Казалось бы, камуфляжная дева — сгущение желаний, бродящих под мужскими черепами. Но, тем не менее, есть на свете места, где такие девушки присутствуют вполне реально, их наличие никоим образом не спровоцировано чужими страстями. И свою пятнистую форму они получают там же, где и все служивые люди — на складе, после подписи в соответствующей ведомости.

Одна из таких девушек, откинув вьющиеся пахнущие ромашками волосы, своими большими, чуть-чуть наивными глазками, рассматривала квадратные карточки с фотографиями людей, с которыми, конечно, у нее не было ничего общего. Там попадались людишки и лихие, и злобные, и просто несчастные, все — одинаково остриженные, в одинаковых одежках. Все их объединяло одно — они должны были быть там, где их не увидят эти большие глаза, которые, как будто, готовы ронять слезы по всему живому.

Да, они и были там, где такие вот девичьи глаза их не видят. Все, кроме двух. Кроме зеленоватых глаз Каролины Ивановой. Это ее изящные, привыкшие к пианинным клавишам, пальчики перебирали сейчас карточки личных дел заключенных колонии общего режима.

Отец назвал ее Каролиной, чтоб дочка, носящая такое далекое, заморское имя, наверняка избежала его судьбы, жребия начальника исправительной колонии. Большую часть жизни он прослужил там, где земля изрезана суровыми морщинами колючей проволоки, то есть — на севере. Каленый лед арктических ветров сек его кожу, летом стаи гнуса выдирали живое мясо. Замкнутый в лютой глуши, он забывал, что есть на свете большие города, что где-то существуют артисты и театры. И все это оставалось лишь половиной беды, вторая же ее часть вершилась в жутковатых безглазых бараках, где в пропитанной человечьими испарениями мгле блестело железо заточек и слышалась клятва порешить «хозяина».

Сколько раз повторили эти слова — он не ведал. Он знал лишь случаи, когда заточка в самом деле проносилась у его виска, распарывая ухо, когда из тьмы полярной ночи ему в лицо смотрел смертоносный клинок, когда удар лома едва не перебил его позвоночник, к счастью пролетев мимо, поломав пять ребер.

Люди, далекие от жизни тюрем и лагерей ему вовсе не сочувствовали, как это и подобает всем русским людям. Когда с поломанными ребрами он очутился в армейском госпитале (иных в округе не было), то слышал, как один врач-лейтенант говорил другому «Слыхал, мусора, то есть вертухая привезли, его расконвоированные ломиком тюкнули! Не любят их!» «Да, потому что людей чморят, одно слово — волки», отвечал его коллега.

Нет, не желал он такой судьбы и своим врагам, а уж детям — подавно. И дочь свою он готовил к спокойной жизни музыканта где-нибудь в большом городе. А чтоб запутать злодейку-судьбу, он имя ей тоже дал певучее, музыкальное, которое не престало носить тюремщице. В нем — аж три ноты, оно — словно кусочек какой-то романтической мелодии прошлого, а то и позапрошлого века. Оно же походит на слово «королевна», что тоже должно бы улучшить ее будущее, населить ее принцами на белых и красных конях. По всему, за муки людской ненависти, которые вынес отец, дочь должна быть награждена любовью.

Но нет, не обмануть судьбу, и не катится шару яблока, как колобку, прочь от яблони. И оказалась Каролина Васильевна там же, где и ее родитель, подполковник Вася Иванов. Отец через несколько лет уволился по болезни, подхваченный в бараках туберкулез оставлял слишком мало шансов на долгую и счастливую жизнь. На его место в одной из колоний общего режима, уже не севера страны, а ее центра, вместо отца пришел другой человек. А Каролина все равно — осталась на прежнем месте. Без принцев и коней, без балов и роскошных нарядов.

Правда, в чем-то его мечта сбылась, она стала королевой. В смысле — правительницей чужих судеб, но ее воли в этом было опять-таки немного, больше — выполнения приказов сверху.

Тем не менее, движения ее рук, перебрасывающих людские карты, сильно теребили струны чьих-то жизней. Нет ничего слабее, чем ткань тюремного существования, она — немощнее осенней паутинки. Чего стоит определить, кто из массы недобрых людей — чужой, а кто все-таки — свой, с кем можно хотя бы в разговорах коротать тяжкие черные дни, не боясь, по крайней мере, сболтнуть лишнее? Как найти тех немногих, на кого хоть в чем-то можно положиться, ведь без этого не будет уже и самого тупого, дыхательно-животного существования?

Напряжение воли, работа всех мыслей и воспоминаний о том, какими бывают люди, и чем друг отличается от врага не на своей поверхности, а в самой глубине. И вот, все, кто вокруг — просеяны через мыслительное сито, рядом появляются люди, которые уже почти свои, их только надо проверить в жизни. Проверять — долго, тяжело, ведь за решеткой так трудно кому-нибудь поверить сразу. А без веры — нет человека… И вот, наконец, вокруг несчастного обитателя оплетенного колючей проволокой пространства появляются верные товарищи по несчастию. Теперь даже такая тяжкая жизнь — и та легче, ибо давит на людей не порознь, а на всех вместе. Вроде, веселость какая-то появляется, и кажется, что и до желанной свободы недолго.

Но… Все в один миг смахивает окрик конвоира, все равно, что детская ручонка бессильную сентябрьскую паутинку. Тюрем на Руси много, конвоиры в них, хотя бы по голосу — тоже разные, кто-то — басистей, кто-то — писклявей. Но страшная, когтистая фраза «С вещами на выход» всегда одинакова независимо от глотки, из которой она вырвалась.

Разумеется, конвойный лишь передает чужую волю. А волюшка — она в пианинно-нежных дамских пальчиках, играющих в карты, на которых вместо валетов — дам — королей — тузов — отпечатки людей из плоти и крови. Сама она им не видна, едва ли кто из них даже и представляет хозяйку своей судьбы. А если и воображает ее себе, то все одно не такой, какая она на самом деле. Должно быть, в образе жуткой бледной старухи с каким-то подобием косы или, скорее, злого мужика в каких-нибудь капитанских погонах. Молодых женщин по ту сторону решетки, конечно, представляют совсем в иных качествах, уж никак не вершительницами судеб…

Каролина вздохнула и заперла сейф. Нет, сегодня никого никуда отправлять не надо. Можно отправиться в самые необычные гости, из всех, в какие кто-нибудь когда-нибудь ходил. На ту сторону колючей проволоки. Разумеется, не в жилую зону, а в промышленную, куда проще попасть, не вызывая ни у кого лишних подозрений.

Обитателям этой зоны в одном все-таки повезло — у них есть работа. Этой радости не понять вольным людям, которые работу могут любить, могут ненавидеть, ибо трудятся чаще всего — за бумажки, именуемые деньгами. Тут же работа — совсем иное, она вроде спасительной губки, которая впитывает яд бестолковых мертвых дней, отраву взаимной ненависти и неприязни. А продукт, выходящий из-под рук подневольного работника — он вроде маленького мостика, который связывает его с тем огромным и прекрасным, что именуется здесь волей. Да и деньги — тоже не лишние, можно сигарет купить, можно — какой-нибудь еды от тошноты тюремной баланды, к празднику через тюремщиков даже водки достать можно…

Производство в этой зоне тоже было квалифицированное, литейное. Кто-то даже ремесло литейщика смог освоить, а, значит — использовать сорные, выброшенные годы и без того недолгой жизни хоть с какой-то пользой для себя, по крайней мере — с капелькой интереса. Но вот случилась неприятность — испортилась печь литейки, и начальство долго искало умельца, который бы взялся ее починить. За этим внимательно следила Каролина — все-таки интересное событие, которых в жизни тюремщиков немногим больше, чем в бытие несчастных их подопечных.

Вызвался молодой мужик со странным, поповским именем Илларион. В его внешности было и в самом деле что-то поповское, наверное — его глаза, в которых неподвижным кристаллом застыло смирение. Покорность всему, что давит на него и со всех четырех сторон Земли, и из-под Земли, и с Неба. Было ясно, что человек этот чужд колюче-проволочному миру, и было тайной, как он провалился в его жадную воронку.

За дело он взялся с каким-то облегчением, будто не печь он чинить собирался, а строить машину своего спасения. Ему удалось заинтересовать и «хозяина», который принялся доставать различные материалы и детали. Конечно, что и к чему в хитроумном сплетении технических устройств, он не понимал, но вера, которая струилась из глаз Иллариона, пленила старого служаку.

Своей верой заразил он и десятка два товарищей по несчастью. Они принялись трудиться вместе с ним так, словно рыли тоннель, сквозь который доберутся до вожделенной свободы. Конечно, начальство тоже поощряло их, давало, например, усиленный паек со сгущенкой. Но этого было все же мало, чтоб объяснить странный порыв, какие по всему не должны случать у людей подневольных.

Вот уже старая печь разобрана, а на ее месте растет что-то новое, удивительное, о чем все только и говорят. Правда, на машину для бегства сооружение никак не похоже, и потому охрана смотрит на нее без всяких подозрений. Все они — прожженные вертухаи, их интересы мало чем отличны от интересов их собак или колючей проволоки, с которыми они — одного роду и племени. Но Каролина — молода, она — иная…

И она отправилась к чудо-печке, на ходу отвечая расспросам караульных словами о служебной необходимости. Возле шумной постройки она подошла к ее центру, к этому удивительному Иллариону, и прямо спросила, что же он строит. Он сказал, что сейчас — очень занят, и освободится лишь когда завершит свое дело, то есть — не скоро. Каролина кивала головой, а сама была буквально опьянена тем, что стояла рядом с этим удивительным человеком.

На другой день она снова подошла к нему, и он ответил ей тем же самым. Но в девушке проснулось молодое упорство, и на десятый, а, может, и на двадцатый раз ей довелось говорить с ним в одном из укромных уголков промзоны, пока его подручные самостоятельно выполняли какую-то несложную часть работы.

— Хочешь, чтоб я рассказал о себе, — растерянно промолвил Илларион.

— Да! Таких людей, как Вы и в столице не встретишь, а уж здесь… — с жаром ответила Каролина.

— Давай уж на «ты». Согласна?

— Да!

— А что не встретишь… Где только и кого не встретишь! Как раз здесь я в этом и убедился. Так о чем тебе рассказать. Начну с печки. Это не простая печечка, вроде той, что чадила тут раньше. Это — атомный реактор!

Каролина вздрогнула, перед ее глазами проплыла бесплотная тень чернобыльского энергоблока.

— Но не тот реактор, что на атомных электростанциях стоят. Это — особенный реактор, низкотемпературный, абсолютно безопасный и не дающий радиоактивного излучения. На что он похож — не спрашивай, в мире таких нет, наш будет первым!

«От большого ума лишь сума да тюрьма», вспомнила Каролина слышанную в детстве песню, написанную Яной Дягилевой, «Но чтоб настолько…»

— Расскажу все по порядку. Мысли о таком устройстве, конечно, у меня еще в детские годы родились, когда я про алхимиков услышал. Понятно, как про них говорят «еще мало что знали, а уже хотели золото сделать!» Но я тогда подумал, что если такая область знаний — была, и оставила после себя много прекраснейших сочинений, значит, золото и в самом деле получалось! Без этого — никак… — начал свой рассказ удивительный человек.

Потом он перешел к рассказу о своем детстве, которое в один из дней свернуло с проторенной дороги, по которой маршировал строй «правильных» детей. Но не загромыхало оно и по проселку, на который скатывались годы детей «неправильных». Илларион проторил свой путь, очень рано узнав, что искали алхимики вовсе не золото, но кое-что важнее, они отыскивали отражение лика Христова среди камешков, царя всех камней и минералов — философский камень. Получение золота было лишь проверкой, экзаменом этому камню на его истинность. Иллариону тогда будто повезло, ведь его дядя был историком, специалистом по Европе. Он снабжал Иллариона чудесными алхимическими трактатами, которые сам и переводил. Прочитав два из них, племянник сказал дяде, что он где-то потерял начало. Исписанные его рукой страницы подробно говорили о перетирания, выпариваниях, кристаллизациях, прокаливаниях, растворениях. С веществом требовалось трудиться долго, с многочисленными молитвами, покрываясь потом, и заставляя трепыхаться свое сердце в напряженном ожидании…

Душа мастера и материя под руками плясали в одном танце. Вот только какой должна быть избранная подруга для танца, материя, подлежащая преображению? Ей же может быть и кусочек легкого горного облачка, и ком черной грязи из-под ног, и вообще все, что есть на земле и под ней! Где искать ключ для входа в тайное царство символов, в лабиринт, выводящий на гору загадочного камня?

Дядя сказал, что ничего не потеряно, никакого начала у книг и не было. Наверное, алхимики сами чуяли, какое вещество похоже на солнце, какое — на луну, и как их брать в свой танец. Теперь это чутье потеряно, потому опыт алхимиков так никто и не повторил…

Да, много знал дядя Иллариона и об алхимии, и еще о многом. Но всегда на все смотрел как будто со стороны, и потому никогда не являл желания стать кем либо еще, кроме как таким сторонним наблюдателем, имя которому — историк. Но он пробил для племянника брешь в сером мире школьных учебников и указал ему дорогу в разноцветный мир древних трактатов. И Илларион уже не обрадовался, когда в учебнике физики прочел о том, что ртуть можно обратить в золото среди зловещего нутра атомного реактора. Тонну в миллиграмм, при высочайших энергиях, в то время как древние мастера полагались только лишь на жар своей души.

— Потом был институт, где мне попался хороший преподаватель электротехники. Он смотрел на все привычные для людей устройства как-то иначе. Например, полевой транзистор именовал вратами Рая, ведь в нем электроны будто протискиваются через тесные ворота. Главное, чему он меня обучил — это пониманию электромагнитных волн как стихий и элементов одновременно. И в моем представлении их действие на химические вещества перестало быть встречей чего-то разного, но сделалось родными объятиями близкого. Они и оказались теми ключами, о которых я задумался тогда в библиотеке родного дяде, в квартире которого из-за обилия книг не было видно даже стен. Тут уже оказалось недалеко и до трансмутации — с жаром рассказывал Илларион.

Потом он перешел к повествованию про свои опыты, начатые еще в студенческие годы, которые он совершал так же, как и старинные алхимики, но, привлекая и современные технические устройства, которым ничего не мешало превосходно вписаться в древнюю картину мирозданья. Жуя единственный за день бутерброд, Илларион что-то подправлял в почти живом нутре своей ни то машины, ни то и впрямь — философского камня. При этом он то и дело повторял молитвы, которые изучил специально для работы, чтоб не отличаться от былых мастеров, но со временем они вошли в него столь глубоко, что он уже не мог обойтись без них.

Как всегда бывает у алхимиков — иногда что-то взрывалось, пугало, больно ранило и обжигало, приносило досаду. Но Илларион уже шел по своему лабиринту, взбирался на гору, и неудачи он принимал, как необходимые операции очищения. Удивительное дело — все необходимое, даже трудно доставаемое, находилось для его машины как будто само собой. Редчайший элемент он мог запросто найти на свалке, мимо которой шел на работу, или его мог продать новому алхимику за кружку пива больной похмельем человек. Иногда казалось, что за его трудом следит незримый глаз, и незримые руки помогают труду мастера, будто некто неощутимый желает принести великий дар на Землю, и выбрал для этого Иллариона.

И вот маленькое, вроде бы, на взгляд стороннего наблюдателя, мало на что способное устройство, заработало. Как будто бы машинки такого размера, включаемые в домашнюю сеть, способны, разве что, варить кофе, указывать время, или взбивать крем для тортов. Машина — камень издала не больше звука, чем утюг, кофемолка или миксер, но очень скоро на ее подложке явственно заблестел похожий на золотой зубик кусочек золота, сгусток величайшей радости всякого алхимика.

Несколько дней Илларион купался в пелене счастья, подобного которому мало кто испытал из людей, когда-либо живших на Земле. За эти дни ученый подверг свое золото всем химическим испытаниям, которые доказали бы честность, истинность этого блестящего металла. И когда блеск слиточка навсегда пропал в чреве склянки со знаменитой царской водкой, Илларион устало присел на край своей давно не убиравшейся кровати. Сделал. Достиг.

Вроде бы, философский камень должен обладать еще многими свойствами, кроме как творить пусть и солнечно-блестящий, но все-таки холодный металл. Например, он должен иметь чудесную силу, избавляющую от голода и всех недугов. На радостях ученый решил испытать и это свойство своего чуда. Чтобы не терять времени на поиски больных, он сделал себе болезнь сам — уколол палец грязной иглой и дождался, когда вскочит нарыв. А потом положил пострадавший палец туда, где недавно блестел крохотный слиточек. Но сколько он не лечил — нарыв все равно не проходил, и промучил Иллариона, пока сам не вскрылся и не очистился. Такое несоответствие свойств «философского камня» было странным, но Илларион решил о нем пока не думать. Ведь он уже одержал величайшую научную победу, сотворил такое, что, вроде бы, создать вообще невозможно. Что же от него еще надо?

Илларион решил, что ныне наступило время являть свое чудо миру. Целыми днями он ходил по научным институтам, уверяя научных же людей в реальности своего творения. Те улыбчиво отвечали, что такое изобретение создать невозможно, ибо оно противоречит принципам всей физической науки.

— Вот видите, из простой кучки песчинок золотой слиточек вышел, — говорил он одному из профессоров в каком-то сотом по счету институте, вроде бы — в НИИ цветной металлургии.

— Да… — усмехался ответственно-ученый человек, — Мне рассказывали, в НИИ информации тоже такой явился, вроде тебя. Показал крохотную коробочку и сказал, что в ней всю публичную библиотеку сохранить можно. Его попросили раскрыть, а он — ни в какую. Разрушите самое главное, мой чудесный кристалл, говорит, он мол света не переносит! Что же, этому чудаку поверили, на работу его взяли, а он ничего не делал, только с коробочком своим поигрывал, да какие-то свои рассуждения об информации говорил. Так год его там продержали. А после любопытный лаборант подобрал как-то коробочек, который умник нечаянно забыл на столе в лаборатории, и вопреки запрету — раскрыл. Ну не мог человек любопытства своего побороть, и все тут, грех-то, как говорится, невелик. Так вот, раскрыл, а там — пусто! Он и так, и сяк, и под лупой посмотрел, и под микроскопом, но ничего — оно и в Африке — ничего! Потом доложили директору, тот чуть с ума не сошел. Как же, провели, как мальчишку! Стали проверять и оказалось, что он еще в пяти учреждениях за просто так зарплату получал, за ничего в коробочке!

— Мне-то Вы к чему о нем рассказываете?

— А к тому, что Вы, молодой человек, на него сильно похожи, и в приборе Вашем, скорее всего — то же самое, ничего! А золото Вы с собой принесли, я не сомневаюсь! Интересный фокус, но меня им не провести, не на такого напали!

Дальнейший спор был бесполезен — лицо профессора разило молодого ученого роями насмешек. Понурив голову, он поплелся домой, повторяя про себя, что нынче не принимают даже то, что — очевидно, что можно потрогать руками и даже попробовать на зуб. Конечно, Илларион вовсе не подумал о том, что случилось бы, будь его философский камень принят. Исчезли бы целые отрасли промышленности, под множеством начальников растаяли бы облака их солидных руководящих кресел. Забранные лапами тайги далекие городки рудных карьеров и металлургических комбинатов, обратились бы в медвежьи берлоги и волчьи логова. Кто-то искал бы новую работу, кто-то — плакал бы над своим дипломом. Однозначно, промышленность, а за нею и общество сильно бы изменилось, и слишком мало было в стране голов, способных эти изменения понять, а, тем более — направить их поток в нужную сторону. Скорее поток снесет и закружит в своих водоворотах множество голов…

В мировом масштабе вышло бы еще хуже. Илларион срыл бы один из столбов, на котором давным-давно держится мир, и который к сегодняшнему дню и так опасно закачался — золотой стандарт. Ведь со времен завоевания Америки известно, что золото не имеет никакой «абсолютной» ценности, а его цена образуется так же, как и цена любого товара. Единственное достоинство солнечного металла — его редкость, которая и определяет назначение хранящихся в банках золотых слитков. А что будет, если ценность золотишка сделается меньше ценности стекла, с чем тогда мерить ценность еще менее надежных бумажек с будто бы серьезными водяными знаками?! Тут уже Иллариону в пору радоваться, что его изобретение никем не замечено, а сам он, как следствие — жив, здоров, и на свободе!

С неделю Илларион успокаивался, а потом снова заколесил по большим и малым учреждениям. Но единственным местом, где его приняли серьезно, была одна из ювелирных мастерских. Мастер-ювелир, не в пример профессорам разных наук, внимательно выслушал Иллариона, смотря ему в глаза особенно острым взглядом, по которому сразу можно определить человека, который работает с чем-то очень мелким и тонким одновременно. Потом ювелир долго и как-то ювелирно-старательно хвалил изобретение Иллариона, вместе с ним размышлял о его значении.

После беседы он предложил взять философский камень напрокат, выплачивая каждый месяц денежную сумму, превосходящую любую зарплату. Илларион согласился. Ему смертельно надоело каждый день появляться в одном из НИИ и разыгрывать там роль ученого в совсем иной области, чуждой его интересам. В то время как ОТКРЫТИЕ Иллариона там не приняли в первую очередь, по-простому заявив, что «младший научный сотрудник такого создать не может, ведь на это не способны и академики».

Илларион погрузился в совершенствование философского камня, придание его действию большей полноты. Ведь пока что его свойства были ограничены лишь превращением одних веществ в другие, но исцелять хвори, к примеру, он не мог. Это расходилось с описанием истинного магического камня столь сильно, что ученый не мог успокоиться и остановиться в своей работе. К тому же философский камень, как медицинский прибор, быть может, лучше был бы понят широкими научными и околонаучными массами, принес бы кому-нибудь пользу, а Иллариону через нее — желанную известность.

Трудно сказать, так было бы на самом деле или нет, но через пару месяцев в его квартире появилось трое людей в штатском. «В штатском» означает, что пиджаки и галстуки сидели на них, как на быках попоны, и из-под них упрямо вырывался предательский казенный запах, которого они, впрочем, и не скрывали. Последовал обыск, который обнаружил нигде не учтенное, и, разумеется, документально не зафиксированное золото. А уже через несколько дней на голову обалдевшего Иллариона опустился серый молот под названием «уголовное дело». Пожалуй, одно из самых неприятное сочетаний слов, ибо что хорошего может быть, когда какое-то дело творится у самой твоей головы, отчаянно сознающей свою беззащитность. Как сквозь туман Илларион узнал, что по одному с ним делу проходит и тот мастер-ювелир, и еще десяток неизвестных человек, и называется оно «незаконная торговля драгоценными металлами».

Разумеется, Илларион был ни при чем, он много раз рассказывал и показывал следователям свой аппарат. Те не удивлялись — профессия давно отучила их от этой роскоши. Они отвечали, что раз аппарат давал неучтенное золото, которое потом — продавалось, то на лицо состав преступления.

Так и оказался Илларион за отнюдь не золотой решеткой, окруженный не золотыми людьми. Впрочем, разве золото когда приносило счастье тому, кто первый его касался? Такой человек обычно должен сделаться его жертвой, чтобы искупив некий непонятный грех передать уже омытый слезами или кровью слиток другому, которому он пойдет уже в богатство! Видал ли кто богатых и счастливых старателей (а тем более — контрабандистов или разбойников)? Нет, богатство шарахается от таких людей, а вроде бы большой доход мгновенно убегает из их рук через карты, пиры и разную блажь, которую когда-то выражали в России фразой «пригнись, Москва — Сибирь гуляет!» К старости такие люди обычно не сколачивают себе и собачьей конуры…

Времени на осмысление такой превратности золотых судеб у Иллариона было достаточно. Но он почему-то принял судьбу свою, как что-то особое, не сходное с жизненными путями старателей, разбойных людей и контрабандистов. Жуткий прыжок жизни он принял за еще одну операцию очищения, без которой не получить истинного Камня. Видно, душа мастера должна быть очищена еще раз, что-то в ней осталось такого, что не позволяет лечь в руки истинному Камню, и потому она требует удивительно болезненной, жестокой очистки.

Чуть-чуть ему все же повезло. Ему доводилось сидеть в камерах с жуликами и пройдохами, но никогда Иллариона не помещали к матерым уголовникам. Пока те вели разговоры о хитроумных операциях с людским доверием и вроде бы врожденной человеческой жадностью, ученый погружался в свои размышления, которым никто не мешал. Из них выходили новые формулы и иные идеи. Оставив надежду на признание, он творил сам с собой и сам для себя. Илларион будто обратился в свой истинный философский камень, явить который наружу было нельзя из-за отсутствия материалов и инструментов. Мысли сами собой перетекали в электромагнитные поля, а мозговые извилины будто преобразовывались в диоды и транзисторы. Каждый день что-то менял в этой схеме, как менял он и самого Иллариона. И не могла туда, в чистый мир мыслей, заползти унылая муть раздумий о том, что к его тридцати годам у него нет ничего — ни положения в обществе, ни карьеры, ни семьи. Теперь же он вообще — зек, и будущие пять лет его жизни обращены в мусор, как вырванные из еще непочатых календарей и скомканные страницы. После них он, если не умрет от туберкулеза и не будет прирезан какими-нибудь лихими людьми, которых за решеткой много больше, чем на воле, он выйдет под не зарешеченное небо. Впереди будет будущее, в котором на высоком общественном положении стоит жирный крест, на карьере — еще один крест. Женитьба возможно, но какая женщина пойдет мало того, что за чудака, так еще и за бывшего зека? Только такая, с которой долго все одно не проживешь! Конечно, в делах любовных чудеса бывают чаще, чем в иных, но что сейчас, за проволокой, о них думать…

Илларион и не думал. Он уже начертил в себе схему нового устройства, осознав все ошибки недоделанного философского камня и кое-какие — себя самого. Удивительно ощутимые импульсы гуляли по его новому телу, складывались, и рвались породить нечто. Но что породишь, среди унылых серых стен? Хорошо, что его отправили-таки туда, где была литейка, и ученый мог часами наблюдать за таинством превращения металла, которое хоть казалось страшно несуразным против Великого Делания трансмутации, но все же чем-то ее напоминающим.

Так день за днем, под вспышки плавленого металла, и утекали куда-то прочь капли серого потока, именуемого гадким, как шлепок по морде, словом «срок». Так потихоньку он почти весь и вытек, пока перед самой его концовкой вдруг не появилось это интересное задание, за которое Илларион взялся, и решил не оставлять казенных стен аж до тех пор, пока его не выполнит. Потому, быть может, удивит весь зарешеточный мир, начиная от комфортных немецких тюрем с рестораном и бассейном, и заканчивая страшными афганскими зенданами тем, что станет первым на свете арестантом, добровольно задержавшимся в недобрых стенах.

— Знаешь, Каролина, я тебе одну интересную вещь скажу. Стен-то я и не видел! Если мой камень оказался во мне, то он мог превращать все, что угодно во что угодно! Я бы мог, как царь Мидас обратить все, что попадется мне под глаза — в золото, которое мне, признаться, надоело. Поэтому я превращал стены темниц в кое-что более полезное — в воду, которую мысленно и пил все годы! Пять лет пития воды, можешь такое представить! — неожиданно захохотал ученый, которого Каролина недавно считала несчастным.

— Я когда была маленькой, любили воду. Газированную. Только и говорила «мама, налей газиловки!», засмеялась девушка, больше не найдя, что сказать.

— Вот и я о том, — подмигнул русский алхимик.

— Но ты же сделаешь просто печку, и все! Ну, будет она железную руду экономить, и что тебе до того, что тюрьма, куда тебя без вины запихали, чего-то там экономит! На это, если по правде, и нашему бухгалтеру-то плевать, вернее ему чем больше расходы — тем веселее! И тут вместо него о тюрьме заботится сам страдающий за правду арестант! От такой бы думы Достоевский и то бы застрелился!

— Нет, не только руду станет плавить печка, хотя, конечно, никакого золота она делать не будет. Но у нее будут и другие замечательные свойства. Она будет лечить от хворей, а ведь тюрьма — одна большая-пребольшая хворь! Маленькая ранка мигом обращается в большой нарыв, туберкулез косит, как ни одной косилке не снилось! Лекарств нет, ведь каждый, кто сюда попал, должен оставить всякую надежду…

— Великое… Людей спасать… — прошептала Каролина, зажмурив глаза.

— Нет, не сильно великое. Великое — лечить души людей, ведь сюда попадают те, у кого они — больные! И здесь их добивают со всей злобой на какую способны те, кто видит кусочек пылинки в чужом глазу и не видит леса в своем! Убеждать и переубеждать — нет прока, желавших убедить было и остается много, но здесь их нет и не будет. Потому я сюда и попал, чтобы, наконец — исцелять!

Каролина восхищалась этим человеком, настоящим принцем, которого враги стащили с белого коня, заковали в цепи, и замуровали в жуткую темницу. Но он все равно остался прежним, только смотрится он здесь, в этом царстве страданий, куда благороднее, чем на балах да на пирах. Там и последний гаденыш скорчит из себя принца, если чуть-чуть постарается. Но чтоб сохранить благородство здесь — надо уж быть им по-настоящему, все маски и позолоты в тюремных камерах рассыпаются в труху всего за пару месяцев…

Легко Каролине было идти на другую сторону колючей проволоки, которая с рождения была обязательной частью этого мира. Она даже кукол огораживала ее обрезками и приставляла к ним стражников — плюшевых медведей. Во что еще было играть дочери начальника тюрьмы? Оттого и детство Каролины обратилось ее куклам в многолетний тюремный срок, из которого они попали сразу в глубину старого шкафа, как будто в дом престарелых. Вместе с плюшевыми медведями, на которых они держать зла не могли, ибо у кукол его нет. Девушка не замечала, что на нее пристально глядит невзрачный человечек, бывший постовой милиционер по имени Олег, служивший теперь надзирателем или, по-новому — контролером.

Он хотел ей что-то сказать. Наверное, хорошее, но проклятый, не обученный изящному слову язык застрял в своих зубах, а ноги превратились в две чугунные колодки. Сейчас это было особенно обидно, ведь он знал, откуда она идет. Наметанный глаз умел отлично выделять в бурлении крохотных событий — важные, а среди разноцветных людских капелек те, которые чем-нибудь важны для него.

«Променять меня на него… На зека…», шептал он, не понимая, как вообще такое могло случиться. Ведь это все равно, что сторожевая собака полюбит вора, пустит его в дом, а потом и вовсе уйдет с ним от хозяина.

«Вы теперь — собаки, и должны думать тоже по-собачьи. Те к кому будут обращены ваши глаза — уже не люди, но — объекты, рабочий материал. Как вы будете с ним работать — другой вопрос, сейчас я об этом не говорю. А я говорю о том, что люди перед вами станут иным, чем вы сами, они сделаются материалом для работы, и вам придется забыть, что вы — из одной плоти и крови. Для этого надо сразу представить себя чем-то другим, лучше всего — собакой, больше всего похоже! У собаки, ясное дело, есть хозяин, чью волю она должна чуять даже не в его движениях, но — в дыхании. Он вроде бы больше похож на человека, чем на своего зверя, но для него он — совсем иное существо, он — хозяин! Так же — и для вас, можете вырезать это себе в середине лба. Еще замечу, что собака иногда и сорваться с цепи может, и убежать, но все равно она останется тем же, кем была — собакой!», настойчиво говорил преподаватель на милицейской учебе, которая, подобно резиновой прокладке, лежала между срочной службой и втискиванием в асфальтоподобный мешок — форму. Олег мысленно восхищался учителем, несмотря даже на то, что он звал своих учеником не особенно лестным для русского уха словом «собаки». Ведь он учил их простому и надежному способу смотреть на этот сложный и непонятный мир, в котором так тяжело отыскать своих и чужих! Оказывается, их и не надо искать, и нет среди людей ни друзей, ни врагов, ни соплеменников. Имеются лишь –толпа, она же — объект, надзирающие за ней собаки, да их невидимый хозяин…

Олег его слова усвоил хорошо, и, чтоб после напрасно не мучиться, принял их руководством своей жизни. Ем более, их сказал такой серьезный человек, полковник, а потом еще спрашивал на зачетах…

Все шло хорошо, среди людей в сером Олег сделался своим человеком. Ознакомился он и с обширной милицейской изнанкой, которую принял, как одно из желаний невидимого хозяина, научился ловко лазать и по ней. Молчаливый раздел добытых у «объекта» денег перетекал в сдержанные благодарности начальства, и так — без конца и без края. «Жизнь наладилась», мог сказать он сам себе.

Но так стряслось, что однажды он «сорвался с цепи», о чем когда-то предупреждал наставник. Вышло это нечаянно. Началось, как водится, с чьего-то дня рождения, который перетек в могучую опохмелку, продлившуюся и на третий день, уже на службе. Благо, отобранных бутылей было не мало.

Становилось плохо. Мирно дремавшие тараканы мыслей, разбуженные злыми ударами спирта, зашевелились, забегали, и повели людей в сером по разным сторонам мира. Старшина Дулов закрылся в садке для задержанных, где громко охал и плакал, повторяя что-то про волю и убитую молодость. Сержант Синяков спешно одевшись, отправился на улицу. «Пойду п…ть тех, кто в желтом! В желтой шляются одни п…ры да недо…бки!», прорычал он тем, кто собрался бы его останавливать. Но таких уже не было. Кто спал, кто мычал песенки, каждый — на свой лад, восновном — односложные, что-нибудь вроде «было-было-было»…

Олег ни с того ни с сего глянул на часы, и решил, что надо идти домой. То есть — в общежитие. Свистнул возможным попутчикам — их не нашлось, всем было хорошо и в пропахшем носками бетонном кубе. Что же, он отправился один.

Конечно, езда скучна, надо развеселить ее бутылкой пива, да покрепче. «Охота крепкое» — самое лучшее! Потом показались ступеньки метро, в котором он, вроде, был один. Ведь «объектов» он сейчас просто не видел, не до того было служивому. Призрак огнеглазого поезда с воем вырос перед ним…

Стоп. Черная яма памяти, из которой старший сержант после не выудил и крохотного клочка воспоминания. Хорошего для него дальше ничего не было, началось лишь плохое.

Кусок распаренного мяса, завернутый в серый мешок формы, пропитывался соками пробуждавшейся невеселой жизни. Первое, что он почувствовал — это боль, которая словно облегала плоть еще одним коконом, между серым мешком и плотью. Отчаянно барахтался, пальцами разлепил себе глаза, чтоб увидеть, что все на самом деле очень-очень плохо. Битва за жизнь совершалась на пыльном полу вагона. Приподнявшись и разлепив почти что сросшиеся глаза, Олег оценил свое состояние. К своему сожалению он понял, что обратился в избитый шматок мяса, однако это было еще половиной беды. Высморкав красные сопли, несчастный «страж порядка» ощутил, что его одежда источает мерзостный запах, похожий на дух не закрываемых подъездов и подвалов. Не оставалось сомнений, что на него справляли малую нужду, притом — наверняка не один человек.

Олег пошарил рукой по убийственно грязной казенной одежде и подхватил что-то шуршащее, бумажное. Буквы перед глазами прыгали, но надпись была сделана большими красными буквами, ее нельзя было не прочитать. «Страж «законного» порядка!», вот что там говорилось.

Скомкав табличку, Олег заковылял из вагона. Как-то он добрался до своей общаги, а другой день встретил его новым сюрпризом. Оказалось, что легонькое цифровое облачко, снятое с него чьим-то фотоаппаратом, уже неуловимым носилось по Интернету, порождая злые смешки в разных уголках не только города, но и страны.

Бессильная злоба, да залечивание увечий — вот что стало уделом Олега на ближайшие дни. Со службы тоже пришлось уволиться, по-тихому, без лишнего шума. «Неужели это все надо мной сделали — ОНИ?», уныло размышлял он. Ведь случилось то что, по его мнению, никогда не могло произойти.

Но плакать и вздыхать было некогда. Надо было срочно ремонтировать внезапно поломавшуюся жизнь. А чем мог еще заниматься человек, убежденный в том, что он — пес, кроме того, что выполнять разную собачью работу, занимать собачьи должности? И он отправился туда, где через Интернет его никто не узнает, ибо этого достижения больших городов там просто нет. И где расстояние между ним и объектом, который как оказалось, иногда может быть опасен, перечеркнуто зловещими шипами колючей проволоки.

На новом месте он осел успешно. Обязанности выполнял даже с некоторым излишним старанием, выпивал в меру и по мере возможностей — незаметно. Жизнь, втиснутая в пропитанное лаем овчарок и казенными криками захолустье, начала свой отсчет. Наверное, она бы текла так и дальше, очищенная от событий и от людей, если бы он никогда не встретил ее.

Надо думать, в другом месте такая девушка едва ли на него бы и взглянула, и любовь сразу сделалась бы для него проклятием, вечной мукой. Но здесь он и девушка с каким-то фантастическим, не подходящим для мира вшей и туберкулеза именем Каролина, оказались будто сведены вместе чьей-то невидимой рукой.

И вот Олег решился впервые подойти к ней, начать разговор, хотя еще не придумал и первых слов, собрался подобрать их на ходу. Ведь прежде из женщин у него была лишь Катюха — вечно пьяное существо, ошивавшееся в их общаге, и ложившееся с каждым, кто нальет ей чего повкуснее. Каролина в сравнении с ней казалась сущностью иного порядка, не имевшей с ней никаких сходств, словно принесенная из иной жизни. Он ждал встречи с Нею, впервые чувствуя особенное, никогда раньше не слышимое биение своего сердца, которое будто играло какую-то чудную мелодию!

Но Каролина промелькнула мимо него, и совершила невообразимое — уверенно направилась на ту сторону решеток и загородок. Несчастному осталось лишь только пронаблюдать за той, которая так и не стала его возлюбленной. А она растворилась там, по ту сторону, где сновали безликие существа, его рабочий материал. После он увидел ее с ним, с тем чудаком-ученым, и понял, что снова объект, материал, взял над ним верх. Утка загрызает собаку, овца кусает волка, мышка проглатывает кошку…

Олег вцепился руками в голову. Он чувствовал себя уже не огромной страшной псиной, но мелкой шавкой, которую пинает каждая нога. Надо что-то сделать, хотя бы чтоб доказать самому себе обратное, чтобы развернуть этот нелюбящий его, и одновременно — неправильный мир в то положение, в котором он должен находиться, не нарушая положенной гармонии «хозяин — собаки — толпа».

Убить человека в застенках — дело нехитрое, они для того и сделаны, чтобы назад вышло как можно меньше из тех, кто попал в каменно — решеточную утробу. Но тут — иной случай, ведь ученого все знают, к нему благоволит сам Начальник. Надо как-нибудь хитрее, осторожнее…

«Думает, небось, что он всех умнее, раз столько наук знает! Х… с маслом! Ведь ум-то заперт в голове, а голова-то его как раз у меня в руках! Вот пусть и гадают, кто из нас — умней! А Каролина все одно ко мне придет, как этого умника не будет, куда ей еще деваться?! Не замену же среди них искать?! Ну, а если не вернется, то — все одно пускай убедится, что все же будет по-моему!», кусая зубами кулак, размышлял вертухай.

Над планом мести долго думать не пришлось, ведь нет на свете более простого дела, чем сжить человека, и так уже помещенного под прицел государства, в казенный дом. Через два дня тюремщику поручили пятерых зеков для рытья канавки вдоль дорожки, которая вела на станцию. Расположившись на травке, разложив завтрак, и закурив сигарету, Олег принялся наблюдать за «подопечными», бросавшими лопатами землю и изо всех сил старавшимися выполнять свою работу как можно медленнее и хуже. Ему доставляло удовольствие, когда он видел слюни, которые текли из их ртов, едва кто-нибудь поворачивал голову в его сторону.

В середине дня он велел прекратить работу, сам выдал заключенным пакет с пирогами, купленными у бабки в ближайшем поселке, и каждому — по пачке сигарет. «Подопечные» дивились такой щедрости «начальника». Всякий знает, что в таких местах ничего не дается за просто так. Каждый из них раздумывал о работе, которую ему придется сделать для этого невзрачного человека. Олег тем временем отошел в сторонку, и дождался, когда зеки закурят, и начнут разговор. Когда кто-то из них упомянул Иллариона, тюремщик тут же оживился, и будто случайно оказался возле них.

— Такие люди — они странные, никто не знает, чего от них ожидать. И этот, ученый, знаете, за что сидит? Мне как-то раз случайно попало его дело. Так вот, срок ему дали за изнасилование племянницы! Да, да…

Запустив демона слуха, вертухай отошел в сторонку и с удовольствием наблюдал, как его рабочий материал принялся оживленно обсуждать услышанное. Ясно, черная птица сплетни понесется теперь по всему стиснутому проволокой пространству, ее крылья коснутся ушей каждого. Стрелы опровержений бессильны пробить бронированную кожу этого демона, и ничто теперь не убережет ученого от расправы, которая положена у них для тех, кто сидит за такое. Через несколько дней эти запроволочные квадратные метры обратятся для умника в землю страдания. С нее ему уже никогда не уйти… Вот, маленькая месть маленького человечка, сделанная при помощи нескольких шевелений самого обычного, человеческого языка. На котором нет шипов, из которого не капает яд.

Канава была прорыта, и, сдав «подопечных», Олег направился к себе. Он вовсе не чувствовал себя плохим человеком, ибо, по своему мнению — восстановил порушенную справедливость. Пусть лишь на крохотном клочке пространства, окружающем лишь его и еще немного человек, восстановился положенный порядок, обозначенный формулой «хозяин — собаки — толпа». Такая цель оправдывает любые средства, а он ничего зверского и не сотворил, лишь взмахнул несколько раз языком…

— Илларион Тимофеевич, — будил ученого сиделец Ваня, несчастный паренек, попавший за решетку по глупости, и сделавшийся теперь учеником алхимика. Илларион сделался для него Учителем с большой буквы, тем человеком, которому он буквально поклонялся.

— Что? — ответил, приходя в себя, ученый. Спал он всего два часа, так был поглощен трудом над своим детищем, и потому мир сейчас казался ему чем-то вроде высыпанного в глаза едкого перца.

— Беда! — сказал ученик слово, моментально пробудившее расслабленный мозг.

Он покраснел, ему было стыдно повторять навет, что навел на Учителя кто-то невидимый, и который уже стервятником носился над зоной. Но, что делать, спасение Учителя этого требовало.

— Бред какой-то, — ответил он, — Я — единственный в семье, никаких племянниц у меня сроду не было!

— Вы не разумеете, — опечалился Ваня, — У Вас здесь, выходит, есть враг. Он и распустил этот слух. Что Вы теперь с ним поделаете? Опровержения не помогут, это давно всем известно. Даже если свою мать приведете, и она сама скажет, что не было у нее никогда детей кроме Вас! Слухи, тем более здесь, где злобных людей больше, чем добрых, оружие смертельное, хуже заточек!

— Что же делать? — вздохнул ученый.

— Бежать! Нет другого выхода!

— Это невозможно! Как же моя установка, я же ее почти закончил, в ней — вся моя жизнь! Она должна работать, она будет работать!

— Оставьте, Илларион Тимофеевич! На воле Вы сможете снова сделать такую же установку, чтоб она заработала! За границу поедете, и там — соберете! Такие ученые во всем мире нужны!

— Не поеду я за кордон! — едва не крикнул алхимик, — Там у всех — жадные руки. Прикоснувшись к моему Камню, они уничтожат его, ибо узрят в нем лишь машинку для получения золота и других источников богатства, а смысл — забудут, а то и высмеют! Я недавно понял, что при таком отношении к себе мой Золотой Ключ может обидеться, все одно, как человек! И после этого в самом деле будет лишь переплавлять песок в золото, потеряв силу исцелять человеческие души и телеса! Это — самое страшное, ведь золотишко — оно получается лишь заодно, его и не надо так много, я уже давно это понял! Куда его девать, ведь станет металла больше — пропадет его цена, вот и все!

— Илларион Тимофеевич, надо Вашу жизнь спасать! После этого слуха Вы можете и до завтра не дожить! — резко сказал ученик, — Мой долг вывести Вас на волю, иначе я никогда себя не прощу! А там поступайте, как сами сочтете должным!

— Что же, может и так…

Над вопросом, как совершить побег, ученики, которых было трое, уже поразмыслили. Ясно, что все известные способы побега из стиснутых, обращенных в рукотворный ад сейчас не годились. Рытье подкопов, подкуп охраны, бегство вместе с вывозимой продукцией — все требовало времени на подготовку, а его сейчас не было. Ваня знал, что на одном из складов уже много лет валялась шина от автомобиля «Белаз». Когда-то в этих краях трудился этот царь мира самосвалов, одно из русских чудес, явленное всему миру. К нему и лежало одно запасное колесо, которое осталось и когда его хозяин навсегда уехал. Так вышло, что сейчас эту запчасть собрались-таки вывозить, причем машина за ней должна была придти на следующий день. Иван это хорошо знал, ведь он трудился в здешнем автохозяйстве, ковырялся в двигателях и радовался тому, что им доведется вывести свои машины туда, где — воля. Вот с помощью этого резинового изделия он и решил спасти своего учителя.

Иван быстро привел Иллариона на склад, где ожидали еще двое верных людей, именовавших себя учениками Иллариона. Операция прошла быстро — втроем ребята раздвинули упругие борта покрышки, после чего туда залез Илларион. Он еще ничего не успел понять. В решении своей судьбы Илларион положился на своих учеников, которые, наверное, желали ему добра и отводили от накатившей неизвестно откуда страшной беды.

Через час из-за горизонта показался желтый язык солнца. Единственное, кто равно осчастливливает своим присутствием всех людей, и свободных и несвободных, и веселых, и страждущих. Ворота ангара открылись, впустив солнечные лучи внутрь и позволив им прогуляться по холодной и черной автомобильной покрышке. Вслед за лучами в ангар въехал автокран, а за ним — грузовик. Кран подцепил исполинскую шину и быстро положил ее в кузов грузовика, после чего тот, затарахтев мотором, помчался прочь за ворота, будто сам был беглецом. Заглядывать в гигантское колесо, конечно, никто не стал, никому не пришло в голову, что кому-то придет в голову бежать, сжавшись в его сердцевине.

Через несколько часов обнаружилось, что Илларион отсутствует на квадратном огороженном пространстве. Начались поиски, в которых принимала участие и Каролина, обходившая все углы проклятой людьми земли, и громко произнося имя любимого. Но все было тщетно, ученого нигде не было. С баграми обшаривали все пожарные водоемы и технические емкости, собаки обнюхивали подвалы. О побеге ни у кого не было и мысли, ибо свобода для Иллариона должна была наступить всего лишь через три дня. В таких случаях заключенные не бегут, они наоборот — ведут себя тихонько, боясь спугнуть, нечаянно сдуть свое счастье. Хозяин полагал, что алхимика убили завистники, чтоб не дать сотворить свою мечту, сделать явленным философский камень, то есть — просто новое техническое устройство, подобных которым нет нигде в мире. Может, руки врагов тянулись откуда-то снаружи, незаметно приведя в действия какие-то рычажки здешнего, тюремного мира, невидимые для тех, кто по эту сторону «колючки»?

Хозяин заперся в своем кабинете, запретив кого-нибудь пускать к себе. А Каролина, наконец, увидела полные злорадства глаза Олега. Ясно, он связан с исчезновением Иллариона, но никогда в этом не признается. Она не в силах ничего сделать, ей остается лишь выкрикивать имя возлюбленного, который пришел к ней с той стороны этого мира, откуда являться не должен…

Каролина отправилась на станцию. «Может, он жив! Может, он в самом деле бежал, а почему — откуда мне знать? Дай Бог отыскать его, а я уж замну это дело, а его — спрячу на два дня, через которые он получит свободу, и все кончится!», раздумывала она. И Каролина мчалась на попутке к станции, к миру безмолвных товарных вагонов, что стояли на ее путях. Ведь по-другому отсюда все одно никак не бежать на большую землю, в мир, где нет колючей проволоки и несмолкающих овчарок…

Каролина ходила между вагонов, звала, прислушивалась. Но все было безмолвно, лишь ветер завывал в пустых коробах полувагонов, да дождь барабанил по вагонным стенам и крышам. Прошла она и мимо платформы с гигантским колесом, в котором был запечатан ее возлюбленный.

Илларион слышал крик любимой. Он принялся кричать в ответ, но беспощадная резина глушила его голос. Его руки и ноги изо всех сил нажимали на края резиновой покрышки, чтоб раздвинуть их, и выпустить своего пленника к свету. Но тугая резина не поддавалась, она впитывала в себя силу так же беспощадно, как и звук. Вся плоть и вся душа Иллариона обратились в сплошную борьбу против жестокого плена, за спасительный путь в тот мир, где сейчас была зовущая Каролина. Но резиновая могила цепко держала ученого в своих объятиях, наполняла его легкие своим смрадом, закрывала даже просвет, сквозь который можно было разглядеть клочок неба.

Певучий голос возлюбленной растаял где-то вдали, и так же таяли силы алхимика. Резина не поддавалась ни движениям мускул, ни силе ума, ни стремлению души. Время в нутре резинового бублика исчезло, и алхимик сам не знал, сколько прошло дней. Он уже не видел гладких, но беспощадных стенок своего гроба, вместо них ему виделась середина большого мира, в которой стоял он, прижимая к себе свою возлюбленную. Вокруг ходили люди, глаза которых светились таким добром, будто душа каждого из них была соткана из чистой доброты. Неподалеку дети из маленьких золотых кубиков сооружали светившиеся, подобно солнышку, домики. Мир, который он мог породить, но не породил. Или, быть может, он родил его, но не здесь, а где-то в дальних краях, куда прямиком и не доберешься? Сейчас он чуял, что попадает в те места, вот-вот уже придет в них окончательно. С ним там будет и Каролина, ведь в стране Золотой Грезы нет времени, и все в ней живут равно и в будущем и в прошлом. Даже свет там стоит на месте, и потому можно легко оседлать солнечный лучик…

Конечно, тот мир создан не им, но ему он открыл, ведь жизнь Иллариона сделалась стрелой, обращенной к нему. Илларион желал при помощи техники создать такой мир на Земле, но не вышло, но его труд не пропал, и теперь без участие рукотворных машин, он обретает его в небесах…

Спустя пять лет покрышку, валявшуюся уже на другом складе и в другом месте, решили-таки использовать, но не по назначению. Сделать из нее большую клумбу с прекрасными яркими цветами. В ее нутро, понятно, никто не заглянул и не увидел высохшего тела русского алхимика, навсегда застывшее так же, как и в утробе матери. Оно выражало смирение, словно не погибало в тяжких страданиях среди тесноты, холода и нестерпимой жажды. Но высохшего мертвеца никто не увидел, и невидимым он был предан земле, а выросшая над ним клумба без всякой своей воли оказалась могилой.

Олег исчез очень скоро после пропажи Иллариона. Впрочем, с ним все оказалось ясно, и долго искать вертухая не пришлось. Его тело вытащили из придорожной канавы, грязь которой забила его рот и нос, дошла до легких. Захлебнулся, одним словом. В его жилах почти не было крови, один лишь алкоголь. Как говорится — типичный несчастный случай. Таких — хоть отбавляй. С кем и когда он пил, как свалился в канаву — никого не заинтересовало, да и чего впустую интересоваться, если все и так ясно!

Недостроенная печь осталась стоять в цеху промзоны, которую вскоре закрыли. Закрыли и саму тюрьму-зону общего режима. Всех тюремщиков раскидали по другим подобным местам, на которые матушка Россия зело богата, особенно — теперь. Но Каролина наотрез отказалась покидать те места, где обрела и потеряла свою единственную любовь. Она уволилась из тюремного ведомства и устроилась работать на железнодорожную станцию — класть под вагоны тяжелые чугунные башмаки. Боль в усталых и поцарапанных руках усмиряет страдание души, чьей-то незримой волей до самой смерти разлученной со своей половиной.

Время от времени она приходит на заросшие крапивой развалины бывшей зоны, и безмолвно заходит в цех, где ветер гуляет по навсегда недостроенному чудесному аппарату, в котором, как будто, навсегда осталась душа создателя. Иногда ей кажется, что, если прислушаться, то можно расслышать и шепот, еле-еле доносящийся из холодного печного жерла. Слов, правда, не разобрать...

Товарищ Хальген

2011 год