Илья Гутковский — Текстура

Снег с дождём — танцующая смерть, греющая рук кубовых вены

у декабрьского белого костра.

А ладошки краснощёкого младенца, как кирпичики вселенной,

хлопают вдогонку мотыльку; здесь памяти обрыв –

а значит — Бог. Здесь вакуум вечности — конечен; мгновение — бессмертно.

Зарисовать мгновенье словом, миг,

где угол неизбежного паденья равен

углу, в который ставили нас в детстве.

Я отодвинул штору и увидел — там ноет пустота,

изматывая сердце; и будущего щель — окаменевшие останки слов,

плацента чувств и смыслов — мир слишком полон сам собой, а чистота

искусства, смотрящая из сердца вожделения, проста,

точно любовь –

она абстракция двухлетнего ребёнка.

А я, что это небо — лазури бледной лёд, поцеловавший наготу ветвей,

ресниц заклеенные ставни — но время говорит мне: жди; у кромки

свечки, у раскрытой старой книги, оно полней,

оно гораздо совершенней — свеча, старинный фолиант

и время — теория познания в отсутствии претензий;

как благодарен я тому, чего здесь нет, и вряд

ли будет; и у меня — дыхание — как обнажённая натура дна вселенной,

а проще, чашка кофе, согревающая губы на фоне снегопада,

и новый горизонт, себя открывший в точке “хватит!”,

немного свежей мысли (пусть и ворованной, но воровать не стыдно, если брать,

лишь мудрости покрытье за абсурд, абсурд, где ещё больше мудрости, поэзии, охвата,

и музыки, воспитанной внутри). Я подчиняюсь — это тоже ведь борьба

за независимость; когда твердят все — должен –

я понимаю, что не должен ничего; а поиск одобренья,

внезапно обернувшийся потерею себя, он излечим, он, как лишай на коже.

Я — человек — звучит не гордо, терпко — я терплю,

а, значит, существую. В себе к себе — серьезность не к лицу –

найти бы развлечений на свою,

на свою голову, набить побольше шишек; и так, к словцу,

прожить, проветрить жизнь — открыв надёжный способ убить время;

пусть в большинстве — дружны по совокупной лжи,

пусть слышат только то, чего хотят услышать; тем не менее –

струна дрожит, дрожит, но помнит и о сроке, читая Отче наш,

листая послестрочья, снискав заветы естества;

пренебреженье смертью — есть

пренебреженье жизнью –

и в этом весь декабрь — снег, гололёд в крови, сапфировые вены,

и одиночество новорождённой, замкнутой вселенной,

замкнувшейся в себе под знаком бесконечность,

как ночь, как близость ночи Рождества.