Пять лет… полная изоляция. Бедный Иен ничего не понимал: где, как, почему? Пять лет уже огромный, просто непостижимый срок. Это пятая часть его жизни! А ещё и в изоляции… И всё из-за того, что, будучи выкинутым на улицу в связи с очередной реформой вместе с молодой женой и месячным ребёнком (как гласила реформа «ошибочной нации»), он был вынужден украсть. Украсть, что бы прокормить. Упасть, что бы дать выжить. Но всё вышло совершенно не так, как он ожидал… И нейронная сигнализация, и акустическая блокировка движений, и быстроногие стражники, и кража у организации, что стоит под Реформой… В общем с того самого момента он больше не видел ни жены, ни крохотного сына. Инъекция тоже сделала своё дело, усыпив напрочь все воспоминания о семье ровно на месяц — что бы исключить побег до того, как его доставят на место отбывания наказания. А через месяц вернулась память, попытавшись отобрать жизнь, нацарапавшая пару следов от верёвки на шее. Однако здравый смысл победил.

Теперь Иен брёл по лесной тропинке, сбивая пузатые капли росы с бархатистых листьев черники. Он насвистывал совершенно произвольный мотив, беспечно улыбаясь и пожёвывая соломинку сладкого стебля травинки. Густой воздух обволакивал его лёгкие, вылизывал медовым языком губы и ноздри. Приглушённый листвой свет падал на веки, щекоча игрой изумрудных теней. Иен шёл, сворачивая у так знакомого куста черёмухи, что уже отцвела, спускался по склону небольшого холма к плавным водам ручья. Так каждое утро он спускался у воде, умывался, наполнял фляги и порой долго сидел, опустив ноги по щиколотку в холодное серебро течения.

Простая жизнь. Ни души рядом… Ни разу в том лесу не ступала нога человека, кроме его собственных двух, резвых и босых. Ни разу он не слышал голосов охотников или заплутавших туристов. И никакого шума городов. О, как он был счастлив, что больше не видит и не слышит гула толпы, лязганья дверей, завывания ветра в трубах крыш и заплесневелых переулках, ветра, убивающегося об стены бетона каждую ночь. Ночь, навсегда утратившую своё лицо в свете мощных прожекторов, выискивающих слабые глаза, неоновых вывесок, нащупывающих кошельки потолще и руки попотливее. Как он был рад, собирая налитые горькой сладостью ягоды клюквы, что кошмарные горгульи сирен, собачьего лай, визга тормозов и пьяной ругани, облачённые в сверкающие колючей проволокой доспехи, не приземляются более на его стальной подоконник в доме с десятью тысячами квартир. К тому же, теперь его домом была славная хижина с соломенной крышей, а подоконник и вовсе отсутствовал — окна не были отгорожены от мира тепла и зелени ни стеклом, ни пластиком. Благо климат в этих краях был мягкий и не скакал дурным конягой от мороза к ярой жаре. В прохладные ночи Иен завешивал окна хижины льняными занавесями, и раздувал сосновые угли в маленькой печи. А в жару он часто спал под отрытым небом, любуясь на столь яркие звёзды. Ах, как он истосковался по такому вот прозрачному небу, вытягивающему саму душу полетать среди крупных жемчужин далёких светил. Звёзды, не зарытые в чернеющую мглу, электрическим и плазменным светом из окон, фонарей, трасс, башен… Звёзды, как слезинки хрусталя. Хрусталя, отражающегося в ночной росе. В безветренном медовом воздухе тёплой ночи. Иен встречал такие ночи, развалившись в гамаке, тихо слушая музыку из маленького беспроводного радиоприёмника. Любимая частота. Песни, выученные уже наизусть. Люди, слова, лица, голоса. Всё это уже уплывало из его памяти. Кто такие люди? Три года в одиночестве. Полной изоляции, которую не нарушало ни одно существо человеческое, ни одно письмо или иной факт получения информации извне. Лес, звёзды, изумрудные тропинки в тенистых рощицах — это всё.

Первый год Иена просто рвало в клочья от всего этого. Как было сказано выше, верёвка не раз была перекинута через ветку ясеня, опутывая с одной стороны ствол, с другой — хрупкую шею. Волосы клочьями по нежной траве луга, капли нервозной крови в хрустале ручья. Слёзы и вой, помешательство. Отчаяние, выхода из которого не было. Всё впустую. Ничего вокруг. Каждое дерево шептало, язвительно извиваясь, растекаясь в сознании на сотни демонов: «Ты здесь один. Один на веки». Один, выкинутый, свергнутый. А там, дома…

Теперь Иен зарос бородой, отпустил волосы, заплетая их в лихую косу, наподобие индейской, стал улыбчив и рассудителен. Лёгкая седина коснулась пряди волос, безумно вспыхнув задолго до должного срока. Морщинки у глаз и щёк прибавляли ещё лет этак десять. Но здоровый румянец, отличная форма и самочувствие пришли взамен всегдашней подавленности городом, угнетённости отвратительной работой, нездоровым питанием и страшным дефицитом сна. Теперь же всё вокруг способствовало полному покою и самоуглублению. Порой Иен ловил себя на мысли, что, просто-напросто «тащится» от мер наказания, установленных государством Реформы. Он никак не мог понять, как такое наказание может пагубно повлиять на человека. Пять лет… Да он, наверное, украдёт ещё сотню раз, если за каждый раз ему будут вшивать такую «отсидку».

В гигантском погребе, целом подземелье с комнатами и коридорами, что находился у подножия холма, хранился запас консервов, круп, муки, сахара, соли, медикаментов, витаминов лет на десять. Новые разработки в сфере упаковки, наверное, могли бы продлить этот срок ещё на столько же. Однако Иен культивировал землю сам, всё меньше и меньше полагаясь на запасы. За первый год он пресытился однообразием «жрачки гнилой цивилизации», и на второй год уже сам засадил небольшой участок рядом с хижиной картофелем и фасолью. А на третий — почти полностью питался, что называется, «от земли».

Мечта сшить себе мокасины, настоящие кожаные, плотные, так и растаяла, когда он понял, что в этом лесу нет ни единого зверька… Птицы, да насекомые, лягушки и пресмыкающиеся в изобилии. Но шкура змей была слишком нежной для рабочей обуви. Одежду он тоже сшил сам из льна и хлопка. Запас тканей так же имелся в отдельной комнате подземного склада. Да и комплектов десять одежды находился там же. За первый год, год помутнения рассудка, большинство из всего шмотья Иен изорвал и изрезал. Он тогда и хижину разнёс в щепки. Теперь ему было немного стыдно за себя. Записывая в дневниках хронику жизни «смотрителя», он с улыбкой смущения выводил строки о первых десяти месяцах в «зелёном аду».

Что же касается его миссии, так сказать исправительной работы, что наложило на него государство Реформы, то тут тоже всё было проще простого. Лесник. Ни больше, ни меньше. И хотя никого, кто мог бы покуситься на эти заповедные земли, и в помине не было, и лес этот не выращивался специально под строительство и так далее, всё же Иену надлежало по всем правилам ухаживать за ним, вести учёт всему, регистрировать любые изменения. При необходимости, он посылал депеши управлению. Ну, к примеру, если какой-нибудь паразит поселялся в коре деревьев, и те усыхали. Тогда ему высылали всё необходимое. Оставлялось всё в назначенном месте. Но он ни разу не видел того, кто занимался доставкой. Изоляция есть изоляция. Хотя он привык к этому давным-давно.

Так он лесничил в том субконтинентальном лесу изо дня в день, из месяца в месяц. Из года в год. Регулярные обходы, наизусть заученные мили кустов, боров, дубрав. Грибы, ягоды, щебетанье птиц. Пыльца и смола. Изо дня в день пробуждение в душистом зелёном раю. Танец со стрекозами и желтокрылыми бабочками, с вьюгой пчелиного роя, с клёкотом холодного ручья. Глаза Иена улыбались изумрудному зеркалу его собственной души, увитому ветвями и причудливыми узорами мха. Улыбались звёздам в безоблачной ночи. Слёзы радости и горьких откровений, что несли за собой новые волны радости от ощущения жизни… были ли они слезами или просто жемчугом росы, что обронила дева Ночь со своего ожерелья, мягко крадясь через тихую землю Иена? Иена — лесничего, Иена — заключённого, Иена — счастливого.

Из дневника «смотрителя»:

«19 октября. 22.30.

Сегодня ходил за северный холм к границе леса. Деревьев вновь заболевших — ноль. Состояние толщи кустарников в зоне 8 — 40 без изменений. Точка росы поднялась на пять уровней в 2,5 километрах от границы. И далее.

Это и привлекло моё внимание. Завтра надо будет дойти до опушки и посмотреть в чём дело. По-видимому, откуда-то идёт вода, возможно где-то разлился ручей. Волнительно за состояние почвы.

20 октября. 20.15

Вернулся домой. Ранним утром отправился в путь, достиг границы леса в 14.20. Благо взял с собой инструменты — плазменный паяльник и моток изополимерного кварц-винилового шнура с жидкими гвоздями. Утечка воды в шланге горизонтального снабжения влажностью № 8/14. Плесень перекинулась на внутреннюю переборку

— пришлось выжечь. Заросли мезозойского папоротника завяли в радиусе полутора километров у точки утечки из-за обилия влаги. Неполадка устранена. Проверены шлюзы стравливания побочных газов — в норме. Дренажный отсек по индикаторам работает на 85 процентов. Через неделю надо спуститься каналы — проверить волокна дренажа. В секторе утечки.

20 октября. 23.45

(Не для передачи на базу).

Пишу эти строки, как обычно, при свете свечей под звёздами. Не люблю писать при искусственном свете здесь, в Лесу. Что-то сентиментальность вкралась в мою голову. Как странно теперь ощущать её. Как странно, будучи открытым, словно книга, излучать тайную ауру сентиментальности. Что в этом виновато? — рябиновая настойка, что сегодня опустошалась стакан за стаканом за ужином, или поход к «границе»? Наверное, всё вместе, вкупе с моим теперь уже непрестанно сущим чувством смирения.

Шестая планета звезды Квадро-Дельта. Туманность Лагуны, Созвездие Стрельца. Планета камня и льда. Почему здесь? Почему я? Почти за двадцать тысяч световых лет от всё ещё, я надеюсь, живой Земли. Задатки атмосферы, идеальная гравитация. Радиационный фон сойдёт на незначительное альфа излучение при появлении атмосферы.

Сегодня, стоя на опушке леса, дремлющего в свете искусственной миллионно вольтовой зари в тумане систем влагораспределения, я вглядывался в тьму за куполом. В покрытые извечным льдом оплавленные некогда каменные монолиты, тут и там разбросанные по оранжево-белой долине. Тёмное пространство, почти полный вакуум, плещущий звёздами и их отражением в жилах базальта, кварца и по крапинкам циркония. Далекая Квадро-Дельта, это «Солнце» мира сего, порадует рассветом только через две недели. И тогда дифракционный раствор поползёт меж слоями купола, воссоздавая естественный цикл дня и ночи, затеняя светило каждые 12 часов. А пока лишь плазменные лампы шкворчат за пластиком внутреннего купола, разукрашивая листья изумрудом, играя светом Солнца по стволам вековых сосен и гладких камням в ручьях. Идеальный рай природы… Чистый священный заповедник. Бархат и хрусталь, изумруд и мёд лучезарный. Под стеклополиолиновым куполом диаметром сто на сто миль… Они заканчивают строить новый отсек. Скоро и там появится такой же как и я лесничий… заключённый, отправленный в межгалактический рай в самую гущу леса. А дальше? Ещё один отсек сто на сто… Потом ещё. Грузовые баржи привезут грунт, саженцы и целые массивы гидропонически выращенных на земле сосен, дубов, ив… Криогенные бочки с живностью: рептилии, лягушки, насекомые, паукообразные и пернатые. Пока это надёжный минимум. Как я был глуп, когда раньше удивлялся отсутствию тут животных покрупнее, млекопитающих, например. А по сути, зачем они? Зачем тратить деньги и время на никому не нужный рай… Я понял это два года назад. Ведь этот рай был таковым только для меня, лесничего. Через сотни лет, когда большая часть планеты будет засажена лесом, сработает реактор, который установили давным-давно где-то на северном полюсе планеты. Он растопит лёд. Создаст парник. И этот, и другие купола постепенно демонтируются, обнажив леса и луга. О! Что это будет за чудо? Как бы я хотел посмотреть это в быстрой прокрутке во времени. Толщи пара неистовыми буграми в тысячи миль диаметром взойдут ввысь от поверхности. Облака, перемешивая в котле ярые разряды алых молний, покроют шапки сюрреалистических гор, что снимут себя оковы

льда от удивления… первого потрясения за сотни миллиардов лет! И, когда бескрайний океан облаков расправит свои крылья над планетой, взору Светила представится буйная зелень лесов! Изумруд жизни, синева озёр и ручьёв, ищущих дороги к ним, сливающихся в экстазе поиска, творения пейзажа, творения того, что позже человек нанесёт на карты. Этот момент созидания мира наступит, конечно же не на седьмой день (понадобится не один год для такой расконсервации), но всё же… задумайтесь над эпохальностью момента. Над величием мысли, преодолевающей хаос, создающий стихии!

А я… Я слежу что бы эти деревья, эти травы, эти…ммм… носители кислорода, росли исправно и выполняли свою миссию. Когда-нибудь продуктом их жизнедеятельности наполнят свои лёгкие первые переселенцы с Земли. Кто это будет? Блистательные умы, творцы? Учёные и художники, гении и таланты? Генофонд? Или же те, у кого больше бумажек, у кого сердце готово разорваться от страха за то, что они, свиные рыльца, останутся жить на приходящей в негодность, вот-вот издохнущей Земле? Страх погибнуть вместе с матушкой, которую загубили их заводы, их испытания, их войны? Эти рыльца приплывут сквозь галактику Млечного Пути с надеждой пустить свои скользкие корни в новы рай? Кто же? Кто же будет достоин? Ради кого я так полюбил этот Лес, ради кого я лелею каждую росинку, каждый стебелёк и пихтовую иголку? Как-то несколько месяцев назад я хотел взорвать купол. Мне стало невыносимо страшно, одна картина чуть не остановила ход моего сердца, когда я подумал о том выводке свиней, что прилетит заселять чернью сей дивный новый мир. И я бы мог это сделать. Я изучил систему купола. Я долго сидел с двумя проводами в руках, готовый пресечь строительство рая в созвездии Стрельца замыканием, возгоранием, окислением дренажа, и вызванным в связи со скачком давления взрывом всего купола. Перед глазами было пространство безграничной вселенной миллиарда галактик, пустынный вакуум в мертвецком свете сгорающих звёзд, а за спиной — пышные леса в предрассветном тумане и песнь просыпающихся птах в камышах где-то вдалеке. И я не стал замыкать проводники. Я надеюсь. Я верю. Я люблю. Я оставляю этот мир вам, творцы добра!

Иен Лесник».