Илья Гутковский — Сиюминутная слабость, доведённая до совершенства ожога

бессмертнее смерти и ненадёжней дыханья в груди —

горсточка горечи на язычке кисти, скользнувшей

падающей звездой в недописанную картину

по живому сердцу.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь –

кружится часовой механизм, проверяя на прочность

вестибулярный узел. Кто умирающему мгновению

подарит вторую жизнь, подарит бессмертие,

как не тот неистовый нищий, расточительный на порок,

но жадный до невинного взгляда безумца.

В земле, излитой росой зари, в мокром песке,

в зеркале неба, в растопленном снеге, в лучах родников

и сонной влаге тумана утопает ладонь живописца,

рождая шлейф созерцания обнажённой плоти природы,

застывая перспективой сердца,

каменея огранкой масленой краски

в конечном пространстве холста.

Художник — человек, приручающий время,

время благодатного огня осени в искрах листвы,

в пролётах скамеек, занесённых жёлтой пустыней,

в паузах, между прочтением снов; обращающийся

в сердцебиенье секундной стрелки, в призрак ветра

в галереях заброшенных парков, в тающий лёд заката

и его опалённые крылья, словно учащийся считать

каждый надломленный шаг, ведущий к разлуке.

Художник, твоё дитя — ночь и наслажденье страданием,

исповедь дьяволу и история знахарства,

дионисийский катарсис, перерастающий в самораспад

и ритуальное самосожжения на алтаре безнадёжной страсти;

всё пройдёт, всей станет глухим отголоском звёздных садов,

всё ляжет усталой лиловой тенью к надгробию вещих гор,

и лишь тонкой чертой тусклого горизонта

озарится правда души — карминный автограф боли, и время —

творец, убивающий своё творение

во имя его жизни.

Обернись, ювелирный луч сентября, расшитый золотом и серебром,

упадёт на сырую подошву земли — время творить;

бронзово-медный лес замкнёт границы туманного взгляда —

время творить; стеклянные губы дождя поцелуют болотной влагой

слоновую кость заплывшего неба — время творить;

в ржавом скрипе дорог растворятся душой

перелётные стаи мыслей, дат, облаков, тревоги и грусти,

послевкусием лета осядет сладкий дым прибрежных костров —

время дарить нежность,

собранную на дне остывшей реки.

Остановись, горловое пение сквозняков выведет тело на чистую воду,

ломая барьеры между болью и “Я”,

переведёт природу чувства в пространство осенних элегий,

в плоскость шафрановых клякс на фоне оконных луж;

триединое — запах лаванды, запах желанья, прикосновенье огня —

замрёт последним штрихом на клочке измятой бумаги;

настольная лампа вздрогнет сиюминутной слабостью,

доведённая до совершенства ожога.