Игорь Корниенко — ТРИ МИЛЛИОНА ПЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ТРИ МАМЫ

Весенняя бомбежка.

У мамы последние недели всегда закрыты шторы. Солнечные лучи причиняли ей боль. Даже поворачиваясь к ним спиной, мама говорила, что они прожигают её мозг. Папа занавесил окно темным покрывалом.

— В темноте дышится легче. В темноте всегда лучше. Будто сближаешься с ней. Сливаешься. Исчезаешь…

Сижу возле мамы на табурете. Рядом на журнальном столике куча лекарств: таблетки, баночки-стекляшки, уколы…

— Дождь? — тихо спрашивает мама. — На улице дождь?

— Это капель, мам, с крыш так сильно течет… Прямо потоп.

— Люблю дождь. Небо такое большое, безграничное, сильное, а тоже плачет. Даже небо… Все плачут. Только человек может не плакать. Однажды, Олежка, в твоем возрасте я видела, как плакал наш пёс Туман…

Мама часто засыпала на полуслове. Не договорив.

На ней всегда, и теперь, был платок.

— Скоро совсем как ты буду лысая, — шутила мама.

Она перестала рассказывать на ночь истории, а я, хоть и ходил уже в третий класс, любил их слушать. Одну, например, историю про картавое привидение я заставлял маму рассказывать по несколько раз в неделю. Теперь читал сам маме. Или рассказывал что-нибудь, выдумывал, сочинял…

— Все писатели любят дождь... Ты тоже станешь писателем…

Я обещал маме, что стану.

По ночам приходила боль. Мама сдерживалась, чтобы не кричать. Только я всё равно слышал, как она стонет в подушку, как успокаивает её папа, как суетится на кухне мамина сестра тетя Нина…

По ночам приходил страх. Я лежал в кровати и боялся, что произойдет что-то плохое. Неправильное. Ненужное. Боялся, что однажды проснусь утром без мамы. Мамы не станет. Болезнь победит и заберет её от нас…

В одну из таких ночей я и увидел сон. А может, это был не сон... Увидел мертвую бабушку. Мамину маму. Бабушка вошла ко мне в комнату, легонько прикрыла дверь, подошла. Я не испугался, это ведь моя бабушка, ну и что, что она давно умерла?..

Бабушка села ко мне на кровать, погладила по голове:

— Ты помнишь, внучек, что я тебе рассказывала про картинки? Помнишь? — тихо спросила она.

Задумался.

— Про то, что люди на картинках живут вечно?..

— Умница, — похвалила бабуля, — они остаются надолго, очень надолго с нами. Всегда рядом…

— Всегда рядом… — повторил и…

Хлопнула дверь.

— Ты с кем тут разговариваешь? — спросила, входя, тетя Нина.

Смотрю по сторонам.

«Приснилось или нет?»

За окном солнце, очередная «бомбежка», а в уголке окна кусочек голубого неба и белое облако, так сильно похожее на лицо мамы.

«Тема сегодняшнего урока рисования — «Мой лучший друг», — так объявила Татьяна Ивановна, наш классный руководитель. Я нарисовал лицо мамы. Нарисовал как смог.

Коля «Толстый», сосед по парте, нарисовал пса Рекса, Оля Сомова попробовала изобразить подружку Вальку, а я…

— Маменькин сынок, — прошипел в ухо «Толстый», когда Татьяна Ивановна поставила мне пять, а ему три.

«Да, пускай так, я маменькин сынок».

Рисунок показал тете Нине. Она приехала и стала жить у нас через день после первого приступа мамы. Тогда мама отказалась ложиться в больницу…

— Так сильно похоже, — погладила меня по лысине тетя, — прямо копия.

— Копия…

— Молодец, иди поешь, я подогрела.

— Пойду маме покажу.

— Потом, — остановила тетя, — мама только заснула после лекарств.

— Потом? Ладно, потом, — согласился.

А потом маме стало хуже. Она кричала. Папа приехал с работы. Вызвали «скорую». Я всё это время сидел в своей комнате с закрытыми глазами и просил Боженьку об одном — чтобы он спас маму.

«Пускай болезнь исчезнет, пройдет, как растворяется всё в темноте. Я сделаю всё, чтобы мама не болела никогда. Ни в жизнь… Всё-превсё…»

Теперь я ненавижу это слово — «потом». Маму увезли в больницу в третий раз за две недели. Папа со мной почти не разговаривает. Боится. Даже не смотрит на меня. И его глаза всегда «на мокром месте». Тетя Нина говорит: «Маму должны прооперировать, и операция должна помочь»…

Знаю, что поступил нехорошо — подслушал разговор папы по телефону и услышал это слово. Диагноз. «Рак» — вот что мучает маму. Он засел, укрылся в голове и стал поедать её, стал расти. Он пытается выбраться. Он не любит солнечный свет и заставляет выпадать мамины волосы…

Я вспомнил эти такие разные платки, которыми она повязывала голову… Красный с золотыми кистями платок — подарок сестры. Ещё три платка подарил папа...

Черный платок — его я боялся больше всего. Черный цвет не мой любимый цвет. Цвет не жизни. Поэтому я отворачиваюсь и боюсь попов в их черных одеяниях… Разве Божий цвет — черный? Бог — это ведь свет… Белый цвет — вот цвет Бога. Золотистый…

Втихаря выкрал ненавистный платок из маминого шкафа и выбросил по дороге в школу в мусорный контейнер в чужом дворе.

«Лучше я сам накоплю денег и подарю маме другой платок. Голубой — как небо».

Мама взяла мою руку, поцеловала в открытую ладонь. Я не выдержал. Заплакал. А ведь обещал, что не буду, сдержусь. Обещал…

— Ну, Олеж…

— Мама…

На маме была белая больничная марлевая повязка, и я сказал, проглатывая слёзы:

— У меня тебе подарок.

Мама улыбнулась, и моё сердце улыбнулось в ответ.

Я разбил копилку, копил на футбольный мяч, и сегодня купил маме платок такой, какой хотел. Голубой с желтыми и сиреневыми цветами.

— Сынок…

— Я повяжу его тебе на шею. Продавщица сказала, это самый модный сейчас асексуар.

— Что? — спросила мама.

— Асексуар. Самый модный…

И мама засмеялась, так неожиданно, так чисто, зажигающе… Я тоже засмеялся. Мы смеялись вместе, да так громко, что в палату заглянула медсестра:

— Всё хорошо?

В ответ мы продолжали смеяться.

Из больницы уходил в отличном настроении. Хотелось бежать по лужам, прыгать в них, брызгаться, кричать… Вышел на крыльцо и тут вспомнил про второй подарок для мамы — школьный рисунок. Залез в карман, достал аккуратно сложенный альбомный лист…

«Мой лучший друг».

Сосулька, «крякнув», сорвалась с конька крыши, просвистела перед самым носом и с оглушительным треском разбилась у ног.

— Ой! — вскрикнул. Отпрыгнул. Выпустил из рук рисунок. Не по-апрельски холодный, сильный ветер подхватил лист, рисованное карандашное лицо мамы мелькнуло перед глазами и со скоростью пули взмыло вверх. В голубое небо. И выше, и выше…

Сначала я побежал, задрав голову. Не замечая луж и кочек… Но вскоре остановился. Рисунок, подарок маме, исчез в небесах.

Долго смотрел в голубую бесконечность. Ждал, а вдруг вернется…

Небо темнело. Хмурилось. Мамин портрет, мне чудилось, всё дальше и дальше бумажным ковром-самолетом стремился ввысь. Навстречу солнцу. Звездам. Навстречу Вселенной. У которой нет начала и нет конца…

Дома не находил себе места. Ходил из комнаты в комнату. Зашел в мамину спальню, шторы всё ещё были закрыты. На кухне зачем-то включил воду, помыл руки, вернулся в свою комнату… Постоял у окна, небо было темным. А где-то там высоко-высоко…

Вернулся папа, спросил:

— Как дела?

Сказал:

— Маме лучше, — помолчал чуток, — ведь лучше?..

— У мамы через месяц операция, Олег, — начал отец, — это временное улучшение. Понимаешь? Мы должны держать кулаки за маму, чтобы операция помогла…

Я видел, как папе было тяжело говорить, как он подбирал каждое слово. Слово за словом…

— И может случиться так, сынок…

— Я всё знаю, папа. Не говори. Я знаю…

Он обнял меня крепко, как никогда. Папа плакал точно так же, как я всего лишь несколько часов назад.

«Не сдержался».

— Мама поправится. Вот увидишь. Мама будет с нами. Всегда. Я знаю. Знаю способ…

Он молча кивал, соглашался. Слезы, его горячие слезы обжигали мою шею, затекали под воротник и текли…

Собрал всё, чем можно было рисовать. Карандаши, фломастеры, краски акварельные, масляные, гуашь, пастель, ручки шариковые, ручки гелиевые, мелки…

Закрылся в комнате и начал рисовать. Рисовать маму.

Потому что люди на картинках живут вечно…

За выходные, субботу и воскресенье, засыпая лишь на пару часов, не завтракая, не ужиная, нарисовал всего сто восемьдесят одну маму. Понимал, надо торопиться и рисовать, рисовать, не останавливаясь, не обращая внимания на источенные карандаши, иссохшие фломастеры, искрошившиеся мелки, так быстро кончающиеся краски…

Попросил папу купить альбомов, тетрадей…

А кончатся они, буду рисовать на клочках бумаги, обоях, стенах… Себе…

Тетя Нина приносила еду в комнату.

«Надо, так надо».

Только ел я немного, да я и не был голоден. Бывает, остановлюсь на минуту, съем целую луковицу репчатого лука — и снова за карандаш и краски…

Папа послушно приносил листы для рисования, не задавая вопросов. Ни звука. Ни слова … Папа чувствовал. Папа всё понимал…

К маме не пускали. Приходя в больницу, несколько раз я смотрел на неё, стоя в чуть приоткрытых дверях. Мама теперь всё время спала, и голубым теплым цветком в бело-стальной и холодной палате был платок, повязанный мною. Я не сдерживал слёз… Зачем…

Я спешил рисовать маму.

Рисунки висели по всем комнатам. Повсюду… И на потолке тоже…

Мама смотрела на нас отовсюду. Разноцветно-радужная…

Через неделю у меня было тысяча девятьсот двадцать две мамы, и ко мне присоединилась тетя Нина.

«Вдвоём мы нарисуем больше».

— Мамы должно быть много, — говорил со знанием дела я. — Мама — это бесконечность… как небо. Как Вселенная. Как Бог…

А ещё через три дня папа молча зашел к нам, сел на полу посреди разбросанных ручек, красок, тетрадных и альбомных листов и стал рисовать (а рисовал он очень хорошо) свою жену. Мою маму…

Мы сбились со счета, когда двухмиллионный портрет мамы повис на нетронутом плафоне лампы в больничной палате мамы…

«Мамы должно быть много…»

Мама дома. На шкафах, книжных полках, телевизоре, аквариуме… На холодильнике в кухне, на газовой плите, стиральной машине… В подъезде, в просветах перил… Мама улыбалась с заборов огородов и гаражей… Сопровождала по дороге в больницу... Мама на автобусных остановках и деревьях в парке… Афишах и досках объявлений… Мама встречала в больничном лифте… Шла по коридору и кружила вокруг колонн… В кабинетах врачей и палатах…

Мама…

За день до операции во сне (или это был не сон?..) я снова увидел бабушку. Она зашла ко мне в комнату, как тогда, прикрыла за собой дверь и произнесла:

— Это первый и последний.

Подошла, протянула мне мой первый рисунок мамы с надписью: «Мой лучший друг» в левом верхнем углу листа и оценкой пять красной пастой в нижнем правом.

— Как?..

Я сидел за столом, положив голову на локти, перед чистым альбомным листом.

— Как? — спросил себя, спросил тишину и подумал:

«Задремал».

Я наблюдал, как в открытое окно жаркий ветер июня запустил сложенный бумажный самолетик. Он покружил по комнате, словно разглядывая мамины разноцветные портреты, а потом легонько приземлился на столе перед моим носом. Я хмыкнул.

«Вот так весточка с неба».

Взял небесного посланника и, осторожно раскрывая самолетик, вдруг почувствовал, как проснулась и улыбнулась мама. Улыбнулась солнцу в окне. Без боли.

Моё сердце улыбнулось в ответ.

— Мама навсегда.

И развернул лист…

«Первый и последний».