Или в тот момент, когда моя мама переехала на машине бродячую собаку. Бог ее знает, откуда она взялась — шавка эта, выскочила из подворотни прямо под колеса. Раздавленные в жидкую кашицу собачьи внутренности напоминали вишневый мусс, который я раньше любил есть на завтрак, вместе с йогуртом. До сих пор не могу вспоминать о нем без тошноты.

Или когда я стоял у доски и, как девчонка, комкал в кармане носовой платок. Слова выходили такими же скомканными, сопливыми и бессмысленными, а я казался себе глупым и неуклюжим и от стыда готов был спрятаться под учительский стол.

А может быть, ранним февральским утром, когда отец упаковал большой, пахнущий кожей и канцелярским клеем чемодан и, даже не кивнув мне, хотя я таращился на него спросонья во все глаза, шагнул за порог в мелкую злую поземку. Мама говорила потом, что он умер, и я верил ей. Для того чтобы уйти, даже не сказав «прощайте» самым близким людям, надо по меньшей мере умереть.

Или когда Ханс из третьего «в» порезал бритвой мои новые резиновые сапожки. В их гладких боках отражались осенние лужи и пронзительная желтизна запаркованных в паре метров от нашего подъезда почтовых машин.

Не знаю, когда и отчего. Стресс, мутация или гормональный сбой. Но с первого класса я не вырос ни на дюйм. Мои сверстники вытягивались, крепчая, точно молодые дубки. Днем их влекло солнце, а вечером — луна. На школьных праздниках я чувствовал себя заблудившимся в дремучем лесу и вставал на цыпочки, пытаясь хоть что-то разглядеть за спинами одноклассников. Не скажу, что ребята меня сильно обижали, и не думаю, что они принимали мою беду всерьез, но мне было страшно среди них — забытому и маленькому. Само время презрительно оттолкнуло меня, обронило с повозки, точно бесполезную вещь.

Мне так хотелось хоть немного, хоть чуть-чуть подрасти. По утрам у зеркала я за уши, за волосы, за что попало тащил себя вверх. Выше, выше... и постепенно у меня начало получаться. Просыпаясь до зари, я за полчаса — час выращивал себя настолько, что в школе почти не отличался от других. Потом научился делать это в постели, в полудреме, щурясь на тусклое окно, из которого сочилась по капле, оседая туманом на занавесках, влажная рассветная серость. Выстраивал, удлинял, вытягивал сантиметр за сантиметром собственное тело, а затем лежал, расслабившись, на спине, привыкал и осваивался в нем, как рука в новой перчатке. Целый день я представлял себя большим и сильным. Что бы ни делал, я не переставал думать о себе как о высоком, физически развитом мальчишке, подростке, молодом человеке, ни на секунду не выпуская из сознания образ-мысль. Но во сне контроль ослабевал — и я снова становился щуплым первоклассником. Как я боялся, что кто-нибудь увидит меня таким!

Уже в старших классах я ходил в костюме, а на работу — при галстуке. Так усердно притворялся взрослым, что сумел обмануть даже маму.

— Каков жених вырос! — хвасталась она мной перед подругами. — Умный, ладный, да серьезный, всем на зависть. Жених...

У мамы глаза теплые и тягучие, словно янтарь, а у Алисы, как речные камешки — скользкие и прохладные, с жемчужной поволокой. Взгляд как будто слегка растерянный. Крашеная челка. Зато в профиль они с моей мамой невероятно похожи. Я познакомился с Алисой на поминках у шурина двоюродного дяди, и представили ее мне, как какую-то сестру, сколько-то там «юродную». Родство меня не испугало: если я жених, то лучше невесты не отыскать. Одно условие поставил я Алисе — засыпать будем в разных комнатах. Она его — удивленно — но приняла.

Первые три года жена мечтала о ребенке.

— Мы назовем его Марек, нашего мальчика. В честь моего брата, но похож он будет на тебя, — говорила она, улыбаясь и складывая кисти лодочкой, как будто крошечный Марек уже спал у нее на коленях. — У него будет ямочка на левой щеке, как у тебя, Паскаль, и волосы — золотые, будто сушеная трава.

Потом Алиса перестала мечтать и стала бегать по врачам. Осунулась и погрустнела, но еще на что-то надеялась и по вечерам, за ужином, рассказывала об анализах, о консультациях у профессоров, о зачатии в пробирке. Только я знал, что ни к чему все это. Что бы там ни болтали профессора, вина за бесплодный брак — на мне.

— Давай возьмем малыша из приюта? — молила Алиса. — Какая разница... не те отец и мать, кто родили. Паскаль, пожалуйста! Мы могли бы найти мальчика, похожего...»

— Нет! — отвечал я твердо.

Нет, пока я в доме хозяин, чужого ребенка здесь не будет. Рядом со своим собственным сыном я мог бы снова начать расти — с ним вместе — ожить, как измученный зноем побег в тени молодого платана. Наконец-то потянуться к солнцу. Рядом с чужим ребенком я боялся опять ощутить себя потерянным и брошенным, заблудившимся в дремучем лесу.

Иногда я просыпался посреди ночи от громких рыданий Алисы. Разглядывал свои детские руки, скрещенные поверх одеяла, бледные и как будто насквозь просвеченные луной. Из комнаты жены доносились шаркающие, медленные шаги — поступь усталого, измочаленного жизнью человека.

«Ну вот, — думал я, — вот и Алиса состарилась. А я так и не повзрослел...»

Однажды я по рассеянности оставил дверь спальни незапертой. Очнулся от негромкого скрипа — совсем рядом, словно проседала под чьей-то тяжестью плохо закрепленная половица. Распахнул глаза и встретился взглядом с Алисой. Я чуть не вскрикнул от испуга, но жена смотрела отстраненно, словно не на меня даже, а вглубь себя, как будто я был частью ее сна.

Ее выстраданного, желанного, волшебного сна.

— Марек, — она, как подкошенная, опустилась на кровать, и обвила мою шею руками. Зажмурившись от удовольствия, гладила осторожными пальцами мои щеки, а зрачки ее в полутьме переливались тягучим янтарем.

— Мальчик, сынок, вот ты где... Я тебя искала. Мне приснилось... мне сейчас приснилось, что тебя нет.

Она баюкала меня бережно, как фарфорового пьеро, а я не смел вздохнуть, боясь разбудить ее ненароком.

— Спи, Марек, — прошептала Алиса и, поцеловав меня в лоб, вышла из комнаты. Шаги ее теперь были скользящими и легкими, словно она танцевала в обнимку с мечтой.

Я больше не запираю от Алисы дверь. Каждую ночь спящая жена приходит ко мне — не опустошенная, как днем, а сияющая и молодая, с лицом, озаренным радостью. Она гладит меня по голове, по русым вихрам, золотым, как скошенные стебельки, а я лежу в ее объятьях, наслаждаясь странным и незаслуженным счастьем.

© Copyright: Джон Маверик, 2011