santehlit — Две системы

родства непомнящий

и добра?

/на злобу дня/

Кретин, скотина, ублюдок бесславный!!!

О ком это я?

Были вдвоем, Лялька ушла — так о ком?

Она ушла вся расстроенная, а в комнате витал ее запах: такой родной, такой знакомый — никаким ароматом не перебить. А в зеркале, должно быть, хранится еще фантастическая по красоте ее улыбка или на прекрасных глазах бриллиантовые слезки: Лялька невероятно красиво умеет плакать. Это другие бабы ревут белугами, размазывая сопли, а моя жена плачет совершенно изумительно. Щеки сразу же покрываются детским румянцем, глаза становятся огромными, а личико несчастным. И любой, кто видит это, чувствует себя последним мерзавцем, если немедленно не кинется ее утешать.

Встал и прошелся по комнате: когда ходишь, лучше соображаешь — это давно известно. Сейчас, правда, не слишком помогает. Единственное, что пришло в голову — глянуть в зеркало.

Как сказал поэт — ах, обмануть меня нетрудно: я сам обманываться рад.

Заглянул — никого, кроме кретина, скотины, ублюдка бесславного. Он почесал вслед за мною нос — реально есть повод надраться: в голове все так и ходит ходуном, как в центрифуге. И горечь испытываю, и злость, и печаль. Только нет в ней ответа — почему же сбежала от меня непутевая, запутавшаяся в себе и чувствах своих, жена моя? Для чего сейчас, могу догадаться — наедине где-нибудь очень качественно пореветь.

Бог в помощь! Слезы несут облегчение.

С какой бы радостью я сейчас послал все к чертям собачьим и умчался, схватив Ляльку в охапку, куда-нибудь да подальше. И стал бы энергично укреплять наши семейные отношения — делать их прочными и незыблемыми. И заставил бы ее смеяться, забыть все плохое, что было до этого — где же ты, милая, была? я чуть не состарился! Потом день за днем делал бы ее счастливой. Кофе в постель? Ради бога! Камушки в ушки? Не вопрос! В Большой театр в Москву слетать? Почему нет?

И жили бы мы так хоть недолго, но счастливо!

Но, увы, реальность не терпит сослагательного наклонения — и счастлив я не был.

В пятиэтажном многокомнатном муравейнике проживающим на одном стояке дела нет до моей беды — пить буду, значит, один, хотя хорошей компании даже кошка рада. Если же найдется такой, кто скажет, что я был гадом — загнобил овечку бедную, и она от меня сбежала — точно морду набью: нервы уже ни…. в Красную Армию.

И, как обычно, здравый смысл оказался не у дел.

Хотя готовился к операции под кодовым названием «А ля в запое» весьма основательно. На работе решил взять два отгула. Отпустили с явной неохотой, но возразить не посмели — второй уже месяц пашу без выходных, по двенадцать часов, а то и сутками.

— Ты смотри у меня, не вздумай другую работу искать! А то поговаривают — в ОГТ зачастил. Думаешь, у них зарплата больше? Лучше у меня попроси, я тебе всегда доплачу! — сказал начальник цеха и выписал мне материальной помощи тридцать рублей.

Опа-на! У меня моментально поменялись планы.

— Вернешься, Агарков? — начальник придерживал за самый краешек мое заявление и не отпускал, хотя я потихоньку тянул лист бумаги к себе. — Точно вернешься?

— Если в живых останусь, вернусь.

Это была неправда, но обещания — дело такое.

— О как! Ты куда вообще собрался-то? На войну что ли? Ты лучше скажи! Нет, ты скажи! Я настаиваю!

— Решил сына похитить.

— Ничего себе! — присвистнул начальник, меняясь в лице. — За что? То есть я хотел сказать — как это?

— Да я не совсем — вот на эти только выходные, — кивнул на бумагу. — Свозить мальца в Увелку к дедам — они его уж порядком не видели….

Маетно было беседовать о личном с посторонним-то человеком. Маетно и неудобно. Никогда прежде дальше рабочих вопросов наше общение не продвигалось.

Никогда! А тут….

Мне показалось вдруг, что начальник стал посматривать на меня, как на убогое существо — но выдал, так выдал с гордостью алхимика, только что трансмутировавшего свинец в золото:

— Ты башкой только ешь? Если с бабой сойтись не можешь, то и с ребенком рви насовсем. Она тебе через него все нервы вымотает — поверь моему горькому опыту. Вроде бы не дурак, а ведешь себя, как сумасшедший.

— Точно сошедший и уже давно — когда встретил ее. Как говорится, аналогов в мире нет, и пока не предвидится.

— И у меня было такое — сначала любовь на всю жизнь, потом брак, заключенный на небесах, в котором мне милостиво позволяли любить. Вышло не очень-то. Закончилось плохо — муж мужем, а любовник нужен: она присобачила мне рога и помахала рукой. В ее глазах я теперь если и стою выше клопа, то значительно ниже таракана. Вот и пойми — что этим бабам надо? Попробуй, пойми…

— На то и жизнь, чтобы учиться, — вроде как возразил я. — Ничто так не способствует усвоению ее уроков, как шишак посреди лба.

— Женщины не способны любить, и только глупец верит в обратное!

— Надежда живет в нас до самой могилы.

Начальник с грохотом взгромоздил оба локтя на стол — впился растопыренными пальцами в свои волосы, отчаянно нуждающиеся в услугах парикмахера, застонал протяжно, забормотал что-то про глупых доверчивых и порядочных мужиков, про сучек, ломающих им жизнь, про себя самого, пострадавшего в точно таком же деле….

Ныл и ныл очень долго — мне показалось, бесконечно: если и намеревался когда-нибудь закончить это дело, то свои намерения ничем не выдавал.

Чего-то не понимаю — надо срочно уходить на пенсию.

Поднял на него глаза. Темное суровое лицо начальника казалось слишком жестким для его возраста. Сейчас ему тридцать, а к сорока он высохнет окончательно, и будет выглядеть как из конины вяленый. А во взоре столько горячей страсти, что кажется — глянет на яйцо, оно вкрутую сварится.

Мне только яичницы жареной не хватает! Я бы колобком от него укатил — отнес заявление в отдел труда и заработной платы, в кассе получил матпомощь и за сыном помчался в Розу. А слушать все это идиоту под силу.

Я уже откровенно зевал закрытым ртом, раздувая ноздри.

Обычное обращение к начальству по личной просьбе вдруг повернулось как-то не так — смотрящий по цеху, взяв покровительственный тон, принялся вдруг учить меня, как себя с бабами надо вести. Ну, прямо старший брат или лучший друг, честное слово! Советов мешок надавал, как понимать ее — тонкую женскую натуру.

И слушать не хочется, и не уйдешь, а время подписанных отгулов уже идет.

Интересно, он готов брать деньги в обмен на советы по устройству личной жизни?

Скучая, смотрел в окно. За окошком была зима — трескучая, морозная, красивая — во всем величии своей холодной ярости! Какой и должна быть в декабре — с сугробами, с деревьями в снежном убранстве. В городе все это уничтожают дорожники да едкие газы, а в Увелке сейчас благодать!

Начальник все ныл — крыша, что ль съехала и на боку застряла? Талдычит о своей ушедшей жене — без конца совместную жизнь вспоминает: как хорошо им бывало, как и не очень. Как разговаривать могли безумолку, и неделями молча дуться. Всяко было….

— Скучно ей? Одиноко? Сказала бы — шутом нарядился и под бубен плясал. Я ведь на ней женился в восемнадцать ее неполных лет. Она кроме клизмы в себе ничего хорошего до тех пор не видала. Впрочем, и я тоже девственник был — душой и телом: единственной обидой, которую мог нанести женщине, оказавшись с ней в одной постели, была бы попытка стянуть на себя все одеяло. Сынишка у нас — расторопный очкарик с умными глазками, прилипчивый почемучка. Я ж теперь с ним не общаюсь — а все из-за сучки….

Он потер лоб, будто пытался прочистить мозги.

Впору его утешать — слабого духом и неподготовленного к говенным поворотам судьбы. Так и хочется сказать — сопли, чудило, подбери! Ведь для начальника цеха номерного завода слабость духа сродни государственной измене. Однако, сталкиваясь с проблемами психики, не стоит орудовать ломом.

Словно уловив мысли мои, добровольный наставник по семейным вопросам шмальнул подозрительным взглядом и мигом свернул монолог самоеда:

— Ладно, все, поезжай — в понедельник жду.

Осадков выпало столько, что коммунальщики не справлялись, хотя день и ночь лопатили жуткую мешанину из снега, соли, песка и грязи. В одном месте автобус с рабочими «Станкомаш — Роза» слегка занесло — задний бампер заскрежетал, задев подмерзший сугроб на обочине.

— Твоя мать, а! — выругался водитель на весь салон.

Но не одно лишь это обстоятельство имело место быть на пути моем к задуманному круизу. Родственники вдруг уперлись — без добра Оли сына они мне моего не дадут. Где же супругу свою найти? Звоню вахтеру в общежитие ДПА. Грит, давно не видала, но как увидит, обязательно скажет, чтоб позвонила.

— Может, они с Куликовым снимают квартиру? У вас нет телефона?

Теща пятится от меня как от туберкулезного и прячет глаза.

— Анатолий, если вы меж собой не ладите, то при чем же здесь мы и ребенок? Оля разговаривать с тобой не желает? Значит, заслужил. И вообще, она никогда тебя не любила, если хочешь это знать. Никогда не любила, потому и ушла — она мне сама призналась недавно. Очаг семейный ваш навсегда погас — осталось печальное пепелище. На что ты надеешься? Чего ты хочешь? Зачем сюда приезжаешь?

— Охренеть, не встать! — стыдился ругаться при теще, да вырвалось.

Ага! Перешла в наступление! А фамилия Куликов ее оскорбляет. Учтем.

Помедлил с ответом, взвешивая все «за» и «против», по принципу — не навреди себе сам.

— Я понимаю: была любовь недолга — расстанемся мы без слез. Но сейчас я не к ней, а к вам обращаюсь….

Не получается у меня дипломатии, и позиция весьма ущербная — все слова кажутся неподходящими. Не понимают меня! И не поймут, а только посмеются. Их ведь не разжалобишь чувствами к сыну. Не донесешь всей правды, как я любил их дочь и продолжаю любить, не смотря ни на что.

Теща стоит на железной позиции:

— Оля привезла к нам Витюшку, она и может забрать. А ты в Увелку собрался — на автобус не опоздаешь?

Н-да, что-то сегодня все не так: видимо крест на мне поставили окончательный — как зять не подхожу, на антикуликовий не тяну. И явный намек — не пошел бы ты вон.

А я практически и не вошел: стою у порога обутый, одетый, но вполне адекватный — не мочился на пол, не домогался мебели. Сына потискал чуток, и его тут же заныкали куда-то — квартира большая, комнат много. Да вот еще телефон на трюмо был к услугам….

Показался сам себе в зеркале обиженным старым вороном из забытой детской сказки, и разозлился — да, твоя мать! И заволновался, будто на болотную кочку ступил — качаюсь на ней, балансирую, а куда дальше, не знаю. Отвратительное состояние неопределенности.

И понял таки суть момента — ребенка мне не дадут хотя бы просто из чувства мести. Есть возможность пнуть — пнут! Все люди всех сословий так устроены, и не надо ля-ля про интеллигентность, уходящую в поколения.

И скандалить не надо — себе будет хуже.

Я попрощался и вышел вон, отгородив от них дверью вселенское горе свое.

Горе ведь, чего уж. Если до сего дня я ни минуты не сомневался, что мои глубоко порядочные родственники сохранят как минимум нейтралитет в наших семейных разборках с Лялькой, то теперь понял — они решительно встали…. нет, даже не на сторону дочери, а против зятя, найдя во мне корень зла всему происшедшему. И мой сын в их руках стал орудием мести. Забыли закон природы — ребёнок навсегда закрепляет ментальную связь между родителями. А может, не знают.

Больно? — конечно, больно. Если с потерей любимой жены я еще мог как-то смириться — уже сжился с мыслью — то остаться без сына…. Мне и в голову не приходило! Понимал: случись такое, ничего мне уже не светит — лишь пустота, пропасть и одиночество. Никакого будущего, ибо дети — наша возможность все сделать, как надо было.

За весь хлопотный день с его расстройствами росинки маковой во рту не было. В Увелке с вокзала первым делом устремился к хлебосольной сестре, налету сглатывая слюну, чтобы курточку не закапать.

Людмила на стол вкусный ужин — картошку с поджаркой (м-м-м! душу продам!); зять (мужик с большой буквы М) — стакан водки.

— Как живешь-процветаешь? — родственники с подковыркою на мой аппетит.

— Я усердно и много работаю, процветание мое как результат, — важничая, заявил.

— Ты, Толька, дурак, — ставит диагноз сестра на правах старшинства.

— Да кто спорит? — легко соглашаюсь.

Зять — дай ему Бог здоровья! — еще бы налил, да я засобирался, умяв картошку.

— Оставайся, ночь на дворе, — пригласила сестра.

Оборвал отцу телефон:

— Я тебе нужен?

— Еще как!

Пообещал быть через пятнадцать минут.

— Ну, не выдерга? — хмыкнула сестра на мой посул. — У нас такси нет.

— Запомни, теть Люсь: главная радость от гостей — их уход. С радостью вас!

— Какой ты умный!

— Сам удивляюсь.

Стрелка на часах показывала половину восьмого вечера, а студеная декабрьская ночь с ее причудливым сиянием далеких звезд, от которых небесные высоты кажутся каким-то фантастическим царством, вовсю над Увелкой. Ткет серебро прозрачной пряжи месяц рогатый, заливая матовым светом заснеженные улицы, крыши и стены домов. Первозданная красота! — сыну бы показать.

Сердце, горем до чернослива сморщенное, ожило и силой наполнилось!

Быстрый шаг перешел на бег — тень от месяца едва поспевала от ног ускользать. Я не бежал — просто летел, окрыленный счастьем, навеянным родиной. (И, наверное, водкой? — подумает скептик. А я ему патриотизмом — для меня вне Увелки земли нет!) Дух захватывало, а мимо пролетали, заборы, дома, перекрестки…. И почти никого на улицах — это же надо!

Вот и родная имени Лермонтова — протянулась с бугра до болота. Здесь мне знакомы каждый столб и забор. Даже если зажмуриться и покрутиться на месте сто раз, я все равно угадаю — в каком направлении родной дом. Всегда скучаю по нему, хоть и бываю теперь чаще, чем в годы службы — вот и сейчас в носу защипало. Так хочется стать маленьким, чтобы уткнуться в отцово плечо, а он вмиг бы решил все вопросы.

— Ого! А мы уже заждались! — Егор Кузьмич измерял кровяное давление двум соседкам, прилежно жалующимся на судьбу, себе и маме. — Ну-ка, садись.

— Толпа для разврата собрана? — как-то неудачно я пошутил. — Здрасьте!

Последовала реакция, с которой сталкивается любой, кто вздумает запеть на партсобрании «Мурку» вместо «Интернационала». Пришлось вежливо улыбнуться одними губами, не касаясь глаз, чтобы доказать себе и окружающим, что все идет как положено — иногда, мол, и слепая белка находит орех.

На мои 110 и 70 у соседок мосты чуть не выпали. А ведь я еще выпил и два километра бежал на бугор! Не сердце — пламенный мотор в груди, только бастует иногда от неразделенной любви.

А у теток, как всегда у сволочей бывает, души добрые, и начались расспросы — почему один заявился? где жена-раскрасавица моя? где детишка-кудряшка, чудный мальчишка? как же меня одного отпустили? — от которых захотелось провалиться в подпольное помещение, потому что крыть было нечем. Когда видишь возле себя умных женщин святее самого Папы римского, но которых, однако чужая склока бодрит похлеще церковного вина, поневоле становишься во всем виноватым. Да еще запах спиртного обнимает неотвязной любовницей.

На мой жалкий лепет решили — поссорились молодые, и я сбежал. А может, и со скандалом: как говорится, выпивши пиво — тестю в рыло, поев пироги — тещу в кулаки.

Позор для уважаемых родителей!

Тьфу, бесконечное тьфу на меня!

От людского суда — никуда.

— До чего ж мы, женщины, слабый народ: всю жизнь позволяем мужикам вытворять черте что! — сделали вывод и удалились, наказав отцу. — Ты ему, Егор Кузьмич, не подноси — не заслужил!

— Ради всего нечистого, не желайте людям гадостей, а то в доме моль заведётся, — пригрозил я им в спину. И в мыслях показал средний палец — получите и распишитесь.

А потом был с родителями разговор.

— Я не хочу, чтобы ты в это вмешивался, — сказал я отцу. — Это мой сын и наши с Ольгой разборки. Нет причин для вашего беспокойства.

По взгляду отца было ясно, что ситуация его не устраивает. У него от рождения моего страсть во все вмешиваться — лезть, куда не зовут, и давать советы, которых не просят. И поскольку я его сын — держись, Витек! Как говорится — можешь меня не слушать, но поступай, как велю.

Отец принялся ругательски меня ругать за то, что я, по его мнению, предал ребенка — единственного наследника нашей фамилии.

Вскоре у всех сделались мрачными лица — родители расстроились моим новостям.

Тем не менее, собрали на стол.

Наливая мне в стопочку полупрозрачной жидкости, настолько крепкой, что один ее запах с корнем выдирает из носа растительность, батя спросил:

— Ты не забыл фамилию своего сына? Виктор Агарков он, но не Крюков.

— Конечно, помню, но не хочу быть врагом ни его матери, ни его предкам по материнской линии. Ваше здоровье!

Хорошо было дома!

Сегодня опять снилась пещера Титичных гор — зовет и манит, не отпускает.

Когда-то в ней жили древние люди и оставили изображения на стенах — смутные образы бизонов и лошадей, мамонтов и носорогов, профили фигур, ладоней и глаз. Простота из глубин тысячелетий была могущественной и грациозной. Возможно, авторам наскальных изображений жилось лучше нас. Я никогда не видел, но откуда-то знаю, что они есть. Или были. Или приснились.

А во времена Екатерины Великой взбунтовавшиеся казаки здесь спрятали золото.

Сколько уж лет клад Пугачева и царство фантастических грез остаются недосягаемы. Я вырос, возмужал, заматерел — все в одном лице, а они…. Забросить дела и прямо сейчас — на удачу туда! Сорвать самый большой куш в своей жизни. А?

А отец с ранья за свое: сына, мол, бросил — как земля меня носит.

Достал, ей бо!

Скажи мне, кто твой отец, и я скажу, чей ты сын.

— Слушай, может, я тебя обидел когда? А? Может, денег должен — скажи. Нет? Так отстань от меня, и семью в покое оставь. Звал-то зачем? — а то я сейчас развернусь и уеду.

Угроза подействовала: Егор Кузьмич упрекать перестал и привлек меня к ремонту машины — два дня толкался в его гараже, помогая собирать «Запорожец».

На третий день потребовался сестре и зятю.

Провожая, отец спросил с таким важным видом, будто делал политическое заявление:

— Скажи честно — тебе есть ради чего жить? Вот я живу ради детей. А ты?

— А я по принципу — живи, как живется, а там посмотрим.

И криво так усмехнулся, стараясь скрыть истинные чувства, бушевавшие внутри.

Дорогой с Бугра сам на себя ворчал — что ты творишь? вернись и попроси прощения: это ведь твой отец!

Не вернулся, решив — у каждого свое предназначение, и никто не в праве отступаться от предначертанного Судьбой. Вот так и приходит повзросление — чтоб ему…!

Гуляющий по улице ветер встретил недружелюбно — взъерошил волосы, кинул в лицо колючие снежинки, забрался за шиворот. Бежать с Бугра совсем не хотелось — поднял воротник куртки, сунул руки в карманы и зашагал в сторону вокзала, за которым жили родственники.

Ну, здравствуйте, проблемы наступающего дня!

У двери нужной квартиры почуял неладное — хозяева ссорились. Наверное, в подпитии — по крайней мере, хотелось думать, ибо не мог поверить, что люди способны так говорить в трезвом состоянии. Сестра и зять метали друг в друга злые слова, которые должны, обязаны были ранить. Не хотелось их слушать, но оскорбления ясно доносились сквозь закрытую дверь.

И даже когда прервал их звонком, осталось чувство, что крики продолжают метаться меж стен двухкомнатной квартиры. А в воздухе разлито напряжение, словно трава примята от схватки двух диких зверей в борьбе за территорию, недовольных, однако исходом поединка.

Но день оказался не проблемным, а свинским: родственники попросили помощи в массовом убийстве — их хавронью на тот свет отправить и еще две соседу.

Шок за шоком.

Даже замялся — чему удивляться в первую очередь?

— Есть во что переодеться? — наконец обдумал услышанное.

Сестре моей с ее мужем одна выдержка на двоих досталась — то есть очень мало. Пока переодевался, перебранка, как репетиция фильма ужасов, разгорелась снова, и настроение стало вполне скотобойским.

Может, мир и построен на любви, но только не для свиней!

Ах, если б могли они говорить…. В словах скрыта мудрость, в мудрости — сила.

Эти свиньи…. Они до такой степени всегда полны оптимизма, что спешат им поделиться с первым встречным — иначе восторг разорвет изнутри: вон, как раздуло. Они трутся о ноги и суют в руки уши — а ну, почеши. Смотри, как хорош белый свет — хрю-хрю!

И не страшен им дядя Кузя с ружьем.

Смерть за каждым придет, — думал я, на него глядя. — Но сейчас мы — слуги ее.

Великая охота началась — охота на свиней!

Одной мысли о жарком, приготовленном из этого бодро-радостного беззащитного и невинно убиенного существа, достаточно, чтобы аппетит подал в отставку.

Мороз и время вернули его.

И еще, как всегда в русском случае — водка.

Итак, в финале дня кулинарное хулиганство (от объема) — репчатый лук, лаврушка, перец горошком и свеженина на вполстола сковородке. Пробовали? После мороза и тяжелой работы да под водочку…. за уши не оттащишь. И никто не сказал — благодарю вас, я ныне завтракал.

Дело сделали, руки умыли, водкой обмыли — пора домой!

Откровенные исповеди и задушевные беседы в электричках любят те, кому редко приходится ездить. Для меня лучшие попутчики — симпатичные одинокие женщины. Вот прямо сейчас пытаюсь выяснить семейное положение у приглянувшейся соседки по скамейке, но узнал только имя — Валентина.

— У меня никогда не было подружки Вали, — предлагаю себя в поклонники.

Она чуть не падает со скамейки от хохота, услышав пыльное от времени слово.

— Поклонник — это который поклоны бьет? Сколько тебе лет, кавалер? А мне сколько дашь?

На вид она старше меня, но я благоразумно упоминаю, что возраст женщины величина переменная и зависит от обстоятельств.

— Например, от количества выпитого? — это она. — А у тебя жена есть?

— Как не быть? — вздохнул я.

Мне нравится Валентина. В самом деле. Она забавная, теплая, внимательная, такая же симпатичная внутри, как снаружи. И главное, она увельская — понятная и близкая.

Народ окружающий на нас пялится — некоторые с одобрением. Как нельзя танцевать на одной ноге, так нельзя быть обаятельным человеком и не любить людей. Хотя любить — пожалуй, это слишком громко. Относиться к ним с интересом — так точнее. Считаю свое обаяние талантом.

На вокзале в Челябинске расстаться пришлось — Вале на Северо-запад, мне через мост. А как вы думаете: хорош провожатый — с двумя полными трехлитровками (молока и сала в рассоле) и куском свеженины в пять кило?

Пока дотащился в общагу — взмок. Самый раз — холодного молочка.

Пью из банки через край, не раздевшись даже.

Так вот, все, что было со мной этим днем свинского и проблемного, просто мелочи жизни — разминка так сказать перед главным кошмаром, который начался с холодного молока, хлынувшего в пищевод, весьма разогретый свежениной в собственном соку и водке.

После этого случая глубоко убежден, что есть опыт, которым не стоит делиться: не пейте, мол, детки, холодного молока после жирной поджарки на спиртном — не дай Бог, из поперешности захотят испробовать. Опыт — жестокий учитель. Он учит нас держаться подальше от повторений пройденного. Следует только молиться, чтобы подобного с тобой или близкими не случилось. Ибо это был звонок с того света.

Сильная боль в брюшной полости оторвала банку от моих губ и согнула в три погибели — не банку, меня, абсолютно уверенного: это наказание за свиноубийство. Когда еще Кузя первой жертве вставил в ухо дуло ружья, я подумал — это зло, несомненно, вернется к нам: иначе и быть не могло.

За все в жизни надо платить!

Молоко-то я не разлил, но сам опустился на четвереньки — порой судьба имеет нас в самых извращенных позах.

Резкая боль пронзила внутренности — будто печень взяла лук со стрелами и сделала почки мишенью. Застонав, лег на спину. Попытался не двигаться — боль нарастала. Поерзал в надежде унять ее — фиг вам. Мое тело больше не принадлежало мне — в него погрузилась и плескалась в нем Боль. За небольшой временной отрезок почувствовал тысячи разных ощущений. То мне казалось, что я горю заживо, то, что я мерзну. Губы не могли ничего вымолвить. Хотелось кричать, вопить, молить о том, чтобы эти ужасные муки, наконец, прекратились, но они только усиливались с каждой минутой.

Часть меня хотела сойти с ума, другая умоляла сознание покинуть тело.

На грани их спора привиделись мне холодные глаза старухи с косой. Той самой старухи, которой плевать на былые заслуги, на то — стар ты или молод, здоров или неизлечимо болен. Ей все равно кому заглянуть в лицо, лишь бы уговорить на последний путь, да непременно с оркестром чтоб.

Смерть? Если так, то добро пожаловать.

Наконец, тьма поглотила, и я даже почувствовал, как меня не существует ….

Но почему-то смерть не принесла утешения — может, потому и не умер совсем?

Так бывает?

В чем нельзя упрекнуть мою жену, так это в отсутствии благородства.

Прознав, что родители ее не уступили мне сына, она, попеняв им на будущее — у мальчика есть отец, и имя ему Анатолий! — решила лично принести извинения за допущенную бестактность.

В понедельник утром в половине восьмого она вышла из служебного автобуса «Роза — Станкомаш» неподалеку от нашей общаги. Вошла в незапертую дверь, увидела меня на полу распростертым (скрюченным?) и даже мысли не допустила, что я могу быть пьян до таких риз. Расстегнув куртку, задрав свитер и приложив ухо к груди, убедилась, что все превратности судьбы пока не смогли заставить меня сделать ее вдовой.

Вызвала скорую.

Фельдшерица проверила пульс, взглянула под веки, пощупала твердый живот и предложила диагноз — перитонит после разрыва слепой кишки.

В больнице скоренько раздели, уложили бесчувственного на каталку и транспортировали в операционную. Перед вскрытием устроили консилиум. Несколько врачей (не знаю, были ли глазник с ушником) бились за мое тело — каждый выдвигал свои предложения. И, в конце концов, приз достался урологу.

Возвращение сознания было ужасным. Мне показалось, будто ремни, притягивающие меня к креслу навроде гинекологического, вызывают страшную боль. Я инстинктивно забился в желании вырваться, но разум быстро успокоил.

— И куда невменяемый наш собрался? — голос услышал.

Момент ошеломления прошел, и я обнаружил, что не один — толстенькая такая врачиха не спешила расстегивать ремни. Не было ничего, кроме ощущений, потому промолчал. Но, может быть, вскрикнул, приходя в себя — с чего-то же она засуетилась.

Когда узнал по поводу чего, присутствующая тревога перешла в ужас.

— Тебя нашли без сознания — предположительно из-за отказа почек. Сейчас я это докажу, — врачиха плотоядно облизала губы.

Со стоном, в котором не было ничего притворного, я принял в вену правой руки полный шприц жидкости цвета разбавленных чернил.

Подсунула судно к причинному месту:

— Давай мочись!

Рот у меня неожиданно пересох — с трудом сглотнул и болью.

— Ага, не можешь?! А я что говорила! Сейчас посмотрим, что там у тебя творится.

Минуту спустя, выяснил, что она имела ввиду.

Как говорят любители секса, что имею, то и введу — врачиха принялась толкать какую-то трубку в мой мочеиспускательный канал, сверяясь с карманным справочником гинеколога.

Я зарычал с яростью искусанного пчелами медведя, но вырваться из капкана ремней не смог.

— Бог мой! Никогда не думал, что доживу до такого дня!

— Ничего, мы терпим, — без тени насмешки парировала она.

— С мужиками проблемы? — пересилив все боли.

Моя мучительница без напряжения в голосе, не прерывая гнусной работы:

— Да я бы вас всех… катком по асфальту… до мокрых и мерзких пятен. Или холостила бы при рождении…. как евреи обрезают крайнюю плоть.

— Еще скажи, что ты изнасилована в девицах — я бы такую за мешок картошки в голодный год…

Врачиха издала нервный смешок — общительность не была ее сильной стороной.

И это было сокровище еще то …

Одарив мои внутренности обескураженным взглядом, она просто вырвала трубку из члена. Но и тот в долгу не остался — запустил ей тугую струю точнехонько в правый глаз. Уролог ладошкой его прихлопнула, выматерилась и бросилась прочь, унося на белом халате фиолетовые пятна.

Смерть — не фокус, но ведь есть и предел терпению.

Сколько физических страданий способен вынести человек?

Боль, которую невозможно представить, порвала мое тело на части.

Будь все проклято! Этот мир не стоит того, чтобы в нем жить!

Очнулся в палате — в костюме Адама, но на кровати.

Пожилая врачиха массировала мой многострадальный живот.

— Непростой денек? — спросила она, увидев открытыми глаза.

— Да уж….

— Банальный заворот кишок, а они… господи! Дай угадаю — пельмени и пиво?

— Свинина и молоко.

— Ого! И как ты после такой адской смеси выжить смог?

Это она уже прикалывается — смякитил. Сдавленно, почти со стоном вздохнул.

— Больно? Ты скажи — не терпи. И даже не думай, что можешь потерять сознание, чтобы избавиться от меня.

— Тщетность попыток тоже имеет право на существование, а?

На лице доктора отразилось отвращение — и среди врачей, мол, есть больные придурки! К чести нашей народной следует отметить, что в русском сердце всегда обитают прекрасные чувства милости к поверженным и желания быть на стороне угнетенных. В конце концов, если бы не ее компетентность, эта история могла иметь другой, куда более печальный конец.

Прикрыв мой живот одеялом, она сказала:

— Пиво не пей на пустой желудок.

К чему это — понял позднее, а пока чувствовал себя использованным….

Человек начитанный да готовый при случае пошевелить мозгами пусть уж сам решит, какого существительного в предложении не хватает.

К концу дня пожилая врачиха привела в палату симпатичную медсестричку — заголила живот мой (и ненароком, что ниже), помассировала, показывая.

— Пару раз ночью сделаешь так.

— Мне бы одеться во что, — попросил.

Напряжение ушло с симпатичного молодого лица, на губах проступила улыбочка — глаза ее засветились темными болотными огоньками. Сестричка вольготно откинула голову, обрамленную золотистой косой, и принялась внимательно изучать меня. Так охотник рассматривает беспомощную добычу, прикидывая: сразу на шапку ободрать, или пока в клетке подержать — пусть отъестся немножко.

Почувствовал, как под ее взглядом во мне поднимается глухое бешенство, а рот наполняется вязкой и горькой слюной — ох, уж эта мне больница с ее порядками и персоналом!

А потом вдруг разом навалилась усталость.

Как ни поверни — все плохо! Даже эрекция — в боль.

Проснулся ночью от ласкового тепла нежных ладоней на своем животе.

Снисходительно улыбнулся:

— Молодая — ничего еще не понимаешь: ниже надо массировать, еще ниже….

Она ткнула мне пальцем в пупок:

— Клизму хочешь?

— Не отвлекайся….

Но медсестра пошла прочь — только и слышно было, как часто-часто лупят о пятки служебные шлепанцы.

Слезы навернулись на глаза мои — разбито сердце, упущено счастье….

Шучу.

Наутро проснулся спокойный и собранный с холодной ненавистью в душе. Было к кому и за что: я был проткнут (сломан?) в месте, где совсем не хотелось (да и не стоило) — мочился с кровью и болью, но живот (троекратное ура!!!) отпустило.

Попросившись домой, не рассчитывал на понимание.

И не дождался его: последовал хороший и полный ответ — нет.

Удивительно — ненависть тихо сидела внутри и даже не пискнула, когда контуженная в глаз мочой урологиня прописала мне клизму, а приглянувшаяся сестрица исполнила процедуру. Меня словно не стало — душа умерла, не выдержав прессинга последних событий, а телу измученному на все плевать. И первый стакан пива выпил до завтрака, забыв о наказе.

Кстати, о пиве.

В палате со мной лежали три мужика с булыгами в почках — их лечили какими-то камнедробящими средствами, отложив хирургию на крайний случай. Три литра пива в день — одно из терапевтических новшеств, рекомендованных врачом. Пенное родственники приносили регулярно, а мужики попались нежадные да малопьющие, давно лежащие и одуревшие со скуки. Талант мой рассказчика им — манна небесная.

Все бы ниче — можно лежать, только в туалет по малой нужде с мукой ходил.

А часто ходил — банок-то три.

Отпустили через неделю со дня поступления с записью в больничном листе….

Бюллетень как последний штрих больничной истории. Последний штрих просто необходим в любом деле. Это как точка, поставленная в конце предложения, как последний солдат, вынесенный санитарами из-под обстрела, как последний гвоздь, вбитый в гроб, как….

Итак, запись в больничном листе — находился, мол, на обследовании.

Тоже мне — изыскатели в хере!

Нарочно захочешь — не придумаешь

Но пойдем дальше.

На заводе первым делом направился в Отдел Главного Технолога — какие новости?

Женя плечами пожимает — нет на меня результата проверки. Пока нет. Есть интересное предложение — в 29-м цехе начальник техбюро уходит на пенсию. Как?

— Уговорили, — соглашаюсь: на участок свой возвращаться не хочется. — Вам, ребята, не откажешь.

— Да и мы от тебя тоже: вот проверка закончится, а пока — ни волос, ни перхоти!

Это в смысле — ни пуха, ни пера!

Топаю в механический цех № 29.

С полминуты соображаю перед дверью кабинета начальника цеха, на которой значилось, что в данном помещении работает никто иной, как Феликс Эдмундович Ямпольский собственной персоной — ногами не пинать, а тихо стучать. Спина с ушами зудятся от сочувствующего взгляда секретарши — плакать не плачет, но, кажется, всхлипывает.

Вхожу, предъявляю обрусевшему бздежеку направление ОГТ.

Тот вызывает пенсионера — копию Паниковского.

В общении прислушиваюсь к подсознанию — душа молчит, душа растеряна от пассажей разума. Но не чувствует ничего, что могло бы нести неприятности — только деловое спокойствие и безмятежность специалистов без надрыва выполняющих государственный план. Если поверить сознанию, то в данную минуту я нахожусь в самом безопасном месте вселенной.

С уходящим начальником проследовали в апартаменты техбюро, где он неспеша раскрыл мне специфику службы, а я на все кивал головой, выражая огромную заинтересованность. Конечно, на полноценного начальника ТБ я еще не тянул, но на весьма заинтересованного инженера вполне.

Наверно к концу собеседования у меня было достаточно кислое выражение, потому что Паниковский (да простят Ильф и Петров) рассмеялся.

— Здесь не так уж плохо, поверьте мне — заказ отличный, начальник хороший, всегда у нас премии. В бюро две девицы — сегодня я их отпустил, а завтра познакомитесь. Если холосты — приглядитесь.

Он снова хихикнул, а глаза лжесвидетеля.

Закончив дела в 29-м, направился в свой цех, который апатриотично решил сделать бывшим — уладить формальности, попрощаться с друзьями, принести извинения начальнику.

Он не дал сказать мне ни слова — резко отвернулся и зашагал прочь, бросив:

— А пошел ты…!

— Для меня это карьерный рост! — кричу в спину.

— Карьерист херров!!!

На участке меня поразила тишина. Всегда заполненный звуками — стуком и лязгом, шипом и треском, руганью, смехом, разговорами — теперь стих. Неприятная тишина. Обе бригады в сборе.

— Что случилось? — спрашиваю Суворку.

— Ничего. Люминий ждем. Получим, разделим, заклеймим и домой….

Рустэм подошел, зашипел гюрзой:

— Видишь, какую херню сотворил? Жили-работали одним коллективом и — на тебе…. так перевыполнили план, что заготовок нема. Теперь расценки начнут резать.

— Ну а пока, зарплата подскочила? Ага! Все свои страхи чаще всего люди сами придумывают — не устану это повторять, как ни упрашивайте. Сашуля здесь?

— Видеть тебя не желает.

— Ну вот, рази не довод иметь в бригадирах толкового парня, а не тупого мастера спорта? Заметь — я никого не имел в виду.

Рустэм послушно распахнул рот.

А народ ждал моего ответа. Они готовы работать еще усерднее, но вот расценки… это да. И я от умного разговора не уклоняюсь.

— На все есть план, други мои — и на расценки тоже. На техническом языке это называется плановым ростом производительности труда. У экономиста в БТиЗ всегда можете узнать — когда и насколько срежут расценки. Так что работайте и не бойтесь — будет, как я сказал: никто не в праве, да и не будет пересматривать план. Если только вы сами на собрании не примите повышенные соцобязательства…. Да и в этом случае вам наверняка предложат с большим шумом перечислять лишние средства голодающей Африке или еще куда….

— Гениально, мастер! — отошел от ступора сварщик Рустэм.

— Ерунды не глаголим, — посчитал похвалу заслуженной.

Между тем, центральные ворота цеха впустили камаз, и вот уже стопку алюминиевых листов перевязанных стальной проволокой поднес к участку мостовой кран.

Народ хлынул принимать груз.

Саша бригадир появился из своей кабинки — радостно поругиваясь, лично пересчитывает количество листов в связке, потом во второй. Счастью его можно завидовать….

Дальше иду.

— Ты от меня уходишь? — спросила Люба на участке осветления.

— Нет. На повышение.

— Ты рад?

— Как траву по росе косить.

— Врешь все.

— Зачем же думать так негативно?

— Ты же любишь меня — я знаю.

— Два креста — ничего и в мыслях подобного нет.

— Жаль. — Люба, положив мне руки на плечи, поцеловала в щеку. — Ты хороший.

Выйдя от нее, помаду стер. Нехорошо, мастер. Очень нехорошо, и.о. начальника техбюро. Заканчивай свои дела и дуй отсюда скорей. Иначе… тебя камнями забьют. А за что — догадаться не трудно.

Рабочее время начальнику, у которого имеются подчиненные, следует расходовать вдумчиво и толково. Это только самоуверенные глупцы считают — если с утра качественно отъебухать вверенный личный состав, то можно спокойно посапывать в кресле до конца рабочего дня, чувствуя себя грамотным руководителем.

Паниковский не наврал насчет девиц в моем подчинении. И хихикал не зря: Таня и Лена могли стать украшением любой баскетбольной команды мира. Представившись, со всех ног кинулись угощать меня чаем с печеньем. Я отказался и вышел, пробормотав что-то о непочтении, испытываемом нынешней молодежью к вечным ценностям — например, рабочему времени.

Не знаю как насчет всех остальных ценностей, но меня, прежде всего, интересовали сроки последней проверки мерительного инструмента — естественно по подсказке старшего технолога Жени.

Обошел все рабочие места.

Какого черта! Дата последней проверка в позапрошлом году. Ну, Паниковский! Ну, шут гороховый! Как же они работают? Куда заказчик-то смотрит?

В Бюро инструментального хозяйства цеха та же картина — запасной мерительный инструмент для исполнителей и контролеров хламом валяется, ни разу в этом году не проверенный. Почему инструментом никто не занимается, не смогла объяснить и хозяйка БИХа.

Естественно у меня мгновенно возникла гениальная мысль отправить кладовщицу на проверку мерителей — берите, мол, кару, грузите и… чтоб немедленно.

Но передумал.

— Сейчас вам помощниц пришлю.

Инструментальщица облегченно вздохнула — она и духом не ведала, куда надо ехать.

Вернулся в бюро.

— А Давид Иосифович нас не заставлял! — захныкали баскетболистки.

— Ваш бывший начальник вышел на пенсию, — напомнил я и, построжав голосом. — Значит так, дорогие мои, до конца недели инструмент должен быть аттестован. Прежде всего, дело, а уж потом гоняйте чаи.

Девицы недолго препирались — против начальства не попрешь.

— А куда везти на проверку?

Я и сам не знал.

— Сейчас выясню.

Трудно работать с людьми, которые не хотят работать.

Сразу до Жени не дозвонился — потом отвлекли, потом забыл, увлекшись другими заботами….

Руководить, конечно, хорошо. Но работу главного технолога цеха за меня не станет делать никто. И какого цеха — почти сказки, почти предания старины глубокой. Пойдешь направо — инструмент не аттестован. Налево — ….

Обошел все рабочие места, проверил кальки у исполнителей.

Кальки — это эскизы деталей на каждую механическую операцию обработки. Скажем, прошелся резцом по поверхности заготовки на токарном станке — базу взял. На нее должен быть чертеж от руки с допусками-припусками, так как точный размер невозможно поймать. Система допусков подразделяется на систему вала и систему отверстия….

Зря, наверное, объясняю: я это учил и знаю — вам-то к чему напраслиной головы забивать?

Так вот, прошелся по рабочим местам, проверил кальки у станочников — все вроде бы на месте, к эскизам в отдельности претензий нет, но общее впечатление от увиденного смущает. В чем дело никак не пойму. Посидел, подумал — беспокойство гложет. Снова спускаюсь в цех, кальки беру, смотрю — не к чему придраться. А чувство тревоги нарастает.

Решил — надо взглянуть на сборочный чертеж изделия, с которого делалась деталировка и который теперь хранится в библиотеке ОГТ, куда мне пока хода нет.

До Жени опять не дозвонился, но ответила Таня технолог.

— Сумасшедший! — это на мой запрос о сборочном чертеже изделия одним глазком в ее руках, а в транскрипции — делать мне больше нечего!

Понятное дело, что не в своем уме. Поработай в моих условиях, и посмотрим, у кого мозги вперед сварятся. Ну, да ладно — что-нибудь придумаем.

Утром спрашиваю баскетболисток — есть у кого допуск в библиотеку ОГТ?

У Лены есть.

— Шилом туда, сборочный чертеж изделия мне на стол.

Она что-то буркнула такое — мол, не бабское это дело по заводу шляться: на улице такая метель…. прям мать честная, что там творится — и никуда идти она не собирается. И подруга ей вторила — делать, мол, начальнику нечего и не живется ему спокойно; вот из-за таких неспокойных и происходят всякие катаклизмы.

Но я не придал этому значения — приказ отдан: будьте добры исполнить. Не мне, и.о. начальника техбюро цеха, выделываться с пустыми придирками или бодрость духа вверенного коллектива поднимать.

Обед прошел — ни Лены, ни чертежей.

Иду в БИХ.

Сидят три клуши, чаек с лимоном попивают — инструмент на своих полках, и пыль на нем. А ведь две недели уже прошло….

— Вы ничего не хотите мне сказать?

— А мы не знаем куда везти.

Я даже не рассмеялся. Потому что смеяться не с чего. Ведь чувствовал, что девчонки ни хера не делают и делать не хотят. Но придется напомнить им о некоторых обстоятельствах.

— Если мне не изменяет память, вы находитесь в моем подчинении, а не я к вашим услугам. Так? Если вам недостаточно моего авторитета, или память у вас коротка, я буду готовить для вас письменные приказы за подписью начальника цеха, за невыполнение которых у вас будут неприятности не только морального плана.

— Мы думали…, — робко начала инструментальщица, кстати, не находящаяся в моем подчинении.

— Думаю здесь только я, а вы плохо и долго соображаете! — рубанул и строевым к начальнику цеха.

Сильно? — но достали, ей бо!

В приемной секретарша сообщила, что начальник цеха уже ищет мою персону.

В кабинете Ямпольский снисходительно оглядел меня, пожевал губы, подергал бровями, подвигал ушами и указал на стул:

— Присядь — дело есть.

За неполных две недели узнал о нашем бздежеке общественное мнение — глуп, груб и вспыльчив до рукоприкладства: с конечностями только и дружит, а с головой полная нестыковка. Я тогда сразу решил: если до мордобоя отношения зайдут, спуску не дам — и еще неизвестно, кто кого: в кои веки русские бздежеков боялись?

— Подпиши, — положил предо мною документ.

— Что это?

— Паспорт на партию. Завтра сдаем.

У меня кровь прилила к лицу.

Десятый день в цехе, в котором:

— мерительный инструмент не аттестован;

— в кальках что-то не так;

— технический персонал ни впиз…;

— ….

Как брать на себя ответственность за изделия, над которыми не было должного технического контроля?

— Это шутка? — неуверенным от волнения голосом спрашиваю.

Бздежек Ямпольский недобро прищурился:

— Напомни, когда я последний раз шутил. Не было такого случая? — тогда молчи, лучше молчи! Мы оборонники — для нас линия фронта борьбы с международным империализмом здесь, у станков. Хотим мы этого, или, как я вижу по твоим поджатым губам, не хотим. В позу стать все мы горазды, а кто на безопасность Родины работать будет? И если страна приказывает в срок сдать плановую партию заказанного вооружения, то ты сделаешь это. Или я тебя собственноручно сотру в порошок….

Говорят, Ямпольский собственноручно умел.

Начальник цеха подошел вплотную, заглянул в мои честные глаза, положил руку на плечо, опять же мое, и тихо-тихо сказал:

— Ты служил? У нас как в армии — приказы непосредственного начальника не обсуждаются, не критикуются и даже не рассматриваются сквозь призму человеческих отношений. Подписывай — вся ответственность на мне.

Я уже достаточно восстановил психическое равновесие и мыслил трезво и где-то даже здраво. Может начальник прав? По крайней мере, убеждать в своей правоте умеет.

А может, я просто сломался? Такое бывает. Недостаточная физическая и моральная подготовка. Переоценка своих возможностей. Винить за это нельзя.

В приемной будущего арестанта за правое дело укрепления оборонной мощи Родины остановила секретарша.

— Распишитесь.

— Содержание документа, — читать не хотелось.

— Обязательное присутствие всех ИТР на торжественном собрании, посвященном наступающему Новому году. Приказ начальника.

Черт! Завтра же тридцатое декабря. Во время летит!

— А когда на каникулы?

— Народ сегодня уходит, — вздохнула секретарша, вспомнив, что дома ее ждут два маленьких сына. Но работа превыше всего.

Вытерев о штаны вспотевшие ладони, поставил подпись и помчался в цех собирать кальки.

В конце рабочего дня телефонный звонок.

— Пока что и.о. начальника ТБ Агарков слушает вас.

— С наступающим, пока что и.о.! — голос горячо любимого старшего технолога показался слегка усталым и даже где-то осипшим. Видать, торжественное собрание в ОГТ прошло на уровне. — В честь такого праздника и четырнадцати выходных мало — не находишь?

Хотел посвятить его в свои проблемы, но вовремя одумался — канун Нового Года не время для серьезных разговоров, тем более, если у наставника такой странный голос. Здоровье человеку дается лишь раз, и беречь его надо невзирая ни на какие обстоятельства.

— Не слышу радости в голосе.

— Годы уходят, а счастья все нет. Вот и грущу.

— А кому легко? И кто обещал, что по дороге в светлое будущее будут кормить?

Женя выпил. Женя прикалывается.

С утра следующего дня воздух внезапно наполнился густым ароматом мандаринов, пьянящим и свежим, несколько необычным для производственного цеха — контора готовилась к торжественному собранию. Для еще занятых делами уходящего года этот запах был гипнотическим, расслабляющим, почти наркотическим — сбивал трудовой настрой.

Для меня день начался практически как обычно. В восемь часов я уже был в техбюро — разложил на своем столе кальки, собранные вчера у рабочих, и углубился в их изучение. Не осуждайте — сейчас, когда знаю причину тревог, мне хватило бы для сравнения и двух эскизов, выполненных разной рукой. Но тогда подходил к пониманию медленно, шаг за шагом.

— Пора завершить эту чертовщину, — бормотал, перекладывая кальки с места на место, сортируя по непонятному еще принципу, и чувствовал себя на пороге открытия.

И открыл….

Но в следующее мгновение открылась дверь, впустив обеих баскетболисток. Машинально взглянул на часы — девять пятнадцать — и выдал гримасу «вы — покойницы!».

Они улыбнулись:

— С Наступающим, шеф! Мы задержались в библиотеке — она сегодня до обеда, так что в ускоренном темпе….

Лена положила мне на стол папку сборочных чертежей.

— Можешь, прямо сейчас нести их взад.

— Потрясающе! Просто чудесно! — обиделись барышни.

— Теперь смотрите сюда, — сказал я совершенно бесстрастно.

За прошедшие две недели эти гадюки не раз выводили меня из себя, но сейчас раздражение было сдержанным, глаза полны мрачной решимости: я не только нашел причину своих тревог, но и поймал этих тварей ползучих за хвост.

— Смотрите сюда — вот здесь лежат эскизы, выполненные Леной, а здесь Таней.

— Наоборот.

— Без разницы. Дело в том, что вы проставили допуски на механическую обработку, не согласовав между собой. И получилось — одна взяла их из таблицы системы вала, а другая системы отверстия. На практике получается — если вот эту деталь обточить по верхнему пределу, а эту по нижнему, то вал не войдет в отверстие, если наоборот, то будет недопустимое прослабление. Сядьте и просчитайте на калькуляторе.

Растерянные они схватились за калькуляторы.

Я вздохнул:

— У меня нет навыков работы с малограмотными выпускницами индустриального техникума — это да. Но и вы вместо того, чтобы прилежно исполнять свои обязанности, целыми днями чаи гоняете да приглаживаете перышки. Если вас за содеянное не посадят, не погонят с работы, то и такая работа никуда не годится — будем думать, что с вами делать.

Сам себе поразился — раньше мне и в голову бы не пришло, так жестко разговаривать с девушками — но признаюсь: понравилось.

— Шеф, давай все оставим в уходящем году, а уж в новом…, — сказала Лена.

— Я обязан доложить начальнику цеха.

— Кто бы сомневался, — сказала Таня с видом оскорбленной невинности.

Утаить или доложить? — в любом случае не гарантировано правильное решение. А если приму неверное решение, то просто в очередной раз поприветствую неприятности распростертыми объятьями. Осознав это, почувствовал, как меня охватывает отчаяние. Появился страх — черный, сковывающий — самое опасное оружие против разума, способное разрушить любую задуманную комбинацию.

Помассировал виски.

Вот что мне действительно нужно, так это побыть наедине с собой — спокойно все обдумать. Еще непонятно, как Ямпольский примет мои откровения. Что-то в поведении начальника цеха настораживало — но я никак не мог понять что. И все же, у меня было какое-то странное предчувствие и мне оно не нравилось, заставляя еще больше нервничать. Мне не хочется повторять ошибок прошлого — нельзя позволить эмоциям взять верх, что должно обезопасить мир от моего пагубного воздействия; и я не буду никому доверять, что должно обезопасить меня.

И вдруг мне пришла в голову мысль — ведь это его упущение, а не мое: я здесь без году неделю в должности и.о. И возможно, что на этот раз он попался — имел в виду гада гадского с его заявлением: «вся ответственность на мне». Ну что ж…. Даже если в скором будущем решусь с ним сотрудничать и начну доверять, то это будет на моих условиях. Я больше не позволю заставлять меня делать что-либо противозаконное. Никто больше не будет указывать мне, что надо делать.

Храбрые мысли, особенно для начальника техбюро, который еще и.о.

Не подскажите, где выдают медали «За храбрость»?

Не зная, что ждет впереди, потопал в кабинет Ямпольского.

Секретарша остановила в приемной — у шефа представитель заказчика.

Ах, да! Прием продукции. Он вчера говорил.

Кстати, давайте уж немного о ней. Это не то, что у меня было — здесь мы делали только комплектующие, а собирались изделия там, где снаряжались взрывчатым веществом. Потому и контроль не ахти какой.

Секретарша поставила предо мной блюдо с фруктами для торжественного собрания. Взял одну виноградину, но свежая сладость во рту не впечатлила. Мне нравятся фрукты, но я вас умоляю — как насчет куска мяса?

Взял яблоко — оно оказалось кислым.

И тут мне пришла в голову шальная и в то же время очень привлекательная мысль.

Мне не надо идти к Ямпольскому — пусть информация об ошибках в кальках дойдет до него окольным путем. Пусть он думает, что я затеял свою игру — против него игру. Игры никакой не будет — мне надо поставить его на место. Надо лишить противника равновесия. В конце концов, в подчинении я у него оперативном: мое начальство в ОГТ башку ему завернет, если что.

«У тебя есть шанс», — мерзко шепнуло подсознание.

Я направился к начальнику БТК.

В бюро технического контроля собрался весь коллектив: кто поправлял макияж, глядя в зеркальце, кто пил чай с пряниками, кто рассматривал журнал мод, кто вслух читал гороскоп в газете — женщины, что с них возьмешь?

— Пойдем, разговор есть, — обнял за талию единственного мужчину-красавца, кавказского татарина Сергея Шакеева. Потащил его в техбюро, а ему пришлось повиноваться.

— Куда вы начальника нашего? — всполошились женщины. — Сейчас за стол позовут.

— На допрос с пристрастием.

В ТБ положил перед ним два эскиза:

— Ну-ка, инженер Шакеев, скажи — чего в супе не хватает?

Он смотрел, смотрел….

— Может быть, я — полный дурак, Анатолий, и может быть, я не вижу чего-то очевидного, что прекрасно видно тебе. Если так, то, пожалуйста, подскажи: разве не грех мучить человека после сдачи партии да еще в канун Нового Года?

Это сильно меняло дело.

Для него это была несмешная загадка — ребус, загаданный буквально за пять минут до праздничного стола. Он даже не подозревал, какая бомба лежит перед ним. Мне стало его чуточку жаль. Может быть, позже? Нет, правда — зачем человеку портить праздник?

— Давай не будем сегодня злыми, — это опять он.

Но что-то во мне было не так.

— Ты, Серега, прости — ситуация дошла до такой грани, за которой я уж не знаю, что делать.

— Ну, тогда давай, — Шакеев красиво улыбнулся, — вали свой негатив. Хорошо, когда чувства выходят наружу. Чем больше эмоций ты выпустишь, тем меньше злобы будешь испытывать. В новый год с чистой совестью!

Несколько минут прошли, и он уже не улыбался.

— Расскажи мне еще раз про эту херню. Я хочу точно знать, что может случиться на сборке — все до мельчайших подробностей.

— В лучшем случае — если партию забракуют — нас погонят с работы. В худшем — если изделие бабахнет на стартовом столе — дадут срок. Мне, как и.о., условный. Короче, Серега — кому завещаешь любимые тапочки? Ну и что поношенные — зато с командирского плеча!

— Как ты можешь?!

Шакеев поморщился, вставив в рот сигарету не тем концом.

— Извини, — плечами пожал. — Не хочу наотрез, а получается: сарказм — моя вторая натура.

— Черт! И кто виноват?

— Конечно, мое бюро. Но отвечать будут те, кто подписывал паспорт на партию.

— Не справедливо.

— А где ты видел справедливость в нашем мире? Она только в сказках бывает…

— Я так… растерян! — признался начальник БТК голосом испуганного мальчишки. — Сбит с толку. Все эти годы я… я думал, что могу доверять опыту Давида Иосифовича. Не знаю, как ты, а я чувствую — замечательный будет год.

— Я тоже, — кивнул. Правда, причины на то у меня были совсем другие.

Затушив сигареты, мы отправились в БТиЗ, где уже был накрыт стол, и народ рассаживался на торжественное собрание.

Сели, Ямпольский поздравил — начали пить коктейль из производственного спирта и газводы «Буратино», закусывать, млея от удовольствия. Пошли разговоры, все женские взоры невольно устремились на красавца Шакеева. Тот сидел неподвижно и прямо с мужественной маской на лице.

Час пролетел как один миг — женщины захотели танцевать, мужчины курить.

Мы с Шакеевым, вставив в зубы сигареты, отправились в туалет — он в другом конце цеха.

— А вы куда? — грозно остановил Ямпольский. — Господи! И это инженера! А ну за мной.

Торцевая стена цеха выложена стеклоблоками — потому окон нет. В кабинете начальника форточка высоко. Он забрался на стол и показал, как можно ходить по малой нужде, если дружить с головой. Да еще похвастал:

— Бабам никогда такого не сделать!

Долговязый Шакеев «сделал дело» еще ловчее, мне посоветовал:

— Стул подставь.

Я попытался нащупать хоть отголосок насмешки — зря: не в Серегиных правилах смеяться над серьезными вещами. Тогда так и сделал — поставил на стол стул и вскарабкался на него. Потолок пригнул мою голову, а форточка оказалась ниже колен. В нее надо было еще попасть….

Куда более изобретательным в решении проблемы малой нужды оказался старенький начальник БТиЗ. Не теряя драгоценного времени застолья на какие-то перемещения, он просто опорожнился в пустую бутылку «Буратино», пользуюсь полумраком в помещении и общим вниманием к танцам. Но существует в жизни такое правило — чем сильнее ты отличаешься от других, тем больше желающих встать у тебя на пути. И он стал его жертвой.

Свет в кабинете вспыхнул в тот самый момент, когда его начальник преспокойненько ставил в свой сейф полунаполненную бутылку. Все женские взоры устремились к ней….

А надо сказать…. Или я уже говорил?

Ага! Пили спирт, разбавляя его газировкой…. и газировкой же запивали. Короче не рассчитали. Спирт еще есть, а компонента к коктейлю — тю-тю….

Мужикам что? — мужики пьют, разбавляя водой, запивая водой, а женщины посчитали что западло…. Но выпить хотели.

И тут на тебе — на глазах у всех начальник БТиЗ прячет последнюю «буратину» к себе в сейф. На похмелку что ли? Ах, старый ты хер!

— Даешь выпивку! — закричала баскетболистка Таня.

Начальник не успел захлопнуть дверцу и повернуть ключ — завязалась потасовка.

У сейфа началась давка.

Старикашка, будто годы сбросил: львом бился за свою мочу — словно фурии дрались молодки за газировку.

Исход сражения решил Ямпольский.

Он, растолкав девчат, пробился к сейфу и отнял спорный сосуд у начальника БТиЗ.

Делиться ни с кем не собирался — да и что там было делить?

Феликс Эдмундович широко расставил ноги, широким жестом занес над устами вожделенную бутылку — смотрите, мол, как я ее щас одним глотком. Сделал глоток — и будто от толчка маленький шаг назад, пораженный внезапной догадкой. В следующее мгновение, неугадив в форточку, яблоко раздора торжественного собрания мелким стеклянным крошевом устремилось на пол. На беленой стене проступили желтые пятна.

Да ладно!

На следующий день….

Вокруг кипит предновогодняя жизнь: лишь воробьи чирикают просто так, а люди поздравляют друг друга, желают чего-то, то есть общаются — врут или говорят правду, кому как нравится.

А меня донимает одна проблема — как поступить с сыном: я соскучился, деды в Увелке изнемогают, и у него завтра день рождения. Хоть съездить поздравить, подарок вручить, но вот тещино «зачем сюда приезжаешь?» тормозит — ну, не хуже же я татарина совсем. Ночь промучился, не спал — все думал. Сейчас по городу гуляю, по магазинам — подарок сыну выбираю и все решаю: ехать или не ехать в Розу? Наверное, совесть меня не пустила или по сумме данных (то есть, взвесив все основательно) — добрел до вокзала, сел в электричку и уехал в Увелку.

В состоянии потрясения заявился к сестре — никуда не денешься: Новый Год, день рождения и у нее, то да се….

А я подарок отдам, покажу ей язык или лучше фигу и уйду к родителям на Бугор.

Но, увидев, что готовятся шашлыки, потрясающе наглым голосом заявил:

— Нудный не бывает прав!

Признаться, боялся остаться с отцом один на один — он мне за сына такое устроит...

Дети не так внимательны к родителям, как родители к детям. Это несправедливо, но так устроен мир.

Короче остался у сестры — напился и вот уже в полночь московскую под елкой на площади с какой-то бабою перезрелой в толпе народа танцую вальс.

Она:

— Вот-вот! Верните мне свежесть чувств! Молодость! Красоту! И любовь!

Ну и пошел возвращать в неблизкий город Южноуральск.

Где-то на полдороги из автобусной остановки татями вынырнули три тени:

— Мужик, спички есть?

Голос такой противный, что неминуемо должна получиться драка.

Но я ответил спокойно и дружелюбно:

— Меняю три спички на одну сигарету.

Меня обступили со всех сторон, и обмен состоялся.

Та, которой были нужны молодость и красота, сорвалась бежать обратно в Увелку.

И черт с ней…

Я неспеша докурил сигарету. Потом ребята угостили вином. Новый Год….

Второго числа собрался в Челябинск — тоска достала по сыну. И подарок жжет спину. Это для рифмы — на самом деле он у меня в спортивной сумке.

На вокзале встретил Валю — иногда все складывается очень удачно.

— Какие люди! Давай поцелуемся в честь Нового Года. Что? Не будешь? Бунт на корабле? Сейчас заору — свистать всех наверх! Раз, два, три — ору!

— Стоп! — Валя прикрыла мне рот ладонью. — Шантаж?

— Ага, — легко согласился я.

— Мне подружки вчера нагадали — в этом году научусь быть любимой и встречу достойного человека.

— Про достойного человека это ты зря — молод еще я.

Валентина хихикнула:

— Тянись, мой дорогой: подкупает не возраст, а чувство. Пожилым тоже нужна любовь. Без тепла сердце чахнет! Так поется в песне!

Оба мы были подшофе и очутились в ее квартире.

Закусили, выпили.

— Ну, мужчина, говори комплименты, — попросила хозяйка и заранее улыбнулась от удовольствия.

— Как делать нечего, блин — спокойно отвечаю и стихами Асадова:

Встретились двое. Один сказал:

— Я сердце лечу, и нервы лечу,

Пять лет по аптекам как пес скачу.

Деньги спустил, а здоровым не стал.

— А я совсем доходягой был,

Но вот уже год, как жизнь хороша.

Все хвори и боли свои забыл,

И сердце, и нервы, все починил,

Причем, не потративши ни гроша!

— Вот чудо так чудо! Но, дорогой,

Открой мне, пожалуйста, свой секрет.

— А тут никакого секрета нет,

Просто я год как развелся с женой.

Как она заразительно хохотала, в ладоши хлопала и кричала:

— Браво! Еще!

И ночью шептала:

— Еще, еще… любимый мой… еще!

В первый рабочий день нового года на цеховую оперативку собрались в хорошем настроении. Гомонили шепотом сменные мастера:

— Чем собрание в прошлом году закончилось? Кто помнит?

— Ты в салате уснул, — зловредно напомнила контрольный мастер.

— Заглохни, Князева, — экономистка пнула ее локтем под ребра. — Ты не лучше была.

— Девчонки! Не звучать! Выставим! — замначцеха прикрикнул, оглянувшись на шефа. — Юмор не всегда к месту.

Женщины притихли. Ямпольский попросил их выйти совсем.

Обвел оставшихся мужчин суровым взглядом:

— Опереться не на кого.

Взглянул на меня:

— Как ты умудрился в закрытый ящик стола помочиться?

Присутствующие сразу врубились и захихикали вредным смехом.

Ямпольский побуравил взглядом начальника БТиЗ.

— Сейф в кабинете не для того, чтобы в нем…. Ну ты меня понял.

Здесь никто ничего не понял, и все промолчали.

Таково было тяжелое утро первого рабочего дня нового года.

На второй в цехе начались чудеса, какие бывают только под Рождество.

Сначала баскетболистки прошли мимо и не поздоровались — демонстративно так.

Прошли прямиком в БИХ — у них там штаб Сопротивления, подумал я, но ошибся.

Ближе к обеду появился Паниковский — тоже не подошел поприветствовать, а, завидев меня, уковылял к Ямпольскому в кабинет.

Тучи сгущаются — понял я и не ошибся.

Звонок из приемной:

— Вас приглашают к начальнику цеха.

Опять стою перед дверью Ямпольского — месяц еще не истек и вот….

Постучал, вошел, вежливо поздоровался, присел без приглашения, снисходительно посмотрел сперва на Ямпольского, потом на Паниковского и не стал прикидываться шлангом — позиции мои были сильны. На лицах моих оппонентов мстительные чувства.

Повисла пауза — испытание нервной системы всех присутствующих.

Светский разговор начал Ямпольский:

— Зачем ты, гнида, сюда приперся? Я не про сейчас, а вообще….

— Предложили, — тихо и вежливо ответил я.

Филя поднялся, набычился, шагнул ко мне и зарычал:

— Сейчас я с тобой разберусь !

— Со мной? — наивно округлил глаза. — Один на один или вдвоем рискнете? Вот картиночка достойная пера — бздежек с жиденком хотят отмузить русского офицера! Не обломаете кулаки? Где ж ваше национальное оружие — наглость, хитрость и коварство?

Когда Ямпольский подскочил совсем близко, я поднялся и поставил перед собой стул.

— Не кроши батон, Филя — лучше сядь и послушай: я пришел не с пустыми руками.

— Феликс Эдмундович! — закричал Паниковский со своего места. — Давайте послушаем, а то я сейчас уйду.

Больших трудов стоило бздежеку вернуться на место — но вернулся.

— Вы, влипли, ребята, — искренне пообещал я им, и в эту минуту сам себе верил.

Потом объяснил, что их не спасет ни членство Ямпольского в заводском парткоме, ни то, что Главный Технолог завода считает Паниковского своим учителем. Хвосты и носы их увязли полностью — их ничто теперь не спасет от карающего меча Комитета Государственной Безопасности.

— Можно было бы списать все безобразия в цехе на русскую безалаберность, но вы не русские — вот в чем беда!

Мои оппоненты стали другими — совсем непохожие на спокойных и безмятежных специалистов без надрыва выполняющих государственный план. Если верить сознанию, то в данную минуту их душонки трусливые на дерьмо исходили.

Но это уже другая глава.

А. Агарков

санаторий «Урал»

февраль 2015 г