Каждая форма жизни бессознательно стремится к бессмертию.

Безусловно, нам всем хочется посмотреть немного дальше своей смерти. Мне всегда было жалко людей, гадающих о прелестях или ужасах загробной жизни. Дело в том, что этот вопрос является единственным, ответ на который будет дан в любом случае. За свою убогую жизнь вы можете и не услышать о бозонах Хиггса, трудовой теории стоимости, законе отрицания отрицания или пятистопном хорее. Более того, вы спокойной можете считать Солнце не звездой, а, скажем, великим божеством, украшающимся за высокими скалами каждый вечер. Проблема лишь в том, что данным наивным верованием легко перекрываются объективные законы физики. Но вы, черт возьми, в любом случае будете поставлены в известность о всех подробностях жизни после смерти непосредственно после самой смерти. Зачем на это тратить время сейчас? Ты меня понимаешь?

Я сам себя не понимаю.

Это уже сумасшествие. Бетонные стены, бетонный неровный потолок, нары и окошко в клеточку — это сумасшествие. Черганов перед отправлением на фронт много раз повторял — если уж тюрьма, то молись, чтобы не одиночная камера. Хороший человек был Черганов, до самого вокзала во время поездки давал советы разные, много шутил. Как мне часто казалось, он был глубоко несчастен. И счастлив не был ни разу в жизни. Везде искал подвох, цинизм, скрытую издевку. Прилетел с войны без головы — раздробило при артобстреле. Хоть кто-то постарался собрать его улыбчивое лицо по кусочкам? Я до сих пор сомневаюсь что тело — его.

Казалось, вернулся он давно.

Нет, совершенно недавно, буквально три недели назад. Следом, словно по знаку, случились облавы подпольных квартир. Сопротивляющихся убивали на месте, в ответ на робкую стрельбу выжигали все жилище. В особых случая взрывали на улицах, в дальнейшем сваливая на кровавую вражескую разведку. За семнадцать дней в ходе лихих рейдов уничтожили всех ”отступников от центральной линии партии” и просто ”лживых предателей”.

Тогда попался и я.

Мы все точно знали о бесплодности распечатывания листовок, но продолжали этим заниматься, иначе бы свихнулись. В других группах пробовали устраивать теракты. Убили пару министров. Во дворе собственного дома взметнули на воздух одного генерала опричников. А мы просто печатали листовки, обсуждая редкие обрывки правдивой информации с фронта. Когда нас брали, Лара зачем-то резко полезла в карман пиджака и затем долго дергалась от коротких автоматных очередей.

Черганов предупредил сразу: ”Попадешь в одиночку — найди себе занятие. Подохнешь с тоски”.

Честно не подозреваю, какое здесь можно найти занятие. Где-то я слышал про комбинирование физических упражнений и решения простейших логических задач, правда, работает это лишь при ожидании допроса, сидение же здесь безотрывно более двух недель приводит к помешательству. Хоть кормят весьма и весьма сносно. Бетонный саркофаг для любого разумного существа рано или поздно станет мешком, гробом, могилой, заблокированным отсеком в затонувшей подводной лодке, внутренностями догорающего танка или просто тюремной камерой. Любой полет мысли, стремление к творчеству разбивались об осознание никчемности будущих дней, проведенных здесь. Следом за угасанием разума пропадает ощущение жизни. Ты можешь считать дни и отмечать даты, но все равно собьешься. Каждые следующие сутки по своей монотонности копирую предыдущие. Отсутствуют даже намеки на элементарное разнообразие. Потом пропадает трезвая оценка окружающей действительности. И все. Собственно, выходом остается разбить висок об угол грубо собранных нар.

Меня от данного алгоритма отгораживала мысль о скором расстреле.

Расстрел превратился в избавление. Я пугался мысли умереть в сумасшедшей горячке от собственных рук, потому дольше старался сохранить зачатки рационального поведения. Буддисты, например, издревле знали толк в грамотном бессмертии. Менялась лишь оболочка, своеобразная бутылка нашей души, содержание оставалось прежним. Оно лишь путало смерть с крушением оболочки — бутылки, не осознавая всей прелести перерождения, фактически бесконечного. Моя проблема заключалась в нежелании оставаться с неизменным содержанием, ведь форма в любом случае приведет меня в Россию, и хорошо еще если не в военную. Тошнит. Достало. Каждый раз одно и то же. Спираль времени с небольшими качественными переменами на новом витке.

Внезапно окошечко в железной двери со скрипом отпало, и тусклый просвет устало произнес:

— Паркман, на выход.

Любой следующий режим заставит вспоминать этот со сладостным томлением, и уже другие молодые очкарики будут расклеивать на стенах листовки, сумасбродно изобличающие власть. Собственно, зачем? Чтобы новые дети бюрократической машины опять правили бал социальной дифференциации? Им все равно, под какими флагами или знаменами этим заниматься. Эдакая вечная борьба за распределение нефтедолларов. Редко кто из противников власти в глубине души не имел гнилостную червивую мечту когда-нибудь притронуться к богатствам сверхдоходов. Борцы же за идею гибли первыми. Для них цель вечна была недостижима, они лишь прокладывали дорогу новым борцам за бессмысленную идею.

Простейший вопрос: ”А зачем мне нужно было идти?” я растворял в мыслях о скорейшем расстреле.

Охранник грубо и тупо толкнул меня к бежевой неприметной стене, чуть не разбив без того хиленькие очки. Рассудок в конвульсионном бешенном темпе цеплялся за любой предмет интерьера. Окрашенная в зеленый предельно узкая железная лестница, шаги радостно устремляются к верху. Охранник не вооружен, идет спокойно-расслабленно, да и бежать особо некуда. Все, что я знал о мире в его разнообразии, судорожно сжималось до пределов казематов и вытоптанной расстрельной площадки. Там ждали солдаты.

Семеро рядовых с лицами непаханой земли перезаряжали автоматы. Стоящий неподалеку прапорщик лишь мельком взглянул на меня и выкинул:

— Так, давайте кончать, у нас еще пять таких же сегодня.

Лишение моей смерти хоть оттенка уникальности почему-то оскорбило. Весьма обыденно я был сопровожден к выщербленной кирпичной стене. Только сейчас заметил отсутствие наручников на запястьях, их не потрудились надеть. Я поправил съехавшие на кончик носа очки, вытер выступивший пот со лба. Дотошная обыденность. Мельком услышал кусок разговора:

— … Товарищ прапорщик, не могу стоять, понос мучает.

— Блядь, Василий, сделаешь выстрел и хоть ри, где стоишь, разрешаю.

И тут –

— Товьсь!

Солдаты приняли положение правильной шеренги.

— Цельсь!

Семь дул отрешенно уставились бескомпромиссным взглядом циклопов. Чуть за деревьями бодро поднималось рассветное солнце нового дня. Враз захотелось посмотреть на него и зачем-то помолиться. Я чуть приподнял голову, терпя боль в глазах, вглядывался в оранжевый диск.

— Ишь ты, гордый какой. — хмыкнул прапорщик. — Пли!

Как-то вдруг стало обидно за неверно воспринятый жест.