Вы сходитесь. Переплетенье рук.
Объятие — невидимая ката.
Бросок. Напор. Глухой паденья стук.
Лобзаний добивающих атака.
Ваш танец — звон скрестившихся мечей,
Распятье обездвиженных запястий.
Горите, словно тысячи свечей,
Стремясь растаять в инфернальной страсти.
Изрыто чрево в сладостную кровь.
В кричащем граде — сладость пораженья.
В бою — мертвы. Здесь же — воскресли вновь.
И здесь, и там — лежите без движенья.

Попав в прицел на сухом щелчке,
условность плена — щека к щеке.
В парах креплёных арийских вин,
Иду в атаку построив клин,
И твой, безусловно,
Падёт
Берлин.

Я слышу.
Слышу?
Нет, чувствую, да –
У стен городских — шаги
И разум мечется, господа.
Нутро, сжимаясь в холодный ком
кричит: "беги же, беги!"
охотник близко,
и он не знает предательски пляшущих рук,
спасаться бегством — довольно низко,
и тысячи тысяч породистых сук
в крови моей воют, что рядом враг,
что кто бы там ни был,
нельзя покоряться
и будет
стоять
Рейхстаг.


Мной завербованны агенты,
В изысках пыток мы курим мак.
В обход позиций мосты взрываю,
Сорвав одежду как старый флаг.
Резкий выдох в остаток со стоном,
Вдыхать любовь не привыкать.
Мои ладони-почтальоны
скользят
с колена.
Глубже!
Блядь,
Финал под занавес отыгран.
Спина и ногти.
Нервный срыв.
Ты гасишь жадными губами
Моё вторжение и взрыв.


А руки крепко-накрепко держат
изящные ленты,
красивейший шелк,
в глазах отражением свеч — километры
ещё, да, вот так, делай мне хорошо.
пусть падают звезды и буйствуют
ветры,
но ты же пришел ко мне.
ты ведь пришел?
скользящие пальцы, стакатто
по коже
еще раз еще раз
еще и еще
и рваный твой выдох
всего мне дороже
ты так же как я
на меня обречен.

Мы оба имитируем сарказм, блефуя на чужом кону с раздачи, ты позволяешь мне закрыть глаза, а завтра мы попробуем иначе.






от себя: Сереженька! ты лучший соавтор. Ты замечательный. Спасибо тебе!

— Название: Искушение
— Автор: king_marionette
— Категории: юмор,
— Пейринги: Данте/Неро
— Рейтинг: NC-17
— Содержание: еще одна история, как Неро напросился Данте в ученики. Точнее исход из этого.
— Статус: закончен
— От автора: прошу прощения за подобное озорство. Бета куда-то исчезла, оставив меня сироту-сиротинушку на произвол судьбы. Так что, кому не сложно, перед тем, как кинуть тапок — предварительно намажьте его вареньем.

Закрой глаза, коснись меня.
Ты пахнешь соблазном и медом.
Исчезнет грязь осколков дня,
Ударит в гонг пpиpода.
Крадется ночь, как черный зверь,
Вибpиpyет в лунном свечении,
Скребется в дверь, стучит в окно.
Ей холодно одной,
Холодно одной.
Лаская ночь, коснись меня,
Имя тебе — искушенье.
(Ария «Искушение»)

— Эй, Данте!
— Чего тебе, парень? — беззлобно откликнулся мужчина, пролистывая газету. Сейчас, когда под боком появился мальчишка, в тайне считающим его идеалом, он бессознательно пытался выглядеть лучше, чем есть на самом деле, хоть и это все и проявлялось в подобных мелочах. Данте был актером, да-да, он мог бы не мочить демонов направо или налево, а возможно играть Шекспира или даже быть Ромео… Но и сейчас актерский талант не пропадал зря — он помог придать лицу особенную важность и некую несвойственную его лицу томность, хоть глаза и блуждали по странице с анекдотами.
— Я все хотел спросить… Почему я сначала принял тебя за врага? — мальчишка бессознательно дернул себя за светлую прядь, накручивая её на палец. Отросшая с их первой встречи челка закрывала глаза, не давая мужчине по ним понять, шутит ли сорванец или вправду такой маленько несмышленый.
— Наверное, потому что я угробил вашу святость пулей в лоб — ответ прозвучал с осторожностью.
— Да нет… Ты мне не понравится еще в полете — мальчишка закусил губу, сверля Данте взглядом, в котором плескалось восхищение, соперничавшее с завистью.
— Так ты заметил мое появление? Похвально, значит не все потеряно, и ты когда-нибудь заметишь мой меч перед тем, как он снова ударит тебя в бок. А потом может, научишься правильно колени поджимать и делать в воздух переворот без моего дружественного пинка.
Неро залился краской и нахмурился. Губы задрожали. Вот оно, выражение обиженного ребенка, которому напомнили об ошибке. Боже, когда же он повзрослеет?.. Хотя нет, Боже, прошу промолчать хоть на этот раз и никаких знамений не присылать, особенно в виде полков озлобленных демонов.
— Я задумался тогда.
— Если бы задумался в битве, то отделался бы не сломанным ребром, а сломанным позвоночником. Да… Парень, кофе — Данте щелкнул пальцами и указал на кухню.
— Да.. Да как ты смеешь? Защищай…
Не отрывая взгляд от газеты, мужчина отодвинулся, давая Ямато свободно пронзить подушку, на которой он сидел несколько секунд назад.
— Да, я надеюсь, что ты умеешь шить, парень, потому что денег ни у тебя, ни у меня в особенности, на новый диван нет — в лицо мальчишке полетела разорванная подушка, от которой тот не смог уклониться.

— Эй, парень — протянул Данте, с ревностью выбирая лучший кусок пиццы. Нет, где же это видано, чтобы делиться. Сел на шею, свесил ножки, только и остается слушать его жалобы про недающую подружку и то, что он хочет стать сильнее ради неё и что умолял его на коленях взять его в ученики лишь из-за неё и только… Но причем тут еда и пицца в частности?
— Неро — невозмутимо поправил мальчишка.
— Что «Неро»? — удивился мужчина.
— Меня зовут Неро. Если ты не знал.
— Понятно, парень. Тебя зовут Неро.
— Называй меня по имени, ублюдок! — вспылил мальчишка, нанося удар по столу.
Данте оторвал взгляд от своей святости и с удивлением посмотрел на парнишку. Уже качает права, пытаясь доказать, что он уже взрослый. Правда, мужчина это пытался игнорировать лишь по одной причине: пусть даже Данте и хочет казаться идеалом, но дешевого фанатизма он не выносил. Взять даже к примеру, что в последнее время Неро пытался его копировать в бою, в одежде (правда, одного взгляда хватило, что он передумал), в разговоре… Тем более ума, как у малолетки. Лишь пятиклассники могут думать, что курение делает их старше. Тем более сигареты можно было спрятать не под подушкой дивана, а под своей хотя бы…
— Не буду — кусок пиццы как ветром сдуло.
— Почему?!
Губы Данте скривились в улыбке. Лишь мальчишки было настолько отчаянным… Неужели настолько хочет подучить его одобрение?
— Потому что ты мне не ровня. Ты ко мне просто обращаешься: «Данте». Ты более низкий ранг, нежели я. Значит, имя получишь только после того, как заслужишь его. Станешь более опытным. Повзрослеешь, авось и девка твоя тебя пожалеет, даст тебе. И будут все счастливы…
— Заткнись! Не смей про неё говорить! — под вторым ударом стол угрожающе покачнулся, будто предупреждая, что третьего удара он не вынесет и обвалится.
Данте покачал головой. Как разозлился. Значит, роет в правильном направлении.
— Ну, зачем же так? Мне тебя и, правда, жаль. Поэтому отвечу честно: «я бы сжалился.» Правда, я не благородная девица, на твое несчастье. Правда… Я об этом подумаю.
— То есть? — пыл мальчишки сразу же остыл. Сейчас он стоял с разинутым ртом, не зная чему верить — серьезному тону или насмешливым глазам.
Данте с улыбкой перегнулся через стол, дотронулся до лба мальчишки губами и приподнял челку, вглядываясь в полные тревоги и растерянности глаза.
Данте любил дразнить. Это уже вошло в привычку, а привычки, как известно, вечны.
«Еще ребенок» — с тоской подумал мужчина, поднимаясь со стула, не забывая захватить аппетитный кусок пиццы, который специально приберег на последок.
— Ужин был вкусным.
Он был уже в холле, когда услышал неразборчивый мат и крик в след:
— Ты мне ничего не оставил!

Неро со скрытым восторгом наблюдал за движениями мужчины. Его кумир обладал кошачьей ловкостью, невероятной гибкостью и опытностью, которой можно лишь восхищаться.
Вот их и различие. Огромная пропасть между опытным мужчиной и начинающим мальчишкой, который не имеет ничего, кроме меча и руки. Поэтому он наблюдал. Наблюдал, затаивая дыхания, жадно изучая каждое движение, чтобы потом попробовать скопировать. Конечно же, тщетно.
Полная отдача бою, без сомнения, в глазах полыхает огонь, не щадя ни себя, ни врага. В этом мире не было ничего кроме него, меча за спиной и пары пистолетов, которые на это время стали продолжением его руки.
Мужчину можно было сравнить с античным богом. Великолепное тело, которое может сдержать любой удар, насмешливое выражение лица, которое может вывести из себя, тем самым, обрекая на поражение, неземные глаза… Черт.
На этот раз Данте приказал мальчишке стоять в стороне и наблюдать за настоящим боем, который, в отличие от посиделок, которые каким-то сверхъестественным путем устраивает его ученик, создан лишь для настоящих мужчин.
Неро выполнил его указание. Он стоял в стороне, наблюдая лишь за настоящим мужчиной, который, в свою очередь, попросту забыл о стоящем поодаль юнце, иначе бы стиль боя сильно изменился, скрывая от любопытных глаз все новые и новые приемы.
Мальчишка сглотнул, наблюдая за тем, как крупная капля пота скатилась с виска к подбородку, минуя кадык и рисуя дорожку от шеи до плоской груди, а, там падая на землю, случайно была подхвачена коленом.
Бой был почти окончен, когда Данте, на мгновение, наконец, отвлекшись от схватки, повернулся к Неро, несильно хлопнув себя по заднице.
— Е, беби — промурлыкал он эротичным голосом, подмигивая мальчишке.
Неро затупил за угол, не давая увидеть прозорливым глазам Данте увидеть, как лицо парнишки заливается краской, а человеческая рука прикрывает выступающий бугор.

Данте не спал. Даже усталость в теле не давала о себе знать. Приходилось лишь ждать, блаженно прикрывая глаза изучать противоположную стену и делать вид, пытаясь себе внушить, что тишина не угнетает. Конечно, ему было привычнее слышать человеческие вопли и неземной рык какого-нибудь чудовища… Тогда можно будет выхватить что-то из арсенала и забыться на час-полтора, чувствуя, как по жилам разливается адреналин.
Ближе к середине ночи доски заскрипели, заставляя мужчину полностью закрыть глаза и положиться лишь на слух. Демоны не настолько обучены культурой, чтобы перед входом не выламывать дверь, а тихо-тихо стучаться, будто прислушиваясь, крепко спит ли? Мол, может, тогда в следующий раз зайти?
Мужчина на мгновение ухмыльнулся. Неужели можно было усомниться в том, что за все эти годы он так и не научился крепко спать? Ждать подвоха вошло в привычку. Даже мельком приходилось обдумывать, как лучше прикончить парнишку, если тот окажется врагом. Ничего личного.
Что ж, это лучше, чем созерцать бледную стену, которая успеет ему надоесть на следующие двадцать лет. Так и быть, он подыграет.
Неро тихо, по крайней мере, так ему казалось, скрипнул дверью, заводя внутрь. Дверь закрылась тихо.
Данте нетерпеливо чуть приоткрыл правый глаз, проверяя, не умер ли его ученик в пути до его постели.
Нет. Затишье объяснялось тем, что полуголый, как рассмотрел мужчина, парнишка находился в ступоре, очевидно, не зная, что делать.
Его план заключался в том, чтобы тихо пробраться в спальню Данте, не разбудив его. Он пробрался? А что дальше?..
Неро сделал шаг, еще один, кое-как на ватных ногах подобрался к изголовью кровати, изредка забывая как дышать.
Сосредоточенное лицо, белая челка, прилипшая к мокрому от пола лбу, капельки пота, застывшие на щеках.
Мальчишка протянул руку с намерением докоснуться до лица мужчины, когда чья-то ладонь перехватила её, резко дергая в сторону мгновение назад спавшего мужчину. Неро, вскрикнув, упал на постель и через мгновение оказался под тяжело дышащим Данте, заботливо убирающий его челку назад.
Мужчина ухмыльнулся и, поддавшись вперед, нетерпеливо укусил мальчишку за нижнюю губу, чуть её оттягивая.
— Опять курил, недоросль? — чуть поморщился Данте, сильнее прижимая мальчишку бедрами к кровати.
Наивное удивление в глазах мальчишки вызвало приступ смеха, который Данте почти сразу же подавил. Хотя бы из-за мужской солидарности. Вместо этого, он переместился на шею, обрабатывая её укусами и слюной.
Мальчишка приподнял руками его лицо и неуклюже поцеловал, зарываясь руками в волосы мужчины. Постепенно он набирался смелости, и спустя несколько минут парочка уже влечено целовалась, не замечая ничего вокруг. Человеческая рука скользнула по торсу Данте, медленно, как на зло, пробираясь ниже паха.
Мужчина не дал его осуществить задуманное, остановив её на пол пути, отвел её назад, вцепившись зубами в чувствительный сосок.
Неро шумно выдохнул, затыкая рот рукой и наклоняя голову в противоположную сторону от мужчины.
— И что мы тут делаем? Совсем осмелели? — с усмешкой прошептало Данте ему на ухо — Неужто будущий охотник на демонов столь.. чувствителен?
Его рука скользнула между двух тел, быстро расстегивая ремень и проникая в глубь штанов, почти сразу охватывая горячую плоть.
— Да мы приготовились. Даже трусы не одели — присвистнул он.
Данте с удовольствием бы посмотрел, как лицо парнишки краснеет, но в комнате было слишком темно, чтобы различать хоть какие-то цвета, кроме темно-серого и черного.
Мужчина чуть поддается вперед, затыкая рот парнишки поцелуем, и сразу же переходит на ухо.
— Сними штаны полностью — указывает он, кусая мочку уха, и удовольствием наблюдает за неуклюжими движениями мальчишки. Конечно, с эрекцией в свои шестнадцать-семнадцать лет он не сделал бы это лучше, но сейчас, когда твоя юность — одно лишь воспоминания, смех так и пробирает.
— Хорошо. Расслабься — снова шепчет он ему на ухо повелительным тоном, спускаясь вниз. Ему совсем не нравилось, что парнишка с ним даже в постели начинает бороться за первенство.
Неро закусил губу, когда почувствовал, как теплые губы ласкают соски, заставляя вздрагивать и поддаваться вверх, трясь напряженным членом об его живот.
Мужчина просунул руки под спину любовника, приподнимая и целуя мальчишку в живот. Быстрого взгляда хватило, чтобы понять, что продолжать можно.
Данте спустился вниз, обхватывая губами плоть мальчишки. Парнишка заскулил и приподнялся, кладя ладонь на белобрысую голову, задавая нужный ритм.
Проводя языком по члену, Данте надавил на плотно сомкнутое колечко мускулов.
— Где ты трогаешь?.. Руки убери… — в панике заскулил мальчишка, дергая за волосы любовника. Он заерзал на кровати, пытаясь отвертеться от руки, смело проникающей в него. Мужчина рванулся вперед, жестко целуя стонущего мальчишку, подавляя бунт.
На глазах юнца стояли слезы, когда пальцы вышли из него. Демоническая рука царапнула по простыне, оставляя после себя дыры. Прелюдия закончилась.
— Где хочу, там и трогаю — проурчал он, приподнимая бедра Неро. Юнцов, как правило, надолго не хватало. Стоило лишь мужчине оказаться внутри, как лежащее под ним тело обмякло.
— Эй… Эй, не спать. Мы не скоро закончим — Данте с любовью заглянул в голубые глаза парнишки.
Неро покраснел.
— Убери от меня свои лапы, изврааааа… вытащи.. Я не хочу… Не…— закричал парнишка, приходя в себя.
Губы Данте растянулись в усмешке. Он несильно толкнулся, заставляя мальчишку резко выдохнуть.
— А ну иди сюда — улыбнулся он. Данте рывком насадил юнца на разгоряченную плоть.
Вот вам и зрелище, ради которого это все и затевалось. Челка любовника прилипла ко лбу, плотно закрывая глаза, рот, тяжело хватающий воздух, напряженные соски, слюна, свисавшая с подбородка... И кто тут не хочет?
— Двигайся — тихо приказал мужчина.
Неро заерзал, приподнимая бедра с намерением соскользнуть с члена этого извращенца, как сильные руки снова насадили его. Мальчишка был готов заплакать от боли и обиды. Мало того, что это первый его раз, так еще его используют, как девицу… хотя все должно быть наоборот…
Он слышал, что у мужчины было мало женщин, следовательно, как решил парень, опыта у него маловато… Теперь понятно почему их было так мало…
Через пелену слез мир казался ненастоящим. Искривленным. Все, кроме улыбающегося бога, который обнимал его, который был в нем…
За что, собственно, Данте и не любил молодых, они были слишком быстрые, слишком гордые, чтобы показать, что им хорошо, они слишком долго ломались… Но один был плюс, если их хорошенько распалить, то хватить их может надолго.

Неро проснулся от холода. Вытянув руку, чтобы проверить лежит кто-нибудь отдаленно напоминающий Данте рядом, мальчишка похлопал но постели, но никого не нашел. Значит, вчерашнее было сном…
— Эй, парень. Харе спать. Солнце уже высоко — повелительный голос в конец заставил его поднять голову с плотно закрытыми глазами с подушки. Мокрое полотенце плюхнулось ему в лицо.
Голова обессилено упала на подушку, проиграв утреннее сражение. Сон… Странные сны нынче снятся, наверное не надо есть на ночь…
Перевернулся на другой бок, почувствовал резкую боль… там… внизу … и сразу вскочил. О Великий Бог.
Кровать, на диван не смахивающая никоим образом, на котором Неро приходилось спать уже второй месяц, стена… дверь… Данте, с волос которого текло до сих пор, потому что он соизволил им запустить в Неро… Снова стена…
— Ты?! Что ты тут делаешь? — чуть ли не ужасе закричал он, припоминая все подробности минувшей ночи. Точнее, как он еще в тайне надеялся, сна.
Сколько они раз этим занимались?
Мальчишка уже взял подушку, чтобы запустить ею в мужчину, как его взгляд пал намного ниже лица. Подушка плюхнулась кровать, так и не выполнив своего предназначения.
— Прикройся — парень зажмурился, дабы не видеть наготы мужчины, который до сих пор стоял посередине комнаты, с усмешкой изучая поведение юного любовника.
— Вчера ты не краснел — тепло улыбнулся он, демонстрируя украшенное засосами плечо.
Неро с паникой оглядел свое тело и чуть ли не расплакался. Если у Данте пострадали лишь плечи, то тело мальчишки было украшено подобными метками полностью.
Он поднял полный ненависти взгляд на мужчину, чтобы сказать, что видит перед собой мразь, а теперь, как объясняется, и педика, но увидев перед собой лишь обнаженного полубога, образ которого ни в мразь, ни в педика превращаться упорно отказывался, опустил его вниз, заливаясь краской.
— Кстати, ты бы помылся. Я в тебя… Извини… — протянул мужчина, чеша затылок.
— Боишься, что забеременею? — поинтересовался мальчишка, поднимаясь, наконец, с постели. Ходить было просто неудобно, а вот сидеть пока что больно…
— Если бы..
— Хочешь ребенка? — забрав с собой простынь, чтобы прикрыться, Неро подошел к любовнику, ехидно улыбаясь.
— Такого наглого и неумеху, как ты? Который решил, что ему все под силу? И что мне ноги он сможет раздвинуть? — в тон ответил мужчина, усмехаясь. Он притянул парнишку к себе, ласково целуя — Конечно, хочу.
— Ты мой враг номер один. Я обгоню тебя и уже будем играть на моим правилам.
— Буду ждать, но, увы, боюсь не дождаться такого дня… — промурлыкал Данте, снова приподнимая юнца за подбородок.
Рука мальчишки, держащая разорванный после вчерашней ночи кусок ткани, разжалась. Простыня снегом легла на пол, оставшись доказательством началом чего-то нового.

Три затяжки секса или неудачная попытка бросить курить.

1.
Насилие.



Сегодня я потерял девственность. Со мной это не впервые, но на этот раз было как-то особенно больно. Исчерпав лимит добродетели и самодостаточности, я грубо изнасиловал своё сознание и нежеланно забеременел мыслью — может стоит бросить курить? Вот тут все и началось. Ход моих мыслей был последователен, а потому безжалостно эгоистичен.
Бросить курить — чтобы дольше жить. Жить — чтобы читать и писать. Писать — о любви. О любви разной — горькой, нежной, страстной. Не важно. Все мы, так или иначе, пишем о любви, из-за любви и во имя любви. Мы пишем из любви к творчеству, мы любим читателей, которые уже стали друзьями, пишем о любви неразделенной, счастливой, забытой, мимолетной. В стремлении эпатировать читателя, мы наделяем любовь красивым телесным обликом и снисходим до извращения.
Многие считают, что любовь — это свобода. Романтику трудно с этим не согласиться. Однако, являясь романтиком, я должен вам сказать, что любовь это свобода, которая ведет к абсолютной зависимости. И зависимость эта — хуже наркотика.
Вдохновение рожденное от любви провоцирует желание творить, но наша зависимость от языка ограничена рамками — от словарного запаса — до таланта изложения. А между рамками — мы. Мы мечемся, ждем, ревнуем, творим, забываем сотворенное, и, выкурив последнюю сигарету, в отчаянии встаём на подоконник. Это секс с самим собой.
Мы снова курим.

2.
Наслаждение.



Её звали Кэт. Роскошная блондинка, чье тело представляло собой квинтэссенцию сексуальной чувственности. Она предпочитала быть сверху и чтобы мои руке не бездействовали. В пиковый момент страсти она выгибала спину, окидывала волосы назад и громко стонала. Силу её оргазма я определял по сокращениям мышц живота и конвульсивным движениям бедер. Полностью исчерпав сладострастную истому, Кэт склонялась надо мной и некоторое время смотрела в глаза.
Я любил её. Мужчины вообще всегда любят тех, кто их бросает. И почти всегда остаются равнодушны к тем, кого бросают сами. Жестокий парадокс.

*******************

Натали была другой. Я встретил её тогда, когда она ушла от своего богатого ублюдка. Семь лет в безвыходном заточении и вот она снова свободна.
Несмотря на годы сожительства, она была совершенно не избалованна сексом. Последние два года её мужчина в большей степени трахал свои собственные мозги и крепкий алкоголь. Так что редкие интимные моменты сводились к шороху простыней, ерзанью тел и перегару в лицо.
Наша первая близость была не так хороша, как последующие. Отвыкнув от наслаждения она была несколько закрепощена и не решалась осуществить свои фантазии. Но опытный мужчина всегда найдет интелегентный способ, чтобы дать понять — со мной можно всё. С этого момента начинается прекрасная в своей дерзости страсть и всепоглощающая нежность.
Когда она поняла, что её желания всегда найдут отклик, мы с головой бросились в любовь.
Натали обожала изысканные ласки, отдавая предпочтение легким прикосновениям и смене темперамента. Её возбуждала французская речь, частая смена позиций и ритма. Она играла сексуальные роли, давая долгую фору заправским актрисам. Порой она казалась мне развратной и ненасытной. В общем мы отлично подходили друг другу.
Чувствуя, что она уже близка к оргазму, Натали меняла умопомрачительную нежность на свирепую страсть. Мне приходилось хватать её за волосы, и, чувствуя, как она безжалостно царапает мне плечи, доводить её до безумия. Она кричала и через несколько секунд, задыхаясь от сладких слез, затихала и несколько минут лежала с закрытыми глазами запрещая мне прикасаться к ней. Потом она улыбалась, открывала глаза и начинала упоительно и долго меня ласкать. Она была прекрасна.

3.
Выдох.

Так что я там говорил о сигаретах? Бросаю? Ага, как бы не так! Пока я писал последние два абзаца — выкурил две сигареты. Кого я обманываю — самая вкусная сигарета бывает только после хорошего секса! И нечего разыгрывать страдальца.
Я думаю, что стоит скинуть изысканный черный смокинг и лаковые туфли, прекратить подрожать основателям французского экзистенциализма, принести в жертву амбиции, глубоко затянуться сигаретой и открыто смотреть в глаза правде. В порыве безудержного веселья, отказываясь от импортных наитий, подойти к морозилке, открыть её, вынуть большой кусок пахучего свежего сала, пошло намазать кусок черного хлеба горчицей и открыть бутылку водки. Громко крякнув, выпить, аппетитно закусить со словами — эх, бля! Треснуть кулаком по столу. Одев старую майку и дырявые спортивные штаны, взять чистый лист бумаги, ножом заточить простой карандаш и написать о русских березках, про гармониста и колхозницу, в чьих волосах путается запах свежескошенного сена, о любви, которой они предадутся на закате во ржи. О том, что доброта всего важней, о том, как колокольчик в поле вился.
А можно коротко и просто — Зима. Арсений застрелился.

Я родила его в 15 лет. Дурочка малолетняя, что тут скажешь. Мои родители уже умерли, а из родных в городе осталась только старшая сестра матери. Тётя Даша. Она-то и занималась воспитанием моего сына. Я уехала на север, на заработки.
Выглядела я тогда не очень. Я была из тех, за спиной которых мужчины показывают друг другу мизинец — ноги как спички и всего остального тоже нет. Жизнь не рисовала передо мной сияющих перспектив. Я стала отшельницей — спряталась под грудой книг и брошюр. Была у меня одна цель — единственный сын и ради него я старалась изо всех сил. Первые девять лет я ещё наведывалась в родной город. При виде подросшего сына, мне становилось страшно. Мать ли я или птица залётная? Пока он ребёнок он меня признаёт, а потом начнёт ненавидеть. Детство без материнской любви…
Так получилось, что я застряла ещё на целых десять лет на своём севере. Были письма из дома и письма домой. Я перечитывала их, доставала фотографию пятилетнего Саши шептала: «потерпи...» и роняла слёзы между строк.
Почему решила уехать? Опомнилась. Как-то неожиданно и сразу появились признаки повышенного мужского внимания. Со мной любезничали, пропускали вперёд, подсаживали. Я воспринимала это как издевательство и злилась. Но всё же решила проверить…. Сделать то, что я не делала уже много, много лет: нарядилась в самое лучшее платье и встать перед зеркалом…
То, что я увидела, меня просто потрясло. Появились бёдра, горделивые плечи, роскошные ноги, грудь ... Нет, нет, я не растолстела. Просто там, где нужно мясо наросло. Густые русые волосы и яркие серые глаза… Скромность в самооценке вещь конечно хорошая. К чёртям её! Я стала очень красивой! Мне вдруг дико захотелось жить. Захотелось выбросить проклятую шубу. И домой, к близким людям. Знакомиться с сыном…
Первое время в родном городе я занималась приобретением квартиры, и когда всё было готово, пошла на встречу, которую так ждала и которой так боялась. В знакомом с детства бревенчатом доме на окраине кроме тёти Даши я увидела высокого молодого мужчину с фигурой гимнаста и благородным мушкетёрским лицом. Темноволосый, кареглазый, он мало, чем походил на меня. Разве что формой глаз. И, кажется, совершенно не походил на отца.
Как я узнала из писем, он окончил вертолётную школу и получил лейтенантские погоны. Теперь работал на электротехническом заводе и неплохо зарабатывал. Он выглядел старше своих лет, я выглядела гораздо моложе. Ему 19, а мне 34, а на вид мы почти ровесники!
Мы оба замерли и уставились друг на друга.
— Ну что ты встал как истукан. Иди, обними мать свою, — услышала я голос Дарьи Степановны за своей спиной.
Александр с огромным изумлением посмотрел на неё.
— Ма-м…
— Смотри-ка, застеснялся! Иди, давай!
Он подошел ко мне и робко обнял. Меня словно прорвало. Я схватила его за руки и потащила к окну. Доставала свои фотографии и его детские фотографии и показывала ему. Вроде бы что-то пыталась доказать. Смешно. Раньше мне было совершенно ясно как себя вести и что говорить. Тётя Даша то хмурилась, то улыбалась, а потом она просто отвернулась.
Через три дня мы с Сашкой переехали ко мне. Для меня это было радостное событие, для него, похоже, не очень. Такой большой и сильный, он выглядел растерянным. Частенько он останавливался посреди квартиры и озирался по сторонам. В самом деле, какая-то незнакомая тётя приехала к нему неизвестно откуда и зачем-то увезла его с собой.
В эти дни я жила в постоянном напряжении. Как растопить этот лёд? Я решила воспользоваться нашей внешне небольшой разницей в возрасте и выбрала для себя линию поведения — старшая сестра. Приятельские отношения с сестрой: весёлые и непринуждённые. Окружить заботой, а не задушить. Не мешать жить. Не совать нос в его дела. Захочет — сам обо всём расскажет.
Он сказал, что нужно навестить тётю Дашу и помочь ей по хозяйству. Это больно меня кольнуло: по настоящей матери соскучился. Но я не подала виду и сказала, что да, конечно, обязательно надо помочь. Мы вместе съездили и помогли. И она была нам очень рада. С тех пор мы навещали её постоянно.
Однажды я предложила ему пробежаться по магазинам, обновить гардероб, причесаться, ну и всё такое, прочее. Он согласился. Прежде всего, он отобрал у меня портмоне и отбросил его в сторону. Сказал, что денег у него предостаточно, хватит на двоих. Вроде бы, стало понятно, что его так угнетало. Он жил в квартире, купленной на деньги беззащитной хрупкой женщины. Надо всего лишь не мешать ему. Дать парню поухаживать за мной, немножко посорить деньгами.
В магазинах мы разошлись не на шутку. Мы выбирали вещи, обменивались впечатлениями, забрасывали друг друга комплементами и ехидными замечаниями. Мы весело смеялись и очень мило дурачились. Все, кто был в магазине, смотрели на нас с нескрываемой завистью. Зайдя в примерочную, я услышала голос продавщицы: «Посмотрите внимательно, молодой человек, вашей девушке это понравится… ». Ожил мой Сашка! Почувствовал себя хозяином положения и сразу расправил плечи. А я, уже, его девушка. Очень мило.
В наилучшем расположении духа мы вернулись домой, и разложили покупки по всей квартире. Сашка достал из пакета совершенно шикарные туфли, поставил на пол и стал придирчиво их рассматривать. Подарок ухитрился мне сделать, да так, что я даже не заметила. Слишком высокий каблук. Заново привыкать придётся.
— Примерь их, я хочу посмотреть…. Нет, постой! Оденься полностью во всё новое! Надень вот это, это, и ещё вот это…
Он выбрал для меня чёрную юбку до колен, чёрные колготки и белую блузку.
— … сделай красивую причёску, макияж…
— Не слишком ли ты разгулялся, ухарь-купец, удалой молодец?
— Ма, ну, пожалуйста! — попросил он голосом капризного ребёнка. — Сделай, как я прошу.
— Ну, хорошо, но с одним условием: когда я выйду, ты тоже должен быть при параде. Сегодня мы просто обязаны куда-нибудь сходить. Ты согласен? Вот и отлично!
В спальне я старательно и долго орудовала плойкой, красилась и наряжалась. С самого утра всё пошло хорошо. Очень не хотелось испортить такой замечательный день какой-нибудь мелочью.
Выйдя, я попыталась пройтись походкой «от бедра», но позорно потеряла равновесие и едва не подвернула ногу. Да-а-а, печально. Совсем разучилась ходить…. Я развернулась и, отставила вперёд правую ногу, гордо подняла голову и с иронично-вызывающим видом посмотрела на сына. Руки в боки. Кармен, да и только.
— Ну, что скажешь?
Он попятился и сел на пол, промахнувшись мимо дивана. Глаза его сияли таким восторгом и восхищением, что я смутилась и почувствовала, что краснею. Куда-либо идти ему явно не хотелось. В общем, посетили мы краеведческий музей и без особого настроения посидели в ресторане.
А потом он опять захандрил. Даже хуже, чем раньше. Подолгу стоял у окна и смотрел в какие-то дальние дали. Как моряк, тоскующий о солёных ветрах. Он осунулся и побледнел. Я не на шутку забеспокоилась. Попыталась вызвать его на откровенность.
— Тебе не следовало приезжать, — ответил он после длинной паузы.
Вот и всё вам! Я упала в кресло.
— Ты меня ненавидишь….— произнесла я сквозь комок в горле. — За что?! Что я сделала не так?!
Он испуганно обернулся. Бросился ко мне и упал передо мной на колени и стал целовать мои ноги.
— Нет-нет! Я люблю тебя!
— Тогда зачем…
— Я не этого хотел… Я, правда, люблю!
Он замолчал и поцеловал моё колено, взял мою ладонь и прижал к своей щеке.
— Саша я верю, но….
«Ох, ну и мать! Действительно, зачем же я сюда приехала? Должна была почувствовать, догадаться сразу!». Я вообще плохо соображала в тот вечер. Я наклонилась к нему и сказала как можно ласковей:
— Сашка, ты влюбился! Я же вижу, мой мальчик влюбился!
Он быстро кивнул, а я погладила его короткие волосы. Какое облегчение! Он просто боится, как бы я не влезла в их отношения. Это шанс для меня. Мы с ней познакомимся, когда он захочет. И обязательно подружимся. Я всё сделаю, чтобы им было хорошо.
— Как её зовут?
— Рита.
— Надо же, моя тёзка! Красивая девочка?
— Очень красивая.
— Расскажи мне о ней. Какие у неё волосы, какие глаза?.. Давно познакомились?
— У неё русые волосы и пронзительные серые глаза, ….
«Мои волосы, мои глаза, моё имя…. Интересно, насколько эта девушка похожа на меня. Никогда не думала, что это может быть так приятно. Но лучше не говорить об этом вслух».
— Но…. Ты уже объяснился с ней.
— Я говорил….
— А она?
— Она не поняла.
— Какая она глупенькая! — ляпнула я и быстренько прикусила язык.
Саша тяжело вздохнул.
— Она глупенькая, — глухо отозвался он.
— Ты бы поцеловал её, и она бы сразу же всё поняла.
«Ну, куда ты лезешь, морковка старая! Посоветуй ещё что-нибудь!». Я действительно очень плохо соображала в тот день.
— Я целовал ей ноги, а сейчас я целую её ладонь.
Я отобрала у него свою руку.
— Ты хочешь сказать…
Он дважды кивнул.
— Я люблю тебя, Рита, — услышала я его шепот.
Это был удар! Я хотела встать, но не смогла.
— Саша, я очень счастлива, но ты немножко запутался. Ты любишь свою мать, а это разные….
— Я люблю тебя, Рита, — упрямо повторил он.
Я мягко высвободилась из его объятий и поднялась из кресла.
— Давай отложим этот разговор. Пойдём лучше поужинаем.
«Парень увидел мои голые ноги, и у него разыгралось воображение. » — Убеждала я себя на кухне. — «Буду ходить только в брюках. Даже по квартире. Это просто блажь какая-то. Завтра она пройдёт ».
Я не знала, за что хвататься? Схватилась за вилку и попыталась нарезать хлеб. Заметила и в сердцах швырнула её в мусорное ведро. Разбила блюдечко. Каким-то чудом мне всё же удалось взять себя в руки и приготовить ужин.
— Саша, пойдем, поужинаем. Где ты?
Он опять стоял у окна. Я взяла его за руку и повела за собой. Он покорно прошёл на кухню, и позволил усадить себя за стол.
— Супчик совсем ещё свеженький, ешь, пока не остыл.
Суп свежим не был. Он три дня простоял в холодильнике. К тому же он был не досоленным. Соли я добавляла уже мимоходом.
Он съел одну ложку супа и поднял на меня глаза. Неожиданно он улыбнулся.
— Вкусно?
Он кивнул и начал медленно есть. Я уселась напротив и стала рассказывать какие-то северные истории. Выбирала только смешное. Старалась его заговорить, отвлечь. Он ел и думал о чём-то своём со странной бледной улыбкой.
Поужинал и вернулся в зал.
Самой что ли поесть, там у него осталось немного. Что хоть за суп у меня получился. Сама ещё толком не пробовала. Взяла ложку и попробовала. Меня передёрнуло. Я не соли, а сахару ему сыпанула, а он съел и даже не поморщился! Как-то вдруг стало ясно, что это не блажь и завтра она не пройдёт. Вместе с пониманием пришло что-то трепетно-сладостное, похожее на тихое ликование. Ничего подобного я никогда не испытывала.
«Глупая девочка Рита!». Думалось тяжело и болезненно. Какая-то пёстрая каша в голове. Я сдалась. Махнула на всё полотенцем, свалила посуду в раковину и ушла к себе в спальню.
Лёжа в постели, попыталась разобраться в своих чувствах. Либо их было слишком много, либо не было совсем. Тяжело…. Я повернулась на другой бок и увидела его. Он стоял на пороге моей спальни.
«Та-ак, доигралась, старшая сестра»… Я шарахнулась на другую сторону кровати. Он подошёл и встал передо мной на колени.
— Полезешь в койку, ударю, — пообещала я ему. — Саш, я серьёзно могу….
— Не полезу, не бойся. Только посмотрю, — вымолвил он.
— На что ты собираешься смотреть? — по крайней мере, он был одетым, и это немного успокоило меня. — Хочешь поговорить? Давай не сегодня. Я очень устала и не готова к подобным разговорам. Иди спать.
— Хочу увидеть тебя спящей. Я не потревожу тебя, любимая — произнёс он глухим голосом, и я услышала, как он сглотнул. — Я сберегу твой сон, и буду молиться моей спящей Богине, чтобы утро никогда не наступило.
Со мной творилось что-то непонятное: меня подхватили на руки и унесли в очень красивую сказку. Осыпали искрящейся пылью и закружили среди звёзд.
Господи прости, я ведь женщина! Никто не смотрел на меня такими глазами. Никто не целовал мне ноги. Никто не говорил мне таких слов. Ничего такого я вообще никогда и нигде не слышала.
Я лежала и кусала себе руки, а он стоял передо мной на коленях. Прошел час или два. Прошла целая вечность. Его уже пошатывало. Он уронил голову на грудь, но поднял
снова. Почувствовав мой взгляд, он улыбнулся. Я мучительно застонала, вскочила и убежала в ванную.
Приняв душ, обернула вокруг себя полотенце и прошла на кухню. Схватила первое попавшееся — фаянсовый фужер, плеснула туда коньяку и выпила, поперхнулась, налила ещё. Выпила. И сидела, ждала, пока не захмелею.
Когда я вернулась, он по-прежнему стоял у кровати, неподвижный как монумент. Я легла и под одеялом стянула с себя полотенце.
— Иди сюда, — позвала я его шепотом. Он не шелохнулся. Я взяла его за руку и потянула к себе. Он нерешительно дотронулся до меня, потом изо всех сил сжал меня в объятиях. Дальше всё было как в лихорадочном сне. Помню лишь, как я кричала….
Я проснулась и не решалась открыть глаза, а когда открыла, долго не могла понять, где нахожусь. Розы, розы, розы…. Алые, белые и розовые они были повсюду: на полках, на подоконнике и на полу, в бутылках и вазах. Моя постель была усыпана лепестками роз.

Part 1 — Я сделаю тебе больно

Я сделаю тебе больно
Ради любви,
Смотри
В глаза и не кричи
Сквозь руку у рта.
Ну, что так смотришь
Ты хотела сама
Вот такая любовь
Все просто,
Как два плюс два.
Времени мало
У нас десять минут.
А ты так красива
Возможно, я мог
Полюбить навсегда
Душой
Твои города…

Part 2 — Охотник

Беги!!!
Быстрее
Пока есть силы.
Беги!!!
Попробуй скрыться.
Охотник выбрал
Твое сердце
И он идет на запах тела.
Его желанья
Твои крики
Твое лицо и капли пота,
Ты хочешь выжить
Тогда прими
Его инстинкты и порывы…

Part 3 — Больше

Мы остались одни
Меня обними
Вместо той пустоты.
Ну, давай
Подари поцелуй
Своих сладких губ.
Как ты прекрасна,
Но этого мало,
Я хочу…!
Больше!
Давай, освободись от одежды
Больше!
Сильнее
Больше!
Быстрее
Больше…!

Part 4 — Красный песок

Помнишь, прошлое лето
Номер в гостинице с видом
На море
И красный песок
У твоих ног.
Помнишь, тот стол
Из красного дерева.
А я помню твое
Нижнее красное белье.
Красный песок
Около ног
Красный песок
Под твоею спиной
И твой голосок
В бой…

Part 5 — Стой

Ты уходишь уже
Но мы не поставили точки
Стой!
Давай забудем обиды
Построим мосты
Не уходи
Остановись.
Не заставляй применять силу
Ложись…
Куда ты бежишь
Двери закрыты
От замков нет ключей
Свобода, забудь о ней.
Моя власть
Моя страсть
Ты узнаешь сейчас
Про любовь
В первый раз…

Part 6 — Любовь для всех

Кто — то возьмет ее силой,
А где — то, это будет
Красиво.
Хотя многих все это
Сводит в могилу.
Кто — то готов платить и любить
А там за углом угрожают ножом
И выбора нет у жертвы
Ее все равно растерзают.
Любовь для всех
Любовь в каждый дом
Любовь, где угодно
Любовь, а потом
Пустота
Переполнит слова
И навсегда
Любовь для всех
Просто тюрьма…

Вкус твоих пальцев во рту:
Кожа + терпкий виски,
В который ты их обмакнул.
Пишешь на мне записки
Холодным стаканом морозным,
С темно-коричневой Колой.
Чтобы не смазать прозу,
Я засыпаю голой...

Уверенный, спокойный и слегка печальный взгляд.
Поля приподнимая шляпы, входит не спеша. Всегда садится у окна.
Заказывает кофе с коньяком. Витает между нами легкий джаз.
В него я так давно безропотно и безответно влюблена.
Возможно, он не знает даже о моем существовании.
О, если б на мгновение могла местами поменяться
С его воздушным шарфом и объять теплом и лаской
Или горячим кофе губ его коснуться — чашей страсти.
Глаза закрыты. Таю в пламени фантазии: он пьет меня до дна…
И я готова жизнь отдать за этот сон и за его слегка печальный взгляд.

«Нет! Все! С меня довольно! Потаскуха! Дрянь! Дешевка! Стерва!
Или ты думаешь, не замечаю я, как косишься налево?
Или ты думаешь, не знаю я, что ты слила меня по капле конкурентам?
Или ты думаешь, я — пьяный идиот?! Не замечаю ничего?! Ослеп я?!»
«Опомнись, Серж! Ведь это говоришь не ты:
В тебе вопит абсент и кокаин!
Ведь мы с тобою вместе начинали этот бизнес!»
«Знать не хочу тебя!» — кулак застыл у самого виска. Так близко
Мой рыцарь! Между нами! Взгляд уверенно-спокойный:
«Вы, кажется, пьяны сверх меры — так ведите же себя достойно».
«Так вот он твой герой?! Пусти! С тобою разговор особый!
Это развод!» — Серж вышел прочь. Я лишь ответила: «Попробуй…»

Слезы обиды рухнувшей плотиной — для чего?
Они мешают разглядеть мой идеал. Он подает платок.
«Не плачьте. Он не стоит этого» — «Я знаю. Перейдем на ты?
Я — Ли. А ты?» — «Меня звать можешь просто — Ид».
«Какое имя! Словно взгляд из бездны. Голос осязаем.
Я на краю стою, почти не ощущая тверди под ногами,
И чувствую…» — «Я знаю: это между нами.
Поехали ко мне».

Вкус кофе с коньяком. Луною тает жадно
Вечерняя прохлада. Вереница фар и фонарей.
Атака поцелуев градом. Глубже и смелей.
Я знала, что мансарда — лишь шаг и Млечный Путь!
Я на корнизе встану, чтоб с головою утонуть,
Испить росы соленой, оковы оборвав…
«Но ты?!.» — «Разочарована? Да, не мужчина я.
Это мое проклятье и одиночества печать.
Но не могу иначе». Печали взгляд опять.
«Не отступай, мой мальчик! Ведь я люблю тебя!
Давай с тобой сыграем. Все будет в первый раз.
Расслабься и доверься — я тоже отдаюсь…»

Расходится по телу волною теплой пульс.
Глаза в тумане. Манит простершаяся пропасть
На глубину. Ныряю, уже не беспокоясь,
Кого язык ласкает — его или ее?
Смешалось все за гранью. Все выше нотой стон…
И пальцы хищно впились в кроваво-красный плед…
«Не верится, что девственница — ты была на высоте!
Настала очередь моя!» Занавес юбки на пол пал…
«Разочарован? Да… не женщина и я».
«Дышу и задыхаюсь — ведь я люблю тебя!
Доверься и расслабься — все будет в первый раз…»

Не смело. Клеммой. Током. Еще-еще. Глоток.
По вулканическому склону язык, словно поток,
Сползает скользкой лавой и, обращаясь вспять
Воронкой. Ураганом… так он или она?
Смешалось все за гранью: Туман. Вулкан! И взрыв!
И остывает пламя, глубины напоив.

«Все это было с нами?» — «Поверь мне: я — свидетель»
«Кто мы теперь?» — «Не знаю. Но никого на свете
Нет ближе для меня, чем ты. Послушай, Ли,
Ты выйдешь замуж за меня?» — «Нет, Ид,
Ведь браки однополые у нас запрещены»
«Ты все-таки блондинка! Я тебя люблю!»
И я щекой прижалась нежно к его верному плечу…

«Куда спешите, голубки?! Есть разговор особый…»
На семерых одно лицо и черный цвет бритоголовый…

Из протокола осмотра места происшествия:
С множественными увечьями найдены трупы в женщину
Переодетого мужчины и в мужчину переодетой женщины.
От сюда вывод: противостояние
преступных нетрадиционно-сексуально-ориентированных группировок
приводит к новым жертвам передела сфер влияния
в ходе уличных разборок.
Газеты пишут, что известные в кругах «определенных» Ли и Ид
Не поделили «грязный бизнес» и друг друга до смерти забили — нелюди!
Давно пора очистить город от цветного беспредела!
«Нетрадиционная любовь» на жизнь прав не имеет…

«Скажи мне, Ид, «нетрадиционная любовь» — она какая?»
«Любовь нетрадиционная», Ли, — это о тех, кто никакой любви не знает».

19/10/2008

Я узнал его сразу, хотя и не помнил его имени. Шел дождь, а он стоял под дождем. Странно было видеть, как прозрачный мир на глазах плавился, оплывал, как свеча, растекаясь по матово блестевшему асфальту разноцветной водой. Небо таяло голубым, под деревьями собирались яркие мутно-зеленые лужицы, а из рваной прорехи в тучах —с желтизной по краям — густыми каплями стекал плавящийся темно-золотой огонь. Там, в глубине, словно зарывшееся в перья гигантской птицы, распластавшей лохматые крылья над притихшим городом, пряталось солнце. Как будто на непросохшую картину плеснули растворителем, и краски потекли.
Я выглянул из-под крыши подъезда, осторожно вдыхая разлитую в воздухе обжигающе-чистую влагу. Желания куда-либо идти в такую погоду не было. И вот тут-то я увидел его. Он стоял у стены, согнувшись, словно от боли, и его намокшие волосы тоже таяли. Угольно-черной акварелью, которая, однако, не успев достичь земли, становилась прозрачной, как березовый сок. Странная игра цвета. Наверное, он очень изменился с тех пор, но я его почти не помнил. Когда-то в детстве ( девять лет назад? или десять?) мы учились вместе в художественной студии. Рисовали. Он был самым талантливым учеником. А тогда казалось, что единственным талантливым. Яркие образы выпархивали из-под его кисти, как бабочки, радостные и живые. Он не создавал их, а ловил, как солнечный зайчик карманным зеркальцем. И, покорные его тихому приказу, они разноперой стайкой рассаживались на бумагу. Напряженные, словно готовые каждое мгновение сорваться и улететь.
Никто не сомневался, что он станет художником. Он единственный из нас знал язык цветов, и непросто говорил на нем, а слагал стихи, поэмы, баллады, неповторимые и удивительные, как музыка. Да, в его детских рисунках была музыка, загадочно-красивая, непривычная для человеческого слуха. Но мне, в числе еще немногих избранных, посчастливилось слышать ее.
Сам не понимаю, как узнал его после стольких лет? Наверное, по глазам. Не по цвету — я его не помнил — а по выражению: рассеянные, отстраненные, углубленные в себя, иногда настолько, что казались пустыми. В них было странно смотреть, как в полное неуловимых отражений озеро.
Я раскрыл зонт и шагнул навстречу дождю.
Он поднял на меня взгляд, вопрошающий и (я не ошибся!) слегка затуманенный болью. Надо было что-то сказать, но я вдруг оробел. У меня возникло дурацкое чувство, что стоит мне сейчас открыть рот, и я заговорю на незнакомом языке.
— Мы, кажется, знаем друг друга? Вы помните меня?
Слова получились банальные и, как будто, не мои. Он смотрел на меня без улыбки, но и без удивления. В его глазах плавали тонкие прозрачные блики, отраженные от воды.
— Я еще не забыл ни одного лица. Лучше будем на «ты», мы ведь, кажется, друзья детства.
Он слукавил: мы никогда не были друзьями. У него, насколько я помнил, вообще, не было друзей.
— Да, конечно. Я давно не слышал о тебе. Чем занимаешься? Рисуешь? Прости, не помню твоего имени.
— Цви. Нет, я бросил живопись.
«Цви», — он сказал. Странное сочетание звуков. Конечно, его звали не так, в детстве, по крайней мере. Олег, Олежек, — я вспомнил это позднее, — олень..., Цви. («цви» — «олень» (ивр.)) Он так стремился отделиться... ( не стать непохожим, он и так не был похож на других; а просто уйти в сторону — шаг к обочине, и пусть жизнь грохочет мимо), что даже имя себе выбрал — отдельное.
— Бросил живопись? — я был поражен. — Но почему? Ты так талантлив.
— Был когда-то... Сергей, это долго объяснять.
У него еще в детстве была привычка называть всех полными именами.
Он смотрел в сторону, полузатуманенным взором, все так же опираясь одним плечом о стену.
Я заколебался.
— Прости, если вмешиваюсь не в свое дело. Но зачем ты стоишь под дождем?
Мне показалось, что на лице его промелькнула усмешка. Нет, просто слабый отсвет прорвавшегося сквозь серые перья облаков солнца.
— Просто так, отдыхаю, — Цви нервно пожал плечами. — Меня тут одна компания всю ночь насиловала, — добавил он тем же ровным голосом, — и вот, стою, прихожу в себя.
Мне показалось, что я ослышался.
— Что? Ты говоришь, тебя изнасиловали? Кто? Сколько их было?
— Какая разница, что ты об этом узнаешь? — сказал Цви, отвечая на мой непроизнесенный вопрос. — Мы тут болтаем по-приятельски; а ведь по сути дела мы почти незнакомы. Детство — не в счет. Перед незнакомыми людьми не так стыдно... А было их, кажется, человек пять. Или шесть, если шестой не ушел раньше. Убери зонт, лучше держи над собой, я все равно промок.
Странный у нас получался разговор. И слова, такие же струящиеся и нечеткие, как все вокруг, бездумно падали и вплетались в дрожащие пряди дождя. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы постичь их жестокий смысл.
Я попытался вырваться из тягостного ощущения нереальности.
— Ты простудишься. Зайдем ко мне, обсохнешь немного. Тут, ближайший подъезд.
Едва мы переступили порог и закрыли за собой дверь, как шум дождя прекратился, оставшись снаружи, словно за невидимой звуконепроницаемой завесой. Новый мир вокруг был тихим и темным, абсолютно неподвижным. Он не таял, не капал и не струился. Не мелькал перед глазами многоцветно-серебряными блестками. Я отряхивал зонт. Цви застыл посреди прихожей, и по фосфорическому мерцанию его зрачков я понял, что он вглядывается в полумрак. Он напомнил мне большое дикое животное, случайно зашедшее в тесное человеческое жилище и растерявшееся от обилия незнакомых предметов.
— Сними ботинки и проходи в комнату. Не бойся, я живу один.
Речная комната, как я ее называл. Комната — озеро. Обои с нарисованными на них зарослями тростника — колкими и хрупкими, точно темно-зеленые лучики фантастической зари. Голубое покрывало на кровати. ( Когда за окном качались деревья, перебивая льющийся сквозь пыльное стекло солнечный свет, по нему пробегали мелкие ярко-синие волны.) Такое же кресло, столик и два стула из полированного коричневого дерева — подводные камни.
Я включил рефлектор, Цви снял промокший свитер и рубашку, устроился в кресле, протянув ноги к теплу, и благосклонно осматривал комнату. На его губах то и дело появлялась, тут же ускользая, легкая улыбка, как будто то, что он видел, подтверждало какие-то его умозаключения. Я сел рядом на стул.
— Как это случилось, Цви? — спросил я. — Ты знал этих людей?
Я старался, чтобы мой вопрос прозвучал участливо, и, надеюсь, мне это удалось. На самом же деле внутри у меня взрывался целый фейерверк мыслей и ощущений, и я абсолютно не знал, какое из них выбрать. Я был взволнован, просто взвинчен, сам не понимая чем. Странно. У меня было такое чувство, словно в комнату через окно вдруг вошла радуга, или облезлый кактус на подоконнике неожиданно расцвел огромным диковинным цветком.
— Да, немного, — ответил Цви. — Но не очень хорошо. Так, случайные знакомые.
Я наблюдал за ним: он держался непринужденно, естественно, но немного нервно. Его глаза постоянно меняли цвет, как осеннее небо на горизонте. Сейчас они были сине-зелеными, потемневшими. А при упоминании о «той» компании на долю мгновения горячо вспыхнули и тут же наполнились неудержимым отвращением. Худой, довольно высокий, он полулежал, облокотившись на ручку кресла, в неуловимо-странной позе. И создавалось впечатление, что сидеть ему не совсем удобно. Я разглядывал его руки: узкие, с очень длинными и тонкими пальцами, словно созданные для того, чтобы держать кисть. Мне хотелось увидеть их в покое, но Цви все время сжимал и разжимал их одну в другой, выгибая пальцы почти под прямым углом. Он слегка дрожал, наверное, от холода.
Странно было находиться рядом с ним. Как будто от него непрерывно исходило некое поле утонченного, я бы даже сказал изящного, беспокойства, которое обволакивало его, как легкое облачко духов. Я мысленно воссоздал его образ в виде линии с едва различимым для глаза надломом.
— Ну, да, — продолжал Цви. — Знаю. Я неосторожен, и не раз был за это наказан. Впрочем, — он слабо усмехнулся, — не принимай близко к сердцу. Переживу. Лучше поговорим о тебе, вернее, о твоих картинах.
Откуда он узнал, что я продолжаю рисовать? Слышал от кого-нибудь? От общих знакомых? (« Я слишком хорошо знал тебя тогда», — скажет мне потом Цви, когда я, наконец, решусь задать ему этот вопрос.)
Я встрепенулся.
— Хочешь взглянуть на них?
— Не сейчас, — остановил меня Цви испуганным, как мне показалось, жестом. — Уж если смотреть картины, то для этого нужно особое состояние. А я сейчас несколько подавлен. Не смогу сосредоточиться. Если не возражаешь, я зайду к тебе как-нибудь в другой раз.
— Да, конечно, — тотчас согласился я и робко предложил. — Чаю хочешь?
Я все ждал, что он заговорит о главном, но не решался торопить его.
Мы накрыли столик, я достал из буфета полупрозрачные фарфоровые чашечки, специально предназначенные для чаепития в речной комнате. Мне очень хотелось, чтобы гость одобрил мой вкус.
Цви расслабленно пил чай, очень крепкий, без сахара. А я все время опасался, что чашка вот-вот выскользнет из его словно неживых пальцев и разобьется. К бутербродам, которые я сделал для него, он даже не притронулся.
— Извини, не могу есть. Я, знаешь ли, пьян был вчера. Теперь целый день не будет аппетита.
— Вот как? — я начал кое-что понимать. — Был пьян? А твои приятели? Наверное, тоже?
— Вполне вероятно, — Цви небрежно поставил чашечку на стол и снова откинулся в кресле, положив ногу на ногу. — Не знаю, я сам к тому времени уже ничего не соображал... Ну да, я понимаю о чем ты сейчас думаешь. Веду аморальный образ жизни... распустился... так?
— Цви, — сказал я серьезно, — ты бросил рисовать, отказался от главного и единственного, для чего был рожден. Не знаю, по каким причинам, но ты лишил свою жизнь смысла, и не удивительно, что тебе плохо. Не возражай, я вижу, что это так.
Цви перевел взгляд на подоконник, туда, где крупные темные капли уходящего дождя, точно слепые майские жуки, бились о карниз. Глаза его медленно приобретали оттенок серой речной воды.
— Что ты понимаешь? — сказал он с тоской. — Ты воображаешь себя Творцом, способным создавать что-то из ничего? А тебе никогда не приходило в голову, что мы всего-навсего люди, и все, что мы делаем, имеет обратный процесс? Создавая, мы разрушаем; пытаясь запомнить, мы обрекаем что-то на забвение. Что-то другое... неважно, что... Закон сохранения . Видишь вон того огненного мотылька на стекле? Нарисуй его, и на твоем холсте появится яркая картинка, веселая, радующая глаз. А мотылек снимется с окна и упорхнет; и ты будешь думать, что он все тот же, а он — пустой внутри. Потому что ты похитил у него и присвоил его душу, его легкий, живой огонь, который делал его таким солнечным, беззаботным, светлым. Нарисуй дерево... Нет, не бойся, оно не засохнет. Оно будет цвести и плодоносить еще долго. Но спустись к нему холодной осенней ночью, положи руку на ствол, и ты почувствуешь — в нем нет больше тепла, — распаляясь, Цви говорил все более торопливо, словно боялся, что его перебьют. Лицо его странно оживилось, а тонкие пальцы нервно вцепились в мягкую обивку кресла, так, что даже косточки на них побелели. — Писатель, воссоздавая в книгах свои внутренние миры, отдает их нам. Ты слышал, как я сказал — отдает, они не принадлежат ему больше, и никогда не будут принадлежать. Нет, конечно, он помнит их, нередко слово в слово. Но для него они мертвы, статичны. Что-то безвозвратно ушло, перелилось в аккуратно сброшюрованные листы бумаги. Это огромная жертва. Развлекая нас занимательными историями, человек разрушает себя изнутри. Страшно...— Цви глубоко вздохнул и закрыл глаза. — То, что делает художник еще страшнее. Он опустошает не только собственное сознание, но и окружающий мир. И что ужаснее всего, он делает это совершенно незаметно, исподволь. От предметов остаются внешние оболочки, ничем не отличающиеся свиду от того, чем они были прежде, и никто не замечает подмены... А мы мним себя благодетелями человечества, создающими шедевры.
Я слушал его бессвязную речь, ошеломленный. В какое-то мгновение мне даже показалось, что он бредит. Видя мою растерянность, Цви улыбнулся:
— Не понимай меня буквально. А то, чего доброго, решишь, что я спятил. Я просто хотел предостеречь тебя: то, что ты делаешь, слишком серьезно, чтобы относиться к этому легкомысленно.
Я кивнул, чувствуя, что откуда-то из мутной глубины подсознания начинает подниматься тихая, прозрачная, как ключевая вода, радость: мне показалось, что я понял его.
Словно невидимые нити протянулись между нами, а по ним текли мысли, незамутненные, живые, не облаченные ни в образы, ни в слова. Меня вдруг охватило трепетное, почти непреодолимое желание коснуться его, хотя бы невзначай. Ощутить и вобрать в себя легкую, струящуюся от него энергию. Но, боясь быть превратно понятым, я только незаметно провел дрожащей от нетерпения ладонью по бархатистой спинке его кресла. Цви слегка вздрогнул и опустил глаза.
Вряд ли он заметил мой жест, скорее это была реакция на какую-то его собственную мысль, но я все же поспешно убрал руку.
— Цви, ты, наверное, религиозен? — спросил я его, чтобы хоть как-то скрыть свою неловкость.
— Я? Да нет... Было время, когда я считал себя ревностным иудеем, потом примкнул к одной христианской секте... неважно к какой... А теперь нет... Пожалуй, я верю в Бога, но не буквально, а как в некий символ, — тонкая улыбка скользнула по его губам. — Кстати, ты знаешь, почему евреям было запрещено произносить вслух имя Бога? Назвать имя — это значит придать образ, заключить нечто, изначально нематериальное в определенную материальную форму, в которой оно не может существовать. И тем самым нарушить его гармонию. Сотворить себе кумира и поклоняться ему. Помнишь один из строжайших запретов Библии? Поклоняться идолу, картине, книге, имени... Произнося имя всуе, мы каждый раз как бы убиваем...
— Бога? — спросил я с испугом.
— Нет, конечно. Это ведь невозможно. Но мы убиваем частицу Бога в себе. Разбираем по песчинке фундамент, на котором стоит наша вера.
Цви умолк, сжавшись, точно от холода, и я не знал, что еще сказать. Глаза его прояснились и слегка потускнели. Так уходят облака с прозрачно темнеющего небосвода. Взгляд обращенный внутрь.
У меня было необъяснимое чувство, что вся эта странная теория не являлась для него просто абстрактными философскими изысканиями. В ней была какая-то боль, что-то страшное и жестокое. Уходящее корнями в его жизнь и медленно, с беспощадной методичностью растущего дерева, взламывающее ее слой за слоем.
А еще в словах Цви чувствовалась связь с тем, что произошло с ним сегодняшней ночью. Безобразная история, и кто знает, который раз она повторяется? Я вдруг подумал, что он, наверное, очень одинок, если решился рассказать мне об этом. Есть ли ему, вообще, куда пойти?
Цви поднялся, снял с рефлектора промокшую одежду, и, неторопливо одеваясь, подошел к окну.
— Дождь прекратился. Я пойду, пожалуй. Как-нибудь заскочу к тебе посмотреть картины.
Я проводил его до двери и вернулся в комнату. Бесцельно бродил, перекладывая с места на место предметы и едва ли сознавая, где нахожусь. Я забыл, чем собирался заниматься с утра. Мне хотелось петь, или метаться и биться о стены, как залетевшая под стеклянный абажур бабочка.
Какая странная встреча. Цви представлялся мне теперь чуть ли не гением, а его детские рисунки, которые я помнил смутно, настоящими шедеврами. Показать ему свои картины — стало едва ли не целью моей жизни. Я не понимал, что произошло.
Небо очистилось, и комната была полна света. Он врывался через освеженное, забрызганное радужными каплями окно, блуждал по стенам, золотыми змеями извивался на паркете. Я осознал вдруг, что Цви был кумиром моего детства, человеком, которому я всегда бессознательно стремился подражать. Тянулся за ним, как слабый росток за солнцем. По крайней мере, в творчестве, пока не нашел свой собственный стиль. И в то же время понимал, что никогда не смогу простить ему, если он не оправдает моих ожиданий, окажется ниже того идеала, который я для него создал в своем воображении. Наверное, так чувствовал бы себя ребенок, всю жизнь искавший бутылку со сказочным джином... И вот он нашел ее, но драгоценный сосуд оказался пустым. Что сделает он в своем разочаровании? Разобьет ее о камень?
Помню, тот день прополз как-то бестолково. Я снова включился в нормальный ход времени: рисовал, работал, занимался повседневными делами... Но что-то во мне, какая-то маленькая частица моего существа, переродилась безвозвратно, обратившись в тревожное, заостренное, как нож, ожидание. Как будто где-то в глубине сознания постоянно горел сторожевой огонек, будоражил, возбуждал, не давал уснуть ночами.
И я долго лежал без сна, не шевелясь, точно спеленутая липким коконом мрака куколка, а под сомкнутыми веками проплывали картины — странные, пугающе ясные, живые, как кадры бесконечного кинофильма. Чужие и в то же время узнаваемые... И я чуть не рыдал оттого, что не могу написать их, все сразу. А под утро они растают, как капли дождя на подоконнике, исчезнут, оставшись в памяти лишь воспоминанием о мимолетной вспышке нездешнего света.
Через три дня он зашел ко мне. Неожиданно, не предупредив звонком о своем приходе. Я сразу отметил, что выглядел он гораздо лучше, чем в прошлый раз. Улыбался. Протянул мне руку, как хорошему знакомому, и я не удержался, чтобы не заметить:
— Как я рад, что у тебя все в порядке, Цви.
Он быстро выдернул руку, отступил на полшага назад и прищурился.
— О каком порядке речь?
Легкий холодок тревоги шевельнулся в груди и сник, так и не добравшись до сердца.
— Что-нибудь случилось, Цви?
Цви нервно пожал плечами.
— Почему каждый день должно что-то случаться? — он быстро взглянул на меня и вдруг улыбнулся, спокойно, без раздражения. — Не обращай внимания, Сергей. Небо не всегда так безоблачно, как кажется нам, живущим внизу. Пошли, посмотрим на твои шедевры.
Я вспомнил, как мечтал об этой минуте; ждал ее, трепетно, нетерпеливо, покорно. Тем более неуместна была странная и печальная мысль, зыбко сложившаяся в неожиданно наступившей пустоте: «Ты пришел только за этим? Не просто поговорить, посидеть... вместе? Посмотришь и уйдешь?»
— Здесь не все картины, — сказал я ему, берясь за ручку двери, — только последние.
Цви кивнул, равнодушно вступая в комнату, которую я — еще несколько лет назад — обратил в храм своих бредовых надежд и полупризрачных видений. Они жили там, и все пространство между ними было насыщено бесплотными цветными бликами — образами. И каждый раз, входя туда, я чувствовал едва заметное головокружение и беспомощность от невозможности удержать свою власть над ними, однажды отделившимися.
Эту серию картин я мысленно объединял под названием «Всюду жизнь». Оно, хотя и не будучи оригинальным, как нельзя лучше отражало заключенную в них идею: неуловимость раздела между одушевленной и неодушевленной материей, хрупкое единство мира на грани перехода неживого в живое.
Я смотрел на картины и думал о них, смутно сознавая, что с появлением Цви в комнате возникло что-то новое, неотвратимо сломавшее тонкое совершенство застывшей на полотнах реальности.
Обертка из-под пачки сигарет. Валяется на траве, наполовину на солнце, наполовину в тени. В тени — это просто помятый кусочек целлофана, каким ему и надлежит быть. Но там, где на него падает солнечный луч, он превращается в бабочку.
Разгорается костер, выстреливая в густеющий ночной воздух снопом ярких искр. Иллюзия реальности настолько полная, что, кажется, прислушайся — и услышишь потрескивание горящих веток. А искры становятся мотыльками и солнечной стайкой разлетаются в темноту.
Внезапно помрачневший Цви бесшумно переходил от картины к картине, вглядываясь в них. Его глаза сделались большими и темными. И я, не в силах понять, что он чувствует, как гибкое отражение следовал за ним, почти повторяя его движения. На мгновение мне показалось, что мы оба — я и Цви — исполняем какой-то замысловатый танец, назначение которого не вполне понятно нам самим. В полной тишине — как удивительно. Только торопливые, болезненные удары сердца о грудную клетку, да легкое хрустальное тикание часов на руке.
Наконец, Цви остановился и медленно обратил ко мне взгляд, еще хранивший бледные отблески увиденного.
— Боюсь, я недооценивал тебя... — пробормотал он, и в голосе его прозвучала растерянность.
Тебе не понравилось? — спросил я со страхом и надеждой.
— Нет, не то... Они красивы, твои картины, но как опасны... — он говорил, опустив глаза, как будто слова, которые он произносил, слагались где-то у него под ногами, на темном, в разводах, паркете. — Я ожидал, что ты, как обычный художник, будешь исследовать внешний мир, а ты пытаешься препарировать чувства...
Это было не совсем так, но я не стал спорить.
— ... то, что внутри. Это работа еще более страшная, потому, что незаметная. Впрочем, этим занимаются почти все... в той или иной степени. Не только через живопись — через слова, через поступки, действия..., прикосновения, порой такие грубые, что способны разрушить гораздо менее тонкую и хрупкую ткань, чем эфемерные волокна человеческой привязанности. Поэтому в мире так много лжи и так мало искренних чувств.
Он стоял, небрежно прислонившись к стене, у окна, положив на подоконник руку. И я смотрел на нее, словно зачарованный, удивляясь хрупкости ее очертаний, и не мог заставить себя вдуматься в его слова. Они просто падали вокруг, как странная и печальная музыка. Как продолжение нашего танца; и хотелось бесконечно следовать за ним, отдаваясь необъяснимому колдовству бессмысленных движений.
— Но люди должны общаться, — я продолжал думать о танце. — Невозможно всю жизнь молчать.
— Конечно, общаться... Приходить друг к другу в гости, сидеть, разговаривать, пить чай. Как мы с тобой. Зачем говорить о чувствах? Это заповедная территория. То, что принадлежит только тебе и никому больше. Твое внутреннее достояние, которое поднимает тебя над всей этой серостью, — он бросил рассеянный взгляд в окно, в прозрачно-серебристую синеву дня. — Цветок, который распускается в твоей и только в твоей душе. Выразить это — все равно как — значит уничтожить. Ты видел эти обнимающиеся парочки в метро? — его передернуло от отвращения. — Какая жалкая пародия на любовь!
— Если я правильно понял, Цви, ты, вообще, против физической любви?
Он кивнул, подавляя легкую усмешку, но она все же прорвалась, светлой молнией мелькнула в глубине нетерпеливо расширившихся зрачков.
— Да.
— И неужели тебе... никогда не хочется?
— Хочется, — Цви усмехнулся. — Но я не любитель случайных связей. Есть что-то глупое и унизительное в том, как люди ищут друг друга, куда-то приходят, пишут письма, знакомятся. И все только для того, чтобы переспать одну ночь, а потом разойтись со скучающим видом и продолжить бессмысленные поиски. И такая пустота в глазах... Это ты называешь физической любовью? Это, вообще, не любовь.
— Но ведь можно и по-другому, — попытался возразить я.
В его рассуждениях была какая-то неуловимая неправильность, что-то мелкое, незаметное, так ловко маскирующееся под банальность, что я никак не мог это вычленить и, как доказательство, преподнести ему.
— Можно. Не одну ночь, а две, три, сорок... Какая разница?
Я продолжал смотреть на его руку. И любил ее загадочное совершенство, почти прозрачную бледность и неуловимую плавность изгибов. Во мне медленно смолкала музыка, и я со смутной жалостью вслушивался в ее дрожащие, удаляющиеся аккорды.
— По-другому? — задумчиво повторил Цви. — Любой секс сводится к одному. Даже если вначале между людьми и было что-то настоящее, глубокое, оно все равно рано или поздно теряется за каскадом бессмысленных манипуляций. Тонет в бездонном болоте ничего не значащих, пошлых слов, в которое так легко оступиться, но, раз оступившись уже невозможно выбраться. А любовь без секса? Без признаний, без пустых рассуждений? Вот так просто сидеть и чувствовать друг друга...
Его голос вдруг сделался на тон ниже, чуть-чуть теплее, глубже, и мне послышались в нем едва различимые вибрации. Я не решался взглянуть ему в глаза, такими они стали нестерпимо яркими и, подобно отражающей звезды воде, полнились мелкими, как песок, ослепительно-колючими зелеными искрами.
— Просто сидеть рядом и чувствовать, как между нами появляется что-то неощутимое, прозрачное, как воздух, и все же реальное. Молчать и прислушиваться к себе.
Последние слова Цви почти прошептал, и они потонули, канули в мягкий, обволакивающий омут наступившей тишины. Но тишина не принесла покоя, она была напряженной, точно струна, и раскаленной настолько, что казалось, в ней летали искры.
И моя рука, словно притянутая магнитом (против моей воли, как будто обратившись в отдельный организм), потянулась к руке Цви, неподвижно лежащей на подоконнике. Коснулась ее кончиками пальцев и тут же отдернулась, словно обожглась.
— Сергей, — сказал Цви, отводя взгляд, и его рука напряглась, словно каждой клеточкой впитав мое прикосновение, — я не могу тебе лгать... сейчас не могу.
— Да, Цви?
— Насчет той компании... Никто меня не насиловал. Я им сам все позволил. Меня стоит только напоить, и я теряю контроль над собой, становлюсь ласковым, как кошка, и тогда со мной можно делать все... абсолютно все, что угодно, — повторил он с такой ненавистью и отчаянием, что мне на секунду показалось, что он сейчас заплачет, Но он только слегка побледнел, да в самой глубине зрачков тлели сухие, злые угольки. — Если бы ты знал, как мне стыдно, как я себя ненавижу... Я сам себя предлагал этим подонкам. Видел бы ты, как глумливо они меня брали и как потом... Конечно. Разве я заслуживаю другого? И ведь не первый раз, Сергей! Ради Бога, не подумай, что я алкоголик или что-то в этом роде. Я никогда не пью один и, вообще, очень редко. Но в компании каждый раз забываюсь.
Он нервно пожал плечами и отвернулся, кусая губы.
Мне мучительно хотелось утешить его; может быть, объяснить нечто такое, чего он не понимал и о чем я сам только начинал догадываться. Но полные печального страдания мысли не воплотились в слова, а только в сухой шелест листвы за окном. И я слушал их, бесконечно слушал, не узнавая.
Цви безжизненно стоял рядом и смотрел в пол, и мне вдруг подумалось, что едва ли он искал сочувствия.
— Ты понимаешь, — снова зазвучал в моем рассеянном сознании его голос, — я рассказал, потому что доверяю тебе... знаю, что ты не воспользуешься... моей слабостью.
— Ты мог бы и не говорить этого, Цви, — прервал я его с укором, отводя глаза, чтобы не видеть его странную, благодарную улыбку.
Меня пугала мысль, что я могу сделать с ним что-то против его воли... унизить его. Это было все равно, что сломать хрупкую стеклянную статуэтку... разбить вазу... задушить лебедя.
— Мне хотелось бы нарисовать твой портрет, Цви, — сказал я неизвестно для чего. Я не смотрел в его сторону, но почти физически почувствовал, как он вздрогнул и отшатнулся — может быть, только мысленно. — Но я знаю, что ты никогда не согласишься.
— Конечно.
И все-таки эта мысль завладела мной и не отпускала ни на следующий день, ни через два дня. Где бы я ни находился, она постоянно присутствовала рядом, неуловимая. Вилась по комнате, точно подслеповатая ночная птица, беззвучно обмахивая меня мягкими крыльями. Когда я смотрел на нее, она искрилась острыми, многоцветными всполохами, режущим пламенем бросалась в глаза. А когда отворачивался, обращалась арфой, и ветер перебирал ее несуществующие струны, извлекая из них легкий, странный, рвущийся сквозь застывшее сознание звук.
Нарисовать... может быть, не его самого, а какую-то часть. То, что мешает ему жить... боль... непонимание... не знаю. Я чувствовал это, очень смутно, почти подсознательно, но не знал, как оно выглядит. Как изобразить то, что не имеет зрительного образа? Ветер... страх... отчаяние... любовь...
Я вспомнил, как еще в детстве мечтал научиться рисовать ветер. Его неуловимость, кажущуюся непричастность к материальному миру, мистическое соприкосновение двух реальностей. Если бы я умел... Я не рисовал бы ничего, кроме ветра.
Чем закончился наш с Цви разговор?
-Уж если ты так предан своим двумерным идолам, — сказал он мне на прощание, уже держась за косяк двери, — то вот тебе еще один сюжет. Нарисуй человека, кормящего птицу из рук. Неважно, мужчину, женщину, ребенка... Может быть, в зимнем парке, это более эффектно. Он в пальто и меховой шапке, а кругом снег по колено, легкий, как тополиный пух — он так незаметно и быстро тает в онемевших пальцах, что не успеваешь почувствовать холода. А человек стоит с вытянутой вперед рукой, и на ладони у него — птица. Только клюет она не зерна, а вырывает клювом клочки мяса из ладони. Рука обглодана почти до самой кости... кровь на снегу... черные, дымящиеся пятна крови, проевшие снег насквозь... Вот только не знаю, — добавил Цви задумчиво, — есть ли на его лице выражение боли? Сознает ли он, вообще, что с ним происходит? Или совсем ничего не чувствует? Додумай это сам, — закончил он с издевкой. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять.
— Что это? — спросил я испуганно. — Что это такое?
— Любовь, наверное.
Любовь. Странно, я, кажется, по-другому ее себе представлял. Впрочем, я тут же забыл, как я представлял ее раньше. Цви ушел, растаял, как дымок от дотлевшей папиросы, а птица, странное, принесенное им видение, осталась. Я не мог избавиться от ощущения, что она сидит у меня на ладони.
Но боли я не чувствовал. Может быть в этом был виноват холод; нестерпимый, парализующий холод заснеженного парка. Я не мог пошевелиться. Окоченел, окаменел от безостановочной звездной метели невесомо и стремительно кружащихся снежинок, острых, ярких. Я словно вдруг сделался прозрачным для них. Они оседали вокруг, наметая разноцветные морозные сугробы, и пролетали насквозь, прошивая внутренности обжигающими сполохами света. За окном медленно гасло летнее небо. Я пил кофе в «речной» комнате и думал о Цви.
Так странно было думать, что он пьет. Я совершенно не мог представить его себе пьяным. Его образ, тонкий, отстраненный, словно сотканный из капелек тумана и брызг дождевой воды, не вязался в моем сознании ни с чем грубым, приземленным, низменно-будничным. Он, Цви, отдается на произвол похотливой, отупевшей от водки компании?
Может быть, он ищет страданий? Как Иисус Христос? Взять на себя когда-то и кем-то совершенный грех, в безумной надежде, что мир станет хоть немножко чище?
Поздний вечер... Короткие и странно-красивые летние сумерки, медленно растворяющиеся в черном, обволакивающем покое ночи. Как капля молока в кофе. Прошло два дня с момента нашей последней встречи. Я стоял у окна и думал: «Ты слишком много на себя берешь, Цви. Таким, как мы не дано исправить мир (да? ведь ты и сам это чувствуешь?). Мы можем его только разрушить.»
Это «мы» — как вкус дикого меда на языке, сладковато-горький, странный, исчезающий. Я не знал, кого имею в виду. Не художников, пожалуй, а каких-то разрозненных, совершенно непохожих друг на друга людей, которых ничто не объединяло, кроме мистического «что-то», коему я даже не мог подыскать названия.
Шаги на лестнице... медленные, неуверенные. Кто бы это мог быть? Наверное, к соседям. Я представил себе, как поздний гость в темноте ищет мою дверь. Наугад, точно сомнамбула, поднимается по ступенькам. Его глаза закрыты, а чуткие, напряженные руки ощупывают стены. Идет, как на звуки музыки... Я уже не видел темнеющего неба, только тусклый, рассеянный свет его падал в мои невидящие зрачки, отражаясь от них, как от черного полированного стекла.
Скрипка, играющая в лесу. Словно отлитые из стали фигурки, притянутые магнитом; зачарованные, сходятся звери на ее сладкий, струящийся голос. Олень... неправдоподобно стройный, с легкими, ветвистыми рогами... как он красив... как плавно он движется... Я, посмевший взять в руки волшебный инструмент, что я им всем скажу?
Не в силах больше ждать, я вышел в прихожую и распахнул дверь.
— Цви...
Я выдохнул это имя и, вдруг обессилев, прислонился к косяку... Боже мой... Цви...
Я оказался прав, света в коридоре не было (опять разбили лампочку), и слабо фосфоресцирующий полумрак только слегка обрисовывал контуры тела, опущенную голову... Взгляд, вдруг остро блеснувший из темноты.
— Ты позволишь мне войти, или будем так стоять?
Я молча посторонился, и Цви буквально ввалился в прихожую. Он заметно шатался.
— Что с тобой, что случилось? Тебя что... опять...?
Моя рука потянулась к выключателю.
— Нет... нет, — испуганно зашептал Цви, — не надо... не включай свет.
Он пошатнулся, и я обхватил его за плечи, пытаясь погасить, успокоить его мучительную дрожь. Но вместо этого она передалась мне. Я сам едва держался на ногах, вздрагивая от горячих, лихорадочных толчков в груди — то ли моего, то ли его сердца. Я так за него боялся.
— Господи, что с тобой сделали? Что ты с собой делаешь, Цви? Пойдем в комнату, и ты мне все расскажешь.
Я осторожно провел его между полурастаявших в туманном освещении предметов, и позволил ему опуститься на диван. Сел рядом, стараясь вглядеться в лицо — в сумерках оно казалось бледным размытым пятном, порождением причудливой игры движущихся теней.
— Цви...
Его тонкие пальцы впились мне в руку. Наверное, ему было плохо, а я ничем не мог помочь, потому что не понимал его. Глаза с неестественно расширенными в темноте зрачками... В них что-то билось и полыхало, но что, я не знал. Не мог понять, что с ним происходит.
— Что со мной происходит? Послушай, я сейчас расскажу тебе...
— Цви, — сказал я как можно мягче, — хочешь, я дам тебе разумный совет?
— Нет... потом. Я не хочу сейчас никаких советов. Я только... подожди, ты должен выслушать меня! Помнишь, как мы рисовали в студии?
Его язык заплетался (как, впрочем, и у любого пьяного), но я сидел, не в силах пошевелиться, точно пригвожденный к месту болью, рвущейся из глубины его бессвязных слов. Легкие прикосновения поднимались по моей руке, от запястья к плечу; и — словно жидкий огонь растекался по ней. Она обратилась в невиданный музыкальный инструмент, слепой, но чуткий... какая странная музыка. Я не мог ей противиться, как ни пытался. Она затягивала, точно глубокий сон, черная, властная, зияющая, как пропасть. Ощущение падения и полета одновременно. Я только в последний момент успел подумать... как это прекрасно.
Я увидел, как Цви медленно поднимается с дивана, его легкие, точно стебли лиан, руки ложатся мне на плечи, обвивают их..., и — внутренне вскрикнул, почувствовав прикосновение его губ к своим.
«Не надо...», — шевельнулась в глубине сознания слабая мысль и тут же умерла, обессилев, словно бабочка-поденка, затянутая в ласковую, смертельную глубину реки.
— Послушай, я скажу тебе то, что не говорил никогда и вряд ли когда-нибудь еще скажу, — шептал Цви, отчаянно прижимаясь ко мне, и одновременно пытаясь расстегнуть свою одежду. — Я любил тебя с самого начала, с самого детства... Не говори, что мы были детьми, я никогда не был ребенком, наверное, ты догадался. В десять лет, в пять, в четыре... я не ощущал в себе детства.
Где-то далеко, за окном (а мне показалось, что в другом мире) пошел дождь. Я слушал и не слушал слова Цви, но они жили в его прикосновениях, в дыхании, судорожном и горячем. Они падали на мое беззащитное тело и стирали все, что было сказано прежде.
— Я рисовал только для тебя. Я был счастлив, когда тебе нравились мои рисунки, а ты... ты ничего не понимал... Ты мне завидовал... прятал мои краски, помнишь? Когда тебя не стало в моей жизни, все, что я делал, потеряло смысл... Не слушай меня, Сережа, все это неправда. Правда только то, что я люблю тебя, а остальное забудь.
«Каждый день забывай, что было вчера, — думал я, — и не бойся того, что будет завтра. Так гораздо легче жить... Как будто и не живешь вовсе.»
— Я люблю тебя, — шептал Цви, и я впитывал его слова, как впитывает степь первый осенний дождь. — Ты думал, что я ищу одиночества? Я искал его когда-то, до тех пор, пока мне не стало слишком мало самого себя. Внутри образовалась пустыня... Я боюсь одиночества и боюсь тишины. Стремлюсь заполнить их музыкой, разговорами, чем угодно... Ты думаешь я молчу, потому что мне нечего сказать? Иногда хочется сказать слишком много; это сковывает, и я не могу произнести ни слова. Я так тебя люблю... как мне объяснить это?
— Ничего не объясняй, Цви, — сказал я, благоговейно целуя его закрытые веки.
Его губы стали горячими и податливыми, а тело — как морской прибой, как волна, когда она ласкается, это самая страстная ласка на свете. А когда она накрывает тебя с головой... нет в мире большего наслаждения, большего взаимопроникновения, большего одиночества. Только ты и волна. Прозрачно зеленая, с ярко-золотистыми прожилками солнца, теплая, чуть солоноватая на вкус. В ней совсем не страшно, хоть и знаешь, как просто захлебнуться.
А потом бледные цвета сумерек потонули в рваных клочьях черного тумана. Он начал постепенно наползать из темных углов, пока не заполнил комнату. Выплеснулся на улицу, и город, обессиленный, заснул. Только изредка пробивал черную пелену огонек — заблудившаяся в небе звезда. Вспыхивал, стекал светящейся каплей по оконному стеклу, бросал слабые режущие блики нам в глаза... И на доли мгновения мы замирали, сжимая друг друга в объятьях, очарованные, ослепленные.
«Даже когда тебя не было, я любил звук твоего имени, любил воспоминание о тебе и боль, которую оно причиняло. Я снова и снова желал боли, и не пытался забыть, и не пытался запомнить. Я просто жил, и ты был все время внутри меня. Но я не мог себя переделать.»
«Я творил себя каждый раз по твоему образу и подобию. Каждый новый день я восставал, как Адам из пыли, со странной надеждой, что это и есть начало начал. Но каждый раз получалось одно и то же, неудачный эксперимент, пробный эскиз природы... и я возненавидел творчество.»
«Я контролировал каждый свой шаг, движение, взгляд..., каждое слово..., лишь бы это не стало заметным, не проросло наружу, как цветок, взломавший асфальт. Но когда контроль ослабевал, я приходил к людям и искал у них сочувствия... Они не понимали меня. А может быть, наоборот, понимали слишком много?»
Туман все прибывал, черное небо приблизилось и, как огромная губка, всосало в себя землю. Постепенно слова перешли в причудливые картины, а прикосновения — в глубокий сон. Он был похож на смерть и немного на воспоминание о детстве, такой же обманчивый и смутный, его совсем не хотелось покидать.
Но он рассеялся от назойливого блеска блуждающих по лицу солнечных лучей. И, как это случалось каждое утро, я был не в состоянии удержать его. «Помнишь, — спросил я себя, — как в детстве ты смотрел на солнце из-под опущенных ресниц и видел сверкающую птицу с разноцветным хвостом? Она дразнила, маня из-за грубого черного частокола, и так хотелось рассмотреть ее получше... Но, как только ты открывал глаза, частокол ускользал вверх, а с ним и солнечная птица вспархивала и улетала, не соглашаясь подождать ни минуты. И ты недоумевал, куда она девается, потому что не знал, что птица эта — ни что иное, как прихотливая игра света на ресницах.»
Вместе с лучами в мои открывшиеся глаза хлынули воспоминания, такие же ласковые, горячие и настойчивые. Цви сидел на кровати, согнув ноги в коленях, чуть отодвинувшись от меня, спящего, и смотрел в противоположную стену. Почувствовал, что я проснулся, и медленно обратил на меня взгляд, подернутый серой рябью, как поверхность озера в ветреную погоду. И мне, так чудесно согревшемуся под одеялом и солнцем, вдруг стало по-осеннему холодно.
— Сергей, — голос его звучал отстраненно и горько. — Ведь я же тебя просил.
«О чем, Цви?» — шевельнулась удивленная мысль. Я не понял его в первый момент.
— Ты обещал, что не воспользуешься моей слабостью. Конечно, ты оказался таким же, как все. Странно было надеяться на что-то другое.
В его словах не было ни упрека, ни осуждения. Они равномерно срывались в пустоту, спокойные, бесстрастные, словно сухая осенняя листва. Мне казалось, что, падая, они устилают пол мертвым, тускло-шелестящим ковром. На этот призрачный ковер было страшно наступать, и я не решался встать с постели.
Я отвел взгляд. Мне не хотелось видеть, как Цви одевается. Но, даже не глядя, я представлял себе его хрупкое тело, казавшееся бледным от слишком яркого света; стройное, и все же в чем-то неуловимо неправильное, так не похожее на то, каким оно было всего несколько часов назад.
Я впервые с отвращением подумал об извечной тяге окружающего мира к изменениям.
— Я поверил тебе, Цви, — сказал я, обращаясь к деликатно молчащим предметам. Но они и тогда не нарушили своего молчания, а только потупились, смущенные, все понимающие.
— Я знаю, — ответил Цви, проходя мимо меня, и вышел из комнаты.
Я слышал, как за ним закрылась дверь. С прерывистым скрипом, как будто человеческий голос что-то тихо пробормотал в забытьи и затих. Я подумал, что Цви уже вряд ли кто-нибудь сможет помочь. Я любил его необыкновенной, страстной и печальной любовью, как любят едва раскрывшийся цветок. Мне вдруг вспомнился куст настурций, пробившийся сквозь стенку погреба и рассыпавшийся в кромешной тьме горячими звездами соцветий. Мое удивление, граничащее с отчаянием: все живое тянется к свету, зачем он пророс в темноту?
Нет, Цви не лгал мне. Ни ночью, ни сейчас. Во всем виноват хаос, царящий в нем..., во мне..., всюду. Человек, победивший хаос становится богом. Сумевший отделить свет от тьмы становится богом.
Я смотрел в окно на быстро разгорающееся небо и не мог различить его оттенков, не видел ни света, ни тени, а только полутени и полусвет. Буйство красок, голубых, розовых, изумрудно-золотых, веером взметнулось от горизонта к горизонту и, падая на белый, пустой холст, выставленный у окна, чертило на нем странную, изменчивую картину. Я специально оставлял этот холст чистым уже несколько месяцев подряд. Каждый день, с рассвета до заката, небо и солнце без устали рисовали на нем. Но только сейчас я вдруг заметил в этих зыбких, исчезающих эскизах отдаленное сходство в детскими рисунками Цви.
А он говорил о разрушении! Цви, как же ты заблуждался... Мне хотелось броситься за ним вдогонку, чтобы сказать ему об этом, но я сдержался. Он вернется, ведь он же искал ответ. Он знал (или, может, только чувствовал?), где искать, а когда почти нашел — испугался. Я не стану осуждать его, ведь и он тоже в чем-то по-своему прав.
Это только иллюзия, что все мы живем на одной Земле. На самом деле каждый отгорожен от других целой системой стеклянных дверей и зеркал. Они так странно преломляют свет, что кажется, будто в мире тысяча солнц. Нет, оно, конечно, одно, но никто по-настоящему не знает, как оно выглядит.
Интересно, если нарисовать боль, она исчезнет? Только как: огонь,... камни,... сад камней,... кровь, превращающаяся в лед... Универсальное лекарство для всего человечества, не правда ли? Я подошел к чистому холсту, но не решился осквернить его неумелым прикосновением. Универсальных лекарств не бывает. Я готов был плакать от бессилия и боли.
Все вокруг вдруг показалось каким-то пустым, словно полым изнутри. Предметы лгали мне привычными формами, иллюзорной незыблемостью. Ничего не значащие оболочки. Они изо всех сил притворялись прежними, надеясь, что я не замечу их пустоты. И я, все прекрасно видевший, старательно подыгрывал им. Но не от того, что игра казалась мне интересной, а из страха, что мир, и без того болезненно хрупкий, рассыпется, как только я осмелюсь взглянуть в глаза своему страшному открытию.
Мир без Цви. Словно исчез невидимый цемент, связывавший воедино отдельные кирпичики, и стена вот-вот рухнет. Кирпичики — это события, а цемент — их внутренний смысл. Я ходил по квартире, словно по очень тонкому льду. Наверное, Цви чувствовал себя так всю жизнь.
Когда я обращался к людям, меня не покидало ощущение, будто разговариваю с самим собой. Казалось, что я смотрюсь сразу во множество зеркал. Дни пролетали, удивительно яркие и прозрачные, как цветные слайды; и я постепенно начал привыкать к своему новому состоянию. А может быть, оно постепенно сходило на нет... Качели, два раза качнувшись, вернулись к призрачному равновесию между небом и землей. Черное небо и черная земля, а посередине — пустота. Странное место для жизни мы с вами избрали. И только иногда, в промежутках между быстро бегущими облаками, можно увидеть звезды, такие же пустые, но по-своему прекрасные. Потому что в них заключен смысл пустоты, а значит, и нашего существования, о котором мы, зыбкие порождения вечной ночи, ничего не знаем.
По вечерам становилось хуже. Я не вспоминал о Цви, я чувствовал его. Как он пробирается сквозь ветер и косые блики фонарей по темным, узким улицам. Я не знал их названий и не хотел знать; но я понимал, какой страх гонит его слоняться в одиночку по безлюдному городу. Какой холод сковывает движения и не дает сорваться давно сложившимся словам. Я ходил вместе с ним и смотрел его просветлевшими от отчаяния глазами на серые, выщербленные стены, на осенние лужи под ногами, вперемешку с грязно-золотой опавшей листвой. «Странно, уже наступила осень, — думал я с легким удивлением. — И слякоть на дорогах. Я и не успел заметить, как облетели деревья.» Грустное, забытое ощущение: я — это он. Как будто сидишь перед зеркалом в уютной теплой комнате, а в зеркале — моросящий дождь, и небо с черными разводами, и разбросанные пятнышки золота на скользких ступенях... Люди, выходящие из магазина..., тяжелая дверь..., кустик засохшей травы, пробившийся сквозь трещину в мокром асфальте. Другой пейзаж, но место то же самое. Потому, что любой пейзаж — это иллюзия, а расстояние — самообман. И зеркало — только способ заглянуть в глаза самому себе. А что ты прочтешь в них, целиком зависит от тебя.
Вместе с Цви я зашел в магазин, вышел из него; а потом долго брел по запутанным переулкам, ориентируясь на звезды уличных огней, пока не остановился перед подъездом одного из домов. Он был мне чем-то знаком, этот дом, черная, неосвещенная громада, наполовину утонувшая в прозрачно-серой дымке низких туч.
Я медленно поднялся по лестнице, позвонил и — открыл дверь самому себе.
— Здравствуй, Цви. Заходи.
Очевидно, он ожидал услышать в моем голосе удивление. Откуда ему было знать, что я был с ним все это время?
— Ты еще не спишь? Уже поздно.... — и с затаенной, тщательно скрываемой надеждой. — Ты ждал меня?
— Нет, Цви. Но я знал, что ты придешь.
Он нервно оглядывался, блуждал пальцами по ручке двери, и я понял, что он боится.
— Что ж, тем лучше. Хотел напомнить тебе, что сегодня исполняется ровно десять лет со дня нашего знакомства. Отметим вместе?
Я молчал, а он достал из кармана бутылку, поставил передо мной и сел в кресло, придвинув к себе столик.
— Закуска за тобой. Собирался купить тебе что-нибудь в подарок, но так и не решил, что.
Он пытался держаться развязно. Зачем?
— Убери это, — я сам поразился прозвучавшей в моих словах неприязни. — Мы не будетм пить. Я сейчас приготовлю ужин.
— Почему?
Он смотрел на меня снизу вверх, и я заметил, как напряглась его рука, в отчаянии стиснувшая мягкий подлокотник кресла.
— Это уловка, Цви. Кого ты собираешься обмануть?
Цви нервно пожал плечами и слегка вздохнул.
— Какая разница?.. Я пришел, значит, я принял решение... Я сказал тебе правду той ночью... Неужели ты не понимаешь?
Я сел напротив Цви, пытаясь поймать его ускользающий взгляд, но он убегал, как солнечный зайчик, каждую секунду грозящийся исчезнуть, просто раствориться в темном, затягивающем небытие. Нет, я все прекрасно понимал, Цви, но я приказал себе быть твердым. Ты слишком долго боялся, слишком долго лгал себе и другим, отказываясь понимать давно понятое. Еще есть время,... я жду..., я готов ждать столько, сколько потребуется. И когда наши глаза, наконец, встретятся в холодном, отражающем свет стекле, зеркало растает, и перестанет быть зеркалом, и тогда ничто уже не будет разделять нас.
— Ты можешь повторить это сейчас, Цви? На трезвую голову?
Цви опустил глаза, и я не мог себе представить, о чем он думает. Снова отделившийся, спрятавшийся в безопасной тени своего молчания. Еще немного, и я услышу его ответ.
А утром осенний свет, просочившись сквозь последнюю, не успевшую облететь листву, нарисует на чистом холсте оранжевое небо с белыми звездами.

В сумерках.В платье из звёзд.Смело
Я подставляю пространству тело
Кровь кипит и как магма жжётся
Лунный свет по щекам льётся
Ветер треплет волос гриву
Улыбаюсь тебе игриво...
Вся моя страсть —тебе
Никому не отдам её больше, слышишь?
Ты молчишь и спокойно дышишь...

Я хочу убежать с тобой в то измеренье,
Где душа на волнах свободы,
Где нет мыслей и времени.
В сумерках.В платье из звёзд
Танцевать и смеятся
И как девчонка бежать...
Ничего не боятся
Чувствовать ветер морской
И упиватся тобой
Ты.Мой.Родной.

Пляжная раздевалка. В ребристой жёлтой фанере небольшое отверстие на уровне глаз. Внутри мужчина. Он ласкает себя под облегающей тканью мокрых плавок, осторожно пытаясь высвободить упругую плоть от довлеющих тесных швов. Объект пристального наблюдения избран уже давно. Рука неспешно скользит вверх-вниз, сжимая напряжённые мышцы и оттягивая кожу. Рот искривлён в произвольной полуулыбке, предвкушая грядущее блаженство.
ОН: — Прекрасная Донна, чей обращённый к марципановым небесам взгляд исполнен глубокой печали... Сахарная глазурь облаков уже затмила бисквитное солнце, оно не посмеет теперь отвлекать меня от вашего неземного сияния! Сегодня удивительный день — наш юбилей: ровно десять дней назад я впервые увидел как грациозно, зарывая стопы в горячий песок, вы шли в сторону моря. Шли и не догадывались, что кто-то смотрит вам вслед, опасаясь даже моргать... Теперь-то я знаю: каждое утро, в одно и то же время, вы появляетесь здесь, развязывая по пути ленту на шёлковом сарафане. Как мотылёк, после долгого ожидания, вырвавшийся, наконец, из кокона и уже готовый к полёту. Вы просите кого-то из мужчин поставить под камышовым навесом шезлонг, застилаете его тонким парео леопардовой расцветки и сразу же идёте купаться. Проплыв один раз от берега до буйка, и вернувшись обратно, вы бережно стираете с себя полотенцем остатки морской воды, чтобы совершить магический ритуал: неспешно и тщательно умастить карамельно-медовую кожу эликсиром, защищающим её от вредоносного воздействия полуденного зноя. Я знаю: вы пробудете здесь ровно два часа, и успеете за это время выкурить пять тоненьких сигарет с ментолом, выпить мелкими глотками один коктейль и прочитать от корки до корки очередной модный журнал.
Я любуюсь вами. Каждой линией, каждой чёрточкой, каждым штрихом. Любуюсь, а вы даже не догадываетесь об этом... Чего только стоит один ониксовый взгляд из-под длинных ресниц! А ироничная ухмылка сочно-лиловых губ, выпускающих на волю тонкую струйку прозрачного дыма! А величественные скулы, прикрытые от палящих лучей сетчатой тенью широкополой шляпы, увенчанной тканевыми цветами! А плетёные кольца серёг, задорно раскачивающихся при каждом движении в крохотных, бледных мочках ушей! А непослушные волны каштановых локонов над обнажённым затылком! А строгая симметрия родинок на покатых плечах! А изящный изгиб запястья, овитого золотой цепочкой (вторая, точно такая же, украшает вашу стройную лодыжку)! А длинные хрупкие пальцы, что пытаются удержать завёрнутый в пергамент тяжёлый бокал ледяного «Мохито»! Я безнаказанно могу упиваться вашей красотой сколько угодно, оставаясь для вас «невидимкой»... Разглядывать перламутровый глянец ваших округлых коленок, и плоский животик, и натянутые до предела чёрные треугольники лайкры откровенного бикини, едва скрывающего остроконечные холмики, вздымающейся при каждом вздохе груди... Моя прекрасная Донна, моя мечта...
Просто так подойти и познакомиться? Нет, я не мог себе этого позволить, мне казалось, я не достоин вас. Среди всех прочих женщин вы были для меня воплощением неземной красоты. Но сколько раз я представлял себе эту сценку: вы сидите в маленьком прибрежном кафе за столиком у окна. Мой столик напротив. Я подзываю официанта и прошу его поднести вам заказ: ароматный двойной эспрессо и вишнёвый чизкейк. Вы с любопытством рассматриваете незатейливое угощение. Задаёте вопрос официанту. Он указывает на меня. Кивком головы вы разрешаете мне присесть за ваш столик. Теперь мы знакомы (каждый раз я придумываю другое женское имя, но ни одно из них не достойно вашего образа, моя прекрасная Донна). Мы беспечно болтаем на разные темы и в то же время ни о чём конкретно. Ведёте себя расковано, открыто, смело. Уже через полчаса, не робея, соглашаетесь отправиться в мой гостиничный номер. Когда, после прохладного душа, навстречу мне вы триумфально выходите обнажённой, я не в силах сдержать свой порыв, подхватываю вас на руки, кружу в воздухе, несу на кровать.
— Я мечтаю обладать вами, Донна, всей, без остатка! Стереть этот барьер, убрать дистанцию, познать вожделенную близость, раствориться в перистой нежности ваших объятий, а потом...
Кульминация. Один стон вполголоса, один хриплый выдох. Следы «преступления» тщательно вытерты влажной салфеткой. Никто ни о чём не догадается. Можно смело покидать укрытие. Вот только...
ОНА (разглядывая заснятое на камеру в мобильном телефоне случайное фото, на котором ОН выходит из раздевалки): — Мой тайный поклонник, неужели вы надеялись остаться за кадром, непостижимым и неразгаданным, вечным инкогнито, призраком, миражом? Думали, я ни о чём не догадаюсь и не замечу вас? Так забавно было наблюдать всё это время за вашей игрой. Когда, выслеживая меня сквозь затемнённые стёкла очков, вы напряжённо глядели на дорогу, ведущую к пляжу. Как резко подрывались с места и убегали в своё заветное укрытие, в раздевалку, как только я появлялась в черте обозрения. Там всякий раз вы проводили не менее получаса. Иногда следом за вами выстраивалась довольно длинная очередь, но крики и негодование, похоже, не сильно вас отвлекали. А, возможно, возбуждали ещё сильней? Когда, выйдя оттуда, расплывшись в туманной улыбке, вы блуждающим растерянным взглядом, исполненным какой-то собачьей преданности, снова пытались меня найти, не сложно было догадаться, с какой целью вы захватили стратегический пляжный объект на столь длительное время. Негодования и беспокойства по данному поводу с моей стороны не было, скорее, мне льстила перспектива стать главным действующим лицом обуявшей вас эротической фантазии. Вернувшись на место, вы снова принимались пристально изучать каждый миллиметр моего тела, пытаясь уловить каждый мой жест, каждый поворот головы, каждый взмах ресниц, каждый вдох и выдох. Меня вот что удивляло: к чему вам море, если вы совсем не купаетесь? К чему вам жаркое солнце, если вы так болезненно бледны? К чему вам этот дивный пейзаж, расстилающегося перед вами цветущего южного города, если вы всё равно не способны что-либо замечать вокруг, кроме меня? В те недолгие минуты, когда вы отворачивались в сторону, я тоже наблюдала за вами, пытаясь понять, что я чувствую. Странно, я не испытывала по отношению к вам ни раздражения, ни жалости. Не знаю почему, вы были мне симпатичны. Возможно, я даже слегка была увлечена вами. Вот только удивительно: почему вы ни разу не пытались заговорить со мной? Неужели стеснялись? Вы так красивы, мой тайный поклонник, я не достойна вас, знаю... Но мне хотелось думать о другом, и потому я неоднократно представляла себе различные сценарии нашего знакомства. Всё это так бы и осталось игрой воображения, если б...
Нет, вы не подумайте, я не искала специально встреч с вами! В комнате, будто прожектором озарённой гигантским лунным осколком, походившим на щербатое фарфоровое блюдо, стало невыносимо светло и неуютно. Той ночью мне не спалось. Я вышла пройтись к морю. На небесах цвета молочного шоколада уже рассыпалось разноцветно-прозрачное звёздное монпансье. Пустынный пляж, приглушённые шорохи, мелкие волны полощут прибрежный песок. Линия горизонта, мигающая бутафорскими лампочками то ли запоздалых окошек частного сектора, то ли фонарей, над окружным шоссе. Пугающе чёрная бездна практически неподвижной морской воды. Пластинки сусального золота лунной дорожки. Строго по очерченной ею линии, в направлении от берега вглубь неспешно движется ваш силуэт. Скользящие желтоватые блики на обнажённой спине и ягодицах. Вот вы наклонились, зачерпнули ладонями воду, омыли лицо, шею. Хрусталики брызг падали и разбивались, оставляя круговое эхо на водной поверхности. Что стоит вам сейчас обернуться и заметить меня? Ничего. Нервно сглатываю слюну, от волнения пересохло в горле. Нет, я ещё не готова вступить в диалог. Убежать? Вы непременно услышите мои шаги, захотите догнать меня. Что же делать? Я не могу вот так откровенно продолжать наблюдать за вами. Вокруг открытое пространство, спрятаться негде, вот только... Да, конечно же, я смогу избежать этой встречи, спрятавшись в вашем же укрытии, в раздевалке. Дождусь, пока будет безопасно: вы отвлечётесь или снова пойдёте купаться, тогда и выберусь отсюда. Решено!
О, здесь довольно просторно! Никогда, почему-то, не пользовалась этой раздевалкой. Всегда заходила в ту, что чуть дальше от берега. А здесь, оказывается, есть смотровое отверстие? Вот, значит, откуда вы подсматривали за мной! Что ж, любопытно почувствовать себя на вашем месте.
Душно. Освобождаюсь от одежды. Слежу, не в силах оторвать взгляда. Вижу: в непринуждённой позе, раскинувшись, вы прилегли на песок. Причудливая игра светотени подчёркивает каждый контур вашего прекрасного тела, каждую мышцу. Отчего же сейчас вы кажетесь безучастным к своей встревоженной плоти? Или послушно доверяете ласки опьяняющему морскому бризу? Вы неотразимы в своей первобытной наготе. Я любуюсь вами, мой тайный поклонник, как и вы любовались мной. Тёплые лучики отражаются на влажных полураскрытых губах, лёгкий ветерок сдувает чёлку с аристократично высокого лба. Возбуждена, не в силах побороть желания, примеряю на себя вашу роль. Плагиат? Пальцы с трепетом проникают к источнику наслаждения, окунаются вглубь, неспешно скользят. Вокруг оглушающе тихо. Аккомпанемент волн робко отходит на второй план, становясь фоном для моего дыхания. Интересно, вы можете его слышать? Теряю контроль, прижимаюсь к фанерной стене раздевалки, надеюсь, она выдержит мой вес? Кульминация. Один стон вполголоса, один хриплый выдох. Теперь мы квиты. Снова заглядываю в «глазок». Никого? Вы испарились. Или всё увиденное только плод разыгравшегося ни на шутку воображения? Возможно, если б...
С тех пор я стала появляться здесь каждую ночь. Всё повторялось в точности по сценарию. Чуть позже у меня возникло ощущение внутренней готовности к непосредственному контакту между нами. Оставалось только разработать стратегию и воплотить её в действие. Все, представляемые ранее, варианты отметались напрочь. Слишком банальным казалось просто подойти и познакомиться. И тогда, мне в голову пришла идея полюбопытней.
Её спровоцировал звонок моего давнего любовника, Филиппа. Время от времени мы появлялись в жизни друг друга, чтобы вместе скоротать одну–две ночи и снова исчезнуть на несколько месяцев. Без объяснений, без обязательств, по взаимной негласной договорённости. Мне захотелось поделиться с ним своими фантазиями и подговорить разыграть перед вами откровенную сценку. Это было несложно. Какая разница, где и когда? Каждый останется при своих, получив то, что хочет. Никто не обделён.
Просчитав, в котором часу вы обычно приходите сюда по ночам, мы с Филиппом назначили встречу на пляже. Особо важным было, оказаться в поле вашего зрения в наиболее пикантный момент. Я появилась здесь первой. По привычке, завидев меня, вы тут же заняли пост в раздевалке. К счастью, Филипп был на редкость пунктуален. Мы расположились как раз напротив «глазка». Нельзя было мешкать. Прошлый опыт съёмок в любительских видеороликах помог нам отыграть эту сценку по высшему классу: «изголодавшиеся» любовники, набросившиеся друг на друга с неистовой страстью. В этом нельзя было усомниться. Это не могло не возбудить. Вот только...
Утомлённый любовным поединком Филипп захотел теперь освежиться в морской воде, оставив меня одну на берегу. А вы всё ещё не покидали укрытия. Так долго... Раздразнённая собственным любопытством, я не находила себе места. Мне не составило труда, решиться на этот шаг и направиться в сторону раздевалки.
ОН: — Прекрасная Донна! Как больно мне было видеть ваше предательство! Больно и сладко смотреть, как он — молодой, загорелый, статный, как античный терракотовый божок, обладал вашим безупречным телом. За что вы уготовали для меня эту пытку, за что? Я не мог поверить... Отчаявшись, я обречённо свершал привычный ритуал с горечью в сердце, мысленно расставаясь с вами навек. Неужели? Кое-как я нашёл в себе силы остановиться. Мне хотелось в последний раз взглянуть, какой счастливой вы казались в его объятиях и отпустить вас. Но что же я увидел? Его рядом уже не было, а вы... моя прекрасная Донна, вы шли мне навстречу! Мой сон становится явью? Так просто... вы проникли в мою кабинку, улыбнулись, сказали:
— Привет... Не помешаю?
Я не знал, что сказать. Внезапная радость лишила меня способности говорить. Поэтому просто улыбнулся в ответ и кивнул. Вблизи вы казались ещё прекраснее, но я будто опасался к вам прикасаться, с трудом принимая реальность происходившего.Тогда вы первой прижались к моему плечу, беззащитно и нежно шепнули:
— Простите, должно быть, я причинила вам боль... Чем я могу искупить свою вину?
Любовь моя,вы упали передо мной на колени. Не разгадав сразу ваших намерений, я поспешил помочь вам подняться. Вы умоляюще взглянули мне прямо в глаза.
— Так хочется пить, я умираю от жажды... Вы же не позволите мне умереть, правда?
Ваши губы коснулись меня, прекрасная Донна! Я закатил глаза от удовольствия. Сопротивление было бесполезно. Вот-вот и...
Кульминация. Один стон вполголоса, один хриплый выдох. Я рад, что пульсирующий горячий поток не заставил вас захлебнуться. Нетерпеливо и жадно, до последней капли, до самого дна, до края вы испили меня глоток за глотком.
Ещё один долгий взгляд. Блеснула фианитовая слезинка во внутреннем уголке глаза. Дистанция пройдена, барьер рухнул, между нами не осталось препятствий. Ничто не посмеет теперь разделить нас, Донна, мы не расстанемся уже никогда.
Разве можно было мечтать о чём-то большем?.. Вот только...
Сможем ли мы поверить в то, что эта история не была всего лишь игрой нашего воображения!

Соседи относились к Александру Петровичу с почтением, его даже прочили в старшие по подъезду. Когда он, в форме полковника, помогал соседке поднять по лестнице коляску, вспоминался, по меньшей мере, культовый фильм “Офицеры”. И столько благородства, столько основательности было в его осанке и побелевших висках, что даже подъездная алкота притихала, когда он, гуляя с собакой, бросал на них строгий взгляд.
У Александра Петровича было трое детей и жена бухгалтер. Они теснились в двухкомнатной, из года в год ожидая новую квартиру.

В тот субботний вечер, хотя уже было за полночь, жена укладывала младшую, старшая сидела на телефоне, а сын заигрался в компьютере. Как ни звал его отец гулять с собакой, он взмолился и наобещал, что завтра и с утра, и вечером будет гулять, только дай доиграть. Александр Петрович привычно напялил спортивные штаны и взял поводок. Пес при этом нетерпеливо подпрыгнул чуть не до потолка. Полковник положил в карман штанов миниатюрный электрошок, который ему недавно подарили родственники из Минска. На случай собачьей драки. Однажды в его колли вцепился хваленой мертвой хваткой бультерьер, так оторвать никакой силы не было, пять минут вдвоем с мужиком пытались разжать зубы. А теперь есть шокер — и нет проблем. Только вот страшные собаки перестали попадаться.

Теплынь июльской ночи, приятно ступать по испаряющему дневной зной тротуару, пес послушно бежит рядом без поводка, изредка отвлекаясь на столбы и кустики. Вместо пары обычных кругов вокруг дома пошли по большому собачьему кругу, вдоль «ракушек», за ними — пустынный откос к железной дороге. Там Петрович иногда баловался на турнике, раз по двадцать — и пробежка.

Пес учуял интересные запахи и побежал к одинокой темной фигуре, сидящей на откосе. Когда Александр Петрович подошел ближе, в свете фонаря он разглядел юношу, который поглаживал собаку по голове, и услышал его невнятно-нетрезвое бормотанье и чавканье своего вечно ненасытного Лорда.

— Лорд, это что такое?! А ну, ко мне! — прикрикнул полковник поставленным голосом, хотя и понимал, что от халявных деликатесов пса и за уши не оттащить. Но для порядку.
— Эй, мужик, братан, выпить как насчет…
— Ты, пацан, придержи пса за ошейник, сейчас я на поводок его возьму, а то от твоей закуски скоро ничего не останется.
— Да закуси навалом, мужик. И водяры почти полная. Кореша на х*й свалили типа к телкам…
— А ты что ж?
— А я уже не что то… *ля… не то, что к телкам, до дома ноги не понннесут, — и он завалился на бок.

Полковник поймал Лорда и привязал к ближайшему дереву, потом присел к «столу». На газете стояла початая поллитровка, а вокруг были разбросаны помидоры, хлеб и недогрызенные псом куски дешевой колбасы. Лорд прожевал добычу и просительно поскуливал.

Александр Петрович тем временем разглядывал парня, который, опершись на локоть, лежал на боку в метре от него. Стриженый под бокс, небрит дня два, лицо правильное, недлинный, коренастый, в темной майке навыпуск и черных джинсах. Кроссовки валялись рядом, ноги босые, с высоким подъемом, не стоптанные. «Строевой подготовки не проходил, в армии не был», — отметил про себя полковник.

Парень приподнялся, стал что-то искать в траве, потом поднял пластиковый стакан и сказал:
— Налей, мужик, а то рука уже неверная.
Поколебавшись секунду, Александр Петрович налил.
— А теперя Лехе налей, только конкретно, — и парень протянул второй стакан.
— Я пить не буду.
— А как ее зовут? Жучка, иди, дам колбаски!
— Это Лорд.
— О, прикол! А, так мы тут чиста одни мужики… А я Леха. А ты, то есть вы? — и он, улыбаясь, протянул стакан.
— Ладно. Я Василий. Твое здоровье.
Выпили. Вспомнив, что угощает он, Леха заговорил увереннее:
— Вась, а ты в армии был? А вот меня хотели суки в погонах забрать весной, так после второй повестки меня дома не-е-ет. У бабки живу… Сення кореш мой отмазался от армии, откосил, *ля за килобакс. Дык вот дотчем… до-от-ме-ча-лись. Во! А пепси кончилась… А я запивать привык, — и он откусил помидор.
— Знаешь, Леха, сгоняю-ка я домой, пса отведу да запивки принесу. Может, из еды чего?
— Не-е-е. Жратвы хватает. Ты далеко?
— Ты жди здесь. Через десять минут буду.

Полковник поднялся, отряхнулся и пошел отвязывать пса.
— Так подождешь?
— А куда я н-на х*й денусь? Ты только по-быстрому, ага. — И опять завалился.

Александр Петрович споро, подгоняя собаку, зашагал к дому. Войдя в квартиру, позвал жену, чтобы помыла пса, а сам полез копаться в стенном шкафу.

— Ты че там ищешь?
— Да фонарик. Шокер я потерял. Искать пойду.

Он взял не только фонарик, но и тайком сунул в карман рулон скотча. Затем тихо прошел в спальню, достал из тумбочки и спрятал в другом кармане пару презервативов и женин гель для лица. Шнуруя кроссовки, укоризненно посмотрел на старшую, устроившую в коридоре телефонные разборки с подругой, и кивнул в сторону заснувшей младшенькой. Потом заглянул к заигравшемуся сыну и молча ткнул в напряженное плечо — мол, быстро побеждай или сдавайся, и, не поднимая глаз на выходящую из ванной жену, тихо выскользнул за порог.

По дороге в который раз всплыло в памяти лицо рядового Громыко. Когда Александр Петрович, тогда еще капитан Копейкин, служил в погранотряде, был у него в части салага один, Громыко. Красавчик с соломенными волосами и карими глазами. Когда утром выходили все на физзарядку, взгляд капитана моментально выхватывал из шеренги голый торс Громыко. Он был не крупнее и не мельче остальных, он был — а капитан тогда боялся даже про себя произнести это — самым изящным. Александр Петрович никогда с ним не заговаривал, он всегда боялся подойти к нему и даже посмотреть в упор. Но всегда, в строю ли, в толпе, в столовой, он украдкой искал соломенную голову.
Когда капитана переводили в часть на другом конце страны, перед отъездом его потянуло бросить прощальный взгляд. Громыко он нашел в раздевалке бани, обнаженного, торопливо суетящегося с полотенцем, и не мог оторвать взгляда от его тела. Когда Громыко поднял голову и с недоумением посмотрел на капитана, тот отвернулся и быстро, почти бегом, зашагал домой, чтоб лихорадочно помогать жене собирать вещи.

Месяца через два жена получила письмо от подруги из той самой части. В нем было и главное происшествие в отряде. Одного солдата-первогодку то ли изнасиловали сослуживцы, то ли пытались, так он устроил в казарме стрельбу и порешил шестерых, потом выстрелил себе в рот. Может, вы его и знали, Громыко фамилия. Капитан Копейкин сказал жене, что такого не помнит.

Но всякий раз, когда у него, теперь уже полковника, становилось на душе смутно, или дрожь тревоги барабанила в висках, или гноимое годами напряженное возбуждение прорывалось из проклятого подсознания, почему-то всплывал Громыко, обнаженный и беззащитный, с широко раскрытыми карими глазами.

А вот и светлое пространство за гаражами. Петрович подошел к турнику, в легком прыжке зацепил перекладину, подтянулся, подъем переворотом делать не стал. Сколько раз наблюдал он здесь подростков, спортивных и не очень, красавцев и хило-прыщавых. Одного астеничного пацанчика лет семнадцати даже на руках поднимал, помогая дотянуться. Руки на его талии тогда, помнит, дрожали, отпускать горячее молодое тело страсть как не хотели. Только парниша тот из соседнего дома, и с отцом его, собачником в очках, Петрович был знаком.

Леха застыл в той же позе, что полковник его оставил. Александр Петрович присел на корточки, налил полный стакан и выпил. Потом отодрал край скотча и подсел к парню. Провел пальцами по его щеке. Тот не проснулся. Тогда Петрович осторожно вытащил из-под спящего тела левую руку и стал наматывать скотч на сложенные за спиной запястья, ленту перегрыз зубами — получились наручники. Когда полковник то же проделывал со щиколотками, Леха шевельнулся и промычал, попытался приподняться. Тогда полковник дал разряд электрошока в шею — парень сдавленно вскрикнул, и голова снова упала на траву. Закончив с ногами, Петрович приподнял Лехину голову и стал обматывать ее, чтобы плотно закрыть рот. Леха стал дергаться. Снова удар шокером, уже подольше.
Завершив операции со скотчем, полковник откинулся на спину и минуту отдыхал, затем встал, взял тело парня под мышки и протащил метра три к кустам, где света было много меньше. Он не торопился его раздевать, он стал гладить его босые ноги, особенно высокий свод стопы, а потом все тело через одежду, потом волосы. Тело оставалось недвижимым. А руки полковника дрожали.

Он не хотел торопиться. Стремность ситуации отошла на второй план. Он просунул руки под его потную майку и стал гладить безволосую грудь, пощипывая соски. Затем задрал майку до плеч и провел по соскам языком, потом стал их покусывать.

Впервые в жизни он ощутил ВЛАСТЬ, не ту, формальную, что в армии над подчиненными, и не ту, что над женой, когда ей это было более нужно, чем ему. А настоящую власть над телом, которое к тому же так страшно возбуждало. Впервые это было МУЖСКОЕ ТЕЛО, красивое и юное, которое столько раз являлось во сне.

Он уткнулся носом под мышки и жадно вдыхал запал проспиртованного пота. Потом носом водил по щетине подбородка. Ему хотелось прильнуть к губам, но разматывать скотч поостерегся.

Огонь рвался наружу, он приспустил свое трико и трусы, и через пару минут пламя выплеснулось. Полковник успел приподняться, и все полилось на Лехин живот с задранной майкой. Мягко растирая, Петрович другой рукой начал расстегивать пуговицы на джинсах и стаскивать их. Он прильнул лицом к паху и расслабился. И запах прелой мошонки показался ему много желаннее, чем «Диор» жены.

Язык его норовил залезть под короткие трусики, но сладкий миг прикосновения к НЕМУ хотелось оттянуть. Лежа на боку, он одной рукой доставал до упругих полушарий, и гладил их, гладил, пока пальцы не углубились в ложбину. Он не стал снимать эти белые трусики. Приподнимая тело, он разорвал их по боковым швам, вытащил из джинсов и спрятал в карман. Только после этого он позволил себе прильнуть ртом к маленькому червячку и впервые попробовать его вкус…

Леха, казалось, очунял. Он стал шевелиться и мычать, пытаясь перевернуться.
— Молчи и не дергайся, и ничего страшного не будет, — прошипел полковник ему в ухо. В ответ беспомощное мычание.

Полковник перевернул его на живот, при этом стаскивая джинсы. Крепкие руки стали мять бархатные ягодицы. Он то покусываял их, то, как бы извиняясь, целовал. Затем вытряхнул из кармана гель и презервативы, привычно разорвал зубами упаковку и раскатал резинку на своем немалом достоинстве. Долго и сладострастно втирал гель в его отверстие. Леха вытянул связанные руки, пытаясь ему мешать.

— Ты же не хочешь больше шока? Давай, пацан, расслабляйся. Я потихоньку.

Петрович приподнял его бедра и поставил на колени, отодвигая вверх скованные скотчем руки. Леха почти не сопротивлялся. И медленно напирая, не с первой попытки, но полковнику все же удалось войти. Парень постанывал, но скоро затих, только громко сопел. Петрович медленно набирал темп. Одна рука его отвлекалась на массаж сосков, другая гладила едва набухший член Лехи. Как ни хотел полковник растянуть удовольствие, взрыв прогремел неожиданно скоро. Тогда всей своей немалой мышечной массой он упал на парня и, обняв, перевернул на бок. Вскоре обмякший член выскользнул из резинки, которая, полная осколков взрыва, так и осталась внутри.

Но руки, сошедшиеся в Лехином паху, машинально продолжали свою работу, и вскоре они были вознаграждены. Почувствовав настоящий х*й, Петрович быстро перекатился, и рот его наконец-то заполнился той живой плотью, что много лет он рисовал себе в мечтах и тайком вожделенно разглядывал в порно. И вкус награды не заставил себя ждать…

Наконец он встал, оделся, и, на секунду задумавшись, достал фонарик и шокер. Направив луч фонаря Лехе в лицо, словно пытаясь его запомнить, сказал:

— Скотч перетрешь о ветки. А шокер теперь твой, — и бросил аппарат на землю. Леха отвернул голову.

Погасив фонарик, полковник почти бегом направился к дому. Перед дверью квартиры он достал порванные трусы, прижал к носу и глубоко вдохнул. Все уже спали. Лишь Лорд, приподняв годову, лениво вильнул хвостом. Приняв душ, Александр Петрович тихонько положил тюбик в тумбочку и залез под одеяло к жене.

— Шокер свой сраный-то нашел? — услышал он сонный голос.
— Не-а… Утром побегу на зарядку, еще поищу, — и Петрович обнял благоверную со всей нежностью, на какую был способен.

Бульвар манил прохожих тенью раскидистых крон вековых деревьев, старыми, но удобными лавочками и тишиной. Я поддалась его зову, вышла из тесной для бродячей души квартиры на встречу с запоздалым закатом. Приятно было сидеть среди местных завсегдатаев, затеряться в пестрой толпе.

Огонь небес уже не обжигал, растерял весь жар под проливным дождем, что оставил на асфальте мокрые отпечатки луж. В них отражались одинокие облака, тут же исчезая в бесконечности прошлого, копошились голуби, вертясь у моих ног.

Я под прицелом. Липкий взгляд коснулся меня, обдал похотливыми грязными мыслями, словно мутной водой. Стало душно. Даже простывший ветер не развеял смутного волнения.

Никто не заметил, как что-то жуткое и непостижимое навсегда изменило идиллию благополучного вечера. Под хлопки птичьих крыльев я ушла, не зазывая, не подавая знаков. Никого не задел уход заурядного мужчины, которому вдруг надоело скучать сидя рядом с незнакомой молодой мамашей и ее плачущим младенцем.


Цепкий взгляд впился в меня, но страха не вызвал. Преследователь колебался, оглядывался по сторонам, но не сворачивал прочь. Он выбрал меня, позабавиться, и самонадеянно шел следом, не думая, что добыча будет тяжела. Его влекла плоть, скрытая под темной тафтой моего наряда. Впрочем, скромное платье не выделялось, ни высоким разрезом, ни глубоким декольте. Черный цвет лишь оттенял мою бледную кожу.

Не оборачиваясь, я перешла через железнодорожный переезд. Мигающий глаз семафора не заметил двух странных путников. Он уныло сторожил границу между людным бульваром и зловещей тишью городских прудов.

Парк опустел, готовился ко сну, натягивая сумеречное одеяло темноты небес и тусклых звезд. Я шла по лабиринту аллей, и каждый миг сближал меня с ночью. Кусты и деревья растворялись в сумерках, создавая нарочитую интимность. Мои шаги вторили ударам чужого взволнованного сердца. Он все еще боялся…

— Девушка!

Я обернулась и замерла, глядя на призрачную фигуру незнакомца. Он слился с вечерним томлением, превратился в ожидание… Сделав шаг на встречу, я развеяла его сомнения.

— Олег… — смущенно сказал он.

— Неважно.

Он шумно сглотнул. Его кадык вздрогнул от прикосновения моих губ. Глупец! Он ожидал иного и растерял слова. Шел теперь несмело, держась за мою руку, словно за иллюзорную реальность умирающего дня. Оглянулся, переступил бордюр, желая встретить собственную судьбу.

Я дерзко скинула платье на прибрежный песок. Осталось подождать его. Знала, иная страсть проснется в простом человеке от откровенной наготы. То, что зажато в тесной квартире прессом домашних проблем, воплями детей-недоростков, причитаниями жены, выплеснется наружу. Отвергнутое, истомленное и почти раздавленное мраком будней. Не пламя, но яркая искра неожиданного желания промелькнула в одичалом взгляде.

Мы отдались друг другу молчаливо, без стонов и просьб, вкушая сладость запретных плодов... Перед долгим затишьем и скучными холодами, от которых душа воет вместе с вьюгами, тоскует в четырех стенах.

Олег ожил. Раскрылся, предчувствуя последнюю возможность воплотить тайные мечты и темные фантазии.

— Свяжи меня…

Он словно поджидал, вмиг выдернул ремень из брюк и туго обхватил мои запястья... Он месил песок, ускоряя толчки. Без пощады, с невиданной злобой и усердием зарывал в землю сначала мои ягодицы, потом живот, сжимал груди дрожащими руками, жадно целовал и покусывал соски, не задумываясь о боли и синяках. До хруста скручивал руки, перегибал тело, удобнее подставляя себе вожделенное место.

Когда грязь попала в рот, я невольно закашлялась. Он перевернул меня и вмял голову в гнилые коряги, не останавливаясь на пути к наслаждению. Когда удовольствие стремительно покинуло его и влилось в другую плоть, мои стеклянные глаза отражали муть ночного неба. Невесть откуда взявшиеся тучи проронили первые капли. Одна из них попала в зрачок, словно хотела воскресить меня. Холодная влага дрожала на ресницах, смешиваясь со слезами.

— Эй!

Олег нагнулся, прислушался, но билось только его разгоряченное сердце. Ударил меня по лицу, окропляя бледную кожу горячим потом. Он вскочил и споткнулся об холодные ноги. Взорвался матом, молил судьбу и бога, но небо смеялась ему в ответ эхом дождя.

Метался по заросшему пляжу, рыдал, выл от страха, но ливень не слушал его. Струи воды медленно обмывали безжизненное тело, изгоняли гнев.

Олег развязал мои кисти и протер их влажной рубахой. Спешно натянул промокшую одежду и, брезгливо морщась, вдел в петли брюк ремень. Озирался, ловил призраков на темном мосту, на противоположном, остывшем берегу. Он боялся своей внезапной вины, презирал себя и меня, нарочную жертву.
В суете, Олег не заметил улыбки на моих губах. Ослеп от страха, и накрыл платьем постыдный итог фатальной страсти. Липкий холодный ужас стегал его кнутом всепроникающей боли. Скрючившись, он убежал прочь, пытаясь избавиться от омерзительных воспоминаний, что поселились в нем теперь на долгие годы. Его догнала тень, и часть меня сроднилась с ним. Засела внутри назойливой мыслью о желанности убийства.

Лишь ночь срослась с безмолвием, я пошевелилась и поднялась. Скорее натянула неподатливую одежду, словно стремилась скрыть от посторонних взглядов искалеченную и опустошенную душу. Шатко вышла на асфальт и поплелась прочь, утирая горечь потекшей туши. Мрак сгущался вокруг, питая силу темных желаний, куда поутру, словно в омут, попадут новые души.

Я ждала. Искала следы того, кто овладел моим безумием, бродила по пустынным аллеям городского парка, вглядывалась в глаза случайным прохожим, надеясь увидеть в них отблески дикого пламени.
Олег бесследно исчез. Мог быть любой другой, но попался он. Теперь зверь рыщет по улицам, сеет украденное зло. Или сумел выбраться из сети сумасшествия и навсегда похоронил прошлое вместе с другими запретными воспоминаниями.