В России 18 века громоздкие барочные дворцы строили мужики в расшитых крестом белых рубахах, приехавшие из далеких деревень. На их родине самая плохонькая избушка содержала в себе знаки всего мира — и небес, и светил, и земли, и даже подземного царства, то есть была целым миром, сжатым до размеров человеческого жилища. Мужики дивились, к чему господам такие забавы — ставить каменные кусты в стране лесов да сооружать фонтаны в краю рек?! Но работали. А куда же денешься?!

Нутро дворцов изобиловало разнообразными узорами и зеркалами, расширявшими их внутреннее пространство. И без того гигантские залы делались необъятными, порождающими страх своими размерами, из-за чего хотелось куда-нибудь спрятаться, укрыться. Оттого в спальне сооружали шелковую палатку под названием балдахин, под которым и пряталась кровать.

В русских землях барокко выглядело безнадежно чужим, но ему самозабвенно следовали. Чтобы показать свою связь с заморскими землями, делающую обитателей барочного мира выше, чем соплеменники, одетые в расшитые рубахи. На теле бестолково топорщилась барочная одежда с бантиками, завитками да кружевами, голову натирал блохастый парик. Таков был мир русского барокко.

Среди зеркал, отражавших тысячи завитушек со стен, шел напудренный гладколицый человек. Звали его вполне по-русски — Иван Иваныч. Он и был русским, хотя издалека более всего походил на француза или какого-нибудь итальянца. Он был одним из богатейших людей России своего времени, его земли своими размерами не уступали какой-нибудь Голландии. Возможно, что и больше. Можете представить себе, что это означало во времена, когда богатство измерялось исключительно — землицей!

Перед ним раскланивались все знатнейшие особы, о нем шептались и перешептывались, слухи шипели вокруг него, как морской прибой в штормовую погоду. Домыслы приписывали Ивану Иванычу много-много чего, но до главного, как всегда, дойти они не могли.

С ним искали дружбы. Старательно, назойливо. Угождали ему подарками, приглашали наперебой в гости. Но как ему можно было угодить, если он опробовал уже все сласти жизни, и теперь кроме изжоги они у него ничего не вызывали?! Все цветастость жизни в его глазах уже давно походила на разноцветность смытой в комок упаковочной бумаги. Правда, в те времена такой бумаги еще не было, но сути это не меняет.

Забавы давали ему чувство растворяющегося между пальцев времени, и порождали в графе одну лишь усталость. Казалось, он обречен на тоску, которую уже ничем не одолеть, тоску, которая — по ту сторону земных радостей…

Человек, пресыщенный удовольствиями — фигура не особенно трагичная, она скорее — комичная. Но Иван Иванович Шувалов не был комиком. Сейчас он продолжил свой путь к балдахину, что возвышался в середине зеркального зала, к его ограниченному тряпками тесному пространству. Что за тайна скрывалась под его шелковыми занавесками?!

Там скрывалась не тайна, а трагедия Ивана Ивановича. Там лежало густо покрытое пудрой и заморскими духами живое старушечье тело. Оно хранило на себе остатки былой красоты. Хранило… Но было безнадежно искусано старостью, оставившей очень мало живых мест. Разве что — глаза. Прежние, бездонные, синие… Над ними время властно менее всего, хотя тоже, конечно — властно.

Ивану приходилось по крупицам собирать крошки былой прелести и силой своей фантазии складывать их в образ, которым восхищаться, который — любить. Иного выхода у него просто не было! Сколько ласковых слов и дел отдал он этому образу, стирая всеми силами в своих глазах облик живой царственной старухи!

Он обожал тот образ, увидеть который ему не довелось — когда царица была молодой, он был еще слишком мал. Он отдавал ему себя без остатка, теребя глубокие морщины и лаская сухую, обвисшую кожу.

Ивана Ивановича можно назвать извращенцем. А можно — просто альфонсом. В зависимости от того, из-за чего он живет с бабушкой — из удовольствия или за какие-то блага. Второе, конечно, ближе к истине. Но не все так просто.

Эпоха барокко в России. Народная душа остро переживает отсутствия царя, опоры русского мира, прочности русской земли. Земля без царя — что закрытые на замок небеса. Такая земля ходит ходуном под ногами, готовая разверзнуться и открыть таящуюся под ней пропасть, ведущая в бездну. Русская земля без царя-батюшки — даже не вода, и не воздух, а что-то худшее. Пустота, космический вакуум.

«Баба — она и есть баба», говорил каждый мужик-крестьянин. Но в случае с царицей надо было искать выход, ведь для каждого мужика баба во власти была чем-то вроде знака Конца Света. И мудрый народ нашел свой, со стороны — необычный выход. Он назвал царицу — матушкой, что в какой-то степени все расставило на свои места. Ведь в огромной крестьянской семье при смерти отца всегда правит — мать.

Дворяне 18 века, конечно, отличались своими мыслями от крестьян — уже хлебнули из чашки западного мировоззрения. Но все же оставались людьми русского народа, потому образ царицы-матушки был близок и им тоже.

Несчастный Иван Иванович, он не мог даже видеть в своей царице — матушку. Он жил с ней как с женщиной, как с бабой, но сам царем не был, а был всего лишь царским слугой, как всякий дворянин.

Тяжкая служба ему досталась… Она без остатка занимала его жизнь, он не мог позволить себе даже естественного, саморазумеющегося — жениться. Не позволит Она ввести в его жизнь иную женщину, кроме себя. И Шувалов был лишен того, что было даже у самого паршивого мужичка. Да что там у мужичка, даже у еврея в черте оседлости, и то семья могла быть!..

Над далекими от Петербурга с его миром барокко Уральскими горами клубился дым. Нет, вулканов среди них тогда не было так же, как и сейчас. То заявляла о себе новорожденная горнозаводская цивилизация. Ее технологии еще напоминали древнее кузнечное ремесло, только сильно увеличенное в размерах. Ни домен, ни мартенов у нее, понятно, быть не могло. Вовсю работала технология молота, но молот приводился в движение уже не дюжим молотобойцем, а приводом от водяного колеса. Раскачивали кузнечные меха тоже — не подмастерья, а все то же водяное колесо. Качество железа упало, зато его количество многократно возросло.

Урал лысел. Его лес частично сгорал в утробе заводских печей, частично превращался в тела барок, на которых выплавленное железо сплавляли вниз по рекам, до Камы и Волги. Оттуда уральские барки вверх более не возвращались — превращались в груды дешевых дров. А железо продолжало свой путь в центральную Россию, и за море.

Вместе с железными слитками держали путь и готовые к установке на лафет пушечные стволы с уже высверленными каналами. На них, как и на многих слитках, было клеймо со сказочным зверем, что несется с земных дорог на небеса — единорогом. Он был родовым гербом Шуваловых, а многие заводы Урала принадлежали Петру Шувалову, брату Ивана Ивановича. Получены они, конечно, были не без протекции последнего.

А в предгорьях уральских гор кипела вода солеварен, рождая на дне чанов урожай из белых кристаллов. Стоили они не намного дешевле, чем собольи шкуры. После их перемалывали на мельнице, ссыпали порошок в мешки, которые отправляли тем же путем, что и железо — в центральную Россию. На мешках тоже красовался единорог. Соляная монополия Шуваловых…

Да, братцы были богаты, но можно ли их измерять современным цифровым аршином? Не было ли в их жизни еще чего-то, кроме жадности, которая перебивала все человеческие чувства?!

Иван Шувалов беседовал с единственным своим другом. Разумеется, не с придворным павлином. Единственным человеком, с которым он дружил, был ученый помор, а так как такой помор тогда был один на весь мир, то нетрудно догадаться, что им был никто иной, как Михайло Ломоносов.

Михайло был одет в положенные веком одежды, его обрамленное париком лицо покрывала обильная пудра. Но сквозь всю эту оболочку барокко из него все равно прорывалась природная суровость, и в напудренной коже блестела старая соль полярных морей.

Из всех академиков лишь Ломоносов умел работать с природными веществами и материалами. Остальные их боялись, предпочитая работать с чем-нибудь более чистым и безопасным, например — изящной словесностью. Потому лишь Ломоносов и мог положить на стол перед Шуваловым лист расчерченного пером пергамента. Проект.

— Вот это и есть пушка, которая может стрельнуть до неба. Так я ее вижу. Ее ядро сможет и человека вместить, если он, конечно, калачиком свернется, как в утробе матери. Сперва, конечно, в небеса надобно для пробы пустое ядро отправить, чтоб узнать хотя бы, примет небо земное железо, или нет. Да и кто из людей примет на себя такой подвиг — лететь в ядре навстречу самим небесам, навстречу Божьей Воле?!

— Я и приму, — спокойно ответил Иван, — Детишек малых у меня нет, и плакать здесь по мне некому будет…

— Летящее к небу ядро — это любовь к Господу, которую разум отлил в железо. Вот в чем смысл! — проговорил Ломоносов.

— Да, вот смысл… Скажи, а разум людской предположил высоту, которая до небес?!

— Немцы ее подсчитывали. Но как сосчитаешь высоту до того места, где никогда не был?! Потому верить их расчетам и нельзя. Хотя немецкую цифирь в начало расчетов положить можно, другого-то ничего у нас нет. Потому я так и сделал…

— Сколько железа потребно, а сколько пороха?!

— Надо посмотреть, как порох гореть будет, и что с железом от сей мощи сотворится. Для того сперва надобно пушки поменьше этой делать, но поболее, чем нынешние пушки. Стрелять, а потом — смотреть, раздумывать, отмечать. Кое-что для большой пушки, правда, уже сейчас можно начать мастерить, например — опору. Ведь ее ни один лафет не выдержит, потому специальную горку насыпать придется, чтоб в ее основе твердый камень был!

Ломоносов показал на чертеже опору для чудо-пушки.

— Что же люди раньше о таком не думали? Пушки, чай, давно отливают!

— Может, и задумались, да железа прежде маловато было, его и для простых пушек не хватало. Да и пороха — тоже.

Иван Иванович внимательно разглядывал чертеж. К глазам он приложил этакие очки на палочке под названием лорнет. Конечно, этот предмет был без надобности, на зрение граф не жаловался, все звезды обеих Медведиц в ясную ночь видел. Но… Время, в смысле — эпоха, требует для себя дани на каждом шагу…

До места, что лежало к северу от Петербурга, требовалось добираться несколько часов по тряской дороге, которая весной и осенью для карет делалась непроезжей. Потому требовалось или брать десяток слуг с топорами для настилки гатей, или скакать туда верхом. Шуваловы чаще выбирали второй вариант, потому что были хорошими всадниками.

Тот лесистый кусочек земли Петр Шувалов думал превратить в парк. Но до устройства аллей и усадьбы у него все не доходили руки, хотя проекты и были уже заготовлены у самых модных архитекторов. Готовы были и планы рубки диких деревьев с насаждением на их месте — культурных, и прокладки прямых аллей, но к их выполнению никто так и не приступал. Землю Петр пока что использовал по другому назначению.

Над одной из полян внезапно прокатился грохот, смешанный со свистом. В небо взметнулось облако дыма, смешанное со стайкой перепуганных весенних птичек. Что-то молниеносное пронеслось по рядам вкопанных в землю шестов с тряпками, на манер огородных пугал, свалив их все до единого.

— Видал, как косит! — засмеялся выглянувший из-за земляного вала Петр, — Как старуха-смерть своей косой!

Иван пожал плечами.

— Эх, жаль! Такая пушечка всех супротивников разобьет, а как их не станет — как же дальше жить будем?! С кем воевать?! — чесал затылок Петр.

— Останемся тогда с небесами — один на один. Так может нам сейчас не о супостатах думать, которых все одно — побьем, а о том, чтоб в небо прыгнуть? — задумчиво ответил Иван, извлекая чертеж Ломоносова.

Петр пожал плечами и принялся разглядывать линии чертежа. Он, прирожденный артиллерист, быстро соображал, что к чему, и пояснения брата были для него лишь ярким, наполненным эмоциями фоном. А брат все больше распалялся, повторяя слова Ломоносова и путаясь в них. Наконец, выдохшись, он замолчал.

— Что теперь мне делать? — спросил Иван.

— Проси у Матушки батарею артиллеристов-гвардейцев под мое начало. И заодно — еще несколько монополий для нас. Денег понадобится много, новый пушечный завод ставить понадобится, старые — не сдюжат.

— Я поговорю с Государыней! Только ты обещай, что выполнишь мою просьбу насчет того, чтоб я в пустотелом ядре к небесам летел! Обещай, брат!

— Эх, еще и пушки нет, а ты уже летать собрался! Экий ты прыткий, брат Иван! Жаль с тобой мне расстаться будет, но если ты так в небо лезешь…

— Помню, был я маленьким, и мне сон приснился, будто быстрее всех птиц в небеса лечу, облачка меня мяконько по головушке гладят, а звездочки на руках блестят. Все сны той поры позабыл, а этот вот — помню! В те времена у нас в имении один мужик, Васька-Забота, на бочку с порохом сел, и запалил. Только его и видели! Я тогда понял, что надо не на бочке с порохом лететь, а на чем-то другом, но на чем — так и не мог придумать. А как с тобой к пушкарям поехал, так сразу додумался — в ядре лететь надо!

— Полно тебе сочинять! — засмеялся братишка, — Небось сейчас это все вот и выдумал! Но если ты и полетишь, то никаких звезд и облаков ведь не увидишь, в снаряде-то темнота будет! Все одно, как в бочке по морю. Потому может тебе и не ждать пушку, а взять бочку, запечатать ее, сбросить в море, да и поплыть в ней! Авось, принесет куда волнами, возможно что и на небо. Недавно от кого-то слыхал, будто морские воды где-то к небу поднимаются, да и самому мне такое уже давно сдавалось!

— Нет, мне надо наверняка, вверх лететь! — серьезно ответил Иван, — А что ничего не увижу, так, быть может, там наверху и железо другим делается, будто хрусталь. Помнишь, как ангел провел Иоанна Богослова сквозь стенку темницы, а в небесах — сплошь ангелы!

— Кто его знает, что оно там… — промолвил Петр, — Когда ты уже улетишь, тебя уже не расспросить будет, останется только вслед за тобой полететь. Я и полечу! На том и решим.

Петр хлопнул по плечу Ивана. На том и расстались.

Технология времен барокко — это беспощадный мускульный труд. Где возможно — там воловьих и конских мышц, где нет — там мышц человеческих. Стройка тех времен — это смесь дружной людской песни с конским ржанием и воловьим мычанием. Без привычного нам сегодня грохота и скрежета механизмов, струй нефтяного дыма. Дым, правда, иногда бывал, но — привычный, древесный. От дров, которыми кирпич обжигали…

Удивительно, но человеко-лошадный труд, ничтожный по числу энергоединиц, мог сотворить много больше, чем современный, машинный. Многое, построенное машинной работой, развалилось, не простояв и века, а плоды труда мускул предков стоят и до сих пор.

Работа времен барокко часто славилась отсутствием священного смысла и практической пользы одновременно. Для примера достаточно вспомнить рытье петербургских каналов, значение которых состояло лишь в придании городу сходства с заморским Амстердамом. То же касалось и многочисленных прудов в различных парках. Правда, мастеровая работа в те годы щедро оплачивалась, и всякий трудник на дневное жалование мог купить в лавке молодую овцу. Сегодня человек, превращающий природные материалы в рукотворные вещи, за дневную оплату не купит и баранье копыто.

Потому никто из мужиков не жаловался, хотя все и посмеивались над барскими затеями. Так было и в Шуваловском имении.

Мужики похохатывали, тянули привычные, как родная кожа, песни, и насыпали гору.

№Никак граф самую большую в мире могилу соорудить надумал!» — шутил какой-то остряк. Его поддерживали, ведь гора и впрямь походила на большой могильный холм. Что поделать!

Все знали название горы, данное самим графом — Парнас. И догадывались о его происхождении. Ведь вокруг были пруды, чуть дальше — болота, от них на закате и в прохладные осенние да весенние дни шел пар, клубы которого стелились под холмиком, вот и название получилось — гора Парная. Но бары на то и бары, чтоб чудить, вот он и назвал не по-нашему — Парнас.

Чуть поодаль расположилась гвардейская батарея с довольными пушкарями. Ведь каждый артиллерист кроме положенного казенного жалования получал здесь еще одно жалование прямо из кармана Шувалова. Потому они трудились не покладая рук.

Вскоре прибыли новые пушки со стволами, щедро украшенными чугунными виноградными листьями и лозами. Прямо железные кусты, а не пушки! Среди сплетений холодной виноградной лозы красовался любимый зверь — единорог, дававший название самому орудию.

С того дня грохот Единорогов не прекращался. Фитиля так и мелькали в ловких руках канониров. Когда один расчет уставал, его тут же сменял новый, и стрельба продолжалась с прежней радостью. Канонада замолкала лишь с появлением графа. Он ходил от орудия к орудию и при помощи заморской лупы рассматривал их стволы насчет трещин и прочей порчи. Его сопровождали два мастера, диковинными инструментами измерявшие нутро еще горячих стволов. После они отходили, и облака порохового дыма выпрыгивали снова.

Орудия высоко забрасывали свои ядра, перекидывали их даже и через только-только отсыпанную гору Парнас. Возможности новой пушки превзошли все ожидания автора. Теперь их можно было делать в большом количестве. И к строительству чудо-пушки, Великого Единорога тоже можно было приступить.

Новые пушки подоспели как раз к новой войне — Семилетней, с самым сильным из возможных противников, с прусским королем Фридрихом Великим. Поле боя в те времена господствовала пехотно-артиллерийская тактика. Конница рвала пути снабжения неприятеля, загоняла того в угол, после чего супостата окружала идущая по ее следам пехота. Она играла основную роль — не давать врагу свободы, держать его в окружении (на худой конец — в полуокружении) до подхода пушкарей. Ведь ничего стреляющего и, одновременно, быстро катающегося, в те времена, понятно, не было и быть не могло. Лафеты орудий буксовали на разбитых грунтовых дорогах, сутками дожидались наведения переправ на берегах рек, и потому артиллерия безнадежно отставала от остального войска. Но за пушками оставался главный, смертельный удар.

Орудия выкатывали на холмы и пригорки, и палили по неприятелю в упор. Но и у противника могли быть пушки, которые тоже стреляли по хорошо заметным нашим позициям. Дальше все решало, чьи пушкари — сноровистее, и у кого ядер да пороха больше. Картечная пушка Шувалова хорошо подходила для такого боя, она легко косила вымуштрованных по прусской системе солдат, вымуштрованных стоять в полный рост под обстрелом и любой ценой держать рост.

Но Единорог был просто идеален, ибо был он не пушкой, но — гаубицей. Потому мог палить из-за горок, из оврагов, где пушкарей, да и вообще каких-нибудь признаков нахождения позиции вообще не было видно. Ядра взмывали в небо, а потом обрушивались вниз, на противника, и не на фланги, а в самую сердцевину его строя, который тут уже не удержишь. А то и прямиком на вражьи пушки, оставляя от них поломанные стволы да отлетевшие колеса.

Противник мог, конечно, атаковать позиции конницей и порубить пушкарей, мог бросить на штурм пехоту — все равно ей помирать. Потому позиции Единорогов требовали хорошего прикрытия, хотя бы с помощью тех же картечных пушек, присутствие которых превращало складки местности в неприступные крепости.

Демонстрация мощи русской артиллерии для России стала единственным результатом той почти забытой войны. Европа была напугана, и про западное направление на какое-то время можно было забыть, сосредоточив все усилия на остро необходимом для России южном проекте. На освобождении северного Причерноморья от Турции и его освоении. Что и было сделано, но уже после завершения эпохи барокко…

К пристани на берегу Невы причаливали осевшие чуть ли не по самую палубу баржи с длинными и широкими чугунными трубами, разукрашенными металлическими цветами, и, конечно, единорогами. Живая, радостная песня бурлаков сменялась заунывной песней грузчиков. Специально установленными на деревянном настиле блоками и лебедками грузчики снимали странные сооружения с барж и укладывали их на берег. Там им предстояло ждать зимы, когда установится санный путь, и специальные сани, запряженные восьмеркой лошадей, станут возить их в имение Шуваловых. Иной возможности доставить этих гигантов не было, их веса не выдержала бы ни одна телега.

Купцы, проходившие мимо, плевались. «Ишь, Шувалов, всю Россию скупил, теперь еще какой-то всячиной торговать задумал! Только на что она нужна, эта «всячина»?! Никак не поймем! А, шут с ней, все одно против разбойника Петьки Шувалова у нас руки коротки, ведь за ним — Ванька, а за Ванькой — сама Государыня!»

Чугунные трубы были частями ствола Великого Единорога. Зимой они оказались сложенными возле горы Парнас, после чего стали превращаться в стянутую обручами чудо-пушку. К весне подоспели и гигантские ядра, пустые внутри и потому легкие для своего размера настолько, что их можно было везти по подтаявшему снежку.

Елизавета Петровна стала часто хворать. Когда на нее находила хворь, она желала оставаться в одиночестве, и у ее любимчика появлялось много свободного времени. Его он проводил у Ломоносова, разглядывая через зрительную трубу небо, в которое ему скоро предстоит отправиться.

Тайный мир звездных сплетений, сгусток того, что человек не знает и, наверное, никогда не узнает. В трубу луна виделась огромной, темно-серой от вод своих морей (кто тогда мог знать, что лунные моря — сухие?!). Другие планетки казались шариками и дисками. Но звезды… Даже сквозь чудесный глаз трубы они не казались близкими, оставаясь все такими же пылинками-точечками. И Шувалову придется отправится в их мир, заключенным в темное и тесное ядро. По другому просто не может быть…

Вскоре над Шуваловским имением вырос великанский ствол, нацеленный прямо в небо. Война на Западе закончилась, и граф отдавал все силы своему колоссальному детищу. Стройку завершили, лишние деревянные сооружения вокруг пушки — разобрали. В могучий ствол засыпали с десяток возов превосходного пороха, хорошо его утрамбовали деревянными бабами и запыжили сверху возом новенького тряпья, вручную сотканного русскими крестьянками разных земель. Поверх пыжа вкатили огромный шар — снаряд. Заряжая орудие, пушкари трудились прямо в его чреве, внутри ствола, будто в глубоком колодце, и видели над собой кусочек июньского неба. Должно быть, они хотя бы отчасти поняли смысл «барской блажи» Шувалова, и, быть может, подумали, о том, как им самим прыгнуть в небеса…

От запального отверстия проложили пороховую дорожку, ведущую к специально построенной землянке, похожей на большой погреб. Благо, дни стояли сухие, и порох не мог быстро отсыреть.

— Что же, с Богом, — промолвил Петр, открыл дверцу землянки, и запалил порох. По дорожке поскакал быстроногий огонек. Иван перекрестился и поцеловал икону Неопалимой Купины, которую не забыли повесить в красном уголке укрытия.

Великий Единорог разродился столбом пламени и струей дыма, ударившей, как будто, в самую взошедшую луну. Земля под ногами сделала несколько могучих, конских скачков, но так и не сбросив с себя ездоков, смирилась со своим бессилием и успокоилась. Горящая полоса мгновенно рассекла небо, и отпечаталась в глазах Вани Шереметьева, не забывшего наблюдать за торжеством Единорога. Она, эта полоска, еще долго, почти год, стояла перед его глазами, то появляясь, то исчезая.

Наконец, все успокоилось, лишь пушка продолжала выплевывать струю дыма, смешанного с паром. «Вон как парит! Верно, что парная!» — говорили пушкари и работники, издалека глядя на курящуюся через ствол гору.

Следующий день прошел в поисках ядра, которое могло упасть обратно на землю. Служивые шаг за шагом обошли всю округу, изо всех сил разыскивая железный шар — нашедшего ожидала солидная награда. Петр и Иван верхом на конях отправились к самым границам своих владений, и объехали землю, где могло остаться ядро, по кругу. Но ядра никто не нашел. Может, оно и вправду улетело в небо и было им принято?! Или оно все же вернулось на землю, да и угодило в какое-нибудь болото, которых в Шуваловских краях — видимо-невидимо. Не даром в прежние времена эту местность так любили чухонские колдуны! В болоте сонная и сочная трясина равнодушно сомкнулась над прилетевшим из иного мира ядром, пропустив его на самое свое дно, где оно и лежит в безмолвии. Аж по сей день…

Шуваловы решили верить в небесную судьбу посланного и ненайденного на земле ядра. «Следующее ядро — твое! Я уже заготовил особое ядро, с лазом внутрь, который можно наглухо запаять. Пока можешь залезать в то ядро и сидеть в середке, чтоб привыкнуть, ведь без привычки тяжело будет! На всякий случай звезд там нарисуй в соответствии с тем, как они на самом небе, а то вдруг ядро прозрачным все же не сделается!» — весело говорил Петр брату. Тот робко улыбался и кивал головой.

Мастера осмотрели остывшую пушку и нашли ее непригодной для дальнейшей стрельбы, чего, конечно, и следовало ожидать. Обручи разошлись и поломались, кое-где покоробило и основные части ствола, из-за чего требовался серьезный ремонт с заменой части деталей. Не выдержала и гора — часть грунта осыпалась, и теперь ствол стоял на ней непрочно, новый выстрел мог его просто-напросто отбросить силой отдачи.

Петр взялся за ремонт сооружения. Снова на горе, которую народ звал Парной, а бары — Парнасом, показались мужики с тачками да лопатами, стали появляться деревянные подъемные приспособления. По Волге на север, через Ладогу до Невы бурлаки, распевая привычные песни, тащили на канатах тяжелые баржи с исполинскими чугунными деталями. Снова площадка у пирса была завалена ожидающим зиму железом.

Но возродить свое детище Шуваловым не довелось. Умерла Елизавета Петровна, символ барокко с плотью и кровью. Петр Иванович пережил ее всего лишь на 10 дней. Иван остался в одиночестве, коротая дни до смерти то в своем дворце, что на берегу реки с барочным, но русским именем Фонтанка, то — за границей. Иногда он навещал имение на севере Петербурга, и с тоской смотрел на всеми брошенного гиганта, навсегда лишившегося своей силы. Восстанавливать Великого Единорога было больше некому. Да и не на что. Так он и дожил до тихой, никем не замеченной своей смерти…

Пройдут годы. Идея полета на пушечном снаряде сделается на удивление живучей. В те годы уже родился знаменитый барон Мюнхгаузен, который, оказавшись на русской службе, узнает про опыты Шувалова и переложит их в свой рассказ про полет на Луну верхом на пушечном ядре. Через писателя Рудольфа Распе байка барона дойдет до умных голов Европы, ляжет в основу знаменитого романа Жуля Верна, в котором наукообразие позитивизма вытеснит русский мистицизм. Потом будет Герберт Уэллс с «Войной миров», где в сердцевине снарядов полетят противники землян, марсиане. Проекты сверхгигантского орудия, стреляющего в космос, то и дело появляются и сегодня, но ни один из них так и не был воплощен в жизнь.

Имение Шуваловых потомки Петра Ивановича превратили в парк. А груда металла, оставшаяся от Великого Единорога, была распродана, ведь железо в те времена ценилось не дешево. От чудесного орудия осталась лишь гора Парная, она же — Парнас, памятник всеми забытому космодрому, первому в мировой истории. А еще — памятник русскому небесному пути, который не прервался и во время барокко, преодолев его изящную бессмысленность.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год