Громко вскликнула столешница и цепочкой тоненько затрещала полировка. Этот звук, словно кто-то провел по камню кончиком тонкой проволоки, заставил похожую цепочку мурашек скользнуть по моему позвоночнику, проникнуть куда-то глубже, в горло, в бронхи, сдавить ребра.

Дыхание сжало, воздух прошел волной по гортани, не проникнув дальше, и покинул меня. Его перегородил острый угловатый ком. По телу прокатилась волна холода, белые волоски на голых руках поднялись дыбом.

Из коридора послышался еще один звук. Не менее мерзкий. Я, как наяву, увидела скользкого и мерзкого резинового паука. Черный лизун, которым брат пугал меня в детстве, с таким же отвратительным звуком отклеивался от холодильника, чтобы прилипнуть ниже. Бесконечный звук…

Я зажмурилась, но от этого стало только хуже…

Я видела его. Черного, с растянутыми липкими ногами, с прилипшими серыми, толстыми как леска, волосами и ошметками пыли. Со съехавшими на резиновое пузо глазами-наклейками. Черный паук приближался. Медленно сползал-перепрыгивал по белой дверце все ниже, прямо к моему лицу. Меня, лежащей на полу кухни. На грязном холодном линолеуме, к которому прилипали влажные ладони. И отлипали — с этим же звуком. Руки снова словно окунули в ледяную воду.

Все ближе и ближе…

…Звук растворился. Паук прилип к дверце совсем близко от моего лица и больше не двигался. Грудь сама собой расширилась, судорожно втягивая порцию воздуха. Я сморщилась, ожидая невыносимой резиновой вони. Но вместо нее неожиданно вдохнула старой запах сосновой древесины и смолы и холодных цитрусовых духов.

Комок в горле запульсировал и пошел вверх, в нос, к глазам, которые растопили его и превратили в горячие соленые капли.

Я знала, я помнила этот запах. Я узнала бы его где угодно.

По нему я узнала бы ЕЁ где угодно и взорвалась бы слезами и криками.

Сильные женщины не плачут.

Сильные женщины бьются в истерике и колотят подушкой о стену, а молотком по пальцам.

Это был запах наших ночей.

Она — пахла холодными цитрусовыми духами. Сосновыми досками — наша с ней кровать, оставлявшая занозы в неосторожных ладонях, не выдержавших бездействия страсти. Доски для самодельной кровати хозяин квартирки выстругал сам, но поленился обточить и заполировать.

Я осторожно открыла глаза.

Розовый пальчик с выдернутой заусеницей и точкой запекшейся на этом месте крови дернулся, словно пытаясь втянуться в тонкую ступню, стоявшую передо мной на старом паркете. Тот будоражащий запах стекал именно по ее изящной ножке. Босой. Я так и не приучила ее ходить в тапочках по холодному полу.

Не вставая, я потянулась к ступне и прижалась к ней лбом. Она дернулась, пытаясь вырваться, но я уже целовала чуть влажные пальчики, немного загрубевшие от неудобных дешевых сандалей.

— Что ты делаешь?! — она нагнулась, отбиваясь от меня, хватая за ладони. Но я уже скользила руками по ее коленям, гладя их и ощущая кончиками пальцев островатые, недавно обритые волоски.

— Что ты делаешь?!!! — она взвизгнула на этот раз пронзительно и истерично, вырывая свою ногу из моих рук и отступая назад.

Я подняла на нее глаза.

В ее глазах тоже стояли слезы. Слезы и ненависть. Она ненавидела нас всех. Меня, себя, свои слезы и запах сосны, который ненавязчиво и тонко топил нас.

Её слезы заставили меня успокоиться.

Она стояла на чуть дрожащих ножках. Своих крепких стройных загорелых ножках. Все еще в уличных шортах и футболке. С растрепавшейся косой. И слезами…

И смотрела на меня с ненавистью.

Её ненависти исполнилось уже почти пять часов. Пять часов с тех пор, как она вернулась домой. После полуночи, бросив в кресло все еще выключенный телефон. С уже тогда растрепавшимися волосами и гладкими розовыми губами.

Я не могла уже даже кричать…

…Свет в окне горел до утра, но из квартиры никто так и не вышел. Ни утром, ни весь следующий день.

23 мар. 11 г.