Заморские гости, закатив глаза, рассматривают двадцатидвухкупольное русское чудо, основание которого прочно стоит на родной земле, но вершина неразрывно слилась с серебрянкой небесных облаков. Больше всего это строение походит на сон, на несбывшуюся мечту, но уж никак на творение простых человеческих рук, имеющих две ладони и десять пальцев. Сверчками щелкают фотоаппараты, раздаются тихие одобрительные возгласы, потом все, как по команде, стихает и человеческая стайка движется дальше.

Эти люди больше всего напоминают рыб, рассматривающих наш мир из аквариумных псевдоглубин. С одной стороны все это забавно, интересно, но ясно, что завораживающий мир для их жизни не предназначен, и что на него следует только лишь любоваться, даже не пытаясь прикоснуться к нему, выпрыгнув из привычной зеленоватой сырости.

Русские люди разительно отличаются от них, ибо в каждом русском человеке еще живы какие-то потаенные струны и теплятся таинственные угольки. В момент созерцания они походят все на таких же рыбешек, но только усердно тыкающихся своими мордочками в прозрачный стеклянный занавес, плачущих в глубине своей души, что занавес этот столь же непроницаем, как и беспросветная каменная стена. Нет, как ты не извивайся, не понять тебе того волшебного мира, который стоит сейчас перед твоими глазами, не войти тебе в его время, хотя когда-то в нем чисто и спокойно жили твои предки!

И кто-то уже жалеет, что это чудо сохранилось, дожило до наших дней, не сгорело в многочисленных войнах, не рассыпалось под тяжестью гнилой старости. Зачем оно сохранило свое присутствие на лице Земли, почему не ушло туда же, куда отправились его люди, для чего манит плоды 20 — 21 веков в те миры, вход в которые для них уже надежно замурован?

Один молодой русич отделился от прочих экскурсантов. Яростно отбрасывая удивленные взгляды людской массы, он припал перед чудом на колени, и из его глаз полились обильные слезы. В это мгновение он походил на рыбешку, которой удалось-таки воткнуться своим носиком в беспощадное аквариумное стекло, и… Застрять в нем, не имея больше сил ни пробурить ход наружу, ни вернуться в свое родное жидко-зеленое царство. Все его мысли улетели в далекую эпоху, стараясь залезть в нутро когда-то жившего человека, силясь понять его и с ним породниться.

Маленький Нестор чем-то отличался от своих собратьев, хотя эти отличия и были тоненькими, почти что незаметными. Пойдет он, бывало, пасти телят, и внимательно смотрит за стадом. Потом заметит, что какого-то теленка кусает муха, и наблюдает за мухой, а когда та улетает, то поднимает глаза к небу. Мухи уже давно нет и в помине, а он все смотрит на небеса. Или пойдут работать в поле, и Нестор идет, и работает усердно, но смотрит при этом не на то, что делает, а, опять-таки, в небо.

— Батя, а бывает такая молитва, которую не только устами, но и глазами, и руками сотворить можно? — спросил он у отца, когда они однажды возвращались домой из церкви.

— Молитва?.. — не понял отец.

— Ну да! Ведь когда мы молимся, то руки и ноги стоят на месте, неподвижно, а ведь они — тоже даны нам Господом. Так для чего они нам тогда даны? Если для ращения хлеба насущного, то ведь в них потом этот хлеб и проваливается. Ведь сам говорил, будто в хлебе — вся сила, которая в тело выливается. Еще они соблазнять могут, как ты сам мне читал про правую руку, которую отсечь надобно, если она тебя соблазняет…

Отец почесал затылок. Уж больно странные думы думались его отпрыску, который был еще очень мал, такого даже ему, мудрому старому крестьянину, в голову не приходили.

— Подрастешь, сынок, все узнаешь, — ответил он привычной отговоркой, но сам задумался.

Долгими зимними вечерами отец рассказывал своим сыновьям сказки. Особенно люба ему была сказка про далекий север, где небо приближается к земле столь близко, что при известном усердии до него даже дотянуться можно. Шестеро сыновей всегда слушали сказку со степенным вниманием и почтенно кивали головами, мол, чего только на белом свете не встретишь. И лишь седьмой, самый любимый, теребил отца за рукав и всякий раз спрашивал:

— Батя, а дойти до туда можно? А что там делать, чтобы небо потрогать, лестницу специальную соорудить надо?

— Я, сынок, там не был и этого не ведаю, а про север мне отставные солдаты сказывали, — поглаживая бороду, отвечал отец.

— Но я туда дойду, все равно дойду, хоть для того и в солдаты пойти придется, — мечтательно молвил Нестор, и отец ласково теребил его по щеке.

— Эх, глупый ты у меня еще, глупый.

Прошло сколько-то лет, и выросли все семеро сыновей, стали жениться. Шестерых отец наделил землей и скотиной, обделил лишь седьмого, Нестора, самого младшего и самого любимого.

— Тебя, Нестор, я отдам в ремесло.

Нестор насупился и, хотел — было, перебить родителя, очень уж ему отцовское решение не по душе пришлось. Но тот продолжил:

— Сам посуди, Нестор, пахаря из тебя не выйдет.

— Но ты же видел, как я в поле трудился! — уронив слезу, взмолился младший сын.

— Видел! — согласился отец, — Слышал, как твоя душа вырваться хотела, вверх прыгнуть. Ведь глаза пахаря должны по кругу ходить, как и сама его жизнь, колесом катится, от весны к весне, а твои всегда кверху взлетают, что птицы небесные!

— Прости, отец… — вымолвил сын.

— Что прощать? Это не вина твоя, и не беда, то тебе самим Господом дано, и тебе нести этот дар надобно, а не закапывать его в сундучке кованом. Потому и отдаю я тебя в артель к плотникам, к Елизару Михайлычу. Слыхал, небось, что все, что он срубит, никогда не гниет и не горит. Вот и учись! Усвоишь его премудрость, уважаемым человеком станешь, видал, как Елизар Михайлычу люди в ноги кланяются?!

Так и стал Нестор плотником. Первыми словами, которые сказал ему Елизар Михайлович, были:

— Плотницкое ремесло — тайна тайная, премудрость глубокая. Ты ее постигнешь, если меня, старика, послушаешь. Вот ступай-ка в лес, найди высокую сосну. Постой под ней и прикинь, о чем мечтал бы ты, если бы был этой сосной, о чем бы плакал смоляными слезами.

Нестор так и сделал. Целый день он простоял под сосной, наблюдая высокое Солнце, которое, как будто, затерялось в ее ветках. Мысли то и дело поднимались по стволу, прикасались к огненному шару, растворялись среди огня и света. Но потом он бросал свой мысленный взгляд дальше, и по его душе проходил невольный трепет, ибо Солнышко все еще было далеко, и зеленые лапы сосны качались бесконечно далеко от бездонной небесной чаши. Это порождало в ученике плотника такую отчаянную тоску, что печаль эта моментально стекала вниз, и застывала на дереве прозрачными пахучими каплями.

— Ну что, понял ты дерево? — спросил вечером учитель, — Печальная у него судьба. Век к небесам растет, но небес никогда не тронет, так и засохнет, до них не дотянувшись. Вот если к душе дерева добавить душу человека, тогда, может, они вместе небеса и достанут. Поэтому завтра мы срубим ту сосну и построим из нее часовенку, и наша воля поможет воле древесной, а древесная воля — нашей воле.

Сосну на следующий день срубили и принялись строить часовню.

— Человек — это образ и подобие Господа, — учил мастер, — Господь сотворил наш мир, и мы тоже творим маленький мир, который через нас связан со всем Божьим Светом.

Много чему учил Елизар Михайлович своего ученика. Учил он и таинственной азбуке, написанной древесными волокнами, поняв которую можно безошибочно определить назначение каждого дерева и его место в будущей постройке. Объяснял тайный смысл каждого взмаха руки плотника, каждого прикосновения топора к мягким древесным бокам. Поведал и о таинственных свойствах смолы, этой растительной души, которая при умелой работе не покидает дерева, и то остается живым, но только принявшим новую, ранее ему не ведомую форму.

— Мы не убиваем деревья, — любил говорить мастер, — Мы даем им другую жизнь, в которой есть смысл.

Наверное, в этом и была сокрыта одна из тайн ремесла Елизара Михайловича, которая избавляла деревянные избы и храмы от такой беды, как неизбежное гниение мертвых древесных тел.

Другая же тайна скрывалась в Иисусовой молитве, которую требовалось мысленно читать в такт ударам топора, и тем самым освещать свой труд внутренним светом, который потом перейдет на все, сотворенное человеческими руками.

— Не ты, Нестор, обтесываешь сейчас бревно, а сам Господь через тебя обтесывает, твоими руками. Сам по себе ты и крохотную палочку не острогаешь, — любил говорить Елизар Михайлович, после того, как, перекрестившись, брался за свой топор.

Так и подвигалось учение. Сперва Нестор только лишь находил в лесу подходящие деревья, потом научился рубить и обчищать их, затем освоил премудрость созидания срубов. Постепенно ученик дошел до того, что вместе с другими плотниками стал участвовать в возведении бань, мельниц и изб, а потом — и церквей. Единственное, что не доверял ему учитель — это наносить на построенные избы солнечные узоры, а на церквях ставить кресты.

— Тут особый дух нужен, — говорил Елизар, — Будет воля Божья, и ты его на себя стяжаешь. К тому же и топорик не простой надобен.

— А какой? — спрашивал Нестор.

— Топор куется из железа, которое отрыто из-под земли, и в том мире, где оно растет — много нечисти всякой обитает, да и само подземное железо еще нечисто. Нерадивый кузнец его только угольком древесным очистит, а отмаливать его, чтобы нечисть изгнать — не станет, вот бесы в топоре и останутся. Ничего путного таким топором не построишь, все ломаться будет да гореть. Поэтому топорик надежным должен быть, и все наши топоры — надежны. Но мой топор ковал очень праведный кузнец, и топор этот — самый чистый, потому им и кресты делать можно.

— Железо… — пробормотал Нестор, запнулся, о чем-то вспомнил, — Елизар Михалыч, а почему мы все строим без гвоздей, и Вы меня учите без гвоздей и строить? Что, в нашей округе кузнецов мало?!

— Потому без гвоздей и строим, что многие кузнецы к ним без внимания относятся, не очищают их, хотя гвоздик-то — всему голова, на нем целой избе, а то и храму держаться потом, — отвечал Елизар Михайлович, — А разве можно нечистое вбивать в чистое? Так сразу и вспомнишь те гвоздочки, которыми Спасителя нашего распяли…

Однажды ночью деревню озарило багровое зарево, и раздался жуткий крик, заставляющий сердце выпрыгивать из груди и лететь впереди самого тела:

— Пожар!

Это слово уже само по себе обжигало людей, заставляло их бросать всякие дела и быстрым вихрем гнало их туда, где бушевало безумное пламя, разбрасывая вокруг себя мириады горьких звездочек — искр. Огонь безудержно искал для себя простора, и в любую секунду был готов пригласить в свою пляску всю деревню, обратив ее в воющий красный вихрь. Горячие языки, треща раскаленным сухим деревом, жадно озирались вокруг, жадно ища себе новой пищи, и уже заглядывали в крохотные оконца соседних избушек, озаряя тревожным светом бледные лица их обитателей.

Народ этих деревянных краев к таким бедам был всегда наготове. Очень быстро возле огненного чудовища, вместе с проворным народом, появились багры, крючья, ведра с водой. Работа закипела стремительно, без всякого принуждения, без всякой боязни перед свистящими перьями красного петуха.

Особенно усердствовал Нестор. Будучи плотником, он испытывал странный трепет по отношению ко всему построенному, возвышающемуся над земной поверхностью, и в эти мгновения страдающие, объятые огнем бревна были для него бесконечно дороги и любимы. Трижды на нем загоралась льняная рубаха, из-за чего ученик плотника был вынужден выскакивать из бушующего пламени, но, облившись водой и, придя в себя, он сразу же бросался обратно.

Красный петух неожиданно исчез, или, вернее, до поры до времени спрятался в свое логово, чтобы когда-нибудь прыгнуть на деревню с новой силой и свежим задором. Возле остывающих головешек жались друг к другу погорельцы — муж с женой и трое малых детишек. Нестор устало смотрел под ноги, у него в глазах все еще бегали красные огоньки.

— За что их так? — угрюмо спросил он у оказавшегося рядом мастера, даже не обернувшись в его сторону.

— Мы для них новую избушку срубим, не хуже прежней, и даром. Беда с каждым может случиться, помогать друг другу надобно, — вместо ответа промолвил Елизар. Потом он помолчал, посмотрел в небо и задумчиво продолжил:

— А загорелось потому, что Фома строил.

— Какой Фома? — удивился Нестор.

— Был тут такой плотник, теперь он из наших краев исчез, потому, что все, что он рубил — либо горело, либо рушилось, последняя вот изба осталась — и та сгорела.

— Отчего же такие беды на него пошли?

— Эх, — Елизар махнул рукой, — Строил он терем для одного лихого человека. Человек тот в богатые годы хлеб покупал, а в голодные продавал втридорога. Сам Фома его терпеть не мог, в долгу у него был. Ему бы отказаться, сказать «Нет!», но лиходей долг простил и еще заплатил хорошо. Ну, так раз уж стал строить, так прости, работай с чистой душой, ведь терем на земле будет стоять, глаз людской радовать, стало быть, не для негодяя его строишь, а для Бога и для народа. Так нет же, не удержался, да и сунул ему на чердак кикимору.

— Что сунул? — удивился Нестор. О кикиморах он был наслышан, но не мог понять, как ее можно сунуть.

— Куколку такую, набитую соломой. В нее сперва всякую нечисть скликают, а потом в дом кладут к тем, кого не любят. Потом в том жилище полы трещать, стены воют, а домочадцы болеют и умирают. Вот так и у мироеда того случилось, сам он недавно в пятницу и помер. Но не разумел Фома, что нечисть не только в кикимору пойдет, ее только свистни — она тебя самого проберет до пяток.

Елизар замолчал и размашисто перекрестился. Его примеру последовал и Нестор.

— С тех пор так у него и пошло. Построит баньку — сгорит банька, соберет избу — сгорит изба, срубит терем — сгорит и терем. Взялся он часовню строить, но отчего-то побоялся достраивать, так и бросил. А потом и сам из наших земель исчез.

Это был последний урок Елизара. Мастер был уже стар и решил отправиться на покой после того, как нашел себе достойную замену. Учитель передал ученику свой топор, и Нестор взялся за дело. Размашистыми ударами топора он молился за всех живых и умерших, покрывал земную гладь затейливым резным узором, воздавал хвалу небесам луковками церквей. В своей работе Нестор превращал свою жизнь в дерево, которое он закалял добрым огнем своей души и делал нетленным. Работал он и для хороших людей и для худых. Последних он не судил и прощал, воплощая свое прощение в тонкое деревянное кружево, покрывающее ставни их жилищ. Иногда, повинуясь трепету своей души, он вплетал в этот узор то аккуратно выточенные сердца, то глаза.

Нестор женился, породил четырех дочерей, которые весело играли в кукол, которых он искусно вырезал все тем же топором. Дочки выросли и были выданы замуж с богатым приданым, а жена понемногу состарилась, как постарел и сам Нестор. Однако течение времени нисколько не пугало плотника и не приводило его в тот трепет, в который оно приводит великое множество людей. Каждое мгновение жизни мастера переплавлялось в удар топора и еще один деревянный штришок на челе земли русской, и, казалось, жизнь не кончится до тех пор, пока не заключит в своих резных объятиях всю родную землю.

Лишь изредка, когда Нестор отворачивался от своей работы, чтобы глубоко вздохнуть и вытереть со лба накопившиеся капельки пота, его взгляд нечаянно отправлялся в далекие северные земли, где небеса приходят на землю. В такие мгновения его сердце замирало, готовясь выпрыгнуть наружу, и, покинув тело, лететь к северу. Но незаконченная работа вновь притягивала к себе Нестора, и пробормотав «Ладно, у нас еще и здесь работы хватит» он продолжал свой труд.

Все сотворенное Нестором не знало ни огня, ни земного тлена, и он был самым известным плотником во всей округе, перед которым все вежливо кланялись и снимали шапки. Почему-то все думали, что Нестор не любит ничего и никого, кроме свежего дерева да своего неразлучного бойкого топора, ибо почти никогда его не видели иначе, как за работой. И лишь в один дождливый осенний день, когда из дома Нестора выносили гроб, скрывающий в своих вечных недрах тело его жены, они усомнились в этом.

Как-то необычно тихо стало над деревней, превратившейся к тому времени уже в маленький городок. Каждый житель ощущал острую нехватку чего-то чрезвычайно важного, без чего жизнь становилась липкой и пресной, как переваренная капуста. Прислушавшись, все понимали причину печали, так неожиданно нахлынувшей на округу, ибо в прозрачном синем воздухе уже не раздавались звонкие удары Несторова топорика, приходившие, как будто, с самого неба. Домик Нестора стоял слепым, с плотно закрытой дверью и заколоченными ставнями, как будто в нем уже никто и не жил. Лишь изредка вялые колечки дыма нехотя выступали над полусонной трубой, но так же быстро они и исчезали.

Сам плотник появился на пороге своей избы лишь весной, когда воздух окрасился разноцветием птичьих голосов. За спиной у него красовался узелок, из которого выглядывало топорище знаменитого на всю округу топора.

Встретивший его народ раскрыл рты. Многие собирались изливать горькие слезы, умоляя плотника снова взяться за работу и предлагая ему все мыслимые и немыслимые в этих краях вознаграждения за праведный труд.

— Пойду на север, искать, где небо к земле приходит, — коротко сказал он, заставив земляков так и остаться стоять с открытыми ртами.

Дорога Нестора пролегала сквозь дремучие леса, населенные зверями и лешими, через болота, из которых высовывали свои носы старые оржавники, по рекам, в омутах которых пели свои песни водяные. Одним словом — длинный, таинственный путь, о котором никто и никогда не узнает, ибо тайны своих странствий Нестор унес вместе с собой.

За новым, неизвестно каким по счету поворотом затерянной в лесных травах дорожки, перед глазами старого плотника расстелились необъятные небесные просторы. Небо синело в вышине, оно же тихо плескалось под ногами, прогоняя легонькие облачка под самыми ногами Нестора.

— Пришел, — радостно прошептал он. Рукой, смоченной в холодной озерной воде, он вытер пот со своего раскаленного лба, и синева его глаз слилась с расстилавшейся повсюду синевой неба.

Мастер достал свой неизменный топор и принялся мастерить лодку. Когда по водам таинственного небесного озера прокатилась таинственная красная дорожка заходящего Солнца, Нестор уже скользил по его прозрачной глади, нарушая вековую тишину этих мест едва слышным плеском, таким же тихим, как и парящие в близкой выси облака.

На следующий день он уже был на острове, который маленьким зелененьким облачком застыл между двумя небами — верхним и нижним. Именно здесь решил Нестор построить свою тайную лестницу, и его топор, мигом вылетев из узелка, мгновенно принялся за дело. Запахло свежим деревом, ветер весело заиграл с юркими и забавными щепочками, да стружками. В одно мгновение память Нестора воскресила все детские молитвы и мечтания, его тело само собой пустилось в пляс, который незаметно переходил в работу.

Откуда-то из лесов и с соседних островов появились люди. Увидев Нестора, они сперва раскрыли рты от удивления, потом дружно перекрестились, а потом стали усердно помогать ему, кто чем может. Тащили бревна, камни, доски, бочки с квасом и с пивом. Желание участвовать в этой таинственной, никем не виданной стройке, повергало людей в усердную, прямо-таки муравьиную суету. Один бедный мужик притащил даже колесо, которое он снял со своей собственной телеги, другой привез целый воз сена, а третий притащил целую груду мха, который собственными руками отдирал от окрестных валунов. С замершими сердцами они смотрели на Нестора, молясь только о том, чтобы их дары пригодились, были приняты, не пропали даром. И они не пропали, всему старый плотник нашел свое место — и мху, и колесу, и, даже, сену.

Ночь была светла, как и день, ибо Солнце, завидев необычное усердие человечка, решило в эту ночь не заходить, а очертить по небу огромный огненный круг. Внутри этого круга уже высился тяжелый бревенчатый сруб, над которым продолжал трудиться Нестор, подвязавший веревкой свои облачно — белые волосы.

Наблюдавшие за его трудом мужики ночью не разбрелись по своим избам, а остались здесь же, напряженно разглядывая уже ставшую маленькой фигурку плотника. Никто из них не верил, что человеческая сила, сокрытая в этом стареньком плотнике, способна творить подобные чудеса. Все были убеждены, что творит на самом деле Небесная Воля, а Нестор — лишь ее проводник, сквозь который она находит свое выражение в чудесном сплетении древесных стволов и досок.

Нестор взялся за купола. Он начал снизу, с первой ступеньки, которых он намеревался сделать двадцать две. Осиновые луковки выходили серебристые, почти блестящие, и поэтому почти сразу они сливались с облаками, пролетавшими почти что рядом. Очень скоро плотнику показалось, будто он стоит уже среди самого неба, и его душа радостно запела, перейдя в совсем новое состояние, неведомое для собравшихся внизу мужиков. Теперь он знал, что вся его предыдущая жизнь со всеми ее радостями и горестями была лишь подготовкой к этой работе.

Однако, когда Солнышко достигло небесного центра, Нестор уже перестал задумываться. Все его тело настолько пропиталось золотыми солнечными лучами и слилось с облачной белизной, что утратило плотность, которая прежде неотступно следовала за ним и совсем недавно была уверена, что когда-нибудь утянет его за собой в могилу.

Мастер установил на самый верхний купол последний крест, и народ напряженно протирал глаза, не ведая, что же он теперь созерцает — творение человеческих рук или свой давний сон, который хоть раз в жизни, да обязательно снился каждому из этих людей.

— Смотрите! Сейчас ветер подует — и все улетит! Ведь это — облачко, оно случайно к нам залетело! — кричал местный дурачок, держась обеими руками за нижние бревна только что построенного храма.

— Эх, увидел бы Соломон, так заплакал бы, не иначе, — уважительно кивал головой дед, самый старый житель этих краев.

Вдруг народ моментально затих. Из самого поднебесья вниз полетел какой-то сверкающий предмет, своим быстрым полетом очень напомнивший молнию. То был совершивший свое дело топорик, которому теперь суждено было скрыться от людских глаз среди холодных струй Онего — озера. Раздался плеск волн, прозрачные воды холодно булькнули, и затихли.

Люди еще долго смотрели на то место, куда упал плотницкий топорик. Теперь там расходилась мелкая рябь, и уже ничего не было видно. Один смелый мужик даже решил нырнуть в таинственную озерную глубину, но быстро потерял направление, и промокшим, озябшим, вылез на низкий берег.

Тем временем людские глаза снова взметнулись ввысь, тщетно стараясь отыскать крохотную фигуру Нестора. Но в вышине было пусто, лишь громадина растворяющегося в облаках храма прочно стояла на своем месте, будто сам плотник ушел в Небеса, отправился по таинственным воздушным дорогам…

Люди пали ниц, склонились до самой земли, усердно крестясь и творя все известные им молитвы.

Товарищ Хальген

2006 год.