Солнце швырялось сосульками с крыш в прохожих. Пришла долгожданная грязная весна, пришла в середине апреля. В комнате, где лежала мама, было слышно, как подтаявшие льдины с грохотом разбиваются об асфальт.
Весенняя бомбежка.
У мамы последние недели всегда закрыты шторы. Солнечные лучи причиняли ей боль. Даже поворачиваясь к ним спиной, мама говорила, что они прожигают её мозг. Папа занавесил окно темным покрывалом.
— В темноте дышится легче. В темноте всегда лучше. Будто сближаешься с ней. Сливаешься. Исчезаешь…
Сижу возле мамы на табурете. Рядом на журнальном столике куча лекарств: таблетки, баночки-стекляшки, уколы…
— Дождь? — тихо спрашивает мама. — На улице дождь?
— Это капель, мам, с крыш так сильно течет… Прямо потоп.
— Люблю дождь. Небо такое большое, безграничное, сильное, а тоже плачет. Даже небо… Все плачут. Только человек может не плакать. Однажды, Олежка, в твоем возрасте я видела, как плакал наш пёс Туман…
Мама часто засыпала на полуслове. Не договорив.
На ней всегда, и теперь, был платок.
— Скоро совсем как ты буду лысая, — шутила мама.
Она перестала рассказывать на ночь истории, а я, хоть и ходил уже в третий класс, любил их слушать. Одну, например, историю про картавое привидение я заставлял маму рассказывать по несколько раз в неделю. Теперь читал сам маме. Или рассказывал что-нибудь, выдумывал, сочинял…
— Все писатели любят дождь... Ты тоже станешь писателем…
Я обещал маме, что стану.
По ночам приходила боль. Мама сдерживалась, чтобы не кричать. Только я всё равно слышал, как она стонет в подушку, как успокаивает её папа, как суетится на кухне мамина сестра тетя Нина…
По ночам приходил страх. Я лежал в кровати и боялся, что произойдет что-то плохое. Неправильное. Ненужное. Боялся, что однажды проснусь утром без мамы. Мамы не станет. Болезнь победит и заберет её от нас…
В одну из таких ночей я и увидел сон. А может, это был не сон... Увидел мертвую бабушку. Мамину маму. Бабушка вошла ко мне в комнату, легонько прикрыла дверь, подошла. Я не испугался, это ведь моя бабушка, ну и что, что она давно умерла?..
Бабушка села ко мне на кровать, погладила по голове:
— Ты помнишь, внучек, что я тебе рассказывала про картинки? Помнишь? — тихо спросила она.
Задумался.
— Про то, что люди на картинках живут вечно?..
— Умница, — похвалила бабуля, — они остаются надолго, очень надолго с нами. Всегда рядом…
— Всегда рядом… — повторил и…
Хлопнула дверь.
— Ты с кем тут разговариваешь? — спросила, входя, тетя Нина.
Смотрю по сторонам.
«Приснилось или нет?»
За окном солнце, очередная «бомбежка», а в уголке окна кусочек голубого неба и белое облако, так сильно похожее на лицо мамы.

«Тема сегодняшнего урока рисования — «Мой лучший друг», — так объявила Татьяна Ивановна, наш классный руководитель. Я нарисовал лицо мамы. Нарисовал как смог.
Коля «Толстый», сосед по парте, нарисовал пса Рекса, Оля Сомова попробовала изобразить подружку Вальку, а я…
— Маменькин сынок, — прошипел в ухо «Толстый», когда Татьяна Ивановна поставила мне пять, а ему три.
«Да, пускай так, я маменькин сынок».

Рисунок показал тете Нине. Она приехала и стала жить у нас через день после первого приступа мамы. Тогда мама отказалась ложиться в больницу…
— Так сильно похоже, — погладила меня по лысине тетя, — прямо копия.
— Копия…
— Молодец, иди поешь, я подогрела.
— Пойду маме покажу.
— Потом, — остановила тетя, — мама только заснула после лекарств.
— Потом? Ладно, потом, — согласился.
А потом маме стало хуже. Она кричала. Папа приехал с работы. Вызвали «скорую». Я всё это время сидел в своей комнате с закрытыми глазами и просил Боженьку об одном — чтобы он спас маму.
«Пускай болезнь исчезнет, пройдет, как растворяется всё в темноте. Я сделаю всё, чтобы мама не болела никогда. Ни в жизнь… Всё-превсё…»

Теперь я ненавижу это слово — «потом». Маму увезли в больницу в третий раз за две недели. Папа со мной почти не разговаривает. Боится. Даже не смотрит на меня. И его глаза всегда «на мокром месте». Тетя Нина говорит: «Маму должны прооперировать, и операция должна помочь»…
Знаю, что поступил нехорошо — подслушал разговор папы по телефону и услышал это слово. Диагноз. «Рак» — вот что мучает маму. Он засел, укрылся в голове и стал поедать её, стал расти. Он пытается выбраться. Он не любит солнечный свет и заставляет выпадать мамины волосы…
Я вспомнил эти такие разные платки, которыми она повязывала голову… Красный с золотыми кистями платок — подарок сестры. Ещё три платка подарил папа...
Черный платок — его я боялся больше всего. Черный цвет не мой любимый цвет. Цвет не жизни. Поэтому я отворачиваюсь и боюсь попов в их черных одеяниях… Разве Божий цвет — черный? Бог — это ведь свет… Белый цвет — вот цвет Бога. Золотистый…
Втихаря выкрал ненавистный платок из маминого шкафа и выбросил по дороге в школу в мусорный контейнер в чужом дворе.
«Лучше я сам накоплю денег и подарю маме другой платок. Голубой — как небо».

Мама взяла мою руку, поцеловала в открытую ладонь. Я не выдержал. Заплакал. А ведь обещал, что не буду, сдержусь. Обещал…
— Ну, Олеж…
— Мама…
На маме была белая больничная марлевая повязка, и я сказал, проглатывая слёзы:
— У меня тебе подарок.
Мама улыбнулась, и моё сердце улыбнулось в ответ.
Я разбил копилку, копил на футбольный мяч, и сегодня купил маме платок такой, какой хотел. Голубой с желтыми и сиреневыми цветами.
— Сынок…
— Я повяжу его тебе на шею. Продавщица сказала, это самый модный сейчас асексуар.
— Что? — спросила мама.
— Асексуар. Самый модный…
И мама засмеялась, так неожиданно, так чисто, зажигающе… Я тоже засмеялся. Мы смеялись вместе, да так громко, что в палату заглянула медсестра:
— Всё хорошо?
В ответ мы продолжали смеяться.

Из больницы уходил в отличном настроении. Хотелось бежать по лужам, прыгать в них, брызгаться, кричать… Вышел на крыльцо и тут вспомнил про второй подарок для мамы — школьный рисунок. Залез в карман, достал аккуратно сложенный альбомный лист…
«Мой лучший друг».
Сосулька, «крякнув», сорвалась с конька крыши, просвистела перед самым носом и с оглушительным треском разбилась у ног.
— Ой! — вскрикнул. Отпрыгнул. Выпустил из рук рисунок. Не по-апрельски холодный, сильный ветер подхватил лист, рисованное карандашное лицо мамы мелькнуло перед глазами и со скоростью пули взмыло вверх. В голубое небо. И выше, и выше…
Сначала я побежал, задрав голову. Не замечая луж и кочек… Но вскоре остановился. Рисунок, подарок маме, исчез в небесах.
Долго смотрел в голубую бесконечность. Ждал, а вдруг вернется…
Небо темнело. Хмурилось. Мамин портрет, мне чудилось, всё дальше и дальше бумажным ковром-самолетом стремился ввысь. Навстречу солнцу. Звездам. Навстречу Вселенной. У которой нет начала и нет конца…

Дома не находил себе места. Ходил из комнаты в комнату. Зашел в мамину спальню, шторы всё ещё были закрыты. На кухне зачем-то включил воду, помыл руки, вернулся в свою комнату… Постоял у окна, небо было темным. А где-то там высоко-высоко…
Вернулся папа, спросил:
— Как дела?
Сказал:
— Маме лучше, — помолчал чуток, — ведь лучше?..
— У мамы через месяц операция, Олег, — начал отец, — это временное улучшение. Понимаешь? Мы должны держать кулаки за маму, чтобы операция помогла…
Я видел, как папе было тяжело говорить, как он подбирал каждое слово. Слово за словом…
— И может случиться так, сынок…
— Я всё знаю, папа. Не говори. Я знаю…
Он обнял меня крепко, как никогда. Папа плакал точно так же, как я всего лишь несколько часов назад.
«Не сдержался».
— Мама поправится. Вот увидишь. Мама будет с нами. Всегда. Я знаю. Знаю способ…
Он молча кивал, соглашался. Слезы, его горячие слезы обжигали мою шею, затекали под воротник и текли…

Собрал всё, чем можно было рисовать. Карандаши, фломастеры, краски акварельные, масляные, гуашь, пастель, ручки шариковые, ручки гелиевые, мелки…
Закрылся в комнате и начал рисовать. Рисовать маму.
Потому что люди на картинках живут вечно…

За выходные, субботу и воскресенье, засыпая лишь на пару часов, не завтракая, не ужиная, нарисовал всего сто восемьдесят одну маму. Понимал, надо торопиться и рисовать, рисовать, не останавливаясь, не обращая внимания на источенные карандаши, иссохшие фломастеры, искрошившиеся мелки, так быстро кончающиеся краски…
Попросил папу купить альбомов, тетрадей…
А кончатся они, буду рисовать на клочках бумаги, обоях, стенах… Себе…

Тетя Нина приносила еду в комнату.
«Надо, так надо».
Только ел я немного, да я и не был голоден. Бывает, остановлюсь на минуту, съем целую луковицу репчатого лука — и снова за карандаш и краски…
Папа послушно приносил листы для рисования, не задавая вопросов. Ни звука. Ни слова … Папа чувствовал. Папа всё понимал…
К маме не пускали. Приходя в больницу, несколько раз я смотрел на неё, стоя в чуть приоткрытых дверях. Мама теперь всё время спала, и голубым теплым цветком в бело-стальной и холодной палате был платок, повязанный мною. Я не сдерживал слёз… Зачем…
Я спешил рисовать маму.

Рисунки висели по всем комнатам. Повсюду… И на потолке тоже…
Мама смотрела на нас отовсюду. Разноцветно-радужная…

Через неделю у меня было тысяча девятьсот двадцать две мамы, и ко мне присоединилась тетя Нина.
«Вдвоём мы нарисуем больше».
— Мамы должно быть много, — говорил со знанием дела я. — Мама — это бесконечность… как небо. Как Вселенная. Как Бог…
А ещё через три дня папа молча зашел к нам, сел на полу посреди разбросанных ручек, красок, тетрадных и альбомных листов и стал рисовать (а рисовал он очень хорошо) свою жену. Мою маму…

Мы сбились со счета, когда двухмиллионный портрет мамы повис на нетронутом плафоне лампы в больничной палате мамы…

«Мамы должно быть много…»
Мама дома. На шкафах, книжных полках, телевизоре, аквариуме… На холодильнике в кухне, на газовой плите, стиральной машине… В подъезде, в просветах перил… Мама улыбалась с заборов огородов и гаражей… Сопровождала по дороге в больницу... Мама на автобусных остановках и деревьях в парке… Афишах и досках объявлений… Мама встречала в больничном лифте… Шла по коридору и кружила вокруг колонн… В кабинетах врачей и палатах…
Мама…

За день до операции во сне (или это был не сон?..) я снова увидел бабушку. Она зашла ко мне в комнату, как тогда, прикрыла за собой дверь и произнесла:
— Это первый и последний.
Подошла, протянула мне мой первый рисунок мамы с надписью: «Мой лучший друг» в левом верхнем углу листа и оценкой пять красной пастой в нижнем правом.
— Как?..
Я сидел за столом, положив голову на локти, перед чистым альбомным листом.
— Как? — спросил себя, спросил тишину и подумал:
«Задремал».
Я наблюдал, как в открытое окно жаркий ветер июня запустил сложенный бумажный самолетик. Он покружил по комнате, словно разглядывая мамины разноцветные портреты, а потом легонько приземлился на столе перед моим носом. Я хмыкнул.
«Вот так весточка с неба».
Взял небесного посланника и, осторожно раскрывая самолетик, вдруг почувствовал, как проснулась и улыбнулась мама. Улыбнулась солнцу в окне. Без боли.
Моё сердце улыбнулось в ответ.
— Мама навсегда.
И развернул лист…
«Первый и последний».

Когда ночь настигнет город,
Когда мир накроет темень,
Когда спят и стар, и молод,
Начинается их время.

— Привет, Шутка!!
— Какой я тебе шутка, меня зовут Мишутка. Понял? Ми-шут-ка! — недовольно заворчал медвежонок в странном колпаке, — ну что, все в сборе?
— Винни снова нет, — оглядевшись, сообщил другой представитель рода медвежьих в странных бинтах.
— Винни? Ну, у него уважительная причина, Кристофер так крепко прижимает его во сне, куда тут выбраться.
Игрушки сочувственно зацокали и закивали головами, ведь каждому из них были знакомы зубодробительные объятья детской любви.
— Так, тогда начинаем, кто сможет — подтянется, а кто не сможет, хе-хе, отожмётся.
Маленький разрисованный кролик недовольно поморщился от шутки не первой свежести, остальные же подобострастно подхихикнули главному.
— Итак, здесь собрались все те, кто дослужился до статуса любимой игрушки и получил подопечных, — половина присутствующих закатила глаза. Сколько можно напоминать прописные истины? Но Мишутка — игрушка со стажем, который совершенно не просто так до сих пор являлся председателем, — Так, что у нас на повестке дня. Ах да, Джил, почему у твоего ребёнка до сих пор насморк? Отлыниваешь?
Очередной медвежонок смущённо опустил глазки-пуговички.
— Ну почему сразу отлыниваю, просто засыпаю быстро, только Генри кладёт меня в кроватку и всё.
— Ничего себе оправдание! Имей в виду, если в течение двух ночей ситуация не изменится, направим мальчику другую игрушку-хранителя, где это видано вообще?
Посрамлённый Джил поспешил спрятаться за спины собратьев. На первый план вышел маленький единорог.
— Ребята, у меня вот какая проблема, Ника до сих пор грустит из-за развода родителей, не знаю уже, что и придумать.
— Волшебные сны пробовал?
— Естественно. И через день и раз в неделю, по-всякому, но хватает ненадолго.
— Магические песенки?
— Конечно, с этого и начал. Прямо не знаю, слишком сильно тоскует по папе, может быть, обратиться к высшим?
— А шансы там есть?
— Да есть, есть! Её мама жалеет, что выгнала мужа, только гордость глупую свою лелеет.
— Хорошо, я свяжусь с ангелами-хранителями родителей, как их там Эдуард и Анна?
— Да, да. Буду очень признателен, Ника очень переживает, плачет часто.
— Так, с этим всё. Есть ещё вопросы?
— У меня, у меня непонятка!!
— Да, Марси, — председатель ободряюще кивнул странной тряпичной кукле в заплатках, остальные игрушки сочувственно обратили на неё взор, ведь его, как самого талантливого, всегда направляли на сложнейшие участки.
— Прошу разрешить мне ещё остаться у Элинии.
— Полноте, ей ведь уже восемнадцать, — вырвалось у скептически настроенного кота-осьминога, но те, кто был в курсе ситуации, неодобрительно на него зашикали.
— Она… она не совсем обычная девочка, — опустил глаза Марси и тихо продолжил, — она не взрослеет после аварии. Не помню всех этих диагнозов, они для меня слишком сложны, но ей без меня будет плохо. Знаете, она грустит, если во время сна потеряет меня в одеяле, плачет, если не разрешают взять с собой на прогулку. Я даже не обижаюсь, когда она случайно отрывает мне голову, мама обязательно пришьёт мне её обратно. Ну как можно её оставить? Как? У неё часто болят ножки, а голова проходит, только если спеть тихонько песенку. Я просто не могу уйти, знаю, что вышли все сроки…
— А как же другие дети? Они тоже терпеливо ждут своей очереди, что с ними? Зейне, родители которого настолько бедны, что он играет с палкой, на которую намотан носовой платок. Черита, которую совершенно не любит мама. Лойса постоянно обижает старший брат, а Леннеке так заикается, что никто не хочет с ней дружить. Пойми, ты уже десять лет с девочкой, ты не сможешь ей помочь, мы — игрушки, куклы, а не всемогущие чародеи. Мы можем слегка облегчить, помочь, развеселить, но не вылечить всех, кому это необходимо.
— И ты предлагаешь бросить её одну?
— Тебя на всех не хватит.
— Нет, она не останется сама, — ещё одна кукла, разукрашенная Анита, сделала робкий шаг вперёд, — давайте я заменю Марси. Безусловно, я не столь талантлива, но буду стараться изо всех сил.
— Гм, — недоверчиво осмотрел доброволицу Мишутка, — а ты справишься? И как же твоя подопечная?
— Да ей уже одиннадцать, я её интересую гораздо меньше нового айфона, — в голосе Аниты засквозила обида, — кто там помнит, как мы прятались под столом, когда была гроза или как под одеялом рассказывали друг другу сказки. Компьютерные бродилки ведь гораздо интереснее лучшей подруги. Но я не об этом, хочу быть полезна хоть кому-то, пожалуйста, разрешите мне отправиться к девочке Эли.
— Ладно, — улыбнулся председатель, — теперь дело только за Марси.
Но тряпичный куклёныш уже отвёл преемницу за столик с кубиками, и вовсю с ней шушукался.
— Когда у неё поднимается температура, нужно спеть песенку про облака, она тогда легче засыпает и всё проходит, а когда дождь и не разрешают гулять, лучше всего посмотреть с ней мультики. Любимая книжка — «Малыш и Карлсон», она очень старая и потрёпанная, но ей нравится. Мама у неё очень хорошая, на неё всегда можно положиться, а папа устаёт на работе, ты Элинию к нему тогда не пускай, он сердится. Младший братик иногда с ней играет, у него Альрис за игрушку-хранителя.
— У меня всё получится, ты не волнуйся.
— Всё равно жалко с ней расставаться, но что сделаешь, детей много, а нами стать может не каждый. Но ты молодец, вы точно подружитесь.
Они ещё долго болтали, ободряли друг друга, рассказывали истории о подопечных, да и общее собрание тоже принялось обмениваться забавными случаями из жизни, давать советы, разучивать новинки магических песенок, пересказывать интересные сказки и делиться адресами хранилищ волшебных сновидений.
До рассвета оставалось всего несколько часов…

Когда тьма уходит в щели,
Выйдет солнце спозаранку,
Мы вернёмся в колыбели
И в кроватки, и в лежанки.

Мы молчим в дневное время,
На вопросы не ответим,
Мы — игрушечное племя,
Просто дарим радость детям.

Для улыбок мы родились,
И от слёз мы настороже,
Помогайте нам, кто вырос,
Всё исправить мы не можем

Сражаюсь ли я, мирюсь ли, с несовершенством мира,
Но каждое утро — мюсли, а вечером — литр кефира.
Летаю ли я, как птица, кружу ли, как моль из шубы,
Но каждое утро бриться, а вечером чистить зубы.

Не время ли поразмыслить, какие скрепляют нити
Отдельные кванты смысла в логический ряд событий?
Здесь может любая точка быть чьей-нибудь точкой зренья,
Но движется вдаль цепочка из множества равных звеньев.

Становятся молчаливо (в процессе ее движенья)
Вчерашние перспективы сегодняшним окруженьем.
Картинка во всех деталях похожа на речку в русле.
Вот только слегка достали кефир каждый день и мюсли.

Доколе смотреть в испуге, присев на своем насесте,
Как стрелки бегут по кругу, а время стоит на месте?
В итоге за всё отвечу когда заиграют трубы.
Опять наступает вечер. Пора бы почистить зубы.

Натурщица
Посвящается Александре Вотской
Если бы бутоны тюльпанов по размерам соответствовали твоим ногам, я бы сделал из них тебе юбку. Раскрыл один, и, протыкая лепестки иголкой, сшил бы наряд. Для тебя.
Потому, что когда ты голая, мне хочется спрятать твою наготу. Чтобы никто не мог коснуться тела, которое мне дорого. Ни рукой. Ни взглядом. Душа моя, ты слишком юна, и потому до безумия эгоистична. И это моё безумие тоже. И моё бешенство.
Мы в студии. Ты позируешь, тело твоё едва прикрыто, и видно каждую родинку, все созвездия и островки созвездий твоего узора на перламутре совершенства. В глазах душа. И я смотрю в них, и вижу, что она красива. Или мне кажется.
Откидываешь в сторону волну прядей и поводишь плечами. Всё с улыбкой, детской, восторженной и рождающей восторг. Ты для меня ребёнок. Навсегда.
Иногда мне грустно. Иногда я зол. На машинке моего воображения я всё шью тебе мой дар, и ложатся под иглу вымышленные тюльпаны немыслимых оттенков. Так происходит всякий раз, когда ты в центре внимания. Когда возвышаешься над нами, позируя на плоскости стола, набранного из серо-желтых кубов в пятнах. Всё заляпано засохшими красками. А художники за мольбертами смотрят, едят, преображают неподвижную тебя — обнаженную вселенную родинок-звёзд.
А когда ты только моя, я тебя игнорирую. Никаких поползновений — я старательно выписываю изгибы, неуклюже копируя твою красоту, и дарю её бумаге. Это наша история. Сказание об эгоистичной душе в отражении безупречных глаз. Я слушаю её каждый раз, в который ты уходишь, и оставляешь меня наедине. Воспоминания. Только краска. Остальное же сам отверг.

***

Торжество, доминанта физической силы. Ты своим легким и мягким движением прикоснулась к моей уставшей от всего голове. Резко сжала пальцы и, схватив за волосы, наклонила податливое лицо. Колючие глаза совершенства, душа наружу. Все показано, ничего не скрыто. От откровения чаще другого рождается разврат.
Эти губы, которые, вероятно, коснулись всех художников. Ощутили сласть поцелуев с запахом и привкусом масляных красок и отторгли их. По прихоти. Совершенство не терпит грубости.
Так будет и со мной, если я не вырву тебя раньше из всего этого. С корнем вытащить из вредной почвы. Дернуть за прекрасные мягкие волосы и спасти. Уберечь.
Целостность — то, чего я желаю. Раздосадованный и грустный человек. Ему остается взирать на формирующийся идеал. Художнику отказано в молости прикоснуться к музе. Пускай в твоем роскошном теле поселится и великая душа. Добрая, не подверженная коррозии эгоизма и не отравленная ядом наслаждения.
Заберу тебя, пока могу. Закутаю в лепестки тюльпанов и спрячу. Вынесу на руках из этой студии, где ты во всей прелести молодости показываешь совершенную себя.

***

Иногда мы выпиваем вместе с мне подобными. Гениями без границ. Свободными художниками, свихнувшимися от своей раскрепощенности. Прячемся в кабак и, мерцая глазами в углу, опустошаем стаканы. Стекло, наполненное дешевым пивом. В основном, им. Бывают и удачные дни, когда пшенично-желтая жидкость сменяется багрово-алой. Пунцовое вино. Кадмиевая краска яда.
Мне известны их имена. Люди, с которыми я сижу, я их всех ненавижу. За одно только то, что они посмели возжелать мою прекрасную натурщицу. Так мне кажется. Первородная ревность.
Вероятно это все надуманно.
У них у всех одинаковые лица. Скучающе-сосредоточенные глаза с прищуром. Выражение, с которым выбирают свиную отбивную на рынке или цветы не любимой девушке, а той, с которой хочешь иметь краткую связь.
Ты одна из них. Девочка на ночь или две. Порочная шлюха. С такими быстро завязывают знакомства. Узлы-привязанности. Длинный ряд почти одинаковых узелков на одной веревке.
Петля. Накидываю на шею натурщице и она становится собственностью. Рычаг или, скорее, инструмент, с помощью которого я утолю свою желание.
Шелуху вниз. Лишнее падает на пол. Кто-то небрежно подхватывает лепестки твоих одежд и складывает неаккуратной стопкой. Безалаберно и безразлично. Нагромождение цветных тряпочек.
Обнаженная натура.
Мелкими шагами продвигаюсь вперед. Телодвижение — и возникнет петля на твоей шее. Единственное украшение на сегодня.
Глаза насмешливые и дикие. Неотрывно смотрят на меня. Именно на меня.
Делать плавные штрихи решительно невозможно. Рисовать обдуманно — тоже. Грубыми движениями кидаю тебя на бумагу. Фрагментами. Резко и непонятно. Но это все равно ты. Набор из черных линий и цветных пятен. Сосредотачиваюсь на глазах.
Тело на этой картине не так много значит. Первостепенна душа. Глаза выразительные и живые. Они настоящие.

***

— У меня сифилис, — жалуется художник художнику.
Подвал мегаполиса. Вино на столе из грубого дерева.
-А у меня, кажется, СПИД, приятель, — вторит другой, — так что между нами все.
Спать друг с дружкой в порядке вещей. Люди творчества влюбляются быстро. Горят ярко и, в основном, недолго. По крайней мере, живописцы. Рисовальщики голых женщин. Мужчины, которые уже не могут называться мужчинами. Ибо вкусили других. Себе подобных.
Развивая противоположную сексуальность, забываешь о первоначальной.

***

Ты на кубах. Они заляпаны краскасм. Беспорядочно и цветасто. Клумба грязи.
Все это место — рассадник заразы. Скопище микробов. Комната зла и порока. Наслаждение в чистом виде — зависимость. Красота — не только тело.
Мы сидим тесным рядком и, сталкиваясь локтями, переносим твою молодость и разврат на холсты. Наслаждение.
Все усердно пишут. Я останавливаюсь.
Злой портрет с натуры. Комок из грязных пятен с выразительными очами. И все-таки я обязан унести тебя отсюда. Спасти, пока один из них не оставит в тебе след. Не прыснет яд на святую тебя.
Пора бросать иголки. На идеальный костюм для тебя, на новую оболочку, нет времени. Тюльпаны тянутся к солнцу. Зеленые бутоны качаются на ветру. Человек ожидает, когда природа покажет ему безупречность.
Когда это произойдет, я сорву любой цветок. И мы убежим.
Или схвачу недоделанную работу — твою юбку и твой портрет, и скроюсь.
А ты, ты — богиня порока, останешься тут. И будешь сгнивать заживо от какой-нибудь страшной болезни.
Голова поднимается, руки бросают кисти.
Я оставлю все тут: и юбку, и картину.
Подхвачу на руки ношу и унесу. Чтобы спрятать. Чтобы не возвращаться.
Резко вскакиваю и забираю маленькую и аккуратно выточенную тебя. Хватаю и сбегаю. Я излечу все душевные раны и зазубрины. Обработаю струпья и, положив на кровать, буду целовать твои ноги. Аккуратные, точеные, мягкие. Цвет кремово-розовый.
Все изменится. Все будет по-другому.
Часы теперь наши. И месяцы тоже. Мы укротили время.
Минуты, что я провожу с тобой не имеют цены. Глаза самые красивые из тех, что я видел. Бесовские. Каре-зеленные, обведенные серым. С желтыми пятнышками. Тело-вселенная, звездочки и родинки — галактики. Я готов изучать тебя, моя натурщица. Теперь только моя.
-Знаешь, еще неделю назад я спала с Максом, а теперь вот, вроде, твоя, — щебечешь ты как маленькая желтая птичка.
Мое сердце замирает. Руки холодеют. Рот тихо произносит: “С резинкой или без?”
-А что? — баззаботно задает вопрос натурщица.
Мощным ударом ладони я давлю в себе то, что испытываю. Как фокусники убивают маленьких янтарных птичек, складывая клетку и тем самым расплющивая их о железное дно.
-Ничего, — беззаботно шепчу я и прижимаю ее к себе.
Прекрасные глаза закрыты, а лицо крепко прижато к моей груди, будто теперь мы приклеены навечно. Будто так и было. Изначально.
Мое лицо отражает ужас. Глаза — остекленевшая душа.
У Макса СПИД, но тебе об этом лучше не знать. А мне остается только умереть вместе с тобой или чуть раньше, ведь наша любовь не нуждается в резинках. Она беззащитна.
Кажется, я только что совершил поступок, о котором должен жалеть.
Теперь, моя натурщица, твой художник унесет тебя далеко-далеко. Где нет ни масла, ни Макса с его диагнозом, ни заляпанных красками кубов.
Ни о чем не думай. Я прошу тебя.