Илья Гутковский — Тридцать зим

четыреста семьдесят пять миллионов вдохов,

столько же выдохов — отсрочек судьбы

до встречи с Тобою, Господи; моё дыхание —

тридцать витков вокруг солнца; моё сердце —

ядовитая чаша вина, выдержанного в подвале осени;

моё счастье — откровения жребия сиюминутности,

познающие роскошь и нищету.

Ты чувствуешь плоть, выкованную в сердце Солнца,

доведённую до инстинкта, и возведенную в ранг поэзии,

боль, вырванную из утробы матери;

ты чувствуешь душу, брошенную на растерзание плоти —

бессмертие, проклятие и искупление?

Не ласки и тепла просила моя плоть,

не приторности — сердце; а требовали боли и расплаты,

чтоб сострадание из смоли глаз извлечь,

терпение и пот копить осенний, слова одушевлять дождём

и струны рвать, а после таять льдом

в ладони марта;

а там, там ночи сумрачный посев

Селена собирает в снопы созвездий тусклых;

там оставлять притворство, фальшь, обман,

и постигать пределы одиночества,

пределы одиночества всех мыслей,

чтоб улетучиваться в грёзах ни о чём

на захолустном побережии вселенной.

О, грунтовые воды ночи, распятый на звёздах взгляд,

набухшие ноздри смолистых сосен, хореография волн

под серебряно-винной аркой луны,

пьяный камыш, встревоженный

бессонницей ветра —

но я знаю, что скоро проснусь, и снова забуду всё,

если, только не запишу

на бересте рассвета

оттенки растаявших слов с надорванных губ простыней.

Лови момент — всплеск опущенных рук, словно неба ласточка

свесила крылья с плеч горизонта;

вспышкой утра соломенный прутик света

вдет в излом грозовых облаков,

и спрятан в пыльной грозди кустарника;

всплеск бродячих арпеджио меркнущих крон вдоль дороги;

вдоволь жёлтого кашля изволь, соскребая

с извёстки лица Возрождения фрески.

Лови момент — в млечном бархате мглы сентября

пробьёт брешь неживое солнце —

покурим на задворках лета, у маячка дрожащей паутины —

автобус опоздал, а значит все мы

на конечной остановке.

Примкни — джаз-банд из дребезжащих окон и тонкокожих нервов

вскрывает без наркоза сезон дождей и смога,

законсервированный холод в склепе глаз.

Здесь бляшки листьев, струпья трав и тромбы туч, труха дороги,

скорлупки крыш щербатых, лязг простуженного горла,

и холм с проломленным хребтом, и корка лунного зрачка,

и мошкара протяжных ноток, и сны берёзовым тряпьём;

и кислецой вина рыбины стон тумана; и полумраком

из заросшего барака черепной коробки —

осень, лирика, похмелье,

и проседь луж, и суеверья на соломенных плечах.

И скарлатина ветра, и беспричинный страх,

и ревматизм кирпичной кладки,

и сон, с оглядкой на потерю сна,

сосуд тоски, заполненный дождём,

и накипь солнца на коррозии ветвей,

запруда взгляда, червоточины подъездов,

и голод света, пар свечи, нарывы туч,

и скрип кровоточащих дёсен веста —

всё, лишь надежда и игра воображенья.

Так, подметая тенью зарисовки

подвальных сталактитных сквозняков,

вдыхай же воздух гнили золотой,

потупив взгляд, сходи в Аид обобранной земли,

клубящейся туманной содой,

на сухость рта кропи росу и сажу,

и выжатые соки слёз на выжженном пространстве листопада,

причальный день топи в прибое поцелуя,

сорвавшегося с чьих-то нежных губ —

осколки фраз подвальных дневников

расскажут больше целого романа.

Для бурной страсти — скорая разлука;

для сладкой жизни — злая смерть;

вокзал, пустой перрон, билет в один конец

и время расплатиться по счетам;

о, время — выцветшие лица на рисунках,

бескровной страсти дым, обрыв строки;

а ты, ты пой на языках любых;

поэзия — душа любви; любовь — заветный ребус жизни;

жизнь — дар преследованья смерти;

а ты же, под язык —

вино любви, лёд смерти и аминь.

Источник веры — капля алкоголя

на исповеди сухопарых уст;

раскаянье у тлеющих костров;

молитва стали между рёбер тёмных улиц;

очаг надежды — подворотен вечный сон;

и концентрация любви в огнях борделей;

о, Господи, прости, за то, что верю,

прости, за то, что был Тобой прощён.