Илья Гутковский — Размытые следы с палитры блюза

к своему глухому степному приливу, раскалённому мраком луны,

к своей полудикой присяге праведности, изливающейся

вакуумом света на подножие каменистых холмов;

одинокой песней выжженных трав всю жизнь искать свою тень.

Смотри, как солнце украсит палитру блюза, сыгранного в проёме окна,

на растаявших занавесках; мягкий полдничный ветер

ляжет в ладони пыльцой поцелуя; время подарит вечер —

вечер напишет чернилами сонных глаз предисловие к ночи;

ночь украдёт твою тень;

а в хрустальных глазах — течение времени —

жертвенный огонь осени, чередующийся с пробужденьем весны,

полярные льды и рифы северных струн, роняющие

бриллиантовый свет на уснувшее дно древнего океана,

прессинг стеклянно-стальных декораций

в атмосферных потоках облачных пилигримов

и отражение недосказанного.

Безразличие окон, дверей, стен, глаз, губ, рук, движений, дыхания,

встречных следов — но солнце, всё также стремится на запад,

и звёзды падают с чёрного неба в мечтательность южной ночи,

поселившейся во взгляде цыганки; и кто-то кому-то скажет —

люби меня, ненавидь меня, убей меня, оживи меня, найди меня,

потеряй меня, вознеси меня, раздави меня, люби меня,

если имеешь окна, двери, стены, глаза, губы, руки, движенья,

дыханье и теплую ленточку встречных следов.

И ты здесь, о, надежда — дочь отчаянья — изрезанное сердце —

самый прекрасный цветок на алой ткани души —

твоя глубина спряталась на кромке сорванного лепестка розы.

Посмотри же на остатки белого порошка зимы,

крупицы бессмертного сна на сапфировых пальцах умирающего

шамана-сновидца; посмотри на расплавленный шар золота

в тигле неба; посмотри на ползущие из берегов изумрудно-глинистые

аспиды рек; посмотри на молитву опадающих листьев-писем,

адресованных заходящему солнцу; посмотри на своё отражение

в капле росы на ресницах возлюбленной.

Но вот, зажигается чей-то голос в ночном кипятке,

под сентябрьским листопадом, будто шепчет кленовый лист:

кто ищет, тот найдёт, найдёт и потеряет, ведь, дар обладания

убивает силу мечты, надежды, предвкушения, и насытившаяся жажда

беззвучно исчезнет, уступкой новой жажде — лишь тот всегда имеет,

кто ничего не ждёт, кто ничего не ищет —

так ручейком струится осени баллада

перед потухшею свечою фонаря,

играя, как губами,

прожилками янтарного фрактала,

ритмично падая в сырой землистый дёрн,

в могильную прохладу —

фиалкой ночи вздрогнет голос мой вослед.

И я увижу хвосты пепла, блуждающие в эфире,

у догорающего жертвенника,

сложившиеся в хрупкий ряд иероглифов,

в которых отразятся три любимых слова:

пустыня, море, боль, пустыня, море, боль,

пустыня, море и любовь;

в которых вычерчено:

падение, словно пепел полёта, свобода, словно тень одиночества,

и любовь, словно грань суицида, и я — твои глаза, и ты — моё безумие;

моё безумие с последней капли ненависти влажного ветра

в тонущих шагах вчерашнего вечера,

в размытых следах сегодняшнего дождя,

свившего зеркальную паутину на серебристых складках

просевшей листвы, моё безумие с последней капли ненависти сырого ветра

в утопающих шагах завтрашнего уравнения с одним неизвестным —

моим именем, моим дыханием,

остывшим безвременьем надорванных проводов.

И пусть постучится дождь, чтобы раскрылись объятья,

и пусть окрылится смерть, чтобы взошла душа;

дождь, оплакивающий волеизъявление смерти

на солоновато-слезных щеках молодой матери,

познавшей тайну рождения;

дождь — наука ценить бессмертное одиночество,

выдыхающее через щелочку дверного замка;

дождь — проповедь забытья, исповедь всепрощения;

смерть — глаза ребёнка,

устремившего кристальное бесстрашие восприятия

на старый яблоневый сад, свисающий листьями света

с приоткрытого неба июля;

взгляни, взгляни, смерть, такая же неизбежная вещь, как и дыхание.

Разве ты боишься дышать?