С почерневших, обугленных губ.

Высь смеряет невидящим взором

Массы неосязаемой труп

Непонятно какого пола.

Не сменить маникюра, увы.

И растянутой намертво новой,

Уже гидроцефальной главы,

Не спеша, открывает он втулки,

Заливая тягучий состав,

И вонзает широкие трубки,

Через спину до легких достав.

Зубы зверски подпилены, остры,

Словно изгородь ярых мечей,

А снаружи оскал смотрит злостный.

Не людской. Не звериный. Ничей.

И Психея вот-вот разорвется

Уже муки не в силах снести.

Извивается, плачет, грызется

И кричит: "Умоляю! Пусти!

Ничего от меня не добьешься,

В формалине уж лучше топи!"

Но глаза говорят: "Не дождешься.

Раз досталась мне, сволочь — терпи!

Ты, последыш больного сознанья,

Нам в аду ведь не нужен покой!

Созерцательница увяданья,

Накачаю тебя кислотой!

Что у нас там? Язык?! Что за проза!

Прямо с корнем я вырву его,

Молчаливой была чтоб угроза.

Пасть вторая — уже ничего!

Ребра крючьями вырву наружу —

Лучше смотрятся там, чем внутри..."

Только ей ничего уж не нужно;

Она снова мертва. "Посмотри,

Ты ведь хвост себе очень хотела!.."

Но уж глотки дерут петухи.

Он проснулся. Гудит, как с похмела,

Голова, полная требухи.

Лишь в одном не осталось сомнений —

Не прогнать уже точно с утра

Ксеноморфа его сновидений.

Слишком свеж этот образ... Пора!

Сеть нейронов окучена мыслью,

И зародыш божественно прост;

И святого соития с кистью

Уже как никогда алчет холст.

Память прячется в угол; рыдая,

Формалиновый глушит раствор.

Воспаленное сердце рождает

Совершенное существо.