Halgen — Кремль

Позже я узнал, что кремль — всего-навсего крепость, и кремли есть почти во всех старых городах Руси. Я побывал в Ярославле, в Новгороде, видел их кремли, но… Оба кремля показались мне чем-то маленьким, что существует лишь для того, чтобы показать, что где-то на белом свете есть Кремль большой. Туристическо-музейная суета, шумливость и несерьезность этих кремлей словно для того и была организована, чтобы подчеркнуть их отличие от Кремля, где всегда стоит торжественная тишь, и где серьезность застыла в воздухе, отчего он сделался тяжелым, как будто был выложен из того же камня, что и величественные стены. Оба этих кремля я принял, как репетицию, как подготовку к вхождению в Кремль великий, которое теперь сделалось мне как будто предначертанным. Словно чья-то невидимая рука начертила мне стрелу пути, которая, в конце концов, должна была провести меня сквозь знатные ворота.

Но годы шли, а поездка в Москву так и не получалась. То дела, то женитьба, то бедность, то что-нибудь еще снова и снова обрывали ниточку задуманного путешествия, и я оставался в своем родном городе. Однажды мне даже довелось проехать через Москву на поезде, когда я держал путь в теплые края. Город предстал передо мной темными квадратами зданий, восновном — самых обычных, таких же, каких очень много и в моем городе. Еще, конечно, были хитроумнейшие сплетения блестящих в свете ночных фонарей рельсов, обшарпанные корпуса каких-то цехов и складов, ползущие по своим делам тепловозы и электровозы и еще множество атрибутов задней части большого селения. Но все это не могло быть Москвой, это было всего-навсего задним местом некоего города, которое сходно у городов в той же степени, сколь похоже означенное место у разных людей.

Я яростно вертел головой, вставал на цыпочки, то и дело бегал из купе в вагонный коридорчик, чтобы разглядеть-таки Кремль, хотя бы его частичку, хотя бы краешек звездочки, которая, как я помнил, должна была быть над ним. Однажды я вроде бы даже ее увидел, и разглядел острый шпиль, который мог принадлежать лишь одной из кремлевских башен. Мои глаза столь пристально всматривались в темноту, что вроде бы уже и видели весь Кремль, и в голове даже промелькнула мысль «Конечно, Кремль во всей Москве виден, на то ведь она и Москва!».

Но уже через секунду, когда поезд подпрыгнул на следующей стрелке, я с тоской понял, что мой «Кремль» — всего лишь верхушка одного из сталинских зданий. Подобные строения есть и в моем родном городе, похожая башенка, правда небольшая, возвышается всего лишь в квартале от моего дома.

Несомненно, архитекторы, возводившие такие башни все-таки имели ввиду наличие на белом свете настоящего Кремля, и своими творениями стремились указать на его присутствие. Но Кремль, тем не менее, остался все так же недосягаем для моего взора. «Вот ведь и в природе все указывает на присутствие Бога, творения человеческих рук показывают туда же, но сам Господь всякий раз ускользает от жадных человечьих глаз, когда они рыщут в его поисках», невольно подумалось мне. Поезд тем временем продолжал блуждать в сплетение рельсовых троп, обмениваясь свистливыми приветствиями с многочисленными встречными и попутными поездами. Казалось, что он идет по кругу — на пути встречались одни и те же мосты, перроны, краны, склады и прочие атрибуты малопонятного для стороннего человека железнодорожного царствия. Наконец загрохотал мост, блеснула отраженным электрическим светом река, снова промелькнуло нагромождение серых силуэтов новостроек. Поезд пересек обширное помойное поле, проехал через трубный лес какого-то завода и зарылся в деревянную труху пригородов. Москва исподняя закончилась, так и не явив своей сокровенной тайны, своего Кремля. «Что же, не я первый — не я последний», подумал я, вспомнив бессмертное произведение Венечки Ерофеева, в котором одноименный автору герой тоже безнадежно искал Кремль, хоть и был в самом нутре этого города. Чаемое он все же нашел, но только лишь за несколько мгновений до своей смерти…

С тех пор прошло много лет. Я подружился с Димкой, любителем проникать в животы больших городов и ощупью бродить по их судорожным кишкам. В родном городе он изучил все подземные пространства, начиная от строившихся линий метро и заканчивая недостроенным канализационным коллектором. Его рассказы про множество подземных этажей, таинственные галереи, ходы, где в свете фонаря можно увидеть хоть скелет, хоть привидение, закружили мою уже не молодую голову новым вихрем романтики. Облицованные старым вишневым камнем потайные ходы, помнившие тяжелую и легкую, добрую и злую поступь людей прошлого переплетались с бетонными трубами метро. За поворотом каждого хода можно было ждать встречи с чем угодно — от простой крысы до хтонического подземного чудовища, от старинной пыточной машины с навеки застрявшим в ее зубах скелетом жертвы до современного землеройного агрегата. Что только не прятали люди в подземелье — и свои жизни, и тайны, и мертвецов, и клады и просто то, от чего желали избавиться, очистить полуденную суету. Кто-то прятался в этом мраке от мутного ока государства, которое давно уже рыскало где-то наверху, сжимая в своих руках, надо думать, массивный топор или что-нибудь похуже, посовременнее. Другие прятались от ясного ока Господа, утешаясь внушенной самим себе верой, что проглядеть насквозь черный мрак и узреть в его нутре грешные души не по силу даже Создателю всего и вся.

Наш город построен на вошедших в поэмы болотных топях, в которых любая нора быстро зарастет, и оттого рыть ее нет никакого смысла. Только в последнем веке научились рыть ходы глубоко, в слое глины, что лежит глубже вековых болотных трясин. Там строят метро и прочие нужные и ненужные для города подземные сооружения, но все они — новы, в них нет духа тайн прошлого, которым пропитан воздух древних подземелий. Потому Димка повадился ездить в Москву, где у него вскоре появились друзья, тоже обожающие подземное тропоходство. Они прошли сотни верст по широким и узким ходам, начиная от знаменитой мертвой реки Неглинкой, навсегда похороненной в тесной зловонной трубе. Когда-то по той невидимой для людей речке прошел русский писатель Гиляровский, за что она именуется тропой Гиляровского. От тропы Гиляровского они отдалялись все глубже и глубже в тучное чрево Москвы, в ее подземные кишки. Постепенно они добрались и до таких мест, где сквозь непролазный мрак можно было услышать окрик «Стой! Стрелять буду!»

Я в ту пору в Москву с Димкой не ездил — то не было времени, то денег. И когда однажды Дима поведал мне, что собирается пробраться в подземелье, которое простирается под самим Кремлем, в его тесное нутро, я воспылал немереным интересом. Димка отговаривал меня ехать с ним, ссылаясь на то, что у меня нет опыта хождения даже по более простым подземельям. К тому же в тех кишках стреляют обычно без предупреждения, и уж если поймают, то живым вряд ли оттуда выпустят. Подземелье на то и подземелье, чтоб вместить в себя почти бесконечное число мертвых тел. А ведь у меня семья, дети.

Но я упорно стоял на своем и, в конце концов, уговорил-таки Дмитрия взять меня с собой. Он согласился, только поручил приобрести целую кучу снаряжения и провел со мной несколько занятий на простых подземельях Петербурга. Через месяц мы были готовы, и, погрузившись в поезд, выдвинулись в Третий Рим.

В Москву мы приехали тихой осенней ночью, лишенной такого своего спутника, как дождя. Димка сказал, что это — плохо, ведь дождь так хорошо усыпляет всех людей, в том числе разных сторожей да охранников. Но отступать было поздно. В одном из уголков города мы встретили Колю и Серегу, друзей Димона, у которых уже была наготове карта и целая куча снаряжения. Карту они достали каким-то потайным путем, и за точность ее ручаться не могли, но все же источник, в котором они ее нашли, заслуживал доверия.

Мы шли по московским улицам, и я дивился их сумбурности, незапоминаемости. Старые домики, дрожа от страха, прятались за бетонными и стеклянными коробками. Они хорошо помнили, как совсем недавно их собратья обращались в груды битого кирпича и пыли не от вражьих бомб и снарядов, но от русских чугунных баб, и как на их месте росло бесцветное и безликое, что сложилось в ткань современной Москвы. Застывшая в камне история равнялась с землей, но судьба строений, помнивших, быть может, еще тяжелую поступь царя Ивана и шуршание метел опричников, не вызывала сочувствия у обитателей этого города. Они были равнодушны, они привыкли к постоянному разрушению и строительству.

— Здесь когда-то был Кречетниковский переулок, — говорил Коля, когда мы шагали по одной из блестяще-бетонных улиц, — Тут при Иване Грозном сокольники жили! А вот там, чуть далее — Собачья Площадь, штаб-квартира опричников.

— Тут еще в 60-е много старых домиков стояло. Еще жил тот мир, что с древних времен остался. Дома, конечно, уже новее были. Сперва на пожаре в смутное время, а после при наполеоновском пожаре те, которые совсем старые, конечно, сгорели. Но переулочки все одно так же вились этакой паутинкой, и люди по ним ходили так же, как и в те времена. А теперь ничего этого нет, обычный проспект, как на окраине Петербурга или в центре Нижнего Тагила! — продолжил тему Серега.

— Про времена, когда тут все ломали и сносили, у Высоцкого песня-страшилка есть. Может, кто слышал? «Стоял тот дом, всем жителям знакомый»? Высоцкий, кстати, тоже старым районам не сочувствовал, как всякий москвич. Это и по песне видно… — добавил Коля.

— Так вы же — москвичи, а сочувствуете?! — удивился я.

— Нет, мы — ярославцы, из Ярославля сюда перебрались. Наш город, говорят, когда-то на Москву был похож, его даже звали «маленькая Москва». Но теперь Москве до нашего города далеко ведь он как был русским, так и остался, а Москва стала непонятно какой. Все кроме Кремля да сталинских домов — все равно как окраина какого-нибудь Нью-Йорка! — ответил Серега.

— Ты-то сам был в этом Нью-Йорке, раз так говоришь? — усмехнулся Димка.

— Нет, но я его всегда так представлял…

За разговорами мы оказались в одном из дворов, который отлично просматривался со всех сторон, чем сильно отличался от таких милых моему сердцу укромных двориков Петербурга. Под ногами желтела крышка люка, и было ясно, что сейчас мы в нее и полезем. Действовать надо было быстрее, ибо нежелательный глаз мог появиться с любой из четырех сторон.

Гидрокостюмы, веревки, фонари, прочая амуниция. Все надо надеть, проверить, прикрепить. Конечно, не как перед полетом в космос, но что-то очень похожее. Наконец, все готово. Крышка люка отодвинулась в сторону, и в черный зев колодца полез Димка. Первый, как самый опытный, а за ним — Серега, лучше всех знавший московское подземелье. Я, как новичок — предпоследним, чтоб в случае надобности можно было бы подстраховать сразу с двух сторон, и сверху и снизу, и спереди и сзади. Последним шел Николай, он с грохотом задвинул крышку. Все, дальнейший наш путь был только в сторону наполненных тяжелым, вонючим воздухом подземных пространств.

Подсвечивая дорогу фонариком мы шли под каменными сводами. Сверху свисали сосульки маленьких сталактитов, которые, оказывается, бывают и в рукотворных пещерах тоже. Тоннели сменялись тоннелями, они вились, как когда-то петляли переулочки старой Москвы. Переулочки те были беспощадно уничтожены сперва под Хрущевским, а потом под либеральным катком, но истребить их подземных братьев оказалось не так-то просто, почти невозможно, и былая Москва осталась здесь такой же, как была прежде. Иногда ноги хлюпали по воде, вода текла и сверху, затекая за шиворот. Разные времена и эпохи встречались здесь, и в отличие от верхнего мира, не убивали друг друга, но вместе сплетались в невероятно тугой комок. Из ходов с каменными сводами мы легко попадали в галереи со сводами кирпичными, а из них — в бетонированные тоннели. Однажды где-то совсем рядом раздался свист и мы поняли, что вышли почти что в самое метро, и надо опять уходить в сторону.

— Черт, тут карта врет, — пробормотал Серега.

— Не поминай его в темноте, тем более под землей, — ответил я. В ответ Серега усмехнулся.

— Что смешного? Наши предки не глупее нас были, и если у них так повелось, значит, есть в этом что-то… — заметил Коля.

Угрюмый скрежещущий звук послышался где-то в стороне, и мы от него невольно вздрогнули, особенно — Серега.

— Вот, видишь! — сказал я.

Серега ничего не ответил, он только глубже втянул в плечи свою голову и осветил пространство вокруг себя фонарем. Рядом был черный провал хода, откуда скорее всего и пришел к нам страшный звук. Мы молчаливо решили в него не ходить.

Судя по карте, здесь проходит кремлевская стена, которую я видал лишь на картинках и в телевизоре. Здесь же, под землей, ее продолжения не было, и ничего даже не напоминало о том, что она где-то есть. Впрочем, карта вполне могла врать, и стена могла находиться и не здесь, а где-нибудь дальше ближе, или вообще — в стороне. Мы решили считать, что стена проходит именно здесь, и стали внимательно осматривать стены на предмет фотоэлементов, видеокамер и прочих гостинцев для незваных гостей. Еще время от времени мы останавливались и прислушивались к тишине, стараясь уловить чужие шаги и шорохи.

Тишина оставалась первозданной, а кирпичные стены не держали на себе никаких «подарков». Неизвестно, знали ли в самом Кремле про этот ход, если, конечно, он и в самом деле шел под Кремлем. Мы решили идти вверх, чтобы проверить, есть там на самом деле Кремль, или его нет.

По дороге нам попалась громоздкая дверь, замок которой был варварски выломан, наверное — уже давно, ибо края железной раны были покрыты пятнами ржавчины. Открылась она весьма легко, несмотря на давно заржавевшие петли, а за ней шел все тот же тоннель. Вроде, дверь ничего ни от чего и не отделяла, но нам все-таки почудилось, будто мы вступили уже в иное пространство, ведь кто-то когда-то и зачем-то его отгородил!

Продолжились гулкие шаги и блуждающие круги света. Мы шли вперед. Я по дороге раздумывал о труде человеческих рук, который навсегда остался сокрытым от глаз, похороненным в земные недра. Сколько, должно быть, кровавых мозолей было здесь натерто, сколько спин сорвано, сколько тяжелых тачек вывезено наружу лишь для того, чтобы после навсегда похоронить этот мир от людских глаз, оставив его доступным только для таких смелых исследователей, как мы! Или в этой сокрытой стороне есть какой-то скрытый же смысл? Может, здесь кто-то обитает или будет когда-нибудь обитать?

Мои мысли прервали тяжелые шаги, послышавшиеся где-то рядом. Внезапно из-за поворота выглянул сноп света, выбрасываемого, очевидно, злобным глазом прожектора. Вместе со светом вылетел и звук, точнее — грубая команда «Стоять! Лицом к стене!» Мышцы повиновались ей, и наши тела застыли на месте, чтобы уже через мгновение погасить фонари и вжаться в стенку с такой силой, будто мы хотели впитаться в ее частички. Конечно, отправляясь сюда, мы теоретически ожидали возможность такой беды, но по-настоящему в нее не верили. Теперь оставалось лихорадочно соображать, что же делать дальше. Сдаваться на милость победителя смысла не имело, ибо о его милости мы хоть ничего и не знали, но уже предполагали ее размеры. По слухам, в этих подземных краях уже бесследно пропало несколько пещерных искателей.

Шаг за шагом мы прокрались к спасительной темноте, после чего наши пятки засверкали. Бежать со всей подземной амуницией было нелегко, но ничего другого нам не оставалось. За спиной раздались автоматные выстрелы, каждый из которых под этими глухими сводами был не тише выстрела тяжелой гаубицы. Искристый дождик трассирующих пуль пронесся мимо и выбил из стенки пылевые фонтанчики. Впрочем, наши преследователи, наверное, не желали без всякого толку глушить самих себя, и больше пока не стреляли, работая ногами и заполняя пространство за нашими спинами тяжеленным дыханием.

Несколько раз низкие своды ударили по голове с такой силой, что мне показалось, будто у меня снесло череп. Но времени тереть шишки не было, надо было бежать. Мои товарищи тоже пострадали не меньше, и тоже не обращали внимания на боль. Вскоре мы поняли, что в своем стремительном беге мы уже давно заблудились, и уже не можем отыскать выход из проклятого лабиринта. Нам казалось, что мы либо несемся по кругу, либо бежим все время к центру, в котором, очевидно для нас заготовлена какая-то западня. Каждый уже успел несколько раз проклясть это подземелье, которое своим пустым бытием прямо-таки засасывает в себя людей. Но проклятья, ясное дело, не помогли, надо было работать ногами…

От широкой галереи отошел узенький боковой проход. Инстинкт беглеца безошибочно направил нас в него. Нырнув в лаз мы погасили фонари и перешли на шаг, ощупывая руками дорогу в кромешной, первозданной темноте. Вскоре шум погони стих далеко за спиной. «Видит ли нас здесь Око Господне?!», почему-то подумал я. Но мою мысль прервал крик Димки, и мы протиснулись вперед, ему на помощь. «Достали-таки нас…», мрачно подумал я.

Тут в ответ на мои мысли впереди послышался чужой хрипловатый голос:

— Стойте и молчите! Тихо! Я — не из тех, что за вами я — местный! Я выведу вас отсюда!

— Как — местный? — отдышавшись, спросил Димка у невидимого чужака.

— Как, по-вашему, должен тут кто-то жить? Небось, сами об этом думали?! Вот мы и живем. До нас тоже тут кто-то жил, но мы о тех не знаем… — промолвил незримый незнакомец.

Нам ничего не осталось, кроме как последовать за ним. Он очень ловко ориентировался в кромешно-темных лазах, что могло говорить либо о том, что он провел в этой стране всю свою жизнь, либо о наличии у него неведомого наземным людям особого органа зрения, либо и о первом и о втором сразу. После десятка тоннелей, сменивших друг друга, мы вошли в большой подземный зал, освещенный трепетным свечным светом. На стенах висели закопченные иконы, за большим столом сидело трое бородатых мужчин и три женщины. Рядом бегало еще трое детей. В огненном свете все они, даже дети, казались удивительно суровыми, даже немного страшными. «Секта… Час от часу не легче. Эти если и не убьют, то уж точно у себя оставят», с тревогой подумал я.

Только сейчас мы смогли разглядеть нашего спасителя. Был он таким же бородатым и суровым, как и его товарищи, и ничем не отличался от них, будто они были родными братьями. Он же, видно, был и старшим среди них, ибо он первым начал вести разговор, а остальные продолжали безмолвствовать.

— Для начала представлюсь. Меня зовут Володарь, я — предводитель нашего совсем маленького народа. Вернее, не народа, а такого вот кусочка народа русского. Ладно, я лучше сперва отвечу на ваши вопросы, которые мне никто не задал, но которые так и сверкают у вас в глазах. Первое. Мы вас, конечно, отсюда выведем, и сделаем это уже скоро. Второе. Прежде я расскажу о нас, ведь узнать про то, кто мы такие вы желаете не меньше, а, видать, даже больше, чем снова вдохнуть верхнего воздуха.

Володарь указал на скамью, что стояла возле стола. Его сотоварищи придвинули к нам чугунок с вареной картошкой и бадью квашеной капусты. За время подземных мытарств мы изрядно проголодались, и потому сразу же принялись за еду.

— Сначала я задам вам простой вопрос, — пробасил Володарь, — Для чего нужен Кремль? Вот вы под него забрались, а к чему он вообще есть?

— Памятник истории. В нем цари жили, царская сокровищница сохранилась…

— К чему памятник такой истории, которую все равно все стараются забыть. Дети ее уже и не помнят. А то, что и помнит кто, либо проклятиями покрывают, либо хохочут над ней!

— Чтобы правительствам там всяким было где заседать…

— Ничего, правительства всякие и другое мягкое место себе найдут, с них станется, — усмехнулся Володарь, — Знаете ли вы, что мне ведомы здесь такие места, по которым если ударить хорошенько хотя бы кайлом, на месте Кремля останется только горка битых кирпичиков! И все!

С этими словами Володарь взял кайло и, сохраняя на лице более чем серьезное выражение, подошел к известному ему месту на стене залы и замахнулся:

— Ну, так бить или не бить? Есть такое мнение, что здания, которые более пятисот лет простояли, ломать надо — шибко много нечисти в них заводится. Вот я и сделаю это. Так как, бить или не бить?! Все одно старой Москвы уже нет, один Кремль стоит, как красный прыщ, что будет, если он развалится? Да ничего, ничего не будет!

Володарь еще раз замахнулся.

— Нет! — крикнули мы.

— Чего же так?

— Вы ведь этого не сделаете! Потому, что сделали бы гораздо раньше. Если бы хотели. А вот почему Вы так не сделаете, мы не знаем, и ждем, что Вы расскажите!

— Верно! — усмехнулся Володарь, — Вот я вам и расскажу.

Он успокоился и сел за стол. Мы продолжили неторопливую трапезу. Староста потихоньку начал свой рассказ:

«Эту историю надо начинать рассказывать с самого начала. Тем более, что началась наша теперешняя жизнь не так и давно, всего лишь в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году от Рождества Христова. Да, в год смерти Иосифа Виссарионовича, которая к рождению нашего народа имеет самое прямое отношение. А сейчас закройте глаза и представьте себе мир тех годов…

Химический городок плевался дымом своих труб. К серым заводским постройкам жались многочисленные бараки, в которых проживали сотни семей. В те годы так жили очень многие, и потому никакого чувства своего несчастья ни у кого не было. Вместо него были надежды на общее светлое будущее, к которому каждый из местных обитателей добавлял каждый день частичку своего труда.

Но у одной семьи в этом городке все же было чувство тяжкого горя. Сейчас муж, заводской тракторист, с женой, работницей одного из химических цехов, с младенцем на руках стояли возле одного из бараков, в котором помещалась здешняя больница. Только что доктор им сказал с присущим в этих краях откровением, что из их третьего ребенка вырастет идиотка. Разумеется, в самом прямом, медицинском смысле этого слова. До самой смерти она будет нуждаться в помощи со стороны родителей, которые едва ли переживут свое дите…

Мать давилась слезами, отец угрюмо шмыгал носом. «Что делать, что делать», выдыхала мать с каждым вздохом. Отец молчал. Объятые серой дымкой горя, они добрели до своего барака, где долго смотрели друг на друга. Трое старших детей смотрели на своих родителей.

— Делать нечего… Нам еще троих поднимать… Придется ее… в приют… Сейчас там, говорят, хорошо… Не то, что в старые времена… Там и кормят, и поют…

Время от времени он с тревогой посматривал на мать. Та открывала и закрывала рот, силясь произнести какие-то слова, но они всякий раз безнадежно застревали в горле. Три дня и три ночи продолжалось эти тяжкие, как помойное ведро, самоуговоры. А на четвертый они решились. Только сообразили, что для очистки совести дите надо подкинуть не в первый попавшийся приют, а в самый лучший. Не надо было долго думать, чтобы сообразить, что замечательнейший приют может стоять только в Москве, где-то поближе к Кремлю. Теперь осталось только отправиться в Москву, обойти район, прижавшийся к Кремлевской стене, и отыскать там приют. Так они и сделали. Была ли та дорога самой тяжкой в жизни этой семьи, слезились ли у них глаза при каждом шаге по земле столицы, где они оставляли свое родное дите, уже никто и никогда не узнает. Девочка в самом деле оказалась в одном из лучших приютов, из окон которого были видны кремлевские башни. У родителей хватило ума оставить сверток на пороге приюта, а самим — исчезнуть, и никто уже не мог прогнать в другой приют, некого было прогонять. Отправились ли родители после сделанного дела прямиком на вокзал, или сперва крепко напились, история умалчивает, ибо они навсегда из нее ушли.

Безымянная девочка оказалась в нутре детского дома. Разумеется, никто не стал переводить ее в другой детдом, и она осталась там, где сквозь окошко глядели кремлевские звезды. Там и стала расти.

Настенька, как ее назвали, и в самом деле была немножечко, как бы это сказать, глупенькой. В ответ за любое крошечное добро, которое кто-нибудь делал Настеньке, с ее стороны даритель получал просто неимоверную благодарность, которая доходила до того, что она была готова сделать для дарящего все, о чем он пожелает. Этим пользовались, на нее возлагали самые тяжелые и грязные работы, вроде уборки. За все она бралась тихо и безропотно, делая работу даже за тех, кто никогда и ничего ей доброго не делал, ибо чувство благодарности у нее было без исключения ко всем. Она была готова благодарить людей просто за то, что они — есть, за то, что они — рядом.

Мир представлялся ей вроде людского озера, в котором полным-полно людей, к которым из нее все время должна истекать река благодарности. В центре же озера был остров, который был большим-пребольшим человеком, из которого исходил весь этот мир. К нему и благодарность должна быть наивысшей, но как ее поток достигнет Его, если между Ним, таким большим, и Ею, такой маленькой, есть еще много-много людей, сквозь которых ей никогда и не пробраться? Значит, надо делать добро им, благодарить их, а они уже донесут и до Него. По цепочке, от одного — к другому, как иной раз в детском доме при разгрузке машины с мылом передавали его кусочки.

Учеба давалась Насте плохо. Вернее — никак не давалась. Она понимала, что должна учиться из благодарности к учителям, но смысл прочитанных слов всякий раз ускользал от нее, как рыбка-малек на речной отмели от ног купальщика. Это тоже давало повод для разных острот и шуток, на которые она никогда не обижалась потому, что не понимала, что такое обида.

Однажды, прибираясь в комнатке завхоза (ее благодарностью не упускали случая воспользоваться не только дети, но даже и взрослые) Настя нашла пишущую машинку. Да, тот самый «Ундервунд», который теперь встретишь разве что в краеведческом музее, но который все равно остался непревзойденным шедевром механики. Согласитесь, что механика начала 20 века куда сложнее и интереснее, чем собранная на малайском конвейере современная электроника. Все в ней что-то движется, прыгает, ползет, стучит, чего нет в неподвижных компьютерах.

Она нажала на одну клавишу, на другую, и на заправленном в нее бумажном листочке появились черненькие буковки. Конечно, это действо показалась ей чудом. Она долго рассматривала буквочки, какие ровненькие и аккуратненькие они вышли. Нажимая на клавиши, она перебрала всю клавиатуру, и уже скоро все буквы красовались на листке перед ней. Тут в свое заведование и вернулась бабушка — завхоз.

— Что, нравится? — спросила она, и немного подумав сказала, — Можешь забрать себе, я тебе ее дарю. Мне все равно новую прислать должны…

В это мгновение Настенька превратилась в саму благодарность, будто благодарностью сделалась не только ее душа, но даже и само тело…

Так машинка оказалась у нее, и все свободное время Настя с ней не расставалась. Скоро она научилась печатать на ней слова, а потом вовсе перестала писать пером, перейдя исключительно на пишущую машинку. Учителя не возражали, пусть обделенная всеми талантами девочка освоит хоть какое-то ремесло. Одна из учительниц, которая владела машинописью, даже стала обучать Настеньку, и в отличие от других учителей не могла нарадоваться на успехи своей малюсенькой ученицы. Впрочем, очень скоро Настенька ее превзошла, и напечатать что-нибудь на машинке для нее стало даже легче, чем сказать словами, не говоря уже о письме пером. В напечатанных ею текстах не было ни одной досадной ошибки, ее тоненькие пальчики всякий раз били по положенной клавише, ни разу не промахивались и всегда точно определяли силу. Настя осваивала ремесло, которое в то время было большим искусством, а ныне оставило от себя лишь воспоминания уходящих поколений да закрашенные надписи «машбюро», которые еще сохранились в некоторых старых конторах.

Настенька не знала и не умела многого из того, что знали и умели все, но зато она хорошо умела делать то, чего не умел кроме нее никто. Это поставило девочку в особенное положение. Несколько раз ее возили на конкурсы, даже для директора детского дома она иногда печатала кое-какие бумаги, когда штатная секретарша была в отпуске или болела. Настя ничего этого не понимала, и нынешние бумажные поручения для нее были ничуть не выше, чем прежние, уборочно-подтирочные. Делала свою работу она также из благодарности, которая у нее была одинакова, что к директору, что к своим однокашникам.

Но для взрослых, да и для других детей все было несколько иначе. Теперь воспитатели наказывали других детей, если видели, как они загружают Настеньку своими поручениями. Для них это ломало привычную жизнь, в которой грязную тряпку или помойное ведро всегда можно было передать безотказной Насте. Потому в детских головах роились планы мести, осуществить которую было проще простого, зная о Настенькиной безотказности.

Наступил и по сей день памятный 1945 год. По улицам катилось слово «Победа», закатилось оно и в детский дом. Воспитанники что-то слышали о войне, которая была неразлучным спутником их разумного детства, и когда-то даже говорила о своей близости недалеким грохотом и воем самолетов где-то под облаками. Но все это было уже очень давно, после остались лишь рассказы воспитателей о далеких боях и о том, как Вождь ведет народ к Победе. В нутре Насти слово «Победа» взорвалось такой благодарностью к Вождю, которая была шире и огненней любого победного салюта. Но она так и не знала, как ее донести до Него, и потому изливала на всех, кого видела в те дни. Меж тем у мальчишек возник план наказания Насти за то, что они стала известной на весь детский дом, хотя мало что знает и почти ничего не умеет, кроме как печатать на своей машинке.

Вася и Федя встретили ее в коридоре. Воспитательница тем временем была занята разговором с каким-то чужим лысым человеком, который зачем-то пришел в детский дом. Его приходу они порадовались именно потому, что он подсказал им неожиданный план мести.

— Настенька, раздевайся, — серьезно сказал Вася.

— Так надо. Нам Анна Федоровна сказала, чтоб мы тебе передали. Ей самой сейчас некогда! — добавил Федя.

Настенька удивленно посмотрела на них. Еще никто не давал ей подобных приказов, и она скорее почувствовала, чем поняла, что здесь что-то не так. Но давняя привычка выполнять все просьбы оказалась сильнее странного предчувствия, и Настя потихоньку сняла платьице, колготки и осталась в одних трусиках.

— Трусы тоже снимай. Анна Федоровна велела, — с прежней серьезностью промолвил Васька.

Настя была не из тех, кто мог спросить «зачем». Она немного помялась с ноги на ногу, а потом принялась снимать с себя трусы.

— Молодец, — похвалил Федя.

Мальчишки с необычным интересом уставились на ее тело. Они бы, наверное, могли рассматривать ее еще долго, но сейчас месть была важнее.

— Теперь иди к Анне Федоровне! — приказал Вася.

И Настя пошла. Она подошла вплотную к столу и увидела удивление, которое разом исказило лица воспитательницы и ее гостя.

— Что это такое?! Почему воспитанники голые ходят? — выдавил из себя незнакомец.

— Не знаю, — пробормотала воспитательница, тщетно подавляя в себе дрожь, — Настя, что случилось?

— Мне Вася и Федя сказали, что Вы велели…

— Все ясно… Беги скорее одеваться! — крикнула Анна Федоровна.

— Эта девочка выполняет все, что бы ей ни сказали. Вот над ней и поиздевались, — сказала она для гостя.

— Так-так... А за что они с ней так?

— Понимаете, у нее есть удивительная способность. Она прекрасно печатает на машинке, лучше любой машинистки, хотя смысла того, что печатает, сама не понимает. Даже в конкурсе участвовала и нам помогает печатать, если что надо. Федор Иванович думает ее потом при детском доме и оставить, как секретаршу. Все равно ее в свободную жизнь пускать нельзя, она беспомощна, только печать и умеет. Погибнет она там…

— Знаете, у меня есть идея получше. Мы возьмем ее к себе в Управление. Нам такие работницы очень нужны. За нее не волнуйтесь, питание у нас государственное, одежда — тоже, жить будет в общежитии с девушками, они за ней присмотрят. А у вас я вижу, что ее все равно только лишь обижают!

Воспитательница ничего не сказала. Видать пришелец был таким человеком, с которым не принято спорить.

И через два дня большая государственная машина увезла Настеньку из детдома и ввезла ее… В самые ворота Кремля, на другую сторону его стены, под самые башни и рубиновые звезды. Она оказалась в нутре Кремля, но сама даже и не обрадовалась. Какая разница, видеть эти башни да звезды с той стороны, или с этой.

Ее провели на место работы — в наполненную шуршащими бумагами комнату, по которой разносился цокот клавиш пишущих машинок, словно по ней пробегали лошадиные табуны, правда — очень тихонькие. Настю усадили за пишущую машинку. Рядом стучали клавишами две девушки — Оля и Ира.

Настенька принялась за работу. Она была довольна от того, что здесь ей уже не приходится делать того, что так мучило ее в детдоме — стараться уловить смысл среди книжных страниц. Теперь ей не надо страдать от жгучего стыда, что она не может отблагодарить учителей своими знаниями, которые она бы впитывала в себя из бумаги. Зато ныне она могла много и увлеченно печатать, и более от нее никто не просил и не требовал.

Началась неплохая жизнь. Ей раз в неделю выдавали свежую одежду, вкусно кормили в столовой, приглашали в кино, иногда водили в театр и даже в цирк. Все это было не сравнимо с детским домом, где кино лишь однажды пытался прокрутить электрик, да и то до конца фильм не показал — нечаянно поломал старенький киноаппарат. Новая жизнь как будто надела на себя царскую корону и нарядное цветастое платье.

— Знаешь, для кого ты печатаешь бумаги? — как-то с улыбкой спросила Ира.

— Для того, кто их прочитает, — запросто ответила Настя, и больше не хотела об этом думать.

— А ты знаешь, что их прочитает сам товарищ Сталин? — подмигнула ей Оля.

Настя впервые за свою жизнь вздрогнула. Неужели ей довелось изливать свою благодарность лично товарищу Сталину, и теперь ее, такую маленькую, и Его, такого большого, связала невидимая нить, которая идет сквозь буковки, которые выбивает на клавишах она?!

Чаша благодарности пролилась сквозь Настины пальцы и они принялись молотить по клавишам с утроенной силой. Однако буквы стали выходить нехорошие, жирные и размазанные, из-за чего Настенька чуть не заплакала. Она отвернулась от машинки и сквозь слезные капли посмотрела на кремлевский двор, по которому гуляли самые обычные голуби, такие же, как в любом другом уголке Москвы, а то и вообще любого города страны, а то и мира.

— Что с тобой? — спросила Оля.

— Я не могу… Не могу показать, как я благодарна товарищу Сталину… За то, что Он — есть! Всегда хотела, чтоб быть рядом с Ним, а теперь вот рядом — и ничего не могу…

— Ты работай, печатай как всегда, в этом и есть твоя благодарность! Ведь весь мир держится на том, что каждый человек делает то, что ему положено, — спокойно ответила Ольга, понимая, что произносит что-то уже тысячу раз повторенное, надоевшее и не нуждавшееся в очередном пропуске через язык.

Но Настя ее уже не слушала. Она нашла свой способ передачи благодарности — она целовала листок до начала печати, и осторожно, чтоб не размазать чернил, после. Сами же буквы выходили, как и прежде.

Буквы складывались в абзацы, те — в страницы. Бумажные листы говорили о восстановлении старых заводов и строительстве новых, о подготовке испытания атомной бомбы, о конструировании баллистической ракеты. Где-то говорилось и о неудачах, сдерживающих поступь гиганта, но не способных сбить его с ног. Огромное сосредоточение физических, умственных, волевых усилий протекало за каждый день через Настины пальцы, которые, может, что-то и чувствовали. Но смысл бумаг ускользал от сознания Анастасии, он юрко увертывался куда-то в сторону, как лесной зайчишка. Поэтому ей даже не приходилось говорить, какая бумага секретная, а какая — нет. И Настя даже не могла осознать, что сквозь ее пальцы проходят не отдельные бумажки, но целая эпоха, окрашенная в самые разные цвета — от кроваво-красного до темно-синего, космического.

Самого товарища Сталина она видела всего два или три раза, в окошко. В такие минуты все работницы прекращали работу, и слетались к оконцам, вполголоса повторяя лишь одно короткое слово «Сам». Но проходил он обыкновенно на таком расстоянии от их здания, что лица было не разглядеть. Все видели лишь, что он невысокого роста и затянут в зеленую, военно-сухопутную форму. Остальное же приходилось домысливать, вспоминая многочисленные портреты, которые в те годы висели везде, начиная от бумажных учреждений и заканчивая парикмахерскими, а уж в Кремле они были и вообще на каждом шагу.

Таковой была одна жизнь. Но для шага из дня вчерашнего в день сегодняшний, для появления на свет пусть и крохотного, но народа, одной жизни, конечно, мало. Потому была и другая жизнь. Она зародилась в уральской деревушке со странным названием Кремль. Как известно, по-русски слово «кремль» означает любое укрепление, и, быть может, в том краю когда-то и была маленькая крепость. Сказывают, что хоть те края всегда и были для Руси глубоким тылом, в них когда-то обитало множество друживших с разбойным ремеслом народов — татары, башкиры, воинственные вогулы, а в дополнение к ним и свои, русские разбойнички. Вот против них и строили в том краю крепости и крепостцы. Со временем разбойная жизнь как-то сама собой угасла, хотя и не исчезла совсем. Но против уцелевших мелких бродячих банд уже не требовалось содержать крепости, и те потихоньку пришли в запустение и обратились в ни о чем не говорившие холмы. Пара таких холмиков была и у околицы Кремля, но жители деревушки уже никак не связывали с ними своего названия. Кремль московский привлекал ныне их внимание, и местные языки соревновались в сочинении историй о том, как связаны уральский и московский Кремли. Кто-то придумал, что очень давно здесь добывали камни, из которых ныне сложен Московский Кремль и везли их в столицу (почти через всю страну, да еще на лошадях и на быках!). Другой сказитель говорил, будто из их деревни вышел зодчий, построивший в Москве знаменитый Кремль.

Но в семье Ситниковых про Кремль сказывали другое. Связь Кремлей они видели не в прошлом, но в будущем, и пока что ее считали сокрытой, хотя и присутствующей. Про Московский же Кремль дед Ситников сказывал, что в самом Конце Времен последние праведные люди, которых останется немного и которые будут лишь на Руси под предводительством пришедшего из русских глубин Праведного Царя, соберутся в Кремле, и тот поднимется на самое небо. Не зря ведь кремлевские башни сделаны такими острыми, словно вонзенными в небосвод. Такие же и купола храмов.

Младший Ситников, Ваня, очень любил слушать эти сказки и хотел когда-нибудь повидать первый Кремль. Тот, что в Москве. Без него жизнь казалась ему не полной, все равно как половинкой жизни. Но пока он был маленьким, находил забавы и в своем Кремле, уральском. Например, неподалеку от деревни зияли дыры, уводящие глубоко под землю. То были старинные разработки ни то медной руды, ни то малахита, ни то и в самом деле камня, из которого сложен далекий Кремль. Подземные ходы змеились, наверное, на много-много километров, и в них он любил лазать вместе с другими деревенскими мальчишками. Особый интерес доставляла запрещенность этих прогулок всеми родителями, что были на деревне, и потому готовиться к ним приходилось в строжайшей тайне. Отпросившись из дома кто за грибами, кто за дровами, кто — на рыбалку, ребята собирались в условленном месте. После этого они делились по жребию на две группы. Первая, неудачливая, принималась заготовлять грибы, рыбу и все прочее, что требовалось для прикрытия группы второй, чтоб у родителей не было и малейших подозрений. Те же, кому повезло, шагали в распахнутые недра, лазали по кишкам — тоннелям. Там набирали множество красивых камушков, которые после делили поровну на всех. Ома можно было такой камушек спрятать поглубже и время от времени доставать его на свет, рассматривать в лучах солнца, или подарить какой-нибудь девчонке не просто как украшение, но и как доказательство своей храбрости. Единственное, чего нельзя было с ним делать — это показывать родителям. В таком случае наказание в виде запрета на выход из двора было бы неминуемым.

В черном земном животе каждый из маленьких искателей в тайне мечтал и в то же время страшно боялся увидеть лик Хозяйки, которая по известным в этих краях сказкам ходила под горами и ревностно берегла их от чужаков. Зато тому, кого она сочтет своим, Хозяйка подарит нечто волшебное, что сделает всю жизнь похожей на прогулку под золотым небом по золотому полю. Сказки о ней ребятишки всякий раз рассказывали перед походом в горную утробу и после выхода из нее, но никогда в ее нутре — боялись.

Так и шло детство между сказками про Кремль и кружением по подземным краям, со своими сказками. Детство прошло, все сказки были сказаны, настала пора хода во взрослую жизнь, которая началась в избушке местного военкомата. Ваню отправили в Свердловское пехотное училище, учиться на пропитанного пылью, покрытого загаром беспощадного летнего солнца пехотного командира.

Тактику преподавал полковник Брагин.

«Пехоте приходится сражаться на самых разных театрах. Привычные полевые бои, похоже, уходят в прошлое. Я бы вычеркнул из военной науки само понятие «поле боя», оно теперь лишь вводит в заблуждение. Ведь что такое поле боя? Это изначально — бывшее ржаное или ячменное поле, на которое пришли войска и начали боевые действия. Да, так было в крестьянские времена, так еще есть сейчас. Но с ростом городов полей становится все меньше и меньше, да и война уже идет не за территорию, как таковую, а за ее центры. Добавьте к этому развитие авиации, которая запросто очистит от всего живого любое поле, которое для нее — что раскрытая ладонь. И вы поймете, что будущие общевойсковые бои вряд ли будут вестись на примятых ржаных колосьях, среди раскиданных скирд и поломанных телег. Царица полей теперь, увы, не пехота, но авиация, и пехота против нее — что кролик на королевской охоте. Общевойсковые бои сместятся теперь туда, где авиация и ракеты бессильны, в горы и в города, где-то, возможно, в густые леса. А тактика горных и городских боев — совсем другая, с полевым боем общего почти ничего не имеет. Ведь там — не поле, а пространство, можно не только вперед-назад, но и вверх-вниз. Авиационная или артиллерийская поддержка бесполезны, будут бить по чужим, и по своим тут же заедут. Танки тоже лишаются всех своих преимуществ. Наверное, для таких боев надо делать специальные танки, пусть громоздкие и тихоходные, но защищенные со всех сторон, в том числе и сверху. Связь затруднена, разведка — тоже, да и линию фронта не всегда проведешь, она нередко и между этажами домов проходит. Даже физическая подготовка солдат, и то другая требуется. Например, далеко бегать им не надо, зато надо хорошо лазать и ползать. Обо всем этом мы еще будем говорить. А сейчас замечу, что в городах имеется еще одно пространство, не похожее на прочее городское. Это — подземелья, где тоже могут идти бои, и где тактика уже совсем особенная. Например, если в городе авиация, артиллерия и танки все же применимы, то под землей их использование вовсе исключено. Представьте себе обстрел или бомбардировку подземелий! А танк вы туда как потащите? Вот и получается, что пехоте там придется действовать самостоятельно, без надежды на чью-нибудь помощь. Если войско войдет в подземелье, даже в мирное время, оно все равно может понести потери заблудившимися, то есть пропавшими без вести. В подземной войне вообще победит всегда тот, кто лучше знает подземные ходы. Сила оружия, численность войска и все прочее, что вносит перевес в войне наземной, в подземной оказывается бесполезным», рассказывал полковник на лекциях.

Полковник Брагин во время войны участвовал в штурме Берлина, притом побывал на самом необычном участке того фронта — сражался в самом метро. После войны он решил заняться темой, которую до него еще никто не разрабатывал — подземными боями. Но светила военной науки назвали ее неактуальной и не позволили провести учения по подземному бою. Сейчас полковник собирался писать письмо лично Сталину.

Ваня стал учеником Брагина, ведь он с самого детства не мог представить своей жизни без раскрытых черных ртов подземных ходов. Вместе они лазали в подземелье, что было недалеко от училища, и разрабатывали тактику будущих сражений в недрах. Изучали и опыт прошлого, ведь и раньше случались битвы в катакомбах, да и во время последней войны сражения в Берлинском метро были не единственными подземными битвами. Была, например, оборона Керченских каменоломен, несколько подземных боев случились в шахтах Донбасса.

Но закончить работу с Брагиным Ваня не успел, быстрее он закончил само училище. А распределении его однокашники, получившие направления в Монголию или Верхнепупковск, тихо свистели, узнав, куда направляется Иван. А направлялся он в самый Кремлевский полк, в самое сердце. За что ему дана такая честь, не знал даже сам Иван…

Впрочем, сам он своему назначению не особенно и радовался. Что такое парадная служба, он знал. И потому догадывался, что в то время, когда его товарищи будут спокойно пить водку в Улан-Удэ или Урюпинске, он будет при помощи линейки размерять погоны с точностью до миллиметра, отглаживать стрелки на брюках до остроты ножа и делать еще множество подобных дел. Придется изрядно работать руками и ногами на строевой подготовке, про которую все его однокашники быстро забудут, навсегда оставив потную шагистику в давних курсантских годах. Если уж служба всеми считается бочкой меда, то к ней непременно будет добавлена цистерна дегтя, так заведено с давних-давних пор.

С такими мыслями он и ехал в Москву, в город, где ни разу не был, чтобы отправиться к зданию, которого он никогда не видел, но о котором знал с самого детства. Два Кремля стремительно сближались…

Прибыв к месту службы, Ваня с радостью узнал, что ни микрометровое налаживание формы, ни шагистика ему не грозят. По рекомендации полковника Брагина его назначили командовать особым взводом, который отвечает за кремлевские подземелья. Через день Ваня вступил в пахнущие древностью недра, чтобы жить в них, почти не вылезая на поверхность. Помня об уроках Брагина, он изучал их закуток за закутком, пролезая постепенно в те области, где давным-давно не ступала уже нога человека. Когда он вылезал на поверхность, его форма была пропитана сыростью и пылью, глаза — прищурены от яркого дневного света. Он ничем не походил на офицера-кремлевца, и потому бывать наверху не любил. Его страной оставалось подземелье, где главным и единственным начальником оставался лишь он сам.

Настенька тем временем продолжала свой пальцевой бег по клавишам пишущей машинки. Сколько всего изменили в стране отпечатанные ее руками бумаги, сколько жизней они развернули в разные стороны? Настя об этом не ведала, она по-прежнему не понимала смысла того, что она пишет. Зато она видела Вождя уже больше тридцати раз, видела и его окружение. Особенно ей было весело смотреть на одного лысого, с торчащими ушами, который тоже был рядом с Ним. Ей этот человечек казался удивительно смешным, и она думала, что он, наверное, благодарен Вождю больше всех. Кто бы еще, как не Он поставил бы этого смешного человечка рядом с собой, уничтожив все поводы хохотать над ним для злых насмешников. Такое же благое дело он сделал и для нее, ее теперь никто не обижает, и она теперь печатает бумаги, которых касаются глаза Самого. Когда Настя просматривала отпечатанные бумаги, она будто чувствовала Его близкий взгляд, и боялась повернуть голову, хотя ей и хотелось это сделать, чтобы увидеть Его глаза.

За окном проходило много разного кремлевского люда, а который машинистка не обращала внимания. Кто-то был поваром, кто-то — плотником, сапожником, портным, ловчим вездесущих ворон, да мало ли кем. Проходили и военные, кремлевские солдаты и офицеры. Наверное, пару раз прошел и пропитанный земляной сыростью Иван. Но если на всех смотреть — времени работать не останется…

Так бы все и было целую вечность. Но наступил день, когда мир как будто зашатался, не выдержали даже вроде как непоколебимые кремлевские стены. Люди смотрели на них сквозь выступившие на глазах водянистые капли, оттого они и шатались. Остывшее тело Вождя безмолвно принимало на себе взгляды тысяч людей, оно безмолвно говорило о победе смерти даже над тем, кого еще недавно считали ее сильнее. Люди не могли смотреть себе под ноги — качалась земля, не смотрели в небеса — раскачивались звезды, не могли видеть друг друга — лица расплывались в соленой воде.

Настя в тот день не печатала. В ее груди будто лопнула струна, вокруг которой росло ее тело, и оно было готово сложиться в бесформенный комок слизи, похожий на заблудившуюся на суше медузу. Наверху зияла пустота, некуда теперь было изливать лучи благодарности, которые вот уже столько лет прыгали по пишущей машинке и оттискивались черными буквами. Глаза сами смотрели вниз, но из нижнего мира они тоже не могли выцепить ничего, потому что все плыло в потоках горьких струй.

Иван в те дни не выходил из подземелья. Его жизнь была сплошной материализацией приказа, и если была дана команда усилить охрану Кремля со всех возможных направлений, он ее и усиливал. Хотя сам чувствовал, что не для кого стало оборонять эти стены, лишившиеся своей сердцевины, вокруг которой они и стояли столько лет. Иван берег пустоту, и мог надеяться лишь на то, что она не будет никем занята прежде, чем место в сердце Кремля не займет таинственный русский Царь, о котором столько говорили в его родной деревне. В том, что Конец Света наступил, Иван не сомневался, да не усомнился бы и любой другой человек, если бы только услышал истошные крики, доносившиеся из-за вечно глухой кремлевской стены. Вера в то, что вслед за Вождем, который был как бы предтечей, расчищавшей мир от накопившейся за века грязи, явится истинный Царь, росла в Иване с каждым вздохом собравшегося в невидимой близи народа. Если столько людей жаждут Его пришествия и безмолвно, слезами и вздохами, молятся за него, то Он неизбежно придет, озарив собой опустевшее и сделавшееся черным нутро приготовленного для Него Кремля.

Иван молился, хотя ни малейшего шепота не слетало с его губ. Он плакал, но даже крошечной слезинки не вытекло из его глаз. Внешне он оставался суровым воином, сделавшись даже еще неприступнее, чем был ранее. Ведь теперь он стерег пустое место, предназначенное для Того, о явлении Которого все молятся, но которое до Пришествия вполне сможет занять чья-то плотская, может даже богатая салом, туша. Только сейчас Иван чувствовал чистоту всегда сокрытого от его глаз царского места. Должно быть, сейчас оно помещено от досужих глаз в черный кокон пустоты, скрывающий его до нужного времени. А за покрывалом — светло, там повсюду струится самый красивый из всех светов. Его Иван, конечно же, видел лишь в ранних детских снах, к которому может теперь приблизиться в своих мыслях, но вряд ли разглядит этот свет…

Ваня чуял, что как бы он стойко не стоял на своем посту, враг все равно сумеет его обойти. Разве мало ходов, ведущих в Кремль, кроме его подземелий. Ну ладно, со стороны тех ходов сторожат сослуживцы, и Ваня будет верить, что они встанут так же непоколебимо, как и он на пути возможного проходимца. Но разве одни они во всем Кремле? Повсюду расхаживают те, кто всегда был рядом с Вождем, но ныне они предоставлены сами себе. Что если пока Вождь расчищал место для прихода Царя, за его спиной из неизбежного зла, которое приносил Очиститель, выросла его черная тень, затянутая в человеческую кожу, и потому неотличимая от десятков тех, кто стоит рядом?

Тень станет подкрадываться к престолу. Она сольется с тьмой небытия, и неузнанная просочится сквозь него, чтобы погрузиться в царское место прежде Того, кто должен на него придти, и после явится народу. Тень выльет много лжи, но люди, верившие, что всякий занявший царское место есть царь, в нее поверят. И тогда…

Ваня поймал себя на мысли, что сейчас думает так же, как рассказывали сказки деды в его деревне. Даже и слова сами собой похожие подбираются — «уверуют», «помыслят». Тьфу, не говорит уже давно так никто! А ведь он сам — офицер Кремлевского полка, он должен не только говорить, но и думать прогрессивно, современно, не допуская до власти в своей голове сказки да небылицы, и пресекая, чтоб они брали власть над другими! Вождь был очень большим человеком, но ведь он сам говорил, что незаменимых людей у нас нет, и партия, непременно, поставит во главе себя и народа не менее достойного человека…

Нет, такие мыслишки смываются льющимся из-за стены плачем, словно акварельные наброски на камне под проливным сентябрьским дождем. Стоны сливаются в один протяжный крик, и не понять их разуму. А сердце само собой сливается с ним, и тоже кричит, вопиет к затянутым калеными тучами небесам. Что делать? Только то же, что и делаешь — стоять на страже, да стонать и молиться со всеми вместе!

Где-то кто-то начинал шевелиться, изрыгая ядовитым плевком давно позабытую трехсловную фразу «борьба за власть». Никто из людей, взиравших на объятый пустотой Кремль, ее не слышал, они смотрели на стены, за которыми прежде был Вождь, но в которых его больше не было. Они смотрели в небеса, и ждали их ответа, но те оставались по-прежнему молчаливыми, лишь ледяной ветерок лизал и без того сморщенные людские лица.

Настя печатала бумаги, касавшиеся похорон и увековечивания памяти. Она чувствовала в них особенно трепетную благодарность, ведь эта работа была последней, которую она могла сделать для Него. Ее кожа трепетала, словно желала чтобы сейчас ее обратили в тонкий пергамент и напечатали на ней слова, которые уйдут туда же, куда ушел Вождь. Пусть Настенька всегда будет жить в этом пергаменте и напечатанных на нем буквах, и будет рядом с Ним навсегда застывшей благодарностью…

За власть боролись много и со вкусом. Гавкающие словесные баталии сменялись лязгающими маршами войск, а последние — тихонькими похищениями да подленькими арестами. Одни мяли под себя других, разбрасывали мертвые тела, будто конфетные обертки или шелуху от дешевых семечек. И, наконец, богатая салом туша уместилась-таки на царское место, пройдя сквозь оберегающий черный кокон так легко, словно само было соткано из небытия, из тени Вождя.

Настенька сразу узнала лысого и очень удивилась его появлению так, где прежде был Вождь. Конечно, она поняла его появление по-своему. Она подумала, что лысый более других благодарен Вождю, ведь тот избавил ее от насмешек, и теперь приблизился к его месту, чтобы воздать самую большую из благодарностей, какие возможны для того, кто уже умер. Ей очень, смертельно хотелось подойти к нему, и по-простому, по-человечески рассказать, что и она благодарна Вождю за то же, за что благодарен он. И он ей ласково скажет, насколько понимает ее мысли, и они вместе станут размышлять о том, как благодарить мертвого…

А Иван спустился в самую глубину своих владений, и там расхаживал по тесной подземной каморке, о существовании которой знал лишь только он. Для всех, кто остался наверху, включая подчиненных солдат, Иван нес службу, выполнял сверхглубокую разведку Кремлевских недр по специальному заданию Центрального Комитета. Последний и в самом деле что-то готовил, это было очевидно для всех, по крайней мере — внутри кроваво-красных кремлевских стен, сложенных из кирпича, в древние времена обозначавшего кровь Господню.

Иван раздумывал. Он видел, что свято место не осталось в пустоте, и видел также, что его занял не тот, кого изо всех сил ждал весь народ вместе с самим Иваном. Он проклинал свою охранную службу, которая не смогла сохранить самого главного, не сумела уберечь в чистоте Царский престол. Зло явилось с той стороны, с которой он его и ожидал, и над которой был не властен. Теперь оставалось лишь мучиться собственным бессилием, играть в футбол грозным автоматом, который так и не сумел никого защитить, ведь любая, даже серебряная, пуля бессильна против тени…

Готовилось нечто громоздкое, не вмещавшееся в скудный ум Анастасии, что именовалось Двадцатым Съездом КПСС. Впрочем, ей и не надо было ничего вмещать, ей предстояло только перепечатать кипу бумаг. Наверное, не менее громоздкую, чем сам съезд. Привычным движением она вытягивала из кипы заготовленные референтами рукописи, и тут же переводила их в копытный стук своих пальчиков-кавалеристов.

— Для нового хозяина печатаешь, — подмигивали подруги-соседки, и Настя понимала, что речь идет о нем, о лысом.

Настенька ничего не отвечала, только печатала и печатала бумаги, как и прежде, как много-много лет. Пальцы, похоже, давным-давно жили своей жизнью, не очень спрашивая свою хозяйку о ее воле. Но…

На одной из бумаг они почему-то споткнулись. Слетели с клавишей и запрыгали в воздухе, словно хотели схватить что-то ускользающее. Большая кипа бумаг была уже обращена в аккуратную печатанную стопку, остался последний листочек, и пальчикам бы радоваться, что так скоро наступит долгожданный отпуск. Но они почему-то прыгали, тряслись, словно не понимали…

Зато поняла сама Настя. Она впервые за свою жизнь осознала смысл напечатанного. Будто с нее спало одеяние ее болезни. Или бремя необычного таланта, это кому как судить. Словно в старой темной конуре рухнула крыша, и в нее широкой походкой вошли лучи горячего солнца. Или как будто проявили фотопленку тех времен, и на ней вместо природной черноты прорисовались человечьи лица.

Она тут же вскочила, и Ирина с Ольгой после вспоминали, что никогда в жизни им не было страшно так, как в тот миг. Они говорили, будто видели, как у беззащитной Настеньки за одно мгновение отросли аршинные когти. Из смиренной машинистки Настя обратилась в свирепое существо, ярость которого могла быть брошена в любую из шести сторон света (включая подземную и небесную). Подругам показалось, что внезапно сошедшая с ума Настенька мигом обратит их в кровавые лоскутки, и потому с визгом забились под стол, опрокинув все, что на них громоздилось. Но Настя лишь сбила со стены висевший там портрет лысого, чем обозначила направление своего удара. Девушки продолжали дрожать — такой оборот был еще страшнее. А Настя тем временем выскочила в коридор.

Охрана среагировала мгновенно. По специальному указанию из того ведомства, где трудилась Настя, никто не должен был выходить без сопровождения. А если уж вышел, то дальше кремлевской стены ему живым ходу не было. Уж слишком много тайн и тайнищ собралось в печатне и в головах машинисток, против такой массы секретов ни одна подписка бы не помогла, ни один замок на устах. Об этом знали, разумеется, все. Конечно, кроме самой Настеньки, которая вообще никогда ни о чем не думала и не знала, и тихо плыла речкой вечной благодарности.

Увидев ее лицо, двое подбежавших к ней сиволапых на мгновения отпрянули, и этого ей хватило, чтобы ловко увернуться и выскочит из печатного домика. Будто в Насте проснулись дремавшие в ней с самого рождение и оттого неумеренно накопившиеся ловкость, сила, да прыть. Но было поздно — служебные люди уже вредными тараканами, или полезными муравьями (это кому как нравится) сбегались к домику, хватая его в кольцо. Со стороны стены на Настю уставились хищные рыльца автоматов, предупреждая о спящей в их черных стволах смерти. Стволов было много, а смерть — все равно одна, ибо больше погибелей на одного человека все равно никто и никогда на Земле не сотворит.

Пока никто не стрелял. В этом не было нужды — все ворота были плотно замкнуты, а стены не имели даже подобия муравьиной лазейки. Взбесившаяся машинистка была обречена, сейчас ее подомнет под себя с десяток дюжих мужских тел, а там… Скорее всего, с ней поступят гуманно. Психиатрическая больница до конца ее дней сделается ей приговором, и не спасут от него даже повороты и перевороты самой власти…

Настенька увидела под ногами крышку люка. Она остановилась и совершила то, чего никто не ожидал — перевернула ее, а потом мгновенно скрылась в земных недрах. Погоня замешкалась, попыталась-было отправиться за ней, а потом вспомнила о наличии специалиста, то есть — Ивана. Принялись искать его, и выяснили, что бесследно пропало уже два человека, носящих в своих мозгах самые высшие тайны государства, она — о том, кто восседает на вершине Кремля, он — про то, как в этот Кремль пробраться, оказавшись за спинами всей охраны.

Шли недели поисков. С плеч генералов кое-что слетало. Правда, не головы, а только лишь погоны. Доставалось и офицерам, и даже простым солдатам. Тех не мудрствуя лукаво просто переводили в армейские части, подальше от столицы. На их место набрали новых. На том скандал и замяли, а подземелья замуровали везде, где было возможно, лишние ходы затопили водой. Но подземный мир — штука коварная, сколько его не закрывай где-то вход да выход все равно останется, а то и не один. Об этом предпочли просто не думать, а на самый верх доложили всего три слова «необходимые меры приняты». На том все и успокоилось.

А в сумрачных земельных кишках Настя, конечно же, встретила Ивана. И они быстро все поняли, и договорились. Долгое скитание по лишенному солнечного света городу, сблизило их настолько, что они навсегда остались вместе. После, конечно, открыли еще много-много ходов, три из которых вели даже на поверхность, далеко за пределы Москвы. И нарожали первых людей подземного народа, мальчика и двух девочек.

Росли подземные люди на поверхности, где родители приобрели ветхую избушку. Стояла она возле прикрытого сараем хода в подземелье, о котором в округе не знал никто. Но часто спускались и под землю, где ходили по длинным мрачным тоннелям и обязательно доходили до кремлевского низа. Потом они выросли, сын женился, дочки вышли замуж, и привели свои семьи сюда же, под землю. Так и вырос подземный народ, вечно стерегущий исподнюю сторону Кремля и дожидающийся Царского пришествия. Год за годом, поколение за поколением, ко всему привыкшие, и ничего не боящиеся. Смелость здесь, похоже, передавалась с молоком матери. С молоком матери передается и благодарность. Благодарность друг к другу за то, что есть на белом свете и на черной его изнанке, благодарность умершему Вождю за свое рождение, благодарность будущему Царю, за то, что Он явится в русский мир».

— Тогда убили благодарность людей к Вождю, — сказал на прощание староста Володарь, — И после уже не может быть и речи о благодарности людей друг к другу. А нет ее друг к другу — не будет и к Господу. Оттого люди вечно ждут зла для себя, и сами потому творят зло, и заблудились они в нем шибче, чем вы в наших ходах. Но, видать, близок час водворения Царя, если нас увидели люди сверху, и проведали тайну Кремля, чтобы донести ее до всех людей!

Общинники провели нас через лазы и коридоры, и глубокой ночью (это была уже следующая ночь) извлекли нас на свет, вернее — на тьму земную. Между заборами и огородами, лесочками и проселочными дорогами мы выбрались-таки на железнодорожный полустанок. И я отправился домой, в свой город, чтобы сказать сейчас эти слова!

Товарищ Хальген

2010 год