Старые заграничные часы в горнице внизу исправно отмеряли секунды уже многие годы, и не останавливались ни на миг. Сейчас они ударили час, и удар этот гулко прокатился по хороминам. Полночь.

Молодой боярин никак не среагировал на звук. Только из широко раскрытых глаз еще сильнее засквозило отчаяние.

Он вот уже четыре часа неподвижно сидел на низком табурете, прижавшись лопатками к подоконнику. В тонкую стеклянную пластину, необыкновенно прозрачную и столь же дорогостоящую, неистово бился травневый ливень. Одинокая свеча давно догорела, и дрожащая тень человека стерлась со стены. Всюду было темно, тревожно, и в душу, против воли, заползал страх. Эта ночь напоминала Яру истеричную деревенскую бабу, и он сам, себя за то ненавидя, начинал заражаться её истерикой.

А ночь всё рыдала, и боярину начинало казаться, что оплакивает она какую-то неведомую потерю. Тело прошиб холодный пот, когда он помыслил, что то могла быть за потеря. Но нет, нет… Он бы почувствовал.

Она бы почувствовала.

Он поднялся с табурета и, не разминая затекшей спины, приблизился к странной вещице, стоявшей в углу комнаты, вместо икон. Шар из очень тонкой и частой проволочной сетки, внутри которого металась длинная прядь белых волос.

Шар был невелик, чуть меньше человеческой головы. Подставка для него была густо вся покрыта пылью — чернявкам строго запрещалось трогать вещицу, да и они сами с большой неохотой приближались к Красному Углу, опороченному бесовскими фокусами. Ведь где это видано, чтобы локон сам собой по воздуху летал.

По вотчине много лет уже ходили слухи, что молодой боярин водит дружбу с нечистой. Его и жалели, и боялись, потому и россказни о шаре дальше хором не шли. А смердам, да гостям, да купцам ход в боярскую почивальню был заказан.

Шар заменил в Углу иконы девятой зимы, после того, как молодец две седьмицы провел на коленях в неистовой молитве всем знаным святым: сначала за выздоровление, а после — на 13тый день — за воскрешение своей молодой невесты. После того, как молитва растворилась в пятнадцатой ночи, Яр, как был в одной серой рубахе, так спустился в сени, поднял на руки тело милой, да так на руках и унес в лес.

Не было его четверо суток, и домашние загрустили было о потере второго молодого.

Только старая матушка все сидела у окошка в светлице, да поминала то Марену, то Ладу, а то и Святую Богородицу, запрещая служникам отправиться на поиски.

И вот утром на Масленицу вернулся боярыч, весь покрытый инеем, уже без невесты, но сжимая в ладони прядь её волос, отсеченную, как видно, острой льдинкой. Кок в сени вошел, так и повалился на корзины.

Думали — замерз да опочил, стали на лавку перекладывать, а он — возьми да пошевелись. К печи отнесли — отогрелся, а глаз не открывает.

Тогда и спустилась матушка. Велела отнести наверх, да в постель уложить. Той же ночью сама, в покоях у сына сидя, сплела из медной проволоки шар, да поместила внутрь невесткину прядь. Сама образа сняла, поставила шар под рушником, а иконы, сложив в сенях, велела похоронить вместе с ней.

Так через день и сделали. А, стоило боярыне последний вздох испустить, как затрепетал внутри шара белый локон, как проснулся Яр — молодой боярин, от беспробудного сна, как потемнели лики на отвергнутых иконах.

Дворовые еще ходили, превозмогая страхи, к деревенскому епископу, но батюшка Володимир лишь головою покачал. Нельзя, сказал, — против воли Божьей да людской отпевать. Боярыня жизнь безгрешную прожила, а значит, рай ей обещан. Только присоветовал не в землю почившую класть, а вместе с дымом в небо пустить, как в древние времена.

Так и поступили, не слушая причитаний бабок и воплей кликуш.

И лики тоже сожгли.

А молодого боярина тогда словно подменили. На охоту лишь в одиночестве ездить стал, друзей забыл, с гостями вежлив, да холоден. За девками дворовыми не бегал больше — с шутками да хохотом. А чернявкам, да и всем домашним, строго запретил к колдовскому шару подходить, да разговоры о нем вести. В ослушанье грозил еще один такой же шар сплести и ослушника на веки вечные туда посадить.

Так и пошла дальше жизнь в вотчине — с господином рассудительным да справедливым — однако строгим и страшным.

Из раздумий и воспоминаний Яра вырвал скрип острых когтей по стеклу.

Боярин рывком обернулся, подскочил к окну и распахнул его. На подоконник степенно вошла белая соколица. Встряхнулась, раскрыла крылья и перелетела на кровать.

Яр захлопнул раму и подошел к соколице с рушником. Промокнул перья, легонько вытер клюв. Птица смотрела на него спокойно и устало, удобно умостившись в перине.

Он поднес на кровать чаши с водой и тремя разделанными крысами. Сам приставил ближе табурет и присел, наблюдая за птицей.

Та аккуратно поклевала мясо, долго пила чуть теплую воду, постепенно согреваясь.

После благодарно клёкнула и перелетела в угол — на проволочный шар.

Яр убрал чаши под окно и посмотрел с надеждой на соколицу:

— Не сейчас? Расскажи сейчас!

Птица смотрела на него, словно в раздумьях, потом нахохлилась, перехватила поудобнее сетку и спрятала голову в крыло.

Яр сам протер пол, отложил мокрую перину и, раздевшись до рубахи, лег.

Сон не шел, хотя на душе вроде бы полегчало. Он смотрел на птицу, выделявшуюся белым пятном на темном фоне стены, и размышлял, что будет, если он потеряет ещё и её…

Яр с Ярославой выросли братом и сестрой.

Родителей Ярославы убили лихие разбойники, одной, особо лютой зимой, ворвавшись во двор. Трехлетняя девочка запряталась под лавку в сенях и сильно продрогла, когда её достали оттуда два дня спустя. Её с еще несколькими выжившими дворовыми девками забрали к себе Яровы родители, бояре-соседи. Девок — чернявками, а Ярославу — дочерью. Её отец приходился родным дядькой матушке Яра. Но родители с самых юных лет пророчили детям женитьбу. Все знали, что Ярослава по правде дочка княжича, отправленная в глубинку за недостатком материнской родовитости, да за избытком любви меж родителями. Князь просил старого боярина, уходящего на содержание после многих лет честной службы в дружине, взять в жены безродную, брюхатую, но необыкновенно красивую девку.

Сам боярин детей не имел, и иметь не мог, а потому принял незаконнорожденную княжну как родную. Тем более что родилась девочка, лицом и станом в мать.

В землях судачили, что в жилах боярской супруги течет белая северная кровь. Но говорили без злобы да осуды, а с восхищением и нежностью.

Потому и плакали по чете честными слезами, потому и радовались, что выжила дочка знаной красавицы, воспитанная уважаемым боярином.

Батюшка Яра не замедлил послать весточку да просьбу князю, и к весне последний разбойник повис на суку, отдавши дань лесным зверям.

Ярослава скоро забыла кошмарную зиму, и стала приемным родителям любимой дочкой.

Отец слег с сердечным недугом, когда Яру пошел 17тый год. Ярославе минуло 13, и на следующую осень намечалось венчанье. Но от болезни отец так и не оправился, и помер в грудне, наказав не ждать положенного года траура, а играть свадьбу, как и намеревались.

Не то воспротивились несказанному кощунству святые, не то позавидовали чьи-то злые очи…

Стала Ярослава чадить и гаснуть, как свечка на сквозняке. И лекари, и священник глаза прятали, а сказать ничего не могли — хворь неведомая и непонятная. Яр от постели милой не отходил, а она себя корила. Всё твердила, что мало по батюшке плакала, о Яре да о женитьбе в неурочный час думала, потому и наказали её боги. А матушка не верила: равно они с воспитанницей выплакали, и не в мыслях тут дело. Боярин, умирая наказал не печалиться, а дальше жить да род продолжать. А значит, не было греха в светлых мыслях невестушкиных.

Через месяц Ярослава уже в постели лежала, а знакомые лекари приезжать снова отказались, не веря уж в благополучие красавицы.

А когда девица забываться стала, удалился Яр в свой покой, да пал на колени перед святыми ликами.

Через дюжину дней матушка к отцу Володимиру отправилась. Вели они долгую ночную беседу в горнице епископской, а наутро вернулась она в боярские хоромы, да заперлась у сына. Вышла лишь, когда служница, плача да стеная, постучалась с известием о смерти Ярославы.

А Яр и не пошевелился, лишь ярче заблестели очи на осунулом лице.