Увы, у многих поколений русских людей мечта имела каменное, увесистое воплощение и вполне определенное название — Париж. Вершиной «парижской» эпидемии, несомненно, был 19 век. Для чего только не ехали в Париж — учиться, работать, но чаще — крутить любовь и наслаждаться мыслью о том, что «я — в самом Париже!»

Центральное Инженерное Училище Парижа. Разноязыкое студенческое озеро в Парижском центре. Конечно, не Сорбонна, но все говорит о том, что в скором времени известность этого учебного заведения с Сорбонной сравняется. Ведь там учат старому, неподвижному и одряхлевшему — праву, медицине, философии. А здесь — молодому, живому, умному обращению с материалами и превращению их в то, чего пока еще не видел ни один из человеческих глаз!

Вместе с инженерной наукой здесь можно изучить и множество разноликих народов, которых более нигде не встретишь. Их взгляды на жизнь, обычаи, интересы. Среди пестрой толпы, в которой, правда, еще не было негров, но уже нередко попадались турки и даже арабы, присутствовал и Степан Каземирович Джевецкий. Вроде, похож на русского, но — не совсем русский, даже фамилия его едва читается, две согласных кряду. Когда узнавали, что он — поляк, то наперебой жали ему руку, и выражали восхищения насчет борьбы маленького и гордого польского народа с ненавистным самодержавием за свободу своей родины. Степан принимал рукопожатия, при этом говоря, что он — такой поляк, который — за русских, даже Православную веру принял. Этих слов никто не слышал, все продолжали говорить о «борьбе небольшого свободолюбивого народа». Такие речи сперва смешили Степана, потом стали потихоньку ему надоедать. Пусть другие будут «маленьким народом», он желает быть народом большим, в котором можно творить и воплощать большие идеи, которые «свободолюбивый народ» никогда себе и не вообразит!

Это — вполне разумно и закономерно. В 19 веке поляком можно было быть лишь на площадях Варшавы. В науке же требовалось становиться кем-то другим, и те из ученых, которые были «польскими националистами» — предпочитали становиться французами или англичанами. Жить и работать в Англии или Франции, писать на их языках, входить в их научное сообщество. Ну а фраза «я — поляк» в ответ на вопрос «почему у Вас такая странная фамилия?» приберегалась для светских салонов. Там она могла придать собеседнику особый шарм, чем французские и английские поляки весьма дорожили. На том их «польскость» и заканчивалась. А Джевецкий вот решил шагнуть в другую сторону, тем более, что русские для поляков все же много понятнее, начиная от языка и заканчивая обычаями. Потому поляк настоящим французом едва ли станет, разве что абсент пить научится да лягушек через силу в рот пихать. А вот русским сделаться — может, даже новых привычек себе обретать не надо. Водку и поляки пьют, да свининкой закусывают, как истовые русаки…

Выбор у Джевецкого, разумеется, был, и все шло к тому, что он останется во Франции. Ведь в Париж он попал, когда ему было всего-то шесть лет, и кроме Парижа он почти ничего и не видел. Даже французский язык Степан освоил раньше родного, польского. И первые книжки, которые прочел он о любимой механике, были как раз — французские.

Но, увлекшись техникой, Степан заинтересовался вопросом, который будущие инженеры обыкновенно не задают. Его взволновал конечный смысл всей техники, сокровенная цель, к которой она когда-нибудь придет. Понятно, открытие еще только начались, и впереди их — целый рой, поболее пчелиного, и цель потому может быть еще и не видна, но ведь все-таки она — есть!

О своих рассуждениях он рассказал другу, имя которого ныне известно всем — Эйфелю. Тот задумался, и отложил ответ на вопрос насчет смысла техники на несколько дней. Степан не торопил, ведь вопрос и вправду серьезен, просто так, за кружкой вина и тарелкой устриц на него, конечно, не ответить. Что же, через три дня Эйфель принес эскиз какого-то сооружения.

— Что это? Неужели — ответ? Какой проработанный, какой грамотный… Но по-моему все же не на мой вопрос…

— У каждого инженера цель должна быть своя, — запросто ответил Эйфель, — Может, когда-нибудь потом множество наших целей, задач и решений, сольется во что-то большее, и родить эту самую цель. Но сейчас к чему о ней говорить? Вот я принес свою личную цель — построить самую большую в мире железную башню, и чтобы она красивой была!

Степан изучил чертеж. Вправду — красиво. Талантливо, даже гениально! В проекте как будто — сплав многовекового оттачивания знаменитого французского чувства прекрасного и всех достижений техники, какие есть на сегодняшний день.

— Пусть там (он показал в сторону запада, где расположена Англия и ее еще не совсем отделившийся Американский придаток) знают, что техника красоту дает, и она важнее, чем обожаемые ими монеты! А там (он показал на восток, где Пруссия) пусть видят красоту, может, предпочтут ее своим любимым пушкам!

— Это — замечательно. Но, допустим, твоя башня — построена, а что дальше?!

— Как — что? Вот построю — тогда и буду об этом думать! Может, новая башня, еще больше этой, может, что-нибудь другое!

Дальше говорить было бесполезно. Степану нравилось, что Эйфель ценил красоту выше денег или политического главенства, но чувствовал, что должно быть что-то, что еще выше. Как ни странно, но самые высшие цели он стал искать в русском народе, и во Франции принялся изучать русские сказания. Наверное, исключительный, единственный в своем роде случай. Обычно отправляясь во Францию из России — принимаются наслаждаться утонченной французской литературой, а о «лапотной Родине» стараются вспоминать как можно меньше. Но Джевецкий, надо думать, был человеком необычным, да и его родиной Россия не была, родина лишь входила в ее состав.

Почему-то Джевецкого заинтересовали взгляды русских на море. Вроде, народ — исключительно сухопутный, лишь сейчас, впервые в своей истории получил выход к Океану. А прежде — лишь выход в арктические льды, куда одни лишь смельчаки отправлялись. Ну, иногда в бутыли Балтийского и Черного морей ход был, да и то — то появлялся, то исчезал. И, вместе с тем, русские почему-то удивительно много думали о недоступных морях, даже всякое озерцо морем величали. Одно из таких «морей» — озеро Светлояр по преданию хранит на своем дне город Китеж. Причем не мертвых город, каких на дне разных морей-океанов — немыслимое число, но город живой, с жителями.

Ремесло рыбака у русских — едва ли не священней, чем ремесло кузнеца. Часто вспоминают, что самым древним символом христианства была — рыба. Впрочем, знаки рыбы почему-то встречаются и в дохристианском орнаменте. Как бы то ни было, самые знатные рыболовы на Руси — монахи, особенно — Соловецкие, у них целая рыболовная флотилия.

Слишком часто в русских сказаниях герой попадает на морское дно, и там, живой и невредимый, встречается с самим морским царем. Причем говорит с ним запросто, по-свойски, и это не морской народ, флот которого остается парусным тогда, когда у других народов пароходы вовсю пыхтят! Что-то странное в этом есть, таинственное. Русских как будто тянет в морскую глубь, причем цели их — вовсе не деньги, не война и не показ своей красы остальному миру. Получается, как будто что-то важное они желают там отыскать, явно не кесарево, скорее — Богово. Морских глубин инженеры пока что не касались, значит для их познания можно много чего изобрести. И, отдавая свои творения русским он, поляк Джевецкий, быть может, поймет смысл русских исканий!

На берегу Сены стоял студент Джевецкий и запускал кораблики. Кораблики непростые — вместо того, чтоб плыть по воде, они булькали и проваливались под нее. На безопасном расстоянии от студента толпились французские мальчишки, и хохотали во всю мощь молодых глоток. Вот дурачок-то, мало того, что в ребячьи игры играет, так и кораблик смастерить не может, какой любой мальчишка смастерит! Чтоб плавал, а не тонул!

«Я придумываю лодку, чтоб под водой плавала!» — кричал Степан мальчишкам по-французски, но с сильным славянским акцентом. Его, конечно, принимали за русского, и смеялись еще громче. Все знают, что от этих русских всего можно ожидать, но чтоб такого!

А Степан тем временем рассчитывал соотношение между необходимым балластом и полезным объемом подводного аппарата. Рассчитал. Но тут появилась новая проблема — как пускать воду в цистерну и как выдувать ее оттуда. Придумал. Благо, что баллоны со сжатым воздухом к тому времени уже появились, даже сифоны для газировки воды в Париже продавались. Джевецкий и приспособил такой вот сифон, чтоб продувать балластные емкости своих игрушечных корабликов. Тут уж мальчишки не могли и вовсе ничего понять, потому смеялись впокатуху, до колик.

Иногда кораблики уносило течением, и если экземпляр был ценен — приходилось лезть в воду. Хоть Париж и теплый город, да вода не всегда бывает теплой, и мокрому по городу потом идти — тоже не весело… Опять же — под мальчишеский смех.

Наконец, модель подводной лодки была сделана. Что-то вроде бочки, внутри которой — еще одна бочка. Открыл краники — пустил воду между бочек, лодка провалилась. Дунул газ из сифона в пространство между бочек, выдул воду — лодка и всплыла. Удивительно! Интересно! Степан даже аквариум большой завел, и в нем небольшую модель держал — чтоб гостям показывать. Игрушечная лодка то проваливалась в царство рыбок, то снова показывалась над водой. Гости аплодировали. А на бумаге карандаш ученого уже набросал расчеты, чтоб строить настоящую, большую подводную лодку, для человека.

Что же, вверх-вниз — можно, а как же взад-вперед? Джевецкий уже знал про гребные винты, и теперь решил взять такой винт и немного улучшить его конструкцию. Хоть изменить думал и малость, но пришлось создавать целую теорию, крутить собственноручно вырезанные из дерева винты в своем аквариуме, и рассчитывать, рассчитывать, рассчитывать…

Позднее теория винтов Джевецкого найдет применение не только на флоте, но и в авиации. Некоторые из винтов, которые ученый, покрутив в аквариуме, выбрасывал за непригодностью к воде, понесут человека под облаками.

Следующим вопросом оказалось приведение винта в движение. В те времена в моду начали входить велосипеды, особенно во Франции. Образ велосипедиста тогда, конечно, отличался от современного. Педали крутили господа в цилиндрах и дамы в шляпах, сами железные «ослики» украшались витиеватыми железными узорами, дамские варианты имели солнечный зонтик над сиденьем. Сотни изобретателей наперебой предлагали все новые конструкции этих педальных машин, и быстро, без больших хлопот, входили в историю. «Франция — страна маленькая, для коней — тесная, а для велосипедов — в самый раз», сказал кто-то из юмористов. Велосипедные педали Степан Джевецкий и приделал к своему винту, присоединив их через вал.

— Ты все, что видишь — к своей лодке привинчиваешь! — смеялся Эйфель, — Давай-ка и мою башню прикрути, чтоб веселее было!

— Что же, башню я, конечно, приворачивать не буду, она лодку на дно утянет, а вот кое-что из своих расчетов давай мне, тоже пригодятся! — на полном серьезе отвечал изобретатель.

Теперь оставалось самое главное — поместить внутрь лодки человека. Как ему будет дышаться сжатым воздухом из баллона, сколько он сможет пробыть в лодке, чтоб не задохнуться?

Пришлось искать дружбы с докторами. Ему объяснили, что при его конструкции пару часов человек под водой провести сможет. Больше — нельзя. Потеряет сознание, и никто лодку вместе с ним наверх не поднимет. Что же, изобретение подводных лодок, где воздух будет столь же чист, как в широком поле, пришлось оставить для потомков. Наверное, такой корабль придумают скоро, ведь изобретения сейчас растут в мире много быстрее, чем грибы.

С кипой чертежей, в которых были законсервированы мысли изобретателя на протяжении пяти лет, Джевецкий прибыл в Петербург. В Морском Ведомстве ему назначили жалование, и нашли место для испытаний — Серебряный пруд в Гатчинском парке. На его берегу мастеровые соорудили несколько сарайчиков и что-то похожее на корабельный стапель. Если пользы и не будет, так хоть царских детишек позабавит!

Царские дети и в самом деле интересовались строящимся корабликом — заглядывали внутрь, спрашивали. Степан с удовольствием им все объяснял, и разрешал играть внутри недостроенной лодки. Конечно — не без корыстного интереса. Может, если адмиралы изобретение забракуют, так хоть царевич заступится.

Наконец, корабль был спущен на воду, и место у его руля занял матрос-доброволец Никита.

— Погружаемся, Степан Каземирович? — спросил он.

— Погружение! — скомандовал Джевецкий.

Распугав жуков-плавунцов и головастиков, лодка провалилась в теплую, мутную пучину, подняв илистое облако. «Получилось?» — подумал Степан Каземирович. И в ответ на его мысли из глубин к поверхности хлынула цепочка звонких пузырьков, а следом за ними выплыл и сам матрос.

— Чума польская, утопить меня хотел? — отплевываясь, кричал он в сторону Степана, — Сегодня же рапорт обратно на фрегат напишу, и Государю доложу, как ты здесь людей топишь!

Пришлось матроса успокаивать — вести в кабак, поить, кормить. Уже вечером, захмелев, он говорил изобретателю:

— Да, дело твое, Степан, хорошее, для людей нужное. Ты уж меня прости, что я тогда так…

— Ничего, ничего, — отвечал Степан, — Я, если бы потоп, а потом выплыл, и не такое бы кричал!

— Имей ввиду, я готов тонуть хоть сто раз, лишь бы польза была! А совсем если потону — тоже ничего, знать, Господь так желает!

Испытания продолжились, и наряду с матросами в воды пруда погружался и сам Степан. Дело шло, лодки уже не тонули, а только медленно наполнялись водой. Но все меньше и меньше. Наконец, получилось сделать лодку, в которой при исправных погружениях и всплытиях было сухо. Прямо как в царском кабинете (по предположению моряков, разумеется, вживую там никто из них, конечно, не был). Тогда Степан Каземирович впервые налег ногами на педали и прошел по глубине десять метров. Первые десять метров под водой в истории всех флотов. На глубине в 25 метров.

К концу лета построили новую лодку, учтя все недостатки и пожелания изобретателя. А старую, украшенную засохшей тиной, отдали детишкам для игр. Теперь ныряли в воды почти каждый день. Скоро предстояло явить новшество самому министру.

— Ха-ха-ха!!! — хватался за бока грузный адмирал, — Ой, умора! Можете по флотам со своей бочкой теперь ездить да всех смешить! В цирке она тоже сгодится, хороший номер выйдет! Ха-ха-ха!

— С ее помощью можно прикрепить мину к неприятельскому кораблю, и ее никто даже не заметит. Противник будет спокойно смотреть по горизонту, отыскивая вокруг наши дымы и паруса, и тут у него прямо под днищем раздастся взрыв. Еще даже не поняв, что случилось, противник окажется в воде, и с удивлением будет смотреть на воронку, оставшуюся на месте его парусного или даже парового гиганта! — рассказывал Джевецкий.

— Ха-ха-ха! — отвечал адмирал, — Вы хоть корабль-то когда видели? Ваша бочка против него — что бумажка, он раздавит ее и не заметит!

— Бочка? И вправду — бочка, — проговорил Джевецкий, — Только бочка не простая, а, пожалуй, золотая!

Переубедить адмирала, привыкшего к надводным размахам, и цепко связывающего размер с боевой эффективностью было невозможно. Можно, конечно, показать на опыте, взорвать какую-нибудь старую баржу, к примеру. Но добро на такой опыт должен дать адмирал, а он его, конечно, не даст. Здесь же, в пруду, взрывать нечего. Осталась надежда на высшее слово, царское.

Император и императрица плыли на легкой лодочке по середине пруда. Ни ветерок, ни осенний листик, упавший с дерева, не мешали покою, и вода была подобна новому зеркалу.

— Действуем! — приказал Джевецкий матросу Никите.

— Как же так можно, ведь Государь все-таки, — с волнением сказал он.

— Придется рисковать. От адмирала мы все равно кроме хохота ничего не получим, и тогда вправду одна дорога нам останется — в цирк.

Лодка провалилась на глубину, изобретатель вместе с матросом заработали ногами. Время от времени Джевецкий выглядывал в перископную трубу, которую недавно догадался поставить на свою лодку. Сверху она выглядела, как тоненькая палочка. В пруду таких — сотни. Вот царская лодка показалась в страшной близи, и Степан крикнул матросу «Продуваемся!» Он открыл кран со своей стороны, матрос — со своей. Лодка пошла вверх.

Николай 1 и Императрица были немало удивлены внезапному появлению рядом с их лодкой нелепой бочки. Как она попала в середину парка, охраняемого отборными гвардейцами? Ясно, что внутри должен быть человек, но какие намерения у этого человека? Царь извлек из кармана пистолет, и прикрыл собой царицу.

— Ваше Величество, я — мичман Джевецкий, представляю Вам свое изобретение, — бодро доложил появившийся из бочки моряк.

— Что, она под водой ходит?! — пряча пистолет, поинтересовался царь.

— Так точно! Может и мину к кораблю прикрепить, я специальное устройство недавно придумал.

— Морскому министру докладывали?

— Так точно. Но его она… не заинтересовала (сказать «рассмешила» — постеснялся).

— Что же, похвальная вещь! Я сегодня поговорю с морским министром, и настою, чтоб такие лодки — строились. Может, потом специальный завод даже для них построим, но сначала надо в море испытать. Не для прудов же Вы их придумываете! Деньги будут выделены в ближайшее время!

— Разрешите идти, Ваше Величество?

— Будьте здоровы, и пусть Вам и Вашим работникам сопутствует удача, — пожелал царь.

Вода вокруг лодки забурлила, и крошечный кораблик провалился в глубину.

В Одесской бухте покачивался на воде железный островочек — первая подводная лодка, выполненная в металле. Недалеко стояла на якоре баржа, которой назначено сделаться целью. На палубе лодки-островка стоял человек в морской форме. Это был Джевецкий, сделавшийся уже лейтенантом.

«Чтоб эта плотва корабль потопила?! Да ни в жизни!» — переговаривались стоявшие на берегу адмиралы, прикладываясь к своим биноклям.

Тем временем островок исчез из виду, потекли минуты ожидания. «Чего мы ждем-то? Это же — самотоп! Она, небось, потонула уже, а мы тут будем прохлаждаться и ждать!» — язвил один из адмиралов.

Но его слова оборвал хлопок взрыва. Баржа, как будто сама по себе провалилась в воду, и через несколько минут из воды торчала лишь ее длинная мачта, которая скоро тоже исчезла из вида.

«Эх, в пятьдесят третьем бы такую! Тогда в море — ни одной русской посудины, везде англичане как у себя в спальной! Куда хотят — туда и бьют, что обороняй Севастополь, что нет — все одно, победы не видать. Вот бы им было, если бы их корабли, где в камбузах праздничные обеды готовились, принялись бы на дно рушиться один за другим!» — обрадовался один седой адмирал. Он закрыл глаза, представляя себе картину победы, которой так и не суждено было свершиться. Ведь, если рассуждать по правде, то английский флот в ту войну сам себя загнал в ловушку, отправившись в запертое со всех сторон Черное море. Риск, на который шли английские адмиралы был велик, при поражении их действия выглядели бы чудовищной ошибкой. Но… России оказалось нечего противопоставить вражескому флоту даже тогда, когда противник с шансами 1 из 2 сам шел на поражение…

После этого никто уже не звал Степана Карловича поляком, для всех он навсегда сделался — русским. Причем больше русским, чем многие урожденные русаки, которые не способны прочувствовать идею своего народа настолько, чтоб сделать ее своей жизнью. А, тем более, перенести в жизнь последующих поколений. И хоть после жизнь выгнала Джевецкого из страны, и закончил ее он в Париже, откуда он когда-то начинал, даже в изгнании он оставался — русским. Потому после 1917 года, ставшего для него годом изгнания, свет не увидело ни одно из его новых изобретений, которых так жаждали страны, обзаводящиеся собственным подводным флотом, включая и приютившую его Францию. Предложения о работе сыпались на ученого со всех сторон, но он отклонял их, заявляя, что все, что он мог сделать в этой жизни — уже сделал, и отныне ему по плечу лишь одно дело — умереть. Жил он на скудные сбережения, привезенные из России, да старому человеку многого и не надо. Дети и внуки, конечно, старались его убедить в необходимости работы на Францию хотя бы для блага их, его потомков, но разве можно в чем-нибудь переубедить русского морского офицера, пусть и бывшего?!

Правда, кое-какая работа у Степана Каземировича на старости лет все-таки была. Он писал сказки про странствовании в глубинах, встречах в них с разными таинственными сущностями и своими умершими предками. В одной из сказок ее герой через зеленоватые глубины океана входил даже в Рай. Но писал сказки он исключительно по-русски, категорически отказываясь переводить их на какой-нибудь другой язык. Потому никто его не издавал, а в родной России, конечно, эмигранта не издали бы и подавно.

Но это было после. А тогда, в конце 19 века, началось производство нового оружия, которое могло побеждать даже тогда, когда господство противника на море становится, вроде бы, неоспоримым. Сколько раз Россия попадало в такое положение, и адмиралы старались отыскать выход, но не находили его. Строить надводные корабли быстрее, чем противник их уничтожает, русский народ не мог — слишком мало городов России стоит на морских берегах. Теперь выход, как будто был найден — подводная лодка. Правда, приводимые в действие человеческими мускулами, подводные лодки не могли действовать вдали от своих берегов. Пока им нашлось лишь единственное применение — береговая оборона, которая для России с ее небольшим протяжением побережий, доступных для атак противника не могла быть задачей наибольшей важности.

Впрочем, даже и такое использование подводных лодок в 1905 году остановило японский флот, которому у дальневосточных берегов не противостояло уже ни одного русского корабля. Одних лишь слухов о подводных лодках, умело распространенных среди японского командования, хватило, чтобы остановить десятки броненосцев вдали от Владивостокской бухты. Русские берега, изобилующие мелководными бухтами и заливами, сделались смертельно опасными для вражеских флотов, которые уже не могли больше подходить на дистанции для обстрела. Это несмотря на то, что подводные лодки были еще опаснее для своих экипажей, чем для противника.

После был М.Н. Беклемишев, снабдивший подводную лодку дизелем и электродвигателем, после чего она смогла выходить в открытое море и сделалась кораблем в полном смысле этого слова. Подводная лодка получила торпедный аппарат и смогла поражать корабли противника на расстоянии. Появились и системы регенерации воздуха — громоздкие, пожароопасные, из-за чего они часто вместо жизни приносили — смерть, но все же позволявшие совершать плавания под водой более суток.

Когда 20 столетие перевалило на свою вторую половину, то сделалось ясно, что если морская поверхность — область господства англосаксонских народов, то глубины океана — пространство господства русских. Тут вспомнились русские сказания про морские глубины, где русский человек был другом морского царя и повелителем вод еще тысячу лет назад, а то и раньше. Глубина — много таинственнее, необъятнее, чем пленка поверхности. Недаром всю бытность флота моряки так боялись мира, лежавшего у них прямо под ногами. Потому владение ею — это и есть истинное владение морем, и всегда отстающие в морском деле русские неожиданно получили возможность сделаться первыми. Под корпусом самой глубоководной в мире подводной лодки проплывали руины городов священной земли Ариев, много тысячелетий назад погребенной в Ледовитом океане. Позднее русский глубоководный аппарат с человеком на борту коснулся таинственного полярного дна своим телом, и оставил на нем свой отпечаток.

Когда появились русские атомные подводные лодки, они смогли сделать то, что в морских войнах прошлого казалось невозможным — сковать военно-морские силы вероятного противника, ограничить их возможности. Кроме того, отсутствие широкого выхода к мировому океану при наличии подводных сил из недостатка сделалось — достоинством. Ведь большинство крупных городов противника, расположенные на побережье, в случае войны мгновенно были бы уничтожены ударом с подводных лодок, в то время, как подлетное время ракет противника оставляло бы возможность для их перехвата. Так проявилось наружу превосходство глубины над поверхностью в узком, военном, вопросе отражающее общий закон. На протяжении всей «Холодной войны» морские недра оставались головной болью для вражеских адмиралов и политиков, и противопоставить им они так ничего и не смогли. Не зря, видать, последним желанием старухи в «Сказке о рыбаке и рыбки» было — стать Владычицей Морскою.

Подводный флот вбирал в себя множество изобретений и открытий, и сам делился своими технологиями, связываясь со всей жизнью народа. Связался он с землей (например, дизеля подводных лодок применялись на тепловозах), связался и с небесами. Опыт в создании систем жизнеобеспечения подводных лодок пригодился при строительстве космических кораблей. Так глубины связались с космическим простором, определившим путь русского человека.

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год