Как все это началось? Откуда она появилась? Я даже не сопротивлялась ей, так яростно и необратимо это чувство обрушилось на меня и в клочья растерзало мою спокойную семейную жизнь, не оставив ни капли надежды найти под ее ошметками хоть что-то живое.

Как же тяжело дышать… чуть пошатнувшись, я прислонилась к тяжелой высокой сосне и умоляла глаза заплакать. Слезы казались мне неким освобождением, исцелением. Они, несомненно, давали надежду на то, что вместе с ними уйдет и боль, и та самая запретная любовь, и жалость к себе и родным людям, которых я окатила ледяным несчастьем. Я ушла из семьи. Оставила мужа и двоих детей и поддалась тому, что столько временем было под запретом.

Нельзя. Почти год это слово было единственным возможным и понятным моей голове. В моем лексиконе вообще не было тогда ни одного лишнего слова. Нет. Да. Нельзя. Это все, чем я ограничивалась. Меня хватило ровно на 10 месяцев, 13 дней и 9 часов. Потом я сдалась.

Он был ненавязчиво настойчив с самого начала. Когда он проходил мимо, где-то под левой ключицей у меня начиналось легкое покалывание, медленно переходящее в томительную ноющую боль, опускающуюся в сердце. Однако я не обращала на это внимание, усердно стуча по клавиатуре своего рабочего компьютера и делая вид, что серьезна и ужасно занята.

Очень часто на общих собраниях мы были друг от друга на расстоянии вытянутой руки, и тогда, глядя друг другу в глаза, вели неспешные и отстраненные беседы о росте продаж и прибыли компании. Хотя и он, и я уже чувствовали, что наше первое прикосновение совсем рядом. Блудливо крадучись, оно ходит кругами и старательно подбирает время, чтобы окончательно толкнуть нас друг к другу и с удовольствием наблюдать, что же будет дальше.

Когда он впервые случайно коснулся моего локтя, я зажмурилась. «Извините»,— тихим низким голосом сказал он и поспешил к своему рабочему столу. «Извиняю»,— подумала я в ответ. Он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, и мы оба сжали кулаки, осознавая, что это начало нашего конца. Все. Путь проложен, и механизм обратного отсчета запущен.

Мы бывали вместе при любой свободной и уловками вычлененной из обыденной жизни минутке. Все начиналось с откровенных и высокоградусных объятий и жадных колючих поцелуев и заканчивалось робкими подростковыми сжиманиями ладоней и неловкими словами и признаниями. Мы были вместе ровно год, восемь месяцев, пока я и он жили со своими семьями и еще четыре, когда нам, гонимым чувством вины и страхом, не надо было больше прятаться по углам.

Были ли мы счастливы, зная, что поступили подло по отношению к родным некогда людям? Да. Были. Счастье это такое непредсказуемое, неконтролируемое и непонятное состояние. Его нельзя предвидеть, ему невозможно сопротивляться и тем более не получается стыдиться его. Совесть и нравственность пасуют перед ним. (Да и были ли мы высоконравственны, если предались любовным утехам и возомнили, что сможем построить нечто новое и красивое на том пепелище, которое устроили в своих жизнях?) Осталось только автоматическое чувство вины, которое уже не тревожило душу, потому что давно стало частью нас обоих. Согласитесь, только в первые дни вы будете замечать новый прыщик у себя на носу, потом вы привыкните, и он утратит и свою яркость, болезненность и раздражение, которое вам доставляет.

Мы же были безудержно и, казалось, бесконечно счастливы. Это сейчас, стоя в густом октябрьском лесу и вдыхая холодный хвойный воздух, который трезвил разум легкими, но настойчивыми пощечинами, я отчетливо понимала, что то счастье было ненастоящим. Как бы это объяснить… когда разум и душа находятся под вязким воздействием страсти, влюбленности и желания (которые в силу нечастых, тайных встреч еще только пытаются из примитива превратиться в нечто прекрасное и вечное), счастье как будто становится перманентной и неотъемлемой частью нас самих. Однако человек по определению не может быть счастлив постоянно (вечное счастье это удел слабоумных), настоящее счастье накатывает лишь на мгновения. Все остальное скорее подходит под определение эйфории, дурманящей разум и вселяющей состояние вседозволенности и полета.

В то время мы оба были уверены, что с разрывом семейных цепей, мы наконец-то приобрели полное счастье и сможем наслаждаться друг другом и своей любовью вечно. Однако тут-то и активизировалось доселе привычное и оттого незаметное и позабытое чувство вины. Словно организм и разум точно знали, когда именно разыграть этот последний козырь и восстановить некую формальную справедливость.

Почему-то принято считать, что любовь объясняет и оправдывает все. Подлость. Измену. Предательство. Ложь. Боль. А по-моему, это бред. Чистое, искреннее и правильное чувство не может покрывать всю перечисленную илистую грязь. Иначе оно само от этих нечистот приобретет гнилинку, которая в итоге и разрушит само чувство изнутри. Она должна расти и крепнуть в опрятности, тепле и свете. У нее не получится развиваться в неволе и обмане. Теперь я это точно знаю.

Вот и с нашей с ним любовью произошло что-то похожее. То, что могло бы на свободе стать самым красивым чувством с чистым и звонким звучанием, взаперти, в грязном вольере предательства, вины и страха опошлилось, издавая лишь сдавленные и влажные стоны, однако мы упорно продолжали называть это любовью, не отдавая себе отчет в том, что любовью это уже никогда не станет.

Тогда я еще не понимала, что стоны это все, на что способны наши с ним отношения. Любви нужны 3П — просторы, правда и порядочность. Без них она никогда не разовьется, не приобретет завершенность и неоспоримость. Не станет крепкой и не сможет претендовать на вечность. У нас, по сути, не было ни одной из этих Пэшэк. Наверное, поэтому мы были заранее обречены и стали непонятными и чужими друг другу намного раньше, чем признались в этом сами себе.

Я достала из заднего кармана джинсов сигарету и неумело чиркнула зажигалкой. Мне всегда казалось, что сигарета выгодно и логично дополняет страдания и округляет душевные муки. Пара затяжек и прямые густые струи сизого дыма вылетели из моих легких. Все остальное время сигарета не спеша тлела у меня между пальцами, будто отсчитывая время, отведенное на раздумья.

Наше расставание с ним не было ни красивым, ни тяжелым. Скорее мы испытали какое-то облегчение. Мы оба понимали, что наше, уже ставшее общим, чувство вины перед супругами и детьми, стало прочно разъедать то, что могло бы стать по-книжному идеальным чувством. В том, что мы поспешно называли любовью, появились видимые бреши, которые мы были не в силах заполнить, поэтому наспех затыкали молчанием, обидами и обоюдными претензиями. Мы видели, что теряем связь друг с другом, но спускали все на тормозах, очевидно понимая, что расставание вернет нам обоим относительное душевное спокойствие и заткнет вину, с которой мы просыпались и засыпали. Отдавая все силы на борьбу с собой, у нас совершенно не оставалось сил для борьбы друг за друга и наше общее будущее.

Сигарета дотлела, больно обжигая пальцы. Я бросила ее на землю и старательно затоптала в мокрые еловые иголки и шишки. Наступала пора возвращаться домой. От одной этой мысли мне стало невыносимо тоскливо и уныло. Пустой дом, который оставил мне муж, забрав детей с собой, не доставлял мне ничего кроме неуемной боли и страданий. Я, конечно же, их заслужила. Но столько боли, столько, столько…

Вдруг в кармане завибрировал телефон. От высветившегося имени у меня заныло где-то в груди. Звонил муж. Я стояла и пусто смотрела на немигающий синий экран… Телефон все заливался некогда любимой мелодией, а я никак не могла решиться нажать нужную кнопку и ответить.