Halgen — Бобр против дракона

Глядя на играющие с водами запруди, можно подумать, что они — творение рук человеческих, до того искусно обтесаны и сложены древесные стволы. Но кому из людей понадобилось делать здесь, в лесу, запруду? Городские жители, которые могли бы соорудить их так, забавы ради, сюда не ездят — далеко и от города и от железной дороги. Крестьяне же (и крестьянские дети) на такие забавы не горазды, ибо каждое свое действие, хоть вспашку борозды, хоть обстругивание ложек, они привыкли пропитывать смыслом.

Но вот из-под груды сваленных в воду веток выглянула мордочка какого-то зверька с удивительно длинными, острыми зубами. Посмотрела и тут же спряталась, но сомнений не осталось, что сейчас явился настоящий строитель этой плотинки, хоть и маленький, да удаленький. Построил это лесное чудо он, конечно, для себя, но дивиться позволяет всем, и зверям и людям.

Речушка выносит свои воды из леса, змеится по полю, и покрывается корой деревушки, пропитанной ленивым мычанием коров и мелодичными петушиными криками, запахом дымного хлеба и навоза. Здесь кипит жизнь, похожая на водоворот возле бобровой запруды, и так же как пляска воды, она время от времени перетекает в медленный танец, а после — в спокойный водянистый сон.

По глади соленых вод разносилось куриное кудахтанье и мычание коров. Непостижимым образом русская деревенька оказалась перенесенной на гребни морских волн, столь же ленивых, как и воды далекой бобровой речушки. Трудно поверить, что здесь стоит не занесенная из дальних краев деревня, но боевой корабль, канонерская лодка «Бобр».

В те времена, когда еще не было ни консервов, ни холодильников, провиант предпочитали держать на кораблях (в том числе и боевых) в живом виде. Оттого чувство чужбины у моряков, еще недавно — землепашцев берегов бобровых речек, притуплялось, а в корабле они на самом деле чувствовали кусочек родины, унесенный в дальние края. А тут еще название такое теплое, родное, из родных краев принесенное — «Бобр». Определенно, тем кто служил здесь повезло куда больше, чем служившим на «Гиляке» и «Корейце», что стояли неподалеку. Там, конечно, тоже были куры и коровы, но названия были не те, чужие, без теплоты родных краев.

Конечно, корабль был боевым. Но его зачехленные брезентом пушки уже никто из экипажа не замечал, они казались чем-то вроде больших пеньков на окраине родного села — вроде, не нужных, но без них родину себе уже не представить. Жизнь на канонерской лодке походила на дни в родной деревне, хотя слабое дыхание чужбины все-таки доносилось с близкого берега.

Мичман Сергей Богданов уже привык к такой жизни, хотя прежде ему здесь было скучно. Ведь он был человеком не крестьянским и не деревенским, а потомственным военным моряком, готовившим себя к службе на последнем чуде техники — броненосце, ну, в самом неудачном случае — на броненосном крейсере. Чтоб вокруг бушевали водяные холмы, чтоб красные глаза до боли прижимались к биноклю, чтоб соленые ветры со всех сторон пропитывали кожу. А потом чтоб был знатный морской бой, когда огонь сотен орудий стирает с морщинистого морского лица огромные корабли, будто они на нем — лишь прыщики. Когда стальная туша с размаху проваливается в небытие, спасения в воде искать можно, но все одно из каждой сотни экипажа в живых остаются два-три человека. Потому обязательно надо победить, и не дать врагу обратить свой корабль в забаву глубоких разноцветных рыбок и ракушек.

Но на канонерке такой смерти можно не опасаться — в иных местах до берега и вброд дойдешь. Не надо и вглядываться в дали седого океана — берег виден как на ладони. Потому для морского офицера такой кораблик — настоящий сгусток скуки, от которой и иностранные языки изучать начнешь, и книжки читать, которые сто лет не нужны.

От невесты то и дело идут письма. Она очень часто, с детской наивностью, просит рассказать о китайцах как о каких-то диковинных зверях. А чего о них рассказывать? Ну, ходят по берегу какие-то фигуры, он даже сказать не может — одни и те же, или разные, до того друг на друга похожи. Иногда на пирс приходят, цветные шары продают, якобы — на счастье. Некоторые матросы покупают, но он — никогда, ведь его предки и без того собрали в разных странах редкостную коллекцию предметов, суливших счастье. И теперь трудно сказать, принесли те безделушки счастье, или нет. Вроде, с одной стороны, в морях никто не остался, все домой вернулись и спокойно померли на старости лет. Но с другой стороны, и до адмирала в их роду еще никто не дослужился. Дед в бою орден заслужил, но до самой смерти его так и не получил, награда к ним уже после похорон пришла. У отца какие-то изобретения для флота были придуманы, так в Морском министерстве его и слушать никто не захотел, там о другом в то время думали. Так и лежат те бумаги у него в столе по сей день. Счастье это или не счастье в их жизни? Трудно сказать, но едва ли какие-то китайские шары тут могут что-нибудь подправить…

Любят еще китайцы драконов, по каким-то своим праздникам бумажных рептилий по улицам носят. Но что тот дракон супротив русского Змея Горыныча? У него ведь одна голова, а у Горыныча — аж три!

Иногда их корабль заходил в реку и моряки могли видеть китайских крестьян, ковырявшихся на своих рисовых полях. То-то смеху было. Никто из матросов не мог себе представить, как можно вот так круглый год ходить по пояс в грязной жиже и тыкать в нее пальцем, и это — всю жизнь, от пеленок до могилы. То ли дело у нас — набрал зерна в лукошко и сей, а то еще зима есть, когда можно песни петь, ходить в гости и жениться. А как же китайцы женятся, если зимы у них нет, и они только и делают, что пальцем свои поля тыкают? На эту тему даже похабные байки пошли.

Сперва дивились, а потом надоело. Как можно дивиться тому, что видишь каждый день, всю вахту?! Потому матросы быстро нашли себе забаву в уходе за курами и коровами, и в изготовлении многочисленных поделок, к чему у каждого с детства была смекалка. Появлялись и резные ложки, и ларцы, и даже сундуки. Иногда эти колоритные вещи обменивали у англичан, чьи корабли стояли неподалеку, на ром или на какие-нибудь занятные вещицы, вроде пробковых шлемов, в которых голове прохладно даже в жару.

Сережа же погрузился в изучение книг про Китай и китайцев, которые он раздобыл тоже у англичан (русских книг найти ему не удалось). Благо, что английский язык здесь он освоил в совершенстве — часто бывал в гостях у англичан.

Бывать у англичан ему нравилось. Доставляло особенное удовольствие слышать, когда они называли русских (наравне с собой) «цивилизованными людьми», очевидно, в противовес «нецивилизованных» китайцев. Про последних англичане рассказывали такое, чего Сережа ни разу не видел, хоть и пребывал в самом сердце этой страны. Например, они говорили, что любимое блюдо китайца — это крыса, другого мяса среди рисовых полей просто не найти.

С особым смаком говорили англичане о китайских пытках. Например, о том, как приговоренного китайца усаживали в очень холодной комнате, привязывали его, так, что он не мог пошевелиться или пошевелить головой, и в полной темноте ему на лоб медленно капали холодной водой. Через некоторое время человек замерзал либо сходил с ума от невыносимости увернуться от постоянного капания на тело.

С не меньшим энтузиазмом рассказывали и про знаменитую «бамбуковую» пытку, когда виновного сажали на молодой бамбук и привязывали его к нему. Молодой бамбук растёт очень быстро, и тем самым постепенно разрывает тело человека на части. Со смехом обсуждали «кулинарный» способ расправы. Он состоял в том, что осужденного долго кормили недоваренным рисом, после этого в животе у казнимого набухал и разрывался желудок и кишечник, что вызывало внутреннее кровоизлияние, что позволяло казнимому умирать долго и очень мучительно. Все это приводилось как доказательство низости китайцев перед высшими, европейскими людьми, к которым сейчас относили и русских моряков.

— Да, некоторые народы нужно перевоспитывать, — попыхивая сигарой, заметил коммодор Джеймс, — А методы воспитания одни и те же, что в дрессировке, что в политике — кнут и пряник. Наш пряник — это опиум, к которому китайцев пришлось сперва приучить, а теперь они сами его желают. Вернее — жаждут. Ну а кнут вы сами видите, вот, например, наш корабль — одно его «волокно»!

Сергей курил предложенную англичанами сигару, попивал кофе и кивал головой. Но в душе само собой зрело зерно несогласия. Что-то здесь было не так. Даже узнав о невероятной жестокости китайцев Сережа желал узнать, что заставляло этих людей быть столь беспощадными к своим сородичам. Не может быть, чтоб это исходило от какого-то их внутреннего зла, которого у них было бы больше, чем у других людей мира! Ведь в каждом народе семена добра и злобы рассеяны среди людей поровну… Может, если узнать ответ на этот вопрос, то отыщется крупица мудрости, которую получит русский народ, который всегда и жил тем, что собирал у своих соседей лучшие их мысли? А англичане хотят их опием и пушками, и ведь ему, русскому, видать, придется помогать им, если на то будет приказ…

Из книжек он узнавал, что превыше всего для китайцев мировое постоянство, центр которого и есть их бог, Юй-Хуань. Служение ему состоит в поддержании постоянства на Земле, которое, как в зеркале, отражается в Небесах. Сама страна — тоже суть сгусток постоянства, передающий его на соседние страны и народы, а ее сердце, Император — земное отражение бога, которого они зовут тоже Императором только — Нефритовым. Достичь центра мира, Нефритового Императора можно в земной жизни, и знамением тому будет достижение бессмертия плоти. Одним из занятий даосских монахов и было изготовление эликсира бессмертия, главным составляющим которого был символ центра мирового порядка, истолченный в порошок нефрит…

Читалось тяжело, ведь англичане писали о китайском взгляде на мир с иронией, за каждой буквой чувствовался английски-сдержанный, но все равно ядовитый смешок автора. Сергей понимал, как смешно писать о народе, познающего Бога через какой-то порошок. Он сам дивился такому Богоискательству, столь непохожему на русское странствование по святым местам в течение всей жизни, чтоб иметь надежду придти к Господу, когда тело ляжет в холодную глубину могилы. Но ведь не мог же Господь обделить этот народ долей Истины, которая нужна его людям во спасение! И если эта крупица Истины столь удивительна для нас, можем ли мы над ней смеяться, ведь брошена-то она все одно — Господом!

С такими мыслями мичман закрывал английские книжки. Он понимал, что больше из них уже ничего не узнает, а познал он мало, крайне мало, чтобы что-то думать о людях, без устали вдавливавших рисовые зерна в болотную топь. Надо еще где-то что-то узнавать, но узнавать — негде. Странные китайские буквы, которых много-много, больше тысячи, Сергею не давались. Быть может потому, что толковых учебных книг не попадалось, мудрого учителя тоже — не было.

Осталось только лишь припоминать китайскую историю, чему помогал маленький русский учебничек, где о Поднебесной говорилось вскользь. Там было лишь сказано, что слово «Китай» на самом деле — русское, жители этой страны так ее никогда не называли. По-русски «Китай» — это городок за стеной, и причиной такому названию сделалась большая-большая стена, построенная в незапамятные времена императором Ши-Хуанем и получившая одно название, точно определявшее ее — Великая.

Сергей попытался представить себе огромное количество народа, работающее вручную, и ему делалось страшно. Копошащийся людской океан не походил ни на что увиденное им за все годы жизни. Разве что, может, на муравейник… Но ведь муравей — существо, сотворенное специально для того, чтобы в короткие дни своей жизни непрестанно трудиться, не ведая ни скорби, ни радости. Иное дело — человек, его нутро требует и чувств, и простого созерцания неба и звезд. Тут же было бурление живого варева, перебрасывающего и укладывающего камни, извергающего доски и известь, будто лишенного души. Мертвецов здесь быстро закапывали у себя под ногами, и сразу забывали про них, чтоб продолжить свое рабочее бурление, которое не ослаблялось после потери очередной пары рук и ног — на их месте тут же отрастали новые. Что чувствовал человечек, обращенный в капельку этого работного варева? Сергей не мог себе представить, вернее, он представлял это так, как любой русский человек, и потому чуял в такой работе нечто сходное с адом. Однозначно, что в пляске миллионов рук и ног, жизнь и смерть теряли свой смысл, они становились лишь показателями участия человеческой крошки в становлении стены…

Мичман понимал, что все, кто ушел с той стройки живым, сделались уже другими людьми, но какими — он понять не мог, ибо в русской истории никогда не было подобного. Да, строили большие храмы, но их ведь возводили во славу Божью, и строили их мастера, с молитвой и песней, по своей и Господней воле. На Великой стене воля ее строителей была размазана по камням, а вместо песни, надо думать, слышалось лишь упрямое кряхтение, ибо не любит этот народ за работой песни распевать. Это было видно по тем людям, которые трудились на рисе, и от которых в сторону канонерки не донеслось ни одного певучего звука.

Потом монголы обошли Великую стену, просочились через множество ворот — ее никто не охранял. А после легко окружали и рубили бессмысленно топтавшиеся китайские войска, загоняли их в трясину собственных рисовых полей, теснили к рекам и морским берегам. Командиры же войск поднебесной повторяли трактаты своих военных мудрецов, строили и перестраивали войска, чтоб… терпеть новые поражения. И вот уже императорский двор повержен, столица объята пламенем, в котором пылают и книжечки военных умников, на прощание шурша испещренными иероглифами страницами.

Богданов понимал радость монголов, которые своими мыслями куда больше походили на русских, нежели на китайцев. Они одолели сильного врага, они заставили его не только сложить оружие, но и отречься от своей святыни, от олицетворения мирового спокойствия. За их спинами лежала устрашающая, но никого не защитившая стена, под ногами — победоносные трактаты битых полководцев, над головами — покрытое облаками небо Поднебесной, под руками — миллионы покорных жизней. Власть Великого Хана будто сделала столь же великий шаг, оторвавшись от Земли и шагнув в самое Небо.

Но… Прошло немного лет, и победители оглядывались по сторонам уже не горделиво-радостно, но в большой тревоге. Везде, куда падал их взгляд, они видели уже не жилистых и скуластых монголов, но низкорослых одутловатых китайцев, будто победитель растворился в них, как капля чернил в большом озере. Со всех сторон победители, рассеянные среди чужого народа, чуяли угрозу, на одоление которой они не находили сил. Их былая победа казалась теперь удивительной случайностью, еще неизвестно, счастливой или несчастной. А, может, и не случайностью, а коварной ловушкой, выдуманной теми злокозненными умами, книжки которых еще недавно давили копыта монгольских коней?!

Одним словом, когда лица китайцев неожиданно перекосила злоба, а в их руках появились… Нет, не мечи, а простые домашние ножи, то прежним завоевателям не осталось ничего, кроме как собираться вместе, седлать уцелевших коней, и нестись на север, в родные степи, где можно было найти спасение. Другим народам повезло меньше, чжурчжени, например, не смогли даже уйти, и были без всякого остатка переварены китайской массой, растворены в людском бульоне...

Сергей смотрел в сторону близкого берега, на котором угадывались силуэты копошившихся китайцев. Они в очередной раз втыкали в жижу свой рис. Нет, не похоже, чтоб эти люди мыслили столь глубоко, готовили врагу погибель, проглядывающую сквозь победное веселье. Как не сказать по ним, что этот народ, если верить книгам, изобрел когда-то порох, бумагу, шелк, фарфор и еще много-много разных диковинок. Конечно, и русские крестьяне тонули по щиколотку в земле, погоняя тощих кляч, и вдавливаясь в рукоять сохи. Но если окинуть взглядом русскую деревню, окутанную деревянными резными кружевами и сравнить ее с похожим на нагромождение земляных куч китайским селением… А ведь русские и технику придумывали, в каждой деревушке обязательно есть водяная мельница, реже — ветряк, а китайцы по сей день толкут свой рис в ступках! Великие изобретения, как известно, творятся среди многих мелких выдумок, последние — вроде фундамента, без которого не может быть и шпиля. И как китайцы творили что-то великое, если у них нет малого?

Сергей взял перо и принялся писать письмо невесте в такт ударам молотка матроса Тимофея, знатного плотника, которые доносились откуда-то с верхней палубы. Эти мгновения мичман обожал, как будто возлюбленная являлась сейчас перед ним, и он говорил с ее прозрачной, почти невидимой плотью. Ясное дело, живая Надежда, у которой на щечках — ямочки а под носом — умилительная родинка прочтет это письмо очень нескоро. Ему предстоит долгий путь на хлипком почтовом пароходике, столь тщедушным, что Сергей до сих пор дивился, как тот еще не пошел ко дну. Наверное, он потому еще бороздит моря, что его держит на плаву любовь многих-многих людей к своим оторванным половинам. Если бы ему довелось возить лишь казенные бумаги, то старик-пароход давным-давно лежал бы в рыбьем царстве…

Сначала мичман сгущал свои чувства и переплавлял их в чернильные буквы, заполняя им гладь письма. Потом перешел к рассказу о себе, посмеиваясь над тем, что пишет он на бумаге, которую, вроде бы, выдумали китайцы. Он писал обо всем, что видел, и высмеивал китайцев. И тех что ползали с горстями рисовых семян по болотной жиже, и других, которые продавали на счастье свои цветастые шарики (про шарики Сергей уже прознал, что их разноцветье означает пять китайских стихий).

На палубе пропел петух, который, не будь корабельного устава, давным-давно мог бы заменить собой корабельные склянки. Мичман свернул листок письма и, подхватив кое-какие бумаги, направился на доклад к командиру. Собственно, докладывать было особенно не о чем. Его заведование — одна 120 мм пушка главного калибра, пять вспомогательных 75 мм и еще семь орудий малых калибров были в исправном состоянии тщательно надраены и зачехлены. Хоть водянистый воздух и грозил железу ржавыми укусами, но человеческие руки заботливо уберегали родной металл. Матросы его боевой части, восновном — выходцы из крестьян, к технике относились уважительно и бережно, ухаживали за ней с той же заботой, что и за обитавшей на борту скотиной.

Командир встретил собравшихся офицеров неожиданно серьезно. Подождав, когда они рассядутся, командир начал свою речь:

— Там, — он показал в сторону берега, — Неспокойно. У них появилось общество, которое по-китайски именуется «Ихетуань», а по-русски, в вольном переводе «Кулак за свободу и справедливость».

Сергей невольно рассмеялся, уткнул рот в кулак, и проговорил положенное «извините» в сторону недоуменно повернувшихся к нему офицеров. Надо же, сколько ума надо, чтобы прозвать свою организацию вот так незатейливо и со вкусом — «кулак»! Но командир, похоже, понял его смех, он сам улыбнулся:

— Да, именно так! Англичане, кстати, за это прозвали их «боксеры»! Но, возвращаясь к оперативной обстановке скажу, что надо быть готовым к любым сюрпризам, потому придется быть на чеку, а различные ремесленные работы для матросов разрешить только в свободное от вахты время. Власти Китая как будто не поддерживают этих самых «кулачников», но и не мешают им. Хотя сказывают, что императрица Цы Си (да, у них все не как у нас, и во главе стоит тетка) тайно поддержала «кулаков». Потому мы должны быть готовы подняться по тревоге в любой момент!

Сергей закрыл глаза и представил, как китайцы, бросив свои шары, рисовые зерна и волов, соберутся на пирсе и примутся махать кулаками. В воздух, ведь до кораблей им все равно не достать. Его нутро снова захохотало, но он стиснул губы и не пустил смешок наружу. Вместо этого он от души нарисовал карикатуру в своей рабочей тетрадке. Командир тем временем говорил о запасе угля и воды, о машинном масле, о состоянии поршней и золотников, о качестве имевшегося на борту пороха. Потом разрешил разойтись.

Богданов все-таки, памятуя о командирских наставлениях, еще раз обошел свое заведование, тем более что делать все одно было нечего. Хорошо, все в полном порядке, можно хоть сейчас — в бой.

Китайская ночь по своей черноте похожа на ночь где-нибудь на русском юге, например — в Крыму или на Кубани. Но от своих русских сестриц она отличается удивительной влажностью. Мрак буквально пропитан водяными капельками, которые за минуту превращают человека из сухого в мокрого до нитки. Эти ночные воды жадно впитываются губкой китайской землицы, обращая ее в топь, сквозь которую пробиваются бесчисленные рисовые росточки. Так вода превращается в еду, кормящую самый многочисленный народ мира, собирающий свою рисовую жатву с нешироких полей.

Русскому человеку влажный мрак непривычен, если не сказать — неприятен. Лучше укрыться в сухости корабельного нутра и не вылезать из него до тех пор, пока лучи солнышка не обратят его в утренние кучи облаков. Тем неприятнее было для Богданова появление затянутого по самые уши в плащ-палатку вестового, сообщавшего о вызове к командиру.

— Обрадовать вас нечем, — встретил своих офицеров командир, — «Кулаки» окружили наше посольство в Пекине, а вместе с ним — японское, немецкое и английское посольства, а также Императорский дворец. Из Петербурга пришел приказ оказать помощь окруженным, а кроме нас войск поблизости нет. Действовать придется вместе с англичанами. Я говорил с Джеймсом, разработали план совместных действий. Сперва необходимо обезвредить крепость Дагу, затем — подойти к городу Тяньцзинь и высадиться на берег, ведь до Пекина оттуда можно дойти лишь сухим путем. В береговую команду войдут две трети экипажа, поведу ее лично я, командование кораблем передам старшему помощнику. Дальше входим в Пекин и действуем по обстановке. На этом — все.

Дремавшая много дней машина ожила. Выплюнув в китайский мрак облако черного дыма, она заходила железными ногами-поршнями. Заплясал пар, запели шестерни, тело корабля двинулось по водной глади в сторону занятой «боксерами» крепости Дагу. Матросы Богданова расчехлили орудия, и, вооружившись колючими железными ершами, принялись его прочищать в очередной раз. Только теперь — особенно старательно и сурово, ведь грядущая битва придавала их действиям особенный смысл. Следом за «Бобром» шли еще две русские канонерские лодки, а чуть поодаль — английские канонерки и миноносцы.

При слове «крепость» перед глазами сами собой выросли непреклонные каменистые стены, взирающие на мир хищными глазами бойниц, озаренные орудийными вспышками. И когда рассвет, сдернувший мокрое покрывало ночи, явил взорам вахтенных примостившиеся на берегу белые пятнышки, те невольно засмеялись. Какая там крепость, какие-то глиняные домишки! Как будто из обиды «домишки» огрызнулись огнем и плюнули косточками снарядов, упавших в воду далеко от корабельных бортов. Русские канонерки тем временем уже вышли на дистанцию выстрела, за ними подходили и корабли Джеймса.

Сергея охватила отчаянная радость, ведь впервые за его флотскую службу от него зависело самое главное, то есть — оглушающий удар по противнику, который собьет с пути эту белую точку, которую китайцы почтительно именуют крепостью. В бинокль было хорошо видно это строение, столь низкое, что из-за его стен виднелись лысые макушки «боксеров», колдовавших возле допотопных орудий.

Сразу десяток орудий трех русских кораблей ответил вызову «кулачников», и крепость окуталась облаком из дыма и пыли. Богданов вошел в раж, и посылал один за другим снаряды в сторону неприятеля. При этом он дивился тому, как еще вчера мирный корабль-деревня с таким добродушным названием, обратился в режущее сталью оружие, обращающее в пыль все, до чего достают его руки-орудия. Не такова ли и сама Русь, всегда мирная, но способная обернуться разъяренным зверем-медведем, едва вражья обида коснется ее сердца, затронет самую душу?!

— Поберег бы снаряды, — добродушно сказал проходивший мимо командир.

Мичман деловито глянул в бинокль и увидел то, что и должен был узреть. Глинобитные стены пылью вились над искалеченными пушками и разорванными в мясные куски китайскими телами. Путь маленькой эскадре был свободен. Над хлипкой крепостью уже вились чайки, которые, подобно знаменитым черным воронам, тоже не откажутся полакомиться мертвечиной…

Путь кораблям был открыт. На берегу время от времени скапливались людские толпы, которые в самом деле махали в сторону железных зверей бессильными кулаками. Но пушечные выстрелы рассевали их быстрее, чем дым или туман сырого китайского утра. Даже английский коммодор признавал, что война кажется ему странной, ибо противник не желает даже создать видимость сопротивления, и нет возможности принудить его к этому. Вот и гадай теперь, в самом деле он бежит, или готовит особенно злокозненную засаду, желая проиграв все сражения, выиграть разом всю битву!

Когда, плюясь дымом и ругаясь на двух языках, эскадра вошла в Тяньцзинь, кулаками уже никто не махал. Десятки стволов уткнулись в берег, который отвечал им положенным страхом. Так, по крайней мере, считали те, кто горделиво стоял по другую сторону пушек.

По городу было дано несколько пробных залпов. Никто не кричал и не бежал, лишь сгущавшаяся тишина была ответом на вызовы русских и англичан. Случайные союзники, конечно, выждали еще два дня, после чего решили-таки высаживаться на берег. Моряки недоверчиво брали в свои руки чуждое им сухопутное оружие и поеживаясь ожидали мгновения, когда будут лишены самого главного, своей плавучей родины, заброшенной в китайские края бобровой деревни.

В отличие от русских, англичане с десантом не торопились, хотя автором идеи и был их командир. Джеймс ссылался на плохую готовность английских моряков к боевым действиям на сухопутных театрах, ведь «англичане — до своей глубины морской народ, а русские — народ сухопутный, и даже русский моряк все одно более сухопутный человек, чем морской просто в силу специфики исторических закономерностей».

Похожие на науку английские слова порождали в душе русского командира скорее отвращение, чем какое-нибудь уважение к знатным доводам. Но делать было нечего, надо было выполнять приказ, тем более, что в окна русского посольства, окруженного со всех сторон враждебным, пропитанным злом городом, уже летели самодельные зажигательные бомбы. Русские детишки играли в кубики во мраке посольского подвала вместе с детьми-китайцами, родители которых приняли православную веру. Мало кто из них понимал смысл Христовой веры, и чаще всего китайцы ее принимали из-за того, что в ней отрицается новый возврат на землю после смерти. Топи рисовых полей порождали жажду оторваться от них навсегда, и шагнуть в иной мир хотя бы и после смерти. Впрочем, корыстные соображения играли тоже не последнюю роль — китайцы-христиане могли беспошлинно торговать в Манчжурии, которую, подобно кости, пронизала русская железная дорога. Поэтому православным китайцам удавалось оторваться от рисовой тоски еще при жизни, за что они с радостью соглашались ходить в православный храм и повторять молитвы на чужом языке, половину слов в которых они выговорить были не в силах.

Матросы неуверенной походкой сходили на берег. Страшно было терять чувство железной мощи под своими ногами и плечами, покидать кусочек родимого края, пусть и оторванный от тела матери-родины. Твердая земля как будто предательски раскачивалась перед ними, грозя в любой миг обернуться то ли бездной, то ли могилой. В то время как вроде бы шаткая, волнистая палуба под их ногами давным-давно обрела стойкость твердой земли, ведь она — единственное, что в этих краях было своим, русским. Нужны были какие-то слова, которых командир не мог подобрать, ибо был он военным человеком, не понимавшим большого смысла в политике. Оттого и сказал он коротко и по-простому:

— Ребята, в Пекине наших бьют! Они ждут помощи, а кроме нас им никто сейчас не поможет!

И отряд двинулся по берегу. На пути была деревушка, без всяких слов осыпавшая войско градом пуль. Моряки залегли на ее окраине и принялись отстреливаться, благо легкие стеночки китайских фанз пули не удерживали, и лишь обманывали китайских стрелков видимостью защиты. Пули китайцев тоже летели мимо русских, отчего матросы обрадовались, и среди них пошли разговоры о том, что Господь всегда хранит тех, кто идет на правое дело. Конечно, это было так, но Сергей знал еще одну причину китайских промахов — их ружья, конечно, были гладкоствольными, очень старого образца. В их стволах пули кувыркались, как хотели, и полет свой совершали по ломанным, непредсказуемым линиям. Такое оружие способно лишь напугать, но сейчас они имели дело не с тем народом, которым можно напугать выстрелом.

Вскоре защитники деревушки бежали прочь и простреленных навылет «укрытий», а русские победители вглядывались в лица погибших «боксеров». Что за чудо, все они были одинаковыми, не отличимыми друг от друга… Такое чувство, словно много раз убивали одного и того же человека, и при встрече с каждой русской пулей он в виде шутки оставлял еще один свой труп но сам при этом сохранял-таки себе жизнь и бежал дальше!

Матросы удивленно переглядывались. Как воевать с такими людьми, которых можно убивать много раз и все одно их никогда не сразить, у которых происходит невероятное. Одна душа носит на себе множество тел, которые легко сбрасывает с себя при случае!

— Это ведь тот же самый! — удивленно говорил Богданов другому мичману, Володе Сырникову.

— Нет, вроде не он, у того кольцо в ухе было…

— Но лицо ведь то же самое! Не отличить ведь!

— Ну да… К такому, видать, нам привыкнуть придется!

Движение продолжилось. Оно текло без задержки. Перечеркнутые русскими пулями деревни и хлипкие укрепления моментально пустели. Вскоре русских догнали англичане, убедившиеся в малокровности будущих боев на примере русских. Следом подошли американцы, не боявшиеся китайцев потому, что предварительно опробовали войну с ними на русских и на англичанах.

Русские моряки вместе с англичанами держали оборону на холмике, окруженном со всех сторон рисовыми полями. То и дело на холм шли китайцы в своей отчаянной и, наверное, последней попытке сбить иноземцев со своей земли, скинуть их в соленое и ничейное море. Каждую волну атакующих снова и снова скашивали пули русских и англичан, а «боксеры» даже не пытались от них укрыться. Вместо попыток борьбы за свою жизнь они бросали на холмик новую волну своих людей, словно те были ничего не стоявшим расходным средством, вроде патронов, вернее даже — мелких камушков.

— Вот, дикари! — смеялся английский лейтенант Смит, укладывая одного за другим идущих в полный рост китайцев, — Прямо как на охоте! Ха-ха!

— Нет… Что-то здесь не то, — ответил оказавшийся рядом с ним Сергей, — Знаешь, я уже думал о том, что на свете вообще нет дикарей! Взять хотя бы охотника-якута из наших восточных краев. Какой же он дикарь? Может выжить в смертельный мороз, живность пробивает в глаз, чтоб не портить шкурки, движется так невидимо и бесшумно, что будто из воздуха вырастает в воздухе и растворяется! Я видел их, когда с родителями в Сибири по делам был, отец пробовал мехом торговать. Вот я и скажу, что при таком мастерстве разве он — дикарь? Каждый народ в чем-то мастер, и его мастерством можно восхититься! Где же тут дикарство?

— А я считаю, что цивилизация есть лишь одна, и кто ей не следует — тот дикарь! Что доказывает наше превосходство? Конечно, наша сила, ведь мы завоевали много-много дикарских земель, и их народы не смогли помешать нам, хоть некоторые и старались! А сила к нам пришла от Бога, она протекла через головы наших ученых, и обратилась в сильные машины и оружие. Она протекла через головы торговцев, и те смогли взять у мира столько богатства, сколько его понадобилось для того, чтоб вырастить нашу силу, которая опять-таки завладевает богатством! Это — вроде поцелуя Господа, а Бог целует не всех, а только лишь кого избрал, кого любит!

— Что же, нас Бог не любит? Мы же все-таки не такие, как вы?! — удивился Сергей.

— Вас Он, значит, тоже поцеловал, но слабенько, меньше, чем нас! И потому вы навсегда стали нашими учениками, и ими останетесь! Но это все же лучше, чем быть дикарями, — сбивчиво выговорил Смит, одновременно не желая обидеть Сергея, но и не хотя скрывать свои убеждения, твердые, как его винтовка.

Они замолчали, продолжая бой, который уже шел к концу — остатки ихетуаней отходили от окрашенного в красный цвет холма. Сергей размышлял о том, что и теперь ему не понять этого народа, но несомненно, что они во многом — непревзойденные мастера. Способность вот так вот приносить свои жизни — это тоже, конечно, мастерство, ведь оно требует видение смысла, который ускользает и от русских и от англичан. В итоге первые недоумевают, вторые — смеются, но ничего не понимают ни те, ни другие. Если бы было возможно, надо было бы прекратить эту войну прямо сейчас, чтоб хорошо обдумать эти странные бои и наконец-то понять народ, с которым пытались биться. Ведь сказал же кто-то из мыслителей прошлого, что незнание противника — прямая дорога до поражения, а где же тут оно, знание-то?!

Снова матросы удивленно рассматривали почти одинаковые тела, будто, чуть повоевав и в насмешку набросав своих трупов, противник убежал, чтоб завлечь войско еще глубже в свою ловушку, а потом легким движением преградить ему выход. Англичане на мертвые тела не смотрели, они курили сигары, пили виски, и торжествовали победу над «дикарями», в которой не сомневались. Их примеру следовали и подошедшие американцы.

В деревушках, которые они встречали на дальнейшем пути, неприятеля не оказалось. Должно быть их отряды, подобные растопыренным пальцам, спешили теперь где-то впереди собраться в грозный кулак. Впрочем, грозным он мог быть лишь в воображении самих «боксеров». Русские моряки уже достаточно познакомились и со «смертоносными» китайскими пулями и с «ударной силой» жиденьких кулачков самих «боксеров».

Деревни на пути отряда были почти пустыми, лишь изредка в них попадались старики и женщины. Разговор с ними, быть может, что-нибудь бы и дал морякам, ведь информация о противнике была нужна, как пресная вода среди океана. Но, увы, никто из экипажа «Бобра» не знал и слова по-китайски, местные же обитатели, разумеется, не ведали никакого языка, кроме родного. Конечно, оставался еще язык жестов, который, вроде бы, должен быть понятен всем. Но в этих краях не работал даже он! На привычные ручные знаки «вправо-влево», «вверх-вниз», китайцы отвечали едва ли не пляской, понять что-нибудь в которой никто не мог. Более того, многие моряки принимали странные рукомахания за знаки угрозы, что вполне могло оказаться правдой…

Потому русских и китайцев разделяло что-то вроде ледяной стены, которая могла стать смертельно опасной помехой, но пробить которую никто из людей в черной морской форме не был в силах. Может, на пути отряда уже схоронились хищные засады, а сам он окружен со всех сторон врагами, и каждый его шаг ведет к смерти? Ведь возьми отряд в окружение и навяжи ему затяжной бой, он продержится от силы дня три, больше боеприпасов и провианта не унести на своих ногах. А там… Хорошо, если сразу убьют, а что как схватят живыми, а потом начнут испытывать свои китайские экзекуции, о которых рассказывали англичане? Тогда лучше патрон для себя приберечь, всяко спокойнее, когда в числе выходов остается самый последний — в смерть...

Так и двигался отряд, подобно слепому снаряду, выброшенному пушечным жерлом. Неотвязные раздумья о том, что делается вокруг, и что сокрыто от глаз матросов и офицеров, делали зрение и слух особенно острыми. В глаза бросалось такое, что прежде было незаметным, например — хромота почти всех китаянок, у которых ступни были неестественно маленькими, почти детскими. Ходить без посторонней помощи им было тяжело, а это, наверное, так затрудняло и без того непростой быт китайских семей!

Сергей вспомнил, что читал про то, что такую моду когда-то ввели для китайских женщин завоеватели-манчжуры. Чтобы отбить у своих желание жениться на калечных китаянках, чтоб брали в жены только своих, маньчжурок, и тем сохраняли свой народ от гибельной потери самого себя. Не помогло, и к сегодняшнему дню от недавних завоевателей осталась лишь императорская семья и немного знатных родов, которые теперь в страхе размышляют, как вести им себя между молотом и наковальней, между агрессивными иностранцами и злыми китайцами. Потому шатаются они между теми и другими, то посылая дары послам, то оружие — ихетуаням. Но дни последних маньчжуров все одно сочтены, их народа больше нет, а те, кто остался все одно будут безжалостно раздавлены, ибо в борьбе за господство над этим безбрежным народом они потеряли последнее — свою Родину…

— Вроде бы, у англичан есть переводчик с китайского — сказал командир, когда они остановились на привал очередной мокрой ночью, — Но где они? Вроде, в это время они тоже делают привал, но за нами не видно даже огонька!

— Да, за нашей спиной — пусто, — промолвил Сергей, — Может они пошли какой другой дорогой?

— Дорога тут одна, — ответил командир, — Вокруг — рисовые болота, на которые не сунешься, пока в своем уме, конечно. А они — не тот народ, который из ума легко вывести!

— Значит, возможно самое плохое. Противник решил с нами расправиться по частям. Пользуясь нашими разногласиями, он легко рубит нас по кускам! Это — в теории, как поступил бы я, будь их командиром. Но… Не могли же они убить столько людей без малейшего шума! Кто-нибудь же закричал бы перед смертью! Их все-таки человек двести, хотя бы один или двое наверняка бы вырвались и попробовали спастись бегством, а к кому бы они побежали, если не к нам?

— Ваши предположения?

— Они, думаю, совпадают с Вашими. Англичане и американцы намеренно отстали от нас, чтобы наблюдать издалека за нашим движением, а потом, убедившись в безопасности, идти вслед. Если что случится — они повернут назад, или займут оборону, дожидаясь подмоги, что более вероятно!

— Вот свиньи!..

Оба замолчали. Сейчас они почувствовали, что их морской отряд, оторванный и от родины и от привычной стихии — все равно, как горсть зернышек, брошенных в омут дикой реки. Тьма будто ожила, превратилась во что-то жадное, засасывающее. Ведь она — здешняя, она — заодно с теми, кто пару дней назад шел живым мясом на их винтовки! Но темноту не сразить даже гвоздившим прямиком в цель нарезным русским винтовкам слишком уж громадна ее туша, чрезмерно страшна…

Из небесной мути едва доставали Земли редкие лучи месяца. Устроившись в одном из таких лучей, Сережа вытащил из кармана огрызок карандаша с листком бумаги, которые всегда носил при себе.

«Дорогая Надюша! Возможно, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, я навсегда пропаду в темноте китайской ночи», начал писать он. Но тут же спрятал карандаш и бумажный клочок обратно в карман. Куда он отправит это письмо после написания? Назад, к кораблю, от которого оно с почтовым пароходом пойдет на Родину? Но ведь не сможет оно само ни доползти, ни долететь до «Бобра», и нет человека, который бы в одиночку отправился туда сквозь эту страшную землю! Да, если бы он был сейчас где-нибудь в Германии или во Франции, то сунул бы письмецо в карман. Если бы погиб, то солдаты неприятеля, обыскивая труп перед тем, как предать его земле, нашли бы заветный бумажный кусочек, и отправили бы его к слезам любимой, для которой его белая простыня закроет весь свет. Но тут… Едва ли «кулачники», да и вообще китайцы, поймут, что это — письмо, а не что-то другое, например — русский носовой платок! Потому не будет и встречи чернильной бумаги со слезливыми глазами, и он навсегда исчезнет здесь, словно растворится в мокрой темноте…

Но утро все же наступило, и скоро перед русским отрядом раскинулись непривычно тесные глинобитные окраины города Пекина. Этот город когда-то был основан монгольским ханом Хубилаем, как новая, монгольская столица этих земель в замен китайского Гуанчжоу. Поначалу китайцам нельзя было в нем даже находиться, а посреди города расстилалось широкое поле, на которое выходили окна императорского дворца. Не мог монгол жить без созерцания родной степи, пусть искусственной сжатой до крохотных размеров. Можно себе представить, какие волны тоски окатывали сердце хана-императора, когда он видел конечность своей игрушечной пекинской степи и вспоминал степи своего детства, где небеса целовались с землею!

Теперь, конечно, о монголах в этом городе никто не помнил, не осталось в нем и людей того гордого и воинственного народа. Теперь все пространство было заполнено одинаковыми людьми, маленькими и юркими. Они копошились на каждом углу, что-то покупали и продавали, громко кричали на визгливом языке. Русские бросились в этот глиняно-человеческий омут, зажмурив глаза, и помня лишь о том, что где-то на самом его дне, запертые со всех сторон врагами, ждут помощи свои, русские. Принимать какие-то меры для своей безопасности было бесполезно, при желании местные могли бы даже закидать русских насмерть подушками. Но на счастье они просто не замечали моряков, растворившихся в городе, как крупица соли в бочке с водой.

Продираясь между ослами, лотками, возами с товаром, русский отряд добрался-таки до площади перед посольством. Со всех сторон здание было обложено большими мешками, набитыми, вероятно, песком. Тут же валялись какие-то столбы, куски чего-то деревянного и железного. За этими баррикадами сидели и стояли не очень многочисленные повстанцы, вероятно — остатки некогда могучей толпы, которая, выбросив свою жгучую силу, рассыпалась на рой человечков, разлетевшихся по своим делам.

У Сергея мгновенно возник план, которым он поделился с командиром:

— Разойдемся по задворкам, прицелимся, и разом по ним ударим! Благо, местность позволяет! — сказал он, окинув рукой низенькие домики и тесные дворы, окружавшие площадь.

— Нет ли у них там дозорных? — высказал опасение командир.

— Могут быть. Потому надо соблюдать осторожность. Хотя, думаю, что они менее всего ждут удара из города. Они ведь, вероятно, решили, что никто не рискнет сунуться в этот китайский человейник!

— Да, они — решили, а мы-таки — сунулись! — заметил командир.

Моряки разбрелись по задворкам, выставив стволы кто из-за лотка с цветастыми шарами, кто — из окошка фанзы, в которую зашел без спроса, кто — из густой листвы каких-то местных кустиков. Китайцы, которых они там встречали, не задавая лишних вопросов, отходили в сторону, уступая место русским. Сам Сергей спрятался за осла, который спокойно жевал травку в одном из двориков, и даже не вздрогнул, когда к нему на спину легла холодная русская винтовочка. А мичман уже видел цель — меланхоличного китайца, равнодушно взирающего в небо и отставившего в сторону свою допотопную винтовку. Конечно, он не знал, что тот китаец зовется странным именем Небо, так, по крайней мере, читался иероглиф, означавший его имя. Но если бы и знал, что бы это изменило в сей момент, когда тот человек обратился для него — в цель?!

В одно мгновение дома и сарайчики, окружавшие площадь, обратились в огненных ежей, перекрывших своими колючками-пулями всю площадь. Ихетуани не могли понять, откуда на их бедные головы нагрянул этот свинцовый ливень. Они хватались за свои винтовки, стреляли в разные стороны, бестолково носились по площади, тут же падали, что-то выкрикивали.

Сразив двоих супостатов Сергей почувствовал, что у него странным образом исчезло ощущение боя. Он будто бы стрелял не по людям, а по глиняным слепкам кого-то, кто был спрятан далеко, недосягаем. Убивать их — все одно, что разбивать палочкой глиняные горшки на плетне, чем Сережа любил заниматься в детстве. Сколько не разобьешь — появится столько же, а то и еще больше. Потому они, вероятно, и не боятся смерти, ибо ее для них и нет, ведь они — лишь копии и копии копий…

Потихоньку китайцы на площади закончились, притом никто из них так и не успел понять, с кем же он ведет бой. Русский отряд подошел к посольству, из которого уже появлялись радостные русские лица. Слова благодарности, рукопожатия, и, в конце концов, переданный из Петербурга по телефону приказ отправляться на освобождение Императорского дворца в Запретном Городе. Его тоже осадили «боксеры».

Пообедав в посольской столовой и немного передохнув, моряки собрались идти в следующий бой. Хотя мало кто из них понимал, кого и от кого они должны теперь освобождать. Вроде бы еще недавно запертая во Дворце царица Цы Си сама дружила с «боксерами»…

Вот появилась и добротная каменная стена Города, так не похожая на непонятно как державшиеся хлипкие стеночки фанз, которые они встречали по дороге. Стена огрызалась пулями, притом — не только гладкими, бестолковыми, но и нарезными, идущими прямо, точно ищущими свою цель. Потому от ее белой глади надо было держаться подальше, протискиваясь по другой стороне улочки, своей грязью напоминавшей проселочную дорогу.

Стрелков, засевших на стене, не было видно. Они укрылись за ее камнями так, что будто слились с ними, и палить по верхушке было бесполезно. Оставалось лишь ждать появления подкрепления с пушками, о котором было сказано в посольстве. Правда, и к «кулачникам» тоже могло идти подкрепление, в посольстве Сергей узнал, что на их сторону перешло несколько полков китайской армии. Не факт, что у них не могло бы быть пушек, или что их пушки были бы слабее русских.

Перемещаясь вдоль стены, русские оказались напротив ворот, ворваться в которые было все-таки проще, чем проломить стенку. Но здесь огонь врага был самым сильным, самым пронзающим. Моряки огляделись по сторонам. Пробивать ворота им было нечем. Если, конечно, не вспомнить опыт предков…

Два матроса, отправившиеся на разведку, вскоре вернулись, волоча в руках большое бревно, судя по всему — дуб. Как они нашли его в почти лишенном леса Китае? Впрочем, в Китае всегда была сильна торговля, а где есть торговля — можно найти и что-нибудь далекое, для здешних земель — чужое. Теперь можно было всем взяться за дубовый ствол (в какой же стране он рос раскидистым деревом? Не в России ли?!), навалиться, и, не обращая внимания на пулевой град броситься к стене. От мерзкого свиста закладывает уши, которые не закроешь так же ловко, как глаза, ибо они лишены век, а руки заняты бревном. Но вот уже и мертвая зона, сюда пули не попадают.

Сергей огляделся. Нет, бездыханных русских тел на площади не лежало. Лишь матрос Венедиктов тер окровавленной рукой висок, но его тело было наполнено такой же жизнью, как и прежде. Значит, просто царапнуло…

Удары русского тарана застучали в ворота, сквозь которые не так давно не было хода не только для иноземцев, но даже и для китайцев. Лишь благородные маньчжуры могли входить через них, а из китайцев вход разрешался только для евнухов, без которых жизнь двора была невозможной. В те годы китайцы и спешили занять место в рядах евнухов, чем вызывали насмешки со стороны маньчжурской знати. Но, прошло не так уж много лет, и уже иноземцы ломают бревном ворота, чтоб спасти маньчжуров от будто бы опившихся из чаши ярости китайцев.

С двадцатого удара створки со скрежетом поползли в разные стороны. Вероятно, эти ворота не ожидали, что когда-нибудь в их вечно запертой жизни по ним ударят-таки русские! Огласив округу никогда не слышанным здесь русским «Ура!», моряки ворвались в городок, прежде закрытый почти для всех.

Кое-где возникали стычки, слышалась стрельба. Но простор крепости уже был перечеркнут русскими винтовками и слева направо и сверху вниз. Сергей запомнил, как он палил по низеньким фигуркам, которые метались и падали, как частой стрельбой глушил визгливые крики на чужом языке. Под ногами то и дело попадались потоптанные большими русскими морскими ботинками флаги с разнообразными драконами, где — злыми, а где — мудрыми. У самого дворца Богданов чуть не споткнулся о валявшуюся под ногами рваную книжку, испещренную иероглифами. Поднимать ее он, понятно, не стал. К чему ему произведение литературы, в котором он не поймет ни слова? И никогда он не узнает, что книжечка та была сочинением Сунь Цзы «Искусство войны».

К вечеру бои в городе прекратились. Императорская семья публично благодарила своих русских освободителей. В город входили отряды из англичан, американцев, французов, немцев, японцев. Они, конечно, тоже спешили на выручку своих посольств но опоздали по независящим от них причинам. Экипаж канонерки «Бобр» поглядывал на них снисходительно, упиваясь своей радостью быть победителем самого большого в мире народа.

Через несколько дней они возвращались домой, на «Бобра». Всю дорогу Сергей размышлял о китайцах, познать которых русский народ так и не сумел, хотя за свою жизнь познал много-много народов. Он вспоминал смерти их бойцов которые шли прямо на русские винтовки, стараясь показать, что их жизнь — ничто. Вспоминал страшное сходство людей этого народа не только по лицам, но и по движениям, по интонациям, вообще — по всему. Словно ими всеми правил один большой ум, всегда ускользающий от взгляда чужих, носящий на себе множество тел, и потому — бессмертный. За свои годы Русь прошла сквозь великое множество войн. В войнах русские и не-русские убивали друг друга, но вместе с тем — друг друга понимали и даже, помимо своей воли — копировали. Через линию борьбы проникало все, начиная от языка до кулинарных привычек. Но эта война была, пожалуй, первой, после которой противник все одно остался далеким и по-прежнему непостижимым, на которой русские ничего не узнали о китайцах, а китайцы — о русских.

История сделала шаг. Лодка «Бобер» билась уже в другой войне и с иным народом — с японцами. Те годы вообще были богаты на выяснение народами отношений между собой. И маленькая война с «боксерами» скрылась не только в большой памяти народов, но даже и в маленькой памяти Сергея. После были войны еще злее, еще беспощаднее, и удивительно, как они не вынесли Сергея из России в заморский край или на Тот Свет.

И вот через много лет капитан инженерных войск Николай Богданов, служивший в Приамурском военном округе, руководил установкой ядерных фугасов. Для этих необычных ядерных боеприпасов сперва откапывались специальные шурфы, а уже после в них погружался заряд, рассчитанный на уничтожение определенной массы живой силы и техники в округе. Ядерные заряды были венцом обороны этих краев, последним словом в ней, своего рода — точкой. Их ставили уже в дополнение к множеству бетонных ДОТов, закопанных в землю танков, припрятанных ракетных установок и установок залпового огня. Страна наращивала свой восточный щит.

О китайских приключениях своего прадеда Коля, конечно, ничего не знал. Не сохранила их родовая память, расплескала-растеряла на поворотах истории. И теперь он с жадностью смотрел по ту сторону реки-границы, где между редких сопок временами появлялись крошечные человеческие фигурки, похожие на шахматные пешки. Они там копошились, делали что-то, скрытое от русских глаз большим расстоянием. Неужели они и есть те самые злые враги, против которых громоздится эта великая оборона?!

Китайцы остались все такими же далекими и непонятными, чужими. Бобр и Дракон остались сущностями разных миров, не понявшими друг друга…

Товарищ Хальген

2011 год