По нетрезвой размытости окон...

Желаю лирики, но чаще пью, несу какую-то чушь в закоулки пытливых душ. Соседка стонала за стенкой и вот умолкла, она не одна и возможно вернулся муж.

«Генерал, наши карты дерьмо! Я пас» — да нет, генерал, я уверен, что карта бита. Пишешь прозу и шлешь ее в Гондурас, как в публичный дом, где всегда открыто.

И тебе отвечают, что даже там, твой нелепый рассказ пускают на самокрутки, а стихи твои, вообще не читал никто, даже тот очкарик в ужасной зеленой куртке.

В Эквадоре немая полночь пустых глазниц, если кто-то и пишет, то на заборе. А из песен я слышал бездомный кошачий гимн и две молитвы, пропетых в церковном хоре.

В Никарагуа, ведьма из клана Аху, отравила меня и я в восторге, от того, что часть времени проведу в их безумно жарком, прекрасном морге. Там значительно лучше, чем в пустоте собирать как вишню все мысли в кучу, а потом, если все-таки повезет, раздавать себе обещания, что их озвучу.

Бесполезно лететь в Перу, там сезон дождей и размыты не только чувства, но даже души. Остаются сухими лишь только шаманы Майя и весьма незначительный участок суши, где сидит Варгас Льоса и курит дым, выдыхая в падение капель прямую речь. Мастеру все равно, мастеру наплевать, написать роман — как газету сжечь.

Пароходом в Монако, в отель «Ламарк», в нежном бархате простыней так любить царицу, чтоб соседка снизу, мадам Роспье, при вязянии сломала стальную спицу. Позвала портье, чтобы был скандал, чтобы я коньяк проливал с балкона. Пусть ломают дверь, мы по шторам вниз... вдох.... есть пауза для разгона.

Лондон, холодно. На часах без чего-то одинадцать или просто грустно, от тебя бесполезно ждать новостей, их не будет, увы, не в письме, не устно.

Возвращяюсь к себе, чистый лист измят и ни слова прозы, ни капли боли. Запечатав, конверт убираю в стол, где есть скрепки, а теперь и средство от моли.

Эта моль пожирает мои слова, убивает также, как слепость зрение. Потому что когда ты от солнца слеп, из дождя рождается вдохновение.