Уже поздно вечером я обнаружил в спальне доселе не замеченную мной лакированную шкатулку. Неприметная на первый взгляд, хозяевами она явно ценилась и была спрятана сразу за целой кипой рамок с семейными фотографиями. Серые лица взирали с них на беспорядок, временно устроенный нами в отсутствие внятных задач и целей. Вообще совершенно удручающая семья: муж — пятидесятипятилетний инженер, жена — строгая и слегка вздорная библиотекарша, вполне образцовая дочь. Грамотами об успехах в учебе была обклеена вся её комната. Хорошая, наверное, девушка. Вот только внешний вид её почему-то наводил тоску и мысли об отсутствии дальнейших перспектив пребывания с ней, кроме как быть стареющим инженером — мужем взбалмошной библиотекарши. Да и вообще вся квартира наводила советскую нафталиновую тоску. Почему? Возможно из-за тошнотного цвета обоев с незамысловатым узором, разнообразие в котором приносили лишь выбоины, из-за пыльной, совершенно лишенной удобства мебели, из-за грязных окон. Хотя окна были разбиты во всем доме. Крысиные квартирки. Крысиная жизнь.

А шкатулка привлекала внимание даже вписываясь по своей убогости в окружающую действительность. Внутри, как и ожидалось, находились безвкусные украшения, часто бижутерия. Какой от них толк сейчас? Но вот на самом дне меня ждал сюрприз — толстая пачка писем, стянутых зеленой резинкой.

Бросив автомат на пол, я поудобнее расположился на хозяйской кровати, взвалив грязные под в район подушки. Высвободил сами письма. Конверты шли из Волгограда, иногда попадались и здешние, почему-то не отправленные. Был еще странные конверт времен Великой Отечественной, из Берлина, датированный январем 45-го. На хорошем русском языке, что само по себе удивительно, офицер рассказывал о прогулках по крышам. Я не стал читать до конца — писалось из другого времени и явно для иной реальности. Остальные послания начинались одинаково: ”Дорогая моя, милая Евгения!”. По всей видимости, так звали ту самую серую библиотекаршу. “Ты сама понимаешь, я не могу, даже не хочу тебя забывать. Да и зачем? Помнишь тот чудный летний вечер в Крыму, когда ты, еще совсем юная и не в меру задорная, наугад читала мне Бродского? Боже мой, этот брошенный всеми старик…”. Снова взглянул на семейную фотографию. С трудом представилось, что эта женщина могла быть юной и тем более задорной. “… настолько мог пробуждать чувства. Я помню — тогда было тепло, мягкий ветер набегал со стороны моря и мигом возвращался назад. Внимая твой запах…”

Сейчас на побережье Крыма громыхает противокорабельная артиллерия. Вряд ли инженер когда-нибудь слушал Бродского, да еще от своей жены, пусть и будущей.

“… похожий на запах росы в нераскрывшихся бутонах роз, как будто…”

— Еб твою мать, Петрович, сдавай назад!

Прямо за обуглившейся пробоиной, которая раньше считалась окном, мелкой дрожью метался обляпанный грязью танк. Седовласый прапорщик жестами и красноречивыми замечаниями направлял движение машины к месту вечерней стоянки. Наконец танк плюнул струю сизого дыма, затрясся и встал. Вылезший из люка чумазый водитель измученно выдохнул:

— Заглох, бля.

Письмо оказалось, вопреки ожиданиям, весьма объемным, но однотипным: используя все известные ему метафоры, житель Волгограда описывал ту самую памятную ночь в Крыму. В конце размашисто расположился призыв: ”Я не могу без тебя прожить, да и ты без меня не можешь. Бери Маринку и приезжай, она должна знать правду. Можешь ли ты хоть раз просто отдаться счастью?”.

Евгения счастью почему-то не отдалась. Марина — точно дочь, больше этой пыльной женщине брать некого. Интересно, что еще за правда такая. Следующие три письма имели примерно одинаковое содержание. Поистине, люди большого поэтического таланта живут в бывшем городе имени Сталина. А я там и не был никогда. Я вообще мало где был, разве что на броне до соседнего государства докатился.

Однако следом посыпались куда более интересные сообщения. Штамп на конвертах стоял предвоенный, значит, письма на таможне прочитывали офицеры госбезопаности. “… Проклятый кризис, у нас тут сплошное мракобесие, даже с продуктами начались перебои. По телевидению пропаганда вовсе озверела, требуют вернуть Крым, какие-то столкновения на самой границе. Страну лихорадит. Наш с тобой Крым, Женечка, теплый и приветливый. Говорят, у вас там население требует раздачи российских паспортов? Ну сущий бред…”.

Что-то раньше его политика не интересовала вовсе.

“По улицам, не скрываясь, маршируют нацисты. Это конец всего, Женечка. Бросай мужа, переезжай сюда, пока можно, здесь безопаснее. Если понадобится — возьми ты этот паспорт проклятый, только приезжай. И расскажи, пожалуйста, обо всем Маришке. Пусть осознает, чья она дочь, быть может, это заставит её изменить решение”.

Любопытная семейка. Всегда у подобных серых личностей имеются тайны, от которых порой волосы встают дыбом. Последнее письмо, уже от самой Евгении, осталось неотправленным. В нем значились три короткие строчки: ”Я никогда не приеду. Марина обо всем давно догадалась и хочет остаться с Гришей. Прости”.

Интересно, что сталось с этими людьми. Наверняка накрыло авиацией на выезда из города. Там, говорят, целую колонну беженцев разбомбили по ошибке, приняв за регулярные войска. Или не по ошибке. Набрали идиотов в летчики — когда жарко на земле они, гады, не летают, боятся сбитыми быть. Но как мирных жителей бомбить — это всегда пожалуйста.

В комнату вразвалочку проник Василий. На его позеленевшем лице легко угадывались тщетные попытки отчаянной борьбы с косившей ряды доблестной армии РФ дизентерией. Беднягу даже пот прошиб.

— Это… У тебя того… Бумаги нету? — чуть не задыхаясь, выпалил он.

— На. — я бросил шкатулку с письмами ему под ноги. — Только сри в прихожей, а то канализация не работает, так весь коридор загадили, нам здесь спать еще.

Василий отрицательно помотал головой.

— Щас выдвигаться будем. Новая… Тактическая задача.

Последние слова бойцу пришлось договаривать на бегу, уже спуская штаны.

И жили же люди в свете своих маленьких проблем, коротали свой век, мучаясь чувствами измены. Глубокая внутренняя драма закончилась одновременно с бомбардировкой Севастополя. Получились две совершенно разные реальности: одна — вялотекущая, с затертыми воспоминаниями и тайной перепиской; другая — с опостылевшим запахом крови, вонью разлагающейся плоти, криками ”воздух” и животным страхом при звуке рокочущего двигателя и лязге гусениц.

Но ведь было иначе. Она, опираясь на мраморный подоконник, выпускала струйку дыма в открытую форточку. Робкое рассветное солнце резко вычерчивало тонкие контуры её тела в утренней дымке. Волосы неровным водопадом ложились на плечи, на нагую грудь. Она никогда не спрашивала и не говорила лишнего про любовь или просто чувства. Я хотел её тело раз за разом, и не только тело. Её душа, отблеск хитрых глаз, россыпь веснушек на лице и вечно улыбающееся выражение. Мир вокруг — еще далек и не познан. На кухне в раковине застаивается вчерашняя грязная посуда, а в ванной начала появляться ржавчина.

Насколько курение шло этой девушке, настолько её мог пойти любой грех и любой разврат. Она докурила, бросила тонкий остаток сигареты в почерневшую пепельницу, нырнула ко мне под одеяло. Прижалась озябшим телом. Взглянула мне в глаза, выразив все, что могла вместить её душа. Был ли я счастлив? Был.

С ужасом осознаю — эти воспоминания стираются.

А ведь могло быть по-другому. На кухне могла громыхать тарелками черноволосая пышногрудая красавица — будущая мать-одиночка. Прекрасно осознающая предательство своего мужа. Или совсем другая, почти исчезнувшая из памяти, умершая много лет назад.

Таких вариантностных реальностей множество, тысячи, каждый отдельно выстраиваются свой неповторимый мир, плетут свою судьбу. Но все они имеют одну конечную точку.

Через три часа я погибну под артобстрелом в пригороде Киева.