Сложно осознавать, что ты — быть может — очередная.

Жизнь — долгая стремная штука, когда в ней нет входа на выход.

Сменяю выдох на вдох, тебе он нужнее, зая,

Сработаю, как астматический громоотвод

Куклы — тела, лица, вырезываешь из мягкого пластика, оглаживаешь ладонями до полного блеска и отшвыриваешь — не интересно, и вот очередная кукла у тебя в руках — какого цвета ее глаза, какие у нее волосы? Тебе в каждой — чего-то недостает, и не понятно пока — чего именно. Но ты все делаешь, и делаешь, и делаешь, забивая время, пытаясь заткнуть черную сосущую дыру внутри, каждой читаешь стихи, но куклы не умеют слушать, им не нравится и они не желают хлопать в ладоши только потому, что услышали что-то еще из восхитительно свитых строк, рифм, ритмического рисунка и законченности, завершенности мысли, формы.

Убитое время стонет у тебя на пороге, ты слышишь его и вышвыриваешь ему на потеху очередную, с криком «Опомнилась, рыжая!».

А рыжая просто была дура. Нет, не так. Она была красива, нежна, умна, и всем нравилась тебе, кроме одного — ей нужен был скорее сантехник, чем поэт, пусть даже и гениальный. На ее очередное «лучше бы колечко подарил» ты не утерпел и захлопнул дверь. Ты прищемил кусочек своего времени, было больно, ты кричал и плакал. Ты создал венки сонетов, которые ненавидишь и которые никому не покажешь, но осознанно сменил — я не считала — третью? Пил, сидел на телефоне, ждал, она даже звонила. Опомнилась!.. — сказал ты, проводя руками по груди очередной — следующей — куклы.

Она была брюнеткой, с блестящими глазами и влажным ртом. О, да, детка, она радовала глаз и руки, и даже — иногда — слух. Друзья завидовали, девушки сплетничали и пытались понять, и даже слушали тебя, слушали.

Она хлопала в ладоши и бедрами, прижимаясь ими к твоим в ускоряющемся темпе, но надоела. Пустая.

Над дверями была табличка «выход», под дверями, прямо на коврике для ног — «вход». Выйти, или войти — это только тебе решать, дверь же сквозная.

Не умею играть в игры, мне катастрофически не везет во все азартное — кости, карты, рулетку. Наверное, при игре в русскую со мной не придется беспокоиться — даже если я прижму дуло к виску первая. Не страшно.

Я решила войти, чтобы ретироваться в эту же дверь, если что. Ты принял меня за куклу — рассматривал, поглаживал, удивлялся колеру радужек, блеску волос и крутизне бедер. Было забавно видеть твое выражение глаз, когда я принялась цитировать тебе тебя же наизусть.

Двенадцать часов подряд мы читали стихи и прозу, незатейливо флиртуя, попутно прикуривая одну от одной и пробуя на зуб пуговички моей блузки и твоей любимой рубашки.

Время выпорхнуло из твоего нагрудного кармана, я сложила ладони вместе, и ты увидел в них себя. Цельного, не разорванного на составляющие, в одном рукаве три туза, во втором — два валета, и моя карта бита — я же говорила, что мне не везет в игры.

Сдалась, но не признаю. Может, удастся хоть белый флаг выкинуть с достоинством?

Очень страшно было находить осколки твоих кукол — в твоих строчках, в твоей жизни, в слепках времени в твоей голове, трудно примирится с тем, что — вполне возможно! — очередная. Слово-то какое!! О-черед-на-я — в очереди, одна, я. В очереди…

«В очередь, сукины дети!», кричал кто-то, а матрешки выстраивались, и вот уже и позади и впереди меня кто-то есть, а привычное ощущение твоих рук на плечах сменилось тяжестью потери. Рыжие, светленькие, серенькие, яркие, темные, я ничем не лучше и не хуже в этой последовательности. Ничем.

рукиглазаротногиволосы рукиглазаротногиволосы рукиглазаротногиволосы…

Не пытайтесь меня вскрыть, как матрешку — это бесполезно. В череде кукол книга — редкая игрушка, она и сама раскроет страницы под вашими пальцами, раскрываясь от жадности ваших глаз, веруя, что именно она — та самая, самая нужная, самая лучшая и самая ваша книга.

Очень страшно просыпаться, на ходу пытаясь сообразить — кукла ты, или твоя первая книга, и что нужнее, что — не поставят в очередь, а будут хранить и беречь.

Очень страшно просыпаться без тебя.