Илья Гутковский — Заклинание змей под солнцем пустыни

в заблуждении, черпающий оправдание собственной жизни,

и согревающий эфемерную мысль мнимого превосходства,

лилия грудничковой мудрости, уже полная самолюбования,

стыдливо пробивающаяся сквозь мутную воду царственной лжи,

твоя истина, хранящая девственность от посторонних глаз это –

философ, боготворящий стены родного храма,

поэт, снимающий шляпу перед выпивкой, женщинами,

втягивающий в прокуренные лёгкие

бездомный придорожный ночной холод,

лишь потом адресуя каплю внимания музыке строк;

философ, говорящий: красоту, ещё нужно, уметь и подать,

и поэт, принимающий на веру;

борьба с глубокой тоской многотомной прозаики жизни

и поэзия упоения заоблачной меланхолией

Цель твоей жизни — смирение, когда как,

по большому счёту, её естество — разнузданная, балаганная девка,

ядовито-сладкая и соблазнительно-отвратная;

только взгляни, какие невинные лица у самых закоренелых мерзавцев,

какой важный вид у самых последних бездарей,

какой тёплый взгляд у самых сухих душонок,

какая искренняя ненависть у самых нежных сердец.

И не лучше ли тебе умереть от рака лёгких,

или разложения печени, чем, никогда в жизни

не оставив и капли шелковистой горечи табака

на кончике языка, не воспламенив рубиновой теплоты вина

в кровоточащих мятой сосудах,

равномерно гнить во всём великолепии высокопарного тела,

в его рубашечной плоти, апогеем, олицетворяющей

процесс пищеварения кладбищенского червя?

Иной раз ты всматриваешься в отдаленно-призрачный

синий шум неба, и тебе становится жутко

от всеядной пустоты пространства, охватывающей

твоё беглое присутствие в мире грёз,

и рождается страх, от глубины взгляда, ускользающего

в зените опалённого солнца, страх невозможности

вместить скудной мыслью всю бесконечность вселенского эха,

вселенского небытия; и этот летаргический атмосферный купол,

пронизанный облачной ветошью, смиренно, но, не без доли сарказма,

смотрит на копошащийся под ногами кукольный город,

будто бы зная — будет пить собственную кровь, и не напьется,

будет поедать собственную плоть, и не насытиться,

и слёзы его не иссушит время, и радости его

обратятся в страницы песочной пыли –

какая таинственная безысходность,

безысходность, делающая тебя сильнее.

Все твои круглые даты имеют свои рёбра жёсткости,

ибо израсходованный, выжженный потенциал художника, есть —

вознесение лавровых венков к мраморному сердцебиению осени;

но подлинная острота художественного творчества — подполье сердца.

И совершенная ночь лежит тягостным хмелем воздуха

на веках твоих штор, как прорицатели, обжигающиеся

о собственные пророчества, как твоё — никогда;

как ум, цепляющийся за жизнь; как сердце, жаждущее

привязанности; как душа, ищущая свободы;

как свобода, находящая себя в безумии,

где полная свобода — полное безумие.

И когда остывающее мгновенье мёртвых цветов заката

затмевает собой расцветающий солнцем полдень;

когда в туманности утра, спрятавшийся в траве жемчужный призрак

мелкозернистой росы, наполняет собой воздух до самых глубин

бледного неба — тогда твоё молчание, непереносимое молчание –

воистину больше золота.

Ты цементируешь привкусом скуки,

расщепляешь голодом обнажённой плоти слова

новые дороги для старых маршрутов,

вечное завтра для бесконечного вчера,

удушье городских серпентариев, разбавленное

редким подшерстком глянцевых скверов,

проспиртованные стекляшки рифм

и сырые ноты подвальных ноктюрнов.

Думая о счастье, ты думаешь о лукавой улыбке судьбы

из нежных искр на костре самосожженья –

где полнота твоей жизни — преодоление;

суть страдания — приобретение веры;

и смысл терпения — заклинание змей под солнцем

выжженной души пустыни.