Три затяжки секса или неудачная попытка бросить курить.

1.
Насилие.



Сегодня я потерял девственность. Со мной это не впервые, но на этот раз было как-то особенно больно. Исчерпав лимит добродетели и самодостаточности, я грубо изнасиловал своё сознание и нежеланно забеременел мыслью — может стоит бросить курить? Вот тут все и началось. Ход моих мыслей был последователен, а потому безжалостно эгоистичен.
Бросить курить — чтобы дольше жить. Жить — чтобы читать и писать. Писать — о любви. О любви разной — горькой, нежной, страстной. Не важно. Все мы, так или иначе, пишем о любви, из-за любви и во имя любви. Мы пишем из любви к творчеству, мы любим читателей, которые уже стали друзьями, пишем о любви неразделенной, счастливой, забытой, мимолетной. В стремлении эпатировать читателя, мы наделяем любовь красивым телесным обликом и снисходим до извращения.
Многие считают, что любовь — это свобода. Романтику трудно с этим не согласиться. Однако, являясь романтиком, я должен вам сказать, что любовь это свобода, которая ведет к абсолютной зависимости. И зависимость эта — хуже наркотика.
Вдохновение рожденное от любви провоцирует желание творить, но наша зависимость от языка ограничена рамками — от словарного запаса — до таланта изложения. А между рамками — мы. Мы мечемся, ждем, ревнуем, творим, забываем сотворенное, и, выкурив последнюю сигарету, в отчаянии встаём на подоконник. Это секс с самим собой.
Мы снова курим.

2.
Наслаждение.



Её звали Кэт. Роскошная блондинка, чье тело представляло собой квинтэссенцию сексуальной чувственности. Она предпочитала быть сверху и чтобы мои руке не бездействовали. В пиковый момент страсти она выгибала спину, окидывала волосы назад и громко стонала. Силу её оргазма я определял по сокращениям мышц живота и конвульсивным движениям бедер. Полностью исчерпав сладострастную истому, Кэт склонялась надо мной и некоторое время смотрела в глаза.
Я любил её. Мужчины вообще всегда любят тех, кто их бросает. И почти всегда остаются равнодушны к тем, кого бросают сами. Жестокий парадокс.

*******************

Натали была другой. Я встретил её тогда, когда она ушла от своего богатого ублюдка. Семь лет в безвыходном заточении и вот она снова свободна.
Несмотря на годы сожительства, она была совершенно не избалованна сексом. Последние два года её мужчина в большей степени трахал свои собственные мозги и крепкий алкоголь. Так что редкие интимные моменты сводились к шороху простыней, ерзанью тел и перегару в лицо.
Наша первая близость была не так хороша, как последующие. Отвыкнув от наслаждения она была несколько закрепощена и не решалась осуществить свои фантазии. Но опытный мужчина всегда найдет интелегентный способ, чтобы дать понять — со мной можно всё. С этого момента начинается прекрасная в своей дерзости страсть и всепоглощающая нежность.
Когда она поняла, что её желания всегда найдут отклик, мы с головой бросились в любовь.
Натали обожала изысканные ласки, отдавая предпочтение легким прикосновениям и смене темперамента. Её возбуждала французская речь, частая смена позиций и ритма. Она играла сексуальные роли, давая долгую фору заправским актрисам. Порой она казалась мне развратной и ненасытной. В общем мы отлично подходили друг другу.
Чувствуя, что она уже близка к оргазму, Натали меняла умопомрачительную нежность на свирепую страсть. Мне приходилось хватать её за волосы, и, чувствуя, как она безжалостно царапает мне плечи, доводить её до безумия. Она кричала и через несколько секунд, задыхаясь от сладких слез, затихала и несколько минут лежала с закрытыми глазами запрещая мне прикасаться к ней. Потом она улыбалась, открывала глаза и начинала упоительно и долго меня ласкать. Она была прекрасна.

3.
Выдох.

Так что я там говорил о сигаретах? Бросаю? Ага, как бы не так! Пока я писал последние два абзаца — выкурил две сигареты. Кого я обманываю — самая вкусная сигарета бывает только после хорошего секса! И нечего разыгрывать страдальца.
Я думаю, что стоит скинуть изысканный черный смокинг и лаковые туфли, прекратить подрожать основателям французского экзистенциализма, принести в жертву амбиции, глубоко затянуться сигаретой и открыто смотреть в глаза правде. В порыве безудержного веселья, отказываясь от импортных наитий, подойти к морозилке, открыть её, вынуть большой кусок пахучего свежего сала, пошло намазать кусок черного хлеба горчицей и открыть бутылку водки. Громко крякнув, выпить, аппетитно закусить со словами — эх, бля! Треснуть кулаком по столу. Одев старую майку и дырявые спортивные штаны, взять чистый лист бумаги, ножом заточить простой карандаш и написать о русских березках, про гармониста и колхозницу, в чьих волосах путается запах свежескошенного сена, о любви, которой они предадутся на закате во ржи. О том, что доброта всего важней, о том, как колокольчик в поле вился.
А можно коротко и просто — Зима. Арсений застрелился.

А он целует губы шлюх и пьет дешевое вино в глухом неапольском борделе.
В мечтах забыть потребность рук не убивать при виде цели.

Сухой рефлекс вложив в клинок, он туз червей кровавой масти, браслет прикованный к запятстью, от жажды спившийся глоток.

Нет страшных снов и угрызений, чей силуэт скрывает мрак, тот без особенных затрат умеет жить без сожалений.

Днём, заказав портвейн на вынос, оставив здачу словно взнос, он на серебряный поднос монеты бросит. Отвернется, к себе в гостиницу вернется, опять напьется и уснет.

Однажды он, как впрочем все, кто выбрал страшный путь убийцы, от рук другого кровопийцы вдруг станет жертвой и падет.

И эта цепь, звено к звену, сюжет предсказанных событий. Жизнь поглощает смысл наитий, как ядовитую слюну.

В борделе старом также людно, вино не лучше, стул, кровать. Кто-то другой целует губы...
Зачем друг друга убивать?

А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?

(В. Маяковский)




На улице фокстрот звучал, из душа танго льется тихо, закат туман с рекой венчал под венский вальс с австрийским шиком.
Природы подлинный размах в осенних красках желто-красных, а дождь из глаз её прекрасных играет джаз на мостовой.
И в вечном блюзе фонари едва не гаснут от простуды, моей фантазии причуды мне будут сниться до зари.
Мне тени шепчут — тише, тише... сыгрем в шахматы на крыше? Две королевы — слышишь, слышишь? Взлетают выше, выше, выше...
Цветной союз зонтов и курток, букет озябших незабудок, сентябрь, кофе, шарф, перчатки, письмо моих друзей с камчатки, обрывки фраз, усталый дворник метет метелкой старый дворик, антракт, в фойе коньяк и дамы, Ремарк, Камю, Шекспира драмы, на утро чай и анальгин, а вечером опять один.
На подоконнике герань свой скучный свитер пылью вяжет, потом надеть его прикажет... ах, не забыть её полить, мне отражение подскажет, как будем дальше вместе жить.
И лишь короткая тропа меж комнатой и мрачным садом, соединит листву с фасадом, поклоном плачущих берез. А мы плетем венок из грез, любить мечтая в эту пору.

Все так расчитано, что даже страшно. При входе обязана купить билет. Он, седой кондуктор и смотрит в глаза устало, все двери открыты, но выхода кажется нет.
Она так издергана... визгливый голос... донос коллеги... запил сосед... допрос с пристрастьем... разбиты губы... зрачок терзает от лампы свет.

Так одиноко, что это остров. Замкнутый внешний контур среди зеркал. Их одиночество с силой вьюги, души толкает в пустынный зал.
Геометрия страха проста до боли, две четких прямых — «мимо» и «сквозь», Он и Она — суть очень старые роли — закон Пифагора с упрямым ответом — «авось».
И этот остров необитаем, Он слишком долго смотрел в окно. Она гуляла, как ветер в поле — забытый образ в немом кино.
Чужой материк из песка и дыма... мысль о побеге... иду на взлет! Еще немного... но пуля в спину... желание есть, но ему не везет.
Так может стоит построить лодку? Слепить корабль из воска грез! И к чертовой матери с этого острова под светло синий небесный плёс!
Вот паруса вдыхают ветер, побег удался! Расплата! Месть! Но вдруг Он с берега слышит голос... О Боже правый, там кто-то есть!
Она искала его так долго, звала, кричала что было сил. А Он столь слепо бродил по пляжу, сжигал минуты и много пил.
И сердце хочет назад вернуться, обнять колени, прижать к груди, забыть про всех и навек остаться на тихом острове вечной любви.

Все так расчитано, что счастье рядом, на этот транспорт у всех проездной. Вот остановка... Она заходит...
Она торопится
Ко мне
Домой.

Сезон дождей, густой туман окутав плёс,
Отпив глинтвейн из старой кружки,
Пугает шелестом синиц и оседает на опушке.

Слегка запутав ветер в ивах,
Закат спускается к реке.
Скрипичный ключ на грифах лилий —
Татуировка на руке.

В твоей избушке так уютно,
За печкой дремлет домовой,
Я буду спать на раскладушке,
Под дрожь ресниц и голос твой.

Мне будут сниться миражи,
Рисунки в красках акварели,
Я запишусь в твои пажи,
И стану стражем у постели.

И городской архитектуре не одолеть былой гротеск,
Усталых хижин деревенских
и Волчьей речки мерный плеск.

Мы не искали выход из пещер, огонь в руках лишь пляска нервной тени. Я сбил о рифму локти и колени, не сохранив изящности манер.

Сухим пером на каменной стене, не нацарапать наши имена, но в поисках другого полотна, не выдержать оплату по цене.

Так может лучше проза по дешевке? Удобство мягких форм, пристрастие к вину. Тонуть под главами, совсем уйти ко дну, сушить роман на бельевой веревке.

Эссе на утро просто авантюра! Но как звучит, послушайте — «Эссе»... я зубы с тер об «с», как начал, так и бросил. А в очереди ждет миниатюра.

Миниатюра! Вот царица стиля! Ненужно длинных образов, основа — лаконичность. Лишь соблюдай красавец строк периодичность, чуть прикурив сюжет от фитиля.

Поэма — сразу хочется уснуть, тягучая как мягкая резина, каскадных строк упрямая лавина. Терпения хватает на чуть-чуть.

Зануда повесть или стерва пьеса? Ноктюрн на буквах или книжный нотный стан? Рассказа кровь накапая в стакан, я пью за чистый лист, моя принцесса!

Литература — книжно-буквенный наркотик, как только бросил, так ночами ломка. Переведусь в читатели и точка! Ведь так мягка библиотечная соломка.

Добрый вечер, маэстро, или просто сдавило грудь, Вы хотели модерн — получилось ретро, так кого Вы надеялись обмануть?
Все те письма, что Вы мне писали — ложь! И зачем Вам скажите такая блажь? Правда выйдет на свет, как из масла нож. По бумаге грязью Ваш карандаш.
Вы писали: «она позабыла вас, вышла замуж», теперь зеркала в овал. Ах, оставьте, маэстро, ужель и Вас декольте и запах её волновал?
Я предвижу маэстро в душе февраль, странный танец вьюги, мой снежный бал, и плетет узоры калейдоскоп, я надену фрак и покину зал.
Мне теперь уж, маэстро, не по пути, к сожалению с ней и к счастью с Вами. Проходить одному хоть вброд хоть вплавь, все же легче чем в омут двумя ногами.
Моя злость понятна, сквозь дымок сеть, я смотрю на звездных весов качели. Я бросаю перчатку, мой вызов слеп, мировой прогресс отменил дуэли.

Внутри меня треском ленты идет кино, почти безмолвное, но не немое. Оно по сути совсем простое, как ветер в форточку или крик в окно.
Бесшумным лифтом мелькают кадры, их дрожь запястья вплетает в созвучье строк. Бумага терпит сценарий скверный, актер бездарный....
Петля?
Курок?
Статистка дура! Дубль восемь. Герой завален под грудой снов. Интрига сцены — рисунок пыли меж двух сомнительных полюсов.
Коньяк?
Сигару?
Восторг оваций сменят медленный ток чернил. В моем экране пространство прозы стоп-кадр поэзии заменил.
И вот уже у режисера за чашкой кофе нервный срыв, мой критик что-то гневно пишет ладонью камеру прикрыв:
Банально!
Скучно!
Верный повод раздать массовке гонарар, запрятать «Оскара» в чулане и пленку сжеч.
Большой пожар,
где словно нервы тлеют угли моих амбиций и обид — бессмысленное суицидство.
Увы, искусство не горит.
И вот по следу зыбкой тени, интуитивно, между строк, кто-то другой вплетает чувства роняя рифму на листок.

Ко мне приходят гости очень часто, в каминном зале тело в кресло опустив, мы зачарованно читаем чьи-то строки и смотрим на придуманный залив.
Вчера нежданно завалился странный тип, по виду древний Бог и вид приличный. И оказалось — это правда Он, не современный, а весьма античный.
Он говорил махая топором, что без войны нам не постичь прогресса, потом пришла заморская принцесса, я угощал их, помниться, борщом.
Мы пили с Кафкой звонкий брудершафт, курили травку ночью с Кастанедой, мне хвастался Наполеон своей победой, Ван Гог в окне расписывал ландшафт.
Дали из лампы сделал мне собаку, швейцарский Гессе нанизал на нитку «бисер», София вяжет рифмой зимний свитер, а Модильяни с Пикассо затеял драку.
Читатель, не волнуйся, я здоров! Всему виной моя библиотека. Единственная комната в квартире, обитель грез. Душевная аптека.

Угрюмо-серое, чуть с желтым здание,
На третьем этаже в окне лицо девушки
в запылившихся складках гардин.
Из мира напротив, на кленовой аллее стоящий,
в лицо ей грустно смотрит прохожий,
этого города
гражданин.
И казалось бы — все, посмотрели в глаза и будет.
Ну зачем лишний раз положась на авось
Неизбежно вымаливать шанс?
Ей бы штору задернуть, а ему второпях отвернуться,
Не нарушив обычный, обоим известный баланс.
Ему холодно, видимо.
Очень холодно.
На плите остывает кофе,
Одиночество трет углы.
Хочет он изменить пророчество.
Она хочет любви...
А ты, ты рисуешь судьбу обоих,
Как художник несбывшихся грез,
И ты тоже о ком-то мечтаешь под осеннего ливня плёс.
Она ждет неведомого знака.
Он так робок и совсем продрог.
Ей бы просто взять и улыбнуться.
А ему бы смелости чуток.
Нам всегда чего-то нехватает,
Словно капель счастья пожалел всевышний.
А он взял и все-таки решился...
Она счастлива...
А я... я третий.
Лишний.

Кальяном прокуренный будуар,
Шахматы на столе из слоновой кости,
На вечную мягкость персидских ковров
Ложится отзвук людей поедающих финики.
Здесь страсти ярче цыганских костров,
Много жестов в речи и прочей мимики.

Чуть отодвинув штору лучом,
Восход стремиться в комнату,
Под балдахин, на кровать принцессы.
Она же дремлет укрытая в тень
Нежной ладонью цветной завесы.
Ей сниться белое облако, а за ним,
На радуге утренней с флейтой фея.
И с двух сторон от волшебной игры немея,
Застыли ангелы с мраморной чашей «Сим».
Под сводом радуги плещет море,
На синей глади зеркальный блеск,
В нем отражается сон принцессы,
Вплетенный в сказочный арабеск.

Теория большого взрыва уже доказана с лихвой, в моей квартире поселился весьма забавный домовой. Гремит посудой, в ванной лужи, на утро четко тырит тапки, вчера он из «Войны и Мира» все повыдергивал закладки. Ночами пляшет на кровати, летят подушки, ну дурдом, а вечером смакуя виски скрепит простуженным окном. Построил тараканов в кухне, те маршируют под столом, расставленные караулы ведут стрельбу шальным огнем. Соседке выписан мандат — «Передвигаться только ночью!» Она дала ему на лапу, за взятку — ссылка в яму волчью. Шесть комаров — отряд разведки, шифруют письма у розетки, три мухи — вражеский десант, два рядовых и лейтенант.
Спасите, братцы, пропадаю! По спальне строевым шагаю. Завтра смотаюсь в самоволку, вернусь….
И сделаю уборку)

— Не раскачивай луну и выключи свет.
— А где выключатель в твоем королевстве?
— За теми звездами... ну вон же, левее...
— Зачем тебе ночь? Снова будем играть в «Звездный пазл»? Надоело.
— Нет, будем играть в «Любовь», чур ты водишь.
— Я в Любовь не играю, мне не везет.
— Сам виноват, играть не умеешь.
— Нет, просто ты все время меняешь правила.
— В этой игре нет правил.
— Да, Любовь капризная игрушка. А давай ее кому-то подарим.
— Кому?
— Да хоть вон той девушке.
— Кому-то одному не дарят, нужны двое.
— Смотри, вон ее парень. Как раз двое!
— Кажется у них уже есть любовь.
— Это не любовь, так, интрижка.
— Откуда ты знаешь?
— Я ночью хорошо вижу.
— Скучно сегодня....
— Тебе всегда скучно. Иди на радуге покатайся, заодно мне красок для весны возьмешь.
— Она мне больше не даст.
— А ты на «Счастье» выменяй.
— У меня его нет.
— А я тебе дам.
— Давай.
— На.

Он не был вымучен из кисти, на чей-то старенький мольберт.
Все письма сожжены до пепла и запечатаны в конверт.
Осколочным, но очень точно. Сравнение цветка с песком.
Он уголь смоченный слюною. Геометрический альбом.
Не белый, может нервно бледный. Скорее выдох или взмах.
Для жаждущих — глоток последний. Идущий по "пути" монах.
Паром на ветхой переправе, на старых стенах тайный знак.
Вся жизнь — стремление к отраве. Табак помноженный на мак.

Вольнодумство в тюремных границах, только дата, я был здесь и точка!
Талый снег на продрогших ресницах, по-весеннему ранняя почка.
Словно взгляд, тот что брошен в прощание. Словно крик второпях — подожди!
Тихий шепот в цепочке молчания, полюбивший слепые дожди.

По рукам туго связан свободой, еле дышит под тяжестью снов.
Заигравшийся в паре с природой, свежий ветер в плену парусов.
Яркий свет у созвездия Лиры, вечный спутник орбиты Надежда.
Продает голубые сапфиры, не снимая домашней одежды.
Верноподданный правды по средам, междуречье рассудка и веры,
Панацея от разного бреда и лекарство от прочей холеры.
Среди сотен имен позабытый, в поднебесье направленный перст,
Самозванец в потертой сутане, на могиле поставленный крест.

— Привет, мадам! Вас как зовут?
— Клянусь, я Ольга.
— Позвольте вас заверить — я Сергей.
— Стандартная попыточка знакомства. Сереж, мартини девушке налей.
— Прошу. А что же будет дальше?
— Дальше песня. Попробуешь узнать мой телефон.
— Ты дашь?
— 517-29-38
— Стандартный МТС?
— Обычный Мегафон.
— Спасибо.
— Ты считаешь дело в шляпе?
— Вот уж если б. Раз все «по чесноку», то можно не хитрить. Сейчас симпатии добьюсь, добьюсь распложенья, потом попробую до дома проводить.
— А нафига, Серёжа? Нафиг надо, тебе впрягаться в этот геморрой? Поверь мой друг, на секс надежды нету...
— А если секс с шампанским и икрой?
— Проблема в том, что будет после секса. Ну оторвемся не по-детски, смысл какой? Ты на такси рванешь домой, звонить будешь по пьяни...
— Я не такой!
— А если честно?
— Да... такой.
— К тому же, милый, по дороге к дому, ты идиотски будешь пробовать шутить, я буду через силу улыбаться...
— Концовку предлагаю изменить. Я буду остроумен и галантен, я докажу несправедливость твоего наезда. Я интересен буду, буду смел и дерзок.... по крайней мере до дверей подъезда.
— Вот именно. А у подъезда будешь мяться, слюнявя мне щеку слегка прижмешь. В конце концов рискнешь мне впиться в губы...
— Пощечина?
— Ну я ж не девочка, Серёж. Зачем бить по щекам коль есть кокетство, стандартно в сторону — ах, что вы, что вы.
— Пожалуй это сгладит всю неловкость.
— Как видишь наши методы не новы.
— Я буду глупо обещать что позвоню.
— Я прошепчу — конечно, до созвона.
— Ты напрощанье чмокнешь меня в щечку.
— А ты сотрешь мой номер телефона.
— Мы оба знаем правду.
— Верно, знаем. Раз финиш позади, нет смысла рвать узду. Спасибо за мартини.
— И тебе спасибо.
— Ну, я пошла.
— Ага, и я пойду. Постой, а ты в кино сходить не хочешь?
— Как неожиданно! Вот это удивил!
— Не смейся. Я серьезно, это просто фильм, причем премьера
— Ну хорошо, пойдем, уговорил.

Она любовь свою продаст за пятихатку, цена бессмысленна — дешевый артефакт, вот счастье завалилось под подкладку, в театре грез бессмысленный антракт.
Подать к столу немного общей боли, умерить пыл страстей сухим вином, используя катализатор падшей воли, на чувствах кто-то строит ветхий дом.
Он скоро рухнет, я уверен, суеверен! Продажны честь и совесть в этот век. Фундамент слаб, а в чувства в самом деле, столь прагматично верит человек.
Куда, скажите мне, куда сбежала вся искренность невысказанных слов? Забыв про честность, искренность и даже забыв про страсть — подсчитывать улов.
А что взамен? Совсем немного ласки? Немного слов и что-то между строк.... вот так гроза с любви срывает маску, свой пошлый взгляд уставив в потолок.
Что если подождать и бить на взлете, чураясь современности границ, чуть-чуть за талию обняв при повороте.... питаться нежной слабостью девиц.
Нет, недоступна ветренность излишеств, повадки совести — чертог скупых сердец. Однажды выпив, ты уже Себе не верен,
аплодисменты,
хлопоты...
конец.

Сегодня Мико чувствовала себя однодневкой. Как описать вам её? Забывшую «бенто» на кухонном столе, не читавшая обоих Мураками, больше тяготеющая к финалам Акутагавы и фундаментальности Мисимы, она была рассеянно-молчаливой, созерцающая мертвого воробья возле разноцветной карусели. И если справа продают сладкую вату, то это обязательно зной и спешить, соответственно, некуда. А ведь сосредоточиться на смерти маленькой птицы не сложнее чем раздвинуть руками воды водопада Сёмё-даки. Задумайтесь над этим.
Согласно старой легенде, Кои, то есть карп, сумевший подняться по водопаду вверх, становится драконом. Задача для карпа согласитесь не простая. И Мико была далеко от драконовых угодий, хотя в школе считалась неплохой ученицей.
Спустя шесть минут Мико призналась самой себе, что смерть воробья не трогает её, означает ли это что она черства и нужно что-то менять? Присев на лавочку она раздула невидимый парус собственных мыслей.
Проследим за ней:
— Мои ладони стали легче. Легче. Легче. Как крылья воробья. Я словно клоун, который наелся пуговиц. Когда уходил отец, я была безразлична. Я была безразлична когда он жил с нами, так почему я должна переживать из-за его ухода? Мико, принеси мне газету, Мико, не ешь мороженое до обеда, Мико, возвращайся домой в девять, Мико, не смотри на воробья…..
— Мама не плакала. Когда за отцом захлопнулась дверь, она некоторое время смотрела в пол, а потом сказала — в этом никто не виноват. И ушла на кухню готовить рис. С острым соусом. С острым соусом и маленькими кусочками мяса, словно лапки воробья.
— Что это? Жалость к самой себе? Помогут ли черно-белые американские фильмы? В кино я все чаще чувствую себя глупо. Одноклассницы плачут над «Касабланкой» и представляют себя героинями бульварных романов. Я уверена, что при виде мертвого воробья они бы обязательно расстроились.
— А я не голодна, мне не нужно бесплатное пшено. Я думаю мама все поймет и без этой глупой записки.
Мико встала со скамейки, расправила клетчатую юбку и, бросив последний взгляд на мертвую птицу, не спеша направилась к водопаду.
И это обычный четверг.

А что разлука — окурок в виски. Сухой остаток июльской пыли и резь в глазах. Не так уж больно терять рассудок беспечной дрянью, на двух изысканных мной языках.
И если ложь обводным каналом сжимает горло до хрипа в нём, тебе прийдется, чуть выгнув спину, скулить от гнева и верить...
Днём, когда измена камин погасит, задует вихрем фитиль лампад, печаль отпустит удушья вожжи...
Незаслуживший других наград, стирать испачканый кровью китель, навылет в руку и финка в бок. Но китель — чёрт с ним, а сука память — твой вечный снайпер. И бьет в висок.
Все эти шахматы в постели, экранизация Камю — моё стремленье, в самом деле, тебе сказать, что я люблю...
«Люблю дымок спаленной жнивы...» Ах, это Лермонтов. Пардон. Ты так наивна и игрива. Почти не путаешь имён.
Твоя изящная атака, оборонительный заслон — а в сущности простая драка. Известная нам с тех времен, когда делили власть и ложе, казну и войско, день и ночь. Твой стон мурашками по коже сбегает от соблазна прочь.
В тобою сочиненном списке моё ты имя зачеркнешь. Да, мы влюбились по ошибке, но с идиотов, что возмешь?
Китайский синий шелк с арабскими костями, шумит шатен камыш по краешку воды. Я окунаюсь в сон, я в грезы погружаюсь, и именно туда...
...ведут твои следы.

И пусть по крыльям вдохновенных строк, моих воздушных замков, облаков, читаются легко любви сюжеты, и льется сок с березовой коры. И с той поры два сердца мчатся в бесконечность, как к звездам устремляет взор мечтатель, по млечному пути, где ждет создатель, летят их души, обретая жизнь и вечность.
Ведь на земле романтиков не больше, чем в телефонной книге номеров, такое же количество миров, где счастье длится несоизмеримо дольше.
Мы верили с тобой в открытость взглядов, я одиночество гонял по трем углам, любовь не делит чувства пополам, она меняет цвет ночных нарядов.
Однажды сумасшедший астроном, мне рассказал, что есть бином Ньютона, он делал корабли из прочного картона и отправлял по почте их потом.
На звездных картах нет названий улиц, созвездиям не нужно адресов, на самом деле чаши у «Весов», всего лишь свет моих далеких спутниц…
… и пыль времен. И блеск моей надежды.
Вот мы сидим с тобой на этой крыше и смотрим в небо, голову задрав. Я обнимаю нежно твои плечи...
И запускаю звездный телеграф.

По медным рельсам, словно мышь за сыром, бездушным караваном поезд мчится.
Стрелочник пьян и спит в своей каморке.
Кондуктор где-то вышел. Помочиться.
Стук колес, у кочегара уголь-порох, гудок напоминает детский плач.
На станции кефир по рубль сорок.
А по платформе скачет мяч.
Как водится — Татьяна вся в слезах, но пасажирам наплевать на детскую утрату.
Мужчины все практически пьяны.
Сегодня вторник и им выдали зарплату.
Шлифуя пивом водочный столбняк, три алкаша на чемонаданах режут в домино.
Буфетчица Варвара грудью закрывая руки,
Рассеянно глядит в окно.
А наша Таня перешла на тонкий визг и визг тяжелого состава еле слышен.
Усталый дворник сделав перекур,
В кота стреляет косточкой от вишен.
Две бляди понимая что с утра клиент на станции обычно очень редок,
Решают взять вина и дуть в общагу,
На смену разбудить своих соседок.
Кондуктор справив малую нужду бредет по шпалам к стрелочнику в гости.
Три алкаша забросив домино теперь решают — в карты или в кости.
Варвара девкам отпускает алкоголь, кот убежал и дворник за работой.
Все при делах. Наш мячик ускакал.
И только Таня давится икотой.

Непростой это был револьвер, старинный. В барабане четырнадцать пуль, в каждой пуле безумный сидит пилот и уверенно держит руль. И уж если чертова дюжина в пыль, непременно одна шальная. Рисовал бы Сандро "Венеру" без тела, так душа бы была нагая.
Непрекрытая, словно как есть "из вод" — выходящяя и немая, будто ждет откровенной команды взвод и под выстрел взлетает стая...
Голубей,
снегирей или прочих синиц,
меж вязательних спиц,
неспящих.
Простодушных, без видимых нами границ, по своей же воле летящих.
Крик о помощи тонет, за криком птиц я курка не слышу, лишь в ноздри порох, барабанные перепонки от жажды стонут, краем глаза отчетливо вижу небо,
замолкаю ...
и тихий шорох.
Это шорох ресниц и опущеных век, это ритм биения сердца. Молча,
подношу к виску,
не сумел,
не смог.
Эх, хотя бы осечка...
Точка.

Виталик пососал чугунную соску, тонко сплюнул сквозь два передних резца и, положив на дубовый стол еще дымящийся обрез, процитировал Ницше:
— Каждый поступок продолжает созидать нас самих.
Соратники его боготворили.
Человек чести, подтянут, всегда причесан, идейный вдохновитель всего детского сопротивления.
5 лет.
Независимых взглядов на овсяную кашу.

Гейка очень гордился своим именным сходством с гайдаровским персонажем, хотя отлично понимал, что в нынешний век гламура его имя звучит откровенно голубовато и вызывающе. В отряде он отвечал за идеологию, но само слово произносил по слогам.
Возраст 5 лет.
Холост.

Таня. Танечка. Танюша. В детском саду Таня считала себя политической заключенной и, бросив швырять мяч в реку и рыдать по пустякам, первой вступила в подполье и объявила родителям вендетту.
Скупа на слог, имеет склонность к внезапному кокетству.
Боевая подруга Виталика.

Наблюдательность Егора не имела ничего общего с вуайеризмом, он был разведчиком и мастером подрывного дела. Сколько нянечек и воспитательниц пострадало доверившись его кроткому голубоглазому взгляду и умиляющей улыбке… улыбке маньяка. На его счету две заведующие, один завхоз, четыре дворника и Варвара Евгеньевна — личный враг Егора. Но он не любит говорить об этом.
Скрытен, опасен и при этом миловиден.
Кличка — «тротил».

Ваня в штабе не появлялся, но им гордилось все подполье. В свои семь с половиной лет Иван освоил трудную и, несомненно, опасную профессию шпиона-диверсанта. Он постоянно находился в эпицентре заразы, в страшном мире депрессивной тирании воспитательниц. Носил чешки, ел кислое пюре и копил злость. Внедренный в стан врага, Иван добывал информацию о дислокации войск диктатора и координировал деятельность явок для беженцев.
Умен, настойчив, хладнокровен, терпелив.

Катя не просто тырила ножи и вилки, она наносила точечные удары по экономике рейха. Вела обмен с соседскими садами меняя сахар на рогатки, конфеты на петарды, а иногда и масло на моментальный клей. Катя снабженец.
Математический склад ума и потрясающая интуиция. Приговорена к пожизненному стоянию в углу в трех городах и одной деревне.
Коммуникабельна, мобильна, не любит косичек.
Предпочитает хвост.

Их пока только шестеро, шестеро славных и дерзких смельчаков бросивших вызов тоталитарной системе дошкольной подготовки и родительской тирании. Самоотверженные в своём стремлении к свободе и счастливому детству они презрели Диснея и сказки про Золушку, отказались от дебильных стишков про качающегося бычка и взяли в руки оружие. Они восстали из пепла и зарыли топор войны на тропе священной мести. За всех кто получал ремня, за каждый карцерный угол и запрет смотреть телевизор, за братьев и сестер томящихся в школьных застенках и ясельных темницах.
Герои нашего времени. Отчаянные партизаны каменных лабиринтов.
Виват!