со всех сторон. Хотя я находился всего лишь внутри телеграфного провода.

— Алло! — механически ответил я.

Раздалась музыка. Это была слегка ускоренная композиция на фортепьяно, Звучала она нелепо, как в немом кино. Постоянно раздавались помехи, пролетающие мимо ласточками, задевая медные стенки с аллюминевыми барельефами, от чего пространство заполнялось всполохами фиолетово-зелёных искр. Прорывая звуки трактирного пианино, до меня донёсся кряхтящий голос. Тон был явно армейский с лёгкой примесью гротескной чванливости:

— Доброе утро! Вы уже готов выступать на марш, сударь?— резкий помех оборвал говорившего.

— Какой марш?— спросил я, и голос мой, искажаясь от неузнаваемо низкого звука до невыносимо высокого прозвучал тоже ото всюду,— С кем я разговариваю?

— Как так? Не знать, что за марш? Ай-ай! Плёхой гонец — медленный новость! Немедленно на изготовку. Ждать гонца! Ай-ай!

Голос отдалился, музыка стихала, а ласточки-помехи таяли. Я постепенно всплывал на поверхность из толщи провода. Вскоре, снова приняв форму капельки, я начал опускаться вниз, в тот туман, откуда я и прилетел.

И вновь стали происходить изменения.

Опустившись в туман, я снова заметил зелёные лучи, что рассекали пространство. Только в этот раз никакого паука не было. Я даже нервно рассмеялся, когда понял, что это всего на всего зелёный свет светофора на той стороне дороги. Почувствовав покалывание, я посмотрел вниз и снова нервно посмеялся— моё тело снова обретало очертания человеческого. Но каким-то странным образом. Пробивая асфальт, из земли тянулся толстый мясистый стебель, листья плавно извивались, с них капал густой сок. Примерно в метре над землёй появился и цветок этого странного растения. Размером он был с таз. А из цветка, вместо пестика с тычинкой, торчала верхняя половина моего тела. Почему-то стало очень щекотно. Я схватил руками лепестки цветка и начал стягивать его вниз, пытаясь вытащить из него мои ноги. Это выглядело так, словно я снимал с себя резиновые облегающие штаны. Растение словно не хотело выпускать меня. Но я рванул сильнее и вытащил одну ногу. И непонимающе уставился на неё— она была зелёной. Вернее, штаны, ботинок, носок, да и сама кожа— всё было зелёным. Когда я достал вторую ногу, она оказалась точно такой же. Растение же качалось из стороны в сторону. Вдруг стебель его стал набухать у самого основания. Образовавшаяся вздутость начала перемещаться по стеблю вверх. Когда она дошла до цветка, стебель пригнулся к земле, растение задрожало и, словно, чихнуло. А из цветка вывалился наружу ещё один человек. Он встал, оправил белый халат, приподнял очки на переносице, провёл ладонью по усам и бородке и многозначительно хмыкнул, приподняв бровь. Его острый нос и прищуренный холодный взгляд выдавали в нём скептический хладнокровный характер. Круглые толстые очки и белый халат свидетельствовали о принадлежности этого господина к сфере наук. Он осмотрел меня с ног до головы несколько раз, снова погладил себя по усам и сказал:

— Да уж… Хм… А вы, сударь, не дозрели ещё— вон у вас и ноги то зелёные… хм… да уж. Так что позвольте откланяться и покинуть вас. Вы уж извиняйте, но сами полезли в это дельце. А мой разум, питающий истинную любовь к миру разумному, понятному и рациональному, отказывается вам служить.

— А вы кто? И почему мы с вами вылезли из одного цветка?

— Я, сударь, доктор Рациус Пониманиен. Я, говоря простым и невежественным языком, на восприятие коего вы только и способны, частичка вашего ума, отвечающая за адекватное понимание происходящего вокруг. Но… вы слишком редко кормили меня булочками с повидлом и молоком. И зерно рациональности забыли поливать и пропалывать. Так что я вынужден оставить вас. Всего вам сросшегося! До свиванья. Не забывайте пищать!

И доктор Рациус застрекотал прочь. Я почему то сначала и не заметил, что на нём были балетные пуанты, трико под халатом и юбка-пачка. Выделывая сложные порхающие пируэты, он ускользил по трамвайным путям в бесконечность с абсолютно блаженным лицом и песенкой «ла-ла-ла-пари-па-пам».

И таким образом, я остался без доктора, жившего во мне и скрупулезно отслеживающего все мои измышления, выводы, анализы. «Теперь я уж точно заплутаю в этом непонятном мире… один, даже почти без разума. Вот мне и конец,»— думал я, стоя на тротуаре, в тумане утра, освещаемый зелёным светом одинокого светофора.

— Расслабься,— неожиданно раздался женский голос,— доктор ушёл, зато мы то тебя уж точно тут одного не оставим.

Говорившая стояла прямо передо мной. Это была девушка, державшая в руке сигарету на длинном мундштуке. Лукаво улыбаясь самым краешком губ, она выпустила облачко дыма изо рта прямо мне в лицо. И вот тут то я и понял, что весь этот туман— это и был дым от её сигареты. Голубая дымка, частью которой я был и сам, в которой заплутал и участвовал в странных сюрреалистических авантюрах— ни что иное, как часть чьего-то дыхания, смешанная с дымом воскуренья.

Видимо по мне было заметно, что я пребывал в абсолютнейшем смятении. И девушка, рассмеявшись, швырнула в пробегающее мимо стадо волов свою сигарету, отчего те зацепились рогами за клочки тумана и утащили его прочь с улицы.

— Ну, давай знакомиться,— сказала она,— я — Церера Лилия. Чайная фея и дрессировщица соломенных шляп. Тут что бы служить твоим гидом.

Она слегка кивнула головой, плавно описав в воздухе восьмёрку изящной рукой.

— Приятно познакомиться. Я — …

— Я знаю кто ты. И мы тут все знаем это,— перебила она меня, поднеся палец к моим губам,— и не обязательно говорить об этом на каждом углу.

Здесь я бы хотел сказать пару слов описывающих эту девушку. Внешность и манера поведения сочетались в ней очень смело и чётко. Экстравагантность слегка зашкаливала допустимые пределы (стрелка моего карманного экстравагометра показывала «11»). Длинные слегка взъерошенные волосы, падающие вниз до самого пояса, струящиеся в такт волнам вельветового платья цвета сумерек на австралийских болотах. Подол платья был украшен бахромой, но, приглядевшись к нему украдкой, я заметил, что эта бахрома не имела ничего общего с материальным миром— это были ниточки из маленьких сияющих звёздочек. Шнуровкой платья являлась тоненькая змейка, периодически высовывающая фиолетовый раздвоенный язычок. За серебристым поясом я приметил плёточку. На плече её висела сумка-мешок с неясными иероглифами на ней. Самым странным предметом гардероба был фантастический синий колпак на голове, расшитый птицами и лианами с листьями и цветами тёмных тонов. На нём красовалось зеленовато-жёлтое изображение раскрытой ладони с глазом с двумя зрачками. На шее висел кулон с камнем. Я догадался, что это был оливин. Форма его слабо напоминала череп. Множество браслетов и сплетений из трав и кореньев оплетали её тонкие руки. На обеих руках мизинцы венчали не ногти человека, а когти рыси. Внешность её странным образом и притягивала и отталкивала. Она казалась инородным предметов в этой чудной вселенной. Тонкий нос, близко посаженные большие пребольшие глаза, острый подбородок и уши… ну точно— ведьмочка.

Однако мне оставалось только принять её такой, какая она есть, ибо это был первый человек за сегодняшний день, кто не погнушался заговорить со мной на равных, успокаивающе и даже обнадёживающе. Она глядела на меня своими огромными глазами, один из которых был рубинового цвета, другой— зелёный. Она невзначай во время разговора сплетала в воздухе руками узоры, оставляющие еле заметный светящийся след. Она тихо притопывала сапожком. Я не слышал что она мне говорила, так как находился в состоянии какого-то транса, но вдруг она положила холодную ладошку мне на плечё, тряханула меня и подняла одну бровь, глядя с насмешкой.

— Ау! Ты слышишь? Ты так и будешь стоять на этом бордюре до ночи или всё таки перейдёшь дорогу? Смотри— зелёный свет только для тебя. Ну же.

И она сделала приглашающий жест рукой, слегка прищурившись. Я огляделся, посмотрел на неё, потряс головой и шагнул на асфальт шоссе.