Эпиграф1:

Хворых, голодных, пухлых многое множество,

— страх видети гневу божого. А так мерли

одны при местах, на вулицах, по дорогах,

по лесах, на пустыни, при роспутиях, по пустых

избах, по гумнах померли. А коли у ворот,

албо в дому у кого стоячи хлеба просили,

тыми словы мовили силне, слезне, горко,

мовили так: «Матухно, зезулюхно, утухно,

панюшко,

сподариня, слонце, месец, звездухно, дай

крошку хлеба!». Тут же подле ворот будет стояти

з раня до обеда и до полудня, так то просячи;

тамже другий под плотом и умрет.

Того ж року разгневане божее было, много псов

устеклых попсовалося, коней и людей много

покусали и померли.

Эпиграф2:

Ночь. Небо в хмурых свинцовых тучах.

Болото. Со дна поднимаются вонючие пузыри.

В прибрежных камышах, в тине Бобр е*ет Жабу,

приговаривая:

— Какая же ты мерзкая, до чего же ты отвратительная!

Кожа твоя вся в гноящихся бородавках, глаза

выпученные, рот уродливый до ушей!

Жабе становится немного обидно. Она поворачивает

голову, насколько у нее это получается,

и спрашивает:

— Неужели, по твоему, во мне совсем ничего

хорошего нет?

— Ну почему же, кое-что есть, — ухмыляется Бобер,

— это мой х**, он сейчас как раз в тебе!

Вы знаете, когда едешь из ***ска в ***ев, после половины пути, как проедешь это большое болото, уже перед самыми ***чами, не доезжая, есть такое место, там всегда местные стоят и торгуют дарами природы, из леса, из этого болота, из реки. Ну, в основном, как водиться, сброд торгует — алкашье, пенсионеры, деревенские дети дебильные. Грибы-ягоды там всякие, рыба. Или еще из своих садов-огородов, но чаще все же грибами. Их раньше гоняли за торговлю на обочине, но безрезультатно, так что теперь смирились и сделали для них прилавок, как на базаре, чтоб они только не торчали со своими ведрами да корзинками на самой обочине, а хоть немного подальше в стороне от трассы.

Вот проезжаем это место, смотрю, за прилавком почти никого нет, а если точнее, то всего лишь одна бабка. В платке зачуханном, в пальто каком-то старом, как все они одеваются. Не мудрено: сейчас излишков ни у кого нет, ни в чем, из лесу кто что украл, то и рад сам сожрать. Вот и торговля на спад пошла. Спрос-то есть, только с предложением туго. Да и деньги уже не стоят ничего. Сколько раз мимо ездили, никого тут за прилавком видно не было, а вот гляди, нашлась же одна.

Я велел остановиться. Выхожу. Помощник за мной следом, естественно.

Машина у меня приметная, большая, дорогая, стекла тонированные. Пропуск под стеклом — государственный флаг, перечеркнутый жирной полосой по диагонали. Странный символизм, между прочим.

Старая то уже успела зенками своими поросячьими на машину позыркать, пока останавливались, видать что-то просекла, выводы для себя сделала, у них же у тварей чутье о-го-го! Ума нет, так они другими качествами добирают: чутьем, изворотливостью, упрямством. Даже не знаю, за что их так ненавижу? Да вот хотя бы за одни эти глазенки поросячьи, вечно недовольные, вечно подозрительные, одновременно наглые и недоверчивые.

Подхожу, на меня даже не смотрит, а куда-то мимо, на другую сторону шоссе уставилась, в кустарник. Губы свои сморщенные поджала, рожа вся окаменела аж.

Подхожу, встаю рядом. Продолжает пялиться туда, за дорогу, на меня ноль внимания, будто и нет меня.

— Стоишь?

— Стою, — нехотя отвечает, губы почти не разжимая, но так и не поворачивается. Хоть бы глаза скосила. Не удостаивает взглядом. Высокомерие скотское.

— Чем торгуешь?

— Ничем не торгую, так стою.

— Сука, что продаешь? — голос не повышаю, но строго спрашиваю.

— Не продаю ничего, так стою.

И стоит, в самом деле, стоит, как тот, мать его, Ильич чугунный у райисполкома, безучастно так, не при делах как бы. Эх, врезать бы твари по морде! Так, не сильно, не со зла. Но ощутимо, ткнуть в харю кулаком, чтоб кровью малость умылась.

— В корзинке что?

— Не моя, не знаю.

Тварь же ты, тварь! И когда ж вы все передохнете такие, небо коптить перестанете! Замахиваюсь резко кулаком, но не бью, пугаю. Да и самому от этого движения легче становиться, нервное напряжение спадает.

В принципе мог бы и не останавливаться ведь, лишний раз нервы себе трепать. Мимо проехал бы и все. Но тут словно кольнуло что, сколько раз вот так мимо проезжаешь и не вспоминаешь больше, а ведь всегда есть что-то, какая-то ситуация жизненная, в чем бы разобраться, вникнуть, разрулить, расставить все по местам. Когда подумаешь, что вот так жизнь проходит, а многое мимо, то ли сам мимо пройдешь, проедешь, то ли оно тебя минует, пусто как-то от этого делается в жизни, пусто на душе. Сказал же кто-то великий: «не проходите мимо!». Не зря сказал, с пониманием был человек.

Опускаю кулак. Медленно. Старая выпрямляется. А то было съежилась, голову в плечи втянула. Поверила, что ударить могу. Но и уклоняться не пыталась, приготовилась удар принять, понимает видно, что так бы только еще больше разозлила. А ударить — я бы ударил. Просто не разозлился как следует.

Приподнимаю двумя пальцами брезгливо тряпку, которой корзинка прикрыта сверху. Хорошо, что в перчатках. Иначе и по роже старушечьей бить желание не возникло бы. Брезгливость сильнее.

Приподнимаю эту тряпку и что там? Грибы? А твою же мать! Какое там грибы! Вы такого в жизни не видели, я уверен! Члены! Чле-ны! Полное лукошко. Человеческие. Отрубленные мужские половые члены. Накидано такого вялого мясца в корзинку доверху. Тряпочкой прикрыто. Не сильно большая корзинка, но все равно, много их там. Много нужно, чтобы даже такую небольшую корзинку наполнить. Лежат… Лежат, как просто… вот так, как, не знаю, шеи там какие гусиные или чего там бывает.. Вот так запросто, полная корзинка отрубленных членов.

Меня затрясло просто. Помощник взглянул — его тут же вывернуло на обочину, побледнел бедняга, весь белый, как мел стал.

Старая стоит себе, как ни в чем не бывало. Зенки свои мерзкие сощурила, глядит перед собой, не шелохнется.

— Сука же ты, сука… — просто слов не нахожу, — дерьмо ж вы тут все, дерьмо…

Убить ее тут на месте, по дороге, по асфальту размазать? Что это даст? Что изменит? Всю эту орду? Подлый и наглый скот этот ненасытный? Ничего это не изменит. Если только реализовать крупномасштабный проект на государственном уровне: стрелять, стрелять и стрелять их. Или газом душить, или топить, или как угодно. Но сложно, ой как сложно… Время нынче сложное. Обстановка политическая и внутренняя, и внешняя. Да и экономика это дело не потянет.

Остается терпеть. Терплю, куда денешься. Вот только отвращение во мне все растет и растет. Ненавижу, ненавижу. И полумеры эти ни к чему не ведут. Ну, стали, к примеру, безбилетников-зайцев стрелять. Сколько там немецкий фюрер во имя порядка в свое время? Каждого пятого-десятого? У нас строже подошли — каждого второго. И что? Принципиально изменилось что-нибудь? Ничего. В болоте никогда ничего не меняется. Ненавижу. Ненавижу.

Старая кляча стоит, как статуя не шевелиться. Вижу только, разволновалась не на шутку, скулы поигрывают беспокойно, да сморщенные ведьмины губы еще больше поджались и побледнели.

Плюнул в мерзкую рожу и пошел к машине. Помощник, проблевался, утираясь платком, за мной. Я сел, задумался. Стоим, не едем, я ведь команды не давал. Посидел, подумал.

— Василий!

— Да?

Василий, он у меня молодец. Хороший водитель, практический идеальный. Исполнительный, никогда лишних вопросов не задает. Знаю, что приставлен ко мне, знаю, что регулярно докладывает, где я, что я, с кем, как и когда, все знаю. Но нравиться он мне и все тут. Молодец, на своем месте человек, а то, что на гэбэ еще успевает работать, так ему это только, объективно говоря, очков добавляет.

— Василий, ступай, угомони старую ведьму. Нельзя это так оставлять. Нельзя с этим мириться. Нельзя.

— Будет сделано, — отозвался по-армейски четко, как всегда, с готовностью.

Василий достает из багажника бейсбольную биту.

Отходит пару шагов, но возвращается, открывает дверь со своей стороны, спрашивает:

— Цеплять будем?

— Цеплять? — я как-то сразу и не подумал об этом, молодчина все-таки этот Василий, — Да, пожалуй, цепляй.

Берет в багажнике еще и трос. Подходит к старой, оглядывается, мало ли я передумаю. Но я сижу в салоне, едва заметен за тонированным стеклом. Стало быть, распоряжение мое в силе. Та стоит, как истукан, глазом не ведет. Только заколотилась вся мелкой дрожью. Мне это даже со стороны видно из машины.

Василий привычным движением замахивается, бьет битой в висок, сваливает. Сноровисто привязывает тело тросом за ноги, возвращается, крепит другой конец троса за машину. Все делает быстро, ведь не впервой, да и этику знает, нельзя начальство заставлять себя ждать. Молодец человек, конкретный.

Не прошло и минуты, он на месте.

— Ну, поехали, — вздыхаю устало.

Впереди еще встреча с избирателями. Где сил-здоровья на все набраться, везде успеть? Такая работа — все на нервах.

Подъехали уже в сумерках. Ненавижу это место. Да и все они такие, эти села. Бывает, где природа красивая, еще ничего, но редко. Да и то, твари эти до всего доберутся, поизгадят, засрут. Как здесь человеку жить можно? Да если и был человеком, год-два поживи среди этого хамья, дегенератов, алкашей, ничего человеческого не останется. Не удивительно, студенты не хотят по распределению ехать работать, многие предпочитают два года в тюрьме отсидеть, чем тут пять лет гнить заживо.

Вон, этим «моим» повезло, асфальт по улицам положили, тротуары сделали, клуб, столовую восстановили. Успели «возродить» село, хоть внешне, еще пока финансирование было. Теперь, когда жрачка по талонам стала, этого уже не светит. Так и что, кому-то это нужно оказалось? Кто-то это оценил, кому-то это дорого?

Три года прошло, тротуаров под слоем коровьих лепешек не видно, сплошной коркой засохло и нарастает ежедневно, заборы-изгороди фигурные поломаны-перекривлены, грязью залеплены, клуб спалили по пьянке, в столовую зайти страшно, не то, что есть в ней — прямо в коридоре в угол нужду справляют, вонь стоит, ужас, ужас.

Про тротуары с бордюрами никто головой не подумал, зачем они в селе? Коровам куда деваться? Они их изгадили полностью через месяц, но тогда еще краска свежая была на всем: на заборах, на стенах, хоть глазу приятно. Премьер-министра привозили показать, как хорошо дела идут по возрождению села. Тогда выход нашли — пригнали из райцентра пожарные машины и брандспойтами коровье дерьмо с дороги и с тротуаров быстро смыли пред его визитом.

Сейчас и коров уже нет. Всех давно на мясо пустили. А корка навозная от них до сих пор осталась, чистить-мыть — никому дела нет.

Да уж, души здешнего населения никакими брандспойтами не отмоешь, как ни старайся, хоть каждую неделю помывку устраивай. Будь моя воля, я б их так отпарил — пустил бы их дымом по ветру из труб крематория, организованно и четко. Чем так жить, лучше не жить вовсе.

— Ну что, все здесь?

— Да, да, все, кто ходить могут, все село здесь и из ближайших деревень тоже люди многие пришли. Уже три часа как все собрались, все готово, Вас ждем.

Прохожу в этот амбар, который у них считается школьным актовым залом. Как бы не запачкаться обо что, я ж в белом костюме. Школа хоть и новая, но и тут уже все поизгажено… Словно копотью какой, что ли, все покрыто. От их смрадных дыханий не иначе копоть.

Прохожу на трибуну. Помощник за мной следом, естественно. Садится в президиуме.

— Ну что мне вам сказать, каких слов от меня ждете? Утешений, обещаний? Или может отчетов о проделанной работе?

— Ну, оно, как водится, депутаты рассказывают… Неплохо бы…, — мужичонка красноносый смело вякнул из первого ряда.

Я его падлу еще в прошлый раз приметил, сильно разговорчивый.

— Что?! — нарочито свирепею, этим тварям ведь нельзя слабости ни на секунду показывать, — Или забывать, может, начали, кто вас е*бет и кормит?!

Я с ними в выражениях не стесняюсь, говорю на понятном им языке.

— Ну, мы то чо…, мы ни чо…, — красноносый пожалел о своей наглости, вжался в кресло.

— Короче так, уроды, кому что интересно о моей на ваше благо деятельности, и вообще о текущем моменте, прочтете статью в районке своей вшивой, кто читать конечно умеет. Статья подготовлена? — это вопрос уже к помощнику.

Помощник энергично кивает в знак подтверждения. Я удовлетворен и продолжаю:

— Пустые базары гонять мне тут недосуг, и бисер перед вами метать тоже. Так что, если какие есть вопросы по существу, советую напрячь свои бараньи головы и сформулировать, жду пять минут, время пошло. И предупреждаю — вопросы по делу. За пустой треп пожалеете.

Смотрю в зал, в эти рожи. Вижу, половина обрадовалась, что мероприятие недолгое, их сюда силой согнали для массовости, понятно, не терпится поскорей к своей скотской жизни вернуться. А старичье, любителей пустословия, я уже раньше на этот счет пролечил, пятый год я у них депутат, любителей трепа бессмысленного и охотников на то — на се пожаловаться не осталось.

Ага, вот та девка! Я на нее глаз положил год назад еще. Школьница. Дебилка, родители алкаши, рожа непроходимо тупая, но тушка хороша, ох, хороша. Фигуристая — сиськи, жопа. Подросла с тех пор, как прошлый раз видел, надо же, зреет на глазах, хоть и жрать нечего. Не забыть бы, не упустить момент, подъехать попользовать, пока загнивать не начала.

Вот вокруг красноносого вижу шушуканье. «Рожают» сообща вопрос, коллективным разумом. Наконец, сформулировали общими усилиями, красноносый, кряхтя, поднимается. Ну, давай, излагай.

— Нам тут, Иван Игнатьич, вот с мужиками, — кивает неопределенно в сторону тех, кто рядом с ним, — интересно спросить, как там, в столице-то, чего слышно, насчет скоро ли ждать улучшения жизни, долго ли эта, таскать, нехватка будет всего и продуктов питания, таскать, в первую очередь? А то ведь оно затруднительно. Вон, у многих детки малые помирают, да и вообще по талонам кормиться, оно голодно. Вот чего спросить хотим.

Интересуешься? В столице, чего слышно? Да пох*й им там все в столице. Забот других нету что ли, только о тебе скотине беспокоиться? Напускаю на себя негодование:

— Улучшение? Ждешь улучшения? А ты сам то чего сделал ради этого улучшения? Ты ж от земли, ты ж кормилец страны? А? Прожрали дотации? Где отдача? А теперь дотации кончились. Из-за внешних врагов промышленность остановилась, газа нет, нефти нет. Вот и спросите себя каждый теперь, кто улучшения ждет, что сам лично сделал ради этого улучшения? Опустились! Оскотинились! Работать отвыкли! Кто за вас работать будет?

В зале молчание. Сопят угрюмо. То-то же.

— Все, смотрю, вопросов больше нет. Время мое дорого, поэтому будем заканчивать собрание. Те девять компьютеров, что я подарил школе, привезли, установили? — последний вопрос уже к помощнику.

Помощник утвердительно кивает.

— Все, следующая наша встреча будет по графику.

Стремлюсь поскорее покинуть это помещение. Противно дышать с ними одним воздухом.

В сельской местности подача электроэнергии в целях экономии четыре часа в сутки, вечером. Так уже полгода. Когда стемнеет и когда по телевизору новости. В городах еще круглосуточно пока.

Не знаю, на кой черт им тут эти компьютеры с Интернетом? По порно сайтам лазить? Так это еще уметь надо. Но так у нас, у депутатов принято, компьютеры дарить школам. Традиция.

На кой черт им вообще давать это образование? Все равно, будущего у них нет…

* * *

С утра вызвал на ковер. Захожу спокойно, уверенно. Знаю, винить меня не в чем. Нигде не ошибся.

— Вызывали?

— Что ж ты, Иван Игнатьич, круто так забираешь? — встречает вопросом.

— А чего такого то?

— Опять! Опять! Уж больно ты строг…

— Да в чем вопрос то?

— Уже и сам забыл? Пустяк экий. Гляжу, пустяк сущий для тебя — человеческая жизнь.

Начинаю понимать. Вчерашний случай по дороге.

— А, вот ты про что… Так ведь, Михалыч, там клиника была. Полнейшая.

— Да читал я твой отчет, читал. Садись. Выпьеш?

Достает коньяк, наливает рюмку себе, мне.

— Не откажусь! — как не уважить старика, когда предлагает. Значит, зла на меня не держит.

Подняли, выпили.

— Не больно строго ты? За торговлю самогонкой? Оно понятно, не спорю, зло надо искоренять во всех его проявления, не допускать попустительства, не проходить мимо, в том главнейшее предназначение народного избранника. Но уж больно ты, Иван Игнатьич, крут. За самогонку то.

— Самогонка?.. Да… чего-то, знаешь, показалось, померещилось-привиделось. Видно, усталость накопилась. Нервный, раздражительный стал, твоя правда, спорить не буду, — и, правда, думаю, откуда ей было столько членов-то взять? Это ж со всей деревни нарезать пришлось бы, — виноват, Михалыч, готов понести…

— Ох, Иван Игнатьич, знаешь ты, что ценю я тебя. И знаешь за что. Надежных людей, верных, раз-два и обчелся. Но смотри. Я то тут все всегда, конечно, улажу, но если на верхах какая шваль вопрос поднимет, там мне уже куда сложнее. А тут много шакалов, охочих сор из избы вынести. Понимаешь о чем я? Знаю, что понимаешь. Не мне тебе объяснять. Так что ты уж удаль свою молодецкую попридержи иногда, а? Это считай в порядке отеческой моей просьбы, не указание даже, а вроде пожелание мое. Дай ты мне, старику спокойно до пенсии дожить!

— Хорошо, Михалыч, я все понял. Не подведу. Обещаю, лишний раз поводов для беспокойства не создавать.

— Ну, вот и договорились, я на это надеюсь. Ты ж у меня кадр самый перспективный из всех перспективных, так что давай, не разочаровывай.

— Ну что ты, Михалыч, как можно…

— Ну все, ступай, ступай работай.

Пошел к себе. Иду по ковровой дорожке, думаю, состоявшийся разговор с хозяином осмысливаю. Что-то ты стал волноваться за пустяки всякие, по глазам ведь вижу, старый лис, не договариваешь чего-то, ох, не договариваешь…

* * *

Председатель областного совета народных депутатов нажал кнопку диктофона. Решил еще раз послушать. Зазвучал очень эмоциональный голос помощника Ивана Игнатьича: «... не могу я больше с ним, мне страшно, понимаете, страшно! Он же невменяемый! Вот последний раз, вчера, эта женщина на дороге. Подошел, в начале говорил спокойно, как жизнь, какие проблемы, что заставляет ее самогоном торговать. Потом взял этот самогон и заставил меня пить. Приказал, чтобы я весь выпил, там бутыль — литров пять была. Я боялся перечить, стал пить. Пил сколько мог, не отрываясь, потом меня вырвало. И тут он схватил эту бутыль и стал ею бить торговку по голове, пока не убил. Велел водителю привязать за ноги тело к машине и тащил до самого ***ева. Это больше сорока километров, там потом один трос только и остался практически… Я понимаю, что время сложное, что ответственная работа, что у него депутатская неприкосновенность, но не могу я так больше! Не могу! Не выдержу я этого долго. Или он меня убьет. Боюсь я его! Боюсь! Ведь не проходит недели, чтобы что-нибудь такое не устроил…»

«Да, перегибает палку Иван Игнатьич, — подумалось председателю областного совета, — видать перегорел человек на работе, а жаль, жаль, хороший депутат. Надо что-то решать».

Нажал кнопку вызова приемной.

— Соедините меня с ***ым (назвал фамилию председателя областного комитета госбезопасности).

* * *

Поздно вечером три человека появились на строительном объекте. Несмотря на экономический кризис и общий упадок в стране, строительство на этом объекте шло полным ходом, так как объект находился на личном контроле у Главы государства.

Прибывшие направлялись вглубь строительной площадки. Один решительно шагал вперед, двое поспевали за ним.

— Это ты хорошо придумал, прийти сюда в нерабочее время, хвалю! Ну-ка, посмотрим, как дела обстоят, как объект продвигается! Завтра к утру, к планерке буду располагать самой свежей оперативной информацией. Я их собак к стенке прижму, я их подцеплю за жабры…

Люди остановились у глубокого котлована.

— Вот, Иван Игнатьич, это впереди береговая опора, уже возведена, а здесь, в этом котловане будет щебеночная подушка, на нее будут опираться переходные плиты. Согласно графику производства работ, дно котлована должны были уже уплотнить. Если это не сделано на сегодняшний день, есть все основания наказать ответственных за невыполнение работ в срок, за срыв графика.

— Ну и как там оно, наше дно, уплотнено? — депутат наклонился над краем выемки, освещая дно котлована карманным фонариком.

За его спиной помощник многозначительно посмотрел на водителя и кивнул. Тот без колебаний сильно толкнул депутата в спину. Иван Игнатьич, вскрикнув от неожиданности, полетел на дно котлована. Он выронил фонарик, который в полете перевернулся несколько раз, выхватывая своим лучом из темноты фрагменты строительной площадки: листы высокой опалубки, навязанные арматурные сетки, и упал напротив депутата, остановив пятно своего света как раз на нем.

Снизу донеслись стоны и слабые, но полные ярости ругательства депутата:

— Ты что, сучара?! Ты что?!

Он попытался пошевелиться, приподняться, но боль от полученных при падении травм дала о себе знать, заставив умолкнуть и еще сильнее мучительно застонать. В свете фонарика было видно, что у него открытый перелом правой ноги. По лбу и изо рта стекали струйки крови.

Двое сверху внимательно всматривались в распростертое тело. Депутат услышал голоса.

— Смотри, разбился-то как бедняга.

Этот голос с издевательскими нотками принадлежал его помощнику. Но депутату подумалось, что он ему так мало знаком, ведь он его слышал нечасто, обычно больше обращался к нему сам, а тот в ответ лишь кивал.

— Василий, — обратился помощник к водителю, — Ты поссать не хочешь?

— А че?

— Да говорят, моча хороший антисептик, а он там, видишь, весь раненный. Давай раны обработаем.

Мужчины цинично засмеялись. Спустя мгновение, ухмыляясь, они уже справляли нужду на беспомощное стонущее тело.

Натешившись, помощник достал мобильный телефон, набрал номер:

— Алло, давай, отправляй.

Вскоре на строительной площадке замелькали фары грузового автомобиля. Подъехал самосвал «КамАЗ». Водитель остановился, выпрыгнул из кабины. Работающий двигатель самосвала заглушал слабые стоны Ивана Игнатьича из котлована.

— Здорово, мужики! Чего за срочность такая, блин, не пойму, уже два часа груженый стою, как прораб велел. Темень уже, да я бы завтра, с утреца, первым рейсом загрузился…

Василий поспешил к нему навстречу.

— Здорово, здорово. Есть, значит, срочность. Тут с утра большое начальство на планерку ожидается, так что надо сегодня начать засыпать. Давай, разворачивайся, задом сдавай к котловану, я тебе махать буду.

Василий настойчиво почти что затолкал парня назад в кабину. Вернулся к краю котлована, стал подавать ему знаки в зеркало заднего обзора, как лучше подъехать и остановиться.

— Стоп! Давай! — показал жестом выгружать, когда самосвал остановился на нужной позиции.

Из поднятого кузова в котлован с шумом ссыпались тонны щебеня крупной фракции, хороня еще живого Ивана Игнатьича.

Помощник депутата подошел к кабине самосвала, протянул в окно пачку банкнот:

— Все, спасибо, свободен. Очень выручил. Вот, держи за сверхурочную!