Настя проснулась в пол-седьмого от звона будильника, но далеко не сразу открыла глаза. Ей нравилось лежать вот так, в полутьме от занавешенных окон, от закрытых ресниц, и наслаждаться теплотой своего тела. Оно уже почти не болело, переломанные ребра срослись и были теперь как новенькие, так ей сказал хирург, «они теперь будут как новенькие. Только научитесь теперь выбирать партнеров, милочка». Синяки сошли, на их месте теперь розовели здоровые участки кожи, воспоминанием остались лишь два тоненьких шрамчика, один — на животе, другой — на бедре, да и то они придавали ей экзотичности. Так она и думала о них, когда не мучилась воспоминаниями.

Рядом копошилось мужское тело, здоровое и сильное. «Братишка»,— подумала Настя, стащила с него одеяло и обернулась несколько раз. Её совершенно не смущало близкое присутствие родного человека, пусть и практически голого, пусть и другого пола. Она сама попросила Андрея, любимого братишку, иногда спать вместе с ней. Было что-то детское, беззащитное в том, как она хватала его руку, когда её мучили кошмары. И тогда брат будил её, и несколько минут успокаивал.

Андрей полежал немного в позе эмбриона, потому что только так он мог согреться при открытой форточке и без одеяла. Потом он еще немного повертелся, и открыл глаза. Этим он давал понять себе, что пора вставать. Пока он не открывал глаза, он сам считал себя спящим. Если держишь глаза закрытыми — лежи, а уж если открыл их — будь добр, вставай и не вылеживай последние минутки перед уходом. С таким девизом он встал, бросил взгляд в зеркало, и не особо задумываясь о топорщащихся во все стороны волосах пошел в ванну.

— Сегодня я первый ! — крикнул он Насте, а та, разбуженная еще и звуком бегущей воды, приподнялась на локтях и посмотрела на часы.

— Еще только сорок минут. Господи ! — сказала Настя, и упала обратно в кровать.

Ей нравились последние минуты сна, состояние между сном и обычным днем, а поскольку сны у неё были разные, от кошмаров до нежных и теплых мелодрам, она ценила свои сны, наполненность их образами. Она ценила последние минуты в кровати, хотя они были мучительны. Сперва она решила, что вставать рано, раз еще брат не помылся, потом, услышав, как он шлепает босыми ногами по квартире, подумала, что раз еще даже солнце не встало, то куда уж торопиться ей. И все-таки , ей нужно было встать, и сделав в мыслях акцент на это «нужно», она одним волевым усилием поднялась и подошла к зеркалу.

В ней был какой-то не сильно скрываемый нарциссизм. Не тот, когда восхищаешься собственным телом и ласкаешь его, в основном ради определенного сексуального удовлетворения — об этом писал еще Фрейд. Насте нравилось то, что она видела, но в этом было наслаждение созерцателя, случайного прохожего, оказавшегося в Третьяковской галерее, ценителя, попавшего в Лувр. Но и как самый строгий критик, она искала в себе отклонения, хотя иногда придумывала им оправдания.

Настя в одном нижнем белье, в полупрозрачном белом лифчике и кружевных трусиках, стояла перед зеркалом и оценивала себя. «Округляется живот»,— подумала она,— слезает лак на ногах. Чашечки некрасиво бугрятся. Кажется, бедра начали полнеть». Она повернулась вокруг себя, и добавила,— Нет, это из-за плохого света. С бедрами все нормально.» Ей привиделась пигментация чуть выше правой груди, и она тут же начала тереть темнеющее пятно. Когда она отняла руку, пятно исчезло, и Насте списала его на дурацкое тусклое освещение, и, может быть, на грязь или пыль.

Несколько минут Настя изучала крошечный розоватый прыщик на плече, так не вписывающийся в обычный молочный оттенок её кожи. Он еще не созрел, давить его было рано, и Настя успокоила саму себя. «Хорошо хоть ты, сволочь, вскочил не на лице». Затем она напоследок окинула себя еще раз, и, не то, чтобы полностью удовлетворенная, но чувствующая себя лучше, отправилась в ванну. По пути она заглянула на кухню, и увидела братишку, стоящего у холодильника.

— Ты не видела кофе ? — крикнул он.

— В шкафу посмотри,— ответила Настя,— банку с кофе тебе никто никогда не поставит в холодильник. Честное слово, ты бы еще в мусорке посмотрел.

— Нету в шкафу,— отрезал братец, и достал масло и колбасу. Настя на ходу кинула,— сделай и мне два,— и отправилась в душ.

Она встала в ванну так, чтобы душ лился прямо ей на лицо, и открыла воду. Настя никогда не любила контрастный душ, хотя и не принижала его достоинств. Даже больше, она изредка, в такие сонные дни, как сегодня, принимала его.

Холодные струи змеями впились во все еще теплую, не отошедшую от сна кожу, и Настя фыркнула. А струи двигались вниз, перетекали с лица на грудь, и ниже, затекали в трусики и стучали о чугун ванны гулко и глухо. Они освежали, прогоняли сонные мысли, и готовили тело к движению.

Настя ополоснула лицо, взбила пальцами русые волосы, от воды потемневшие, превратившие её в жгучую брюнетку. Не важно, что когда они высохнут, Настя снова станет русой. Ей нравилось в такие моменты смотреться в зеркало, видеть незнакомую миловидную брюнетку, чем-то похожую на неё саму, и не сдерживаясь шептать «а ты симпатичная».

Наконец, мокрая и взлохмаченная, Настя вылезла из ванной. На крючке двери её ждал теплый пушистый халат. Она и не стала вытираться, поменяла только трусики, и накинула халат прямо на влажное тело. Ей нравилось ощущение, от всех мелких ворсинок, трущихся о мокрую кожу. Это было что-то интимное, как легкая мастурбация в ванной, что-то приятное, и ощущение становилось еще приятнее от осознания того, что никто об этом ни знает.

Андрей встретил Настю на кухне двумя бутербродами с колбасой, и чашкой чая. Он закурил прямо за столом, и Настя чуть заметно повела носом. В табачном дыму крылась дилемма, своеобразная ирония. Запах табака напоминал ей мужа, у неё перед глазами вставали картины, как он стоит у лестницы, и смотрит, и чадит Союзом, а она в крови и слезах валяется, в очередной раз избитая, у трубы, к которой он её приковал. Дилемма состояла в том, что Настя сама курила, на время в больнице, когда ей выдавали сигареты раз в два часа, она бросила, а сейчас плюнула и решила снова начать курить.

— Дай сигарету,— сказала Настя и потянулась к Андрею. Тот выкинул из пачки одну гильзу, набитую табаком и предложил ей, с вопросом,-

— Ты знаешь, что курить натощак вредно ?

Настя затянулась, и дым, двумя струйками тянущийся из ноздрей, заставил её сформулировать вопрос, к самой себе,-

— А сколько ты вчера выкурила, девочка ?

— Пачку, наверное. Помню, как под конец начало мутить.

— Столько курить вредно. Организм не выдержит и сломается.

Диалог с самой собой, со своим подсознанием вызвал в памяти картину, её врача психиатра, который несколько месяцев, каждый день начинал очередную лекцию, больше похожую на допрос, одной и той же фразой,— Я знаю, ты считаешь, что ты сломалась. Не буду спорить, это так. Но мы вместе склеим тебя». Отеческое отношение к ней, чересчур строгое но оптимистичное — первое время в нормальной жизни она скучала без этого. А потом привыкла, и сейчас редко вспоминала свои будни в дурдоме.

«Ты никогда не должна давать кому-то привилегию обижать тебя. Даже самому близкому и родному человеку ты должна научиться давать отпор. Ты была слишком мягка, ты не смогла объяснить зверю по имени Сергей, что ты ни в чем не виновата. Скажи честно, ты пыталась ?»

Так и строились лекции и беседы психиатра, Василия Владимировича, кандидата наук, уже седого мужчины, которого она, наверное, единственная из всех пациентов звала «дядя Вася». Так она называла его в те моменты, когда он приходил к ней поговорить по душам, выстроить мост от одной души к другой. А во время лекции ей приходилось обращаться к нему на Вы.

«Давай честно, ты пыталась или нет ?!»

Дядя Вася требовал от пациентов полного доверия, кристальнейшей правдивости, и, как психолог и психиатр, он знал, по мельчайшим жестам, по скрещенным рукам, по покусыванию губ, по поглаживанию мочки уха, когда пациент нервничает или врет. Поэтому Настя и не пыталась обмануть доктора, смотрела на него чистейшими глазами, ясным взором, и говорила правду,-

— Все эти три недели я пыталась убедить его. А он зверел еще сильнее.

Когда приходилось рассказывать о трагедии, Настя всегда останавливать. Перед ней вставал выбор — или молчать, замыкаться в себе дальше, или говорить, сквозь душевную боль, вскрывая старые, но еще успевшие запечься, рубцы — в тот раз она приняла решение говорить, как бы неприятно и мучительно это было.

— Первые дни на мои проклятия он просто стоял и смотрел. Как я понимаю, он выказывал свое превосходство, свою силу, свою мощь над одной маленькой, совершенно беспомощной девушкой. А потом он не выдержал соблазна, и начал меня бить. А бил он крепко, что-что, а причинять боль он умел.

Она говорила всегда с потупленными глазами и опущенными плечами. Дядя Вася долго бился над ней, заставляя смотреть ему прямо в глаза, и, как оказалось, только зря потратил силы. В этом её поведении была скрытая вина, возможно, даже подсознательная, которую она не хотела признавать. Так сперва думал Дядя Вася, а потом пришел к выводу, что причины у вины все-таки есть, и что она осознанная, но сколько раз он не пытался направить Настю к обсуждению вины, в ответ она тотчас замолкала.

— А еще я прекрасно помню его туфли, с длинными острыми носами. Я всегда думала, что они мягкие, и легко гнутся. До того момента, как он впервые ударил меня туфлей в бок. Из меня весь воздух вышел, как из шарика, просто взял и вышел. Представьте, Василий Владимирович, я катаюсь по полу, и хочу отдышаться, а он методично бьет меня ногой с размаху, то в бок, то в живот. Я возненавидела эти длинные носы, на те три недели я чувствовала их прикосновение. Я каждую чертову минуту ощущала, как они впиваются в меня, разламывая ребра в крошку.

Настя затянулась еще раз, отогнала от себя все мысли, все жгущие нутро воспоминания, и пригубила чай. Прожевала бутерброд, подивившись чесночному запаху от колбасы, и облокотилась на спинку стула. Теперь она могла спокойно докурить сигарету, наслаждаясь не насыщением организма никотином, но самим процессом, вкусом табака.

— Как спала сегодня ? — спросил Андрей.

Настя неопределенно покачала головой, имея в виду и «нормально», и «так себе», и «могло быть и лучше». Хотя где-то в глубине души её насторожил этот вопрос. Она понимала, что братишка знает о её ночных прогулках, этаком лунатизме в сознании, когда она, неприкаянная, без сна шаталась по комнатам, смотрела телевизор, ела чипсы и запивала их колой. Ночные программы, либо псевдо-интеллектуальные передачи, либо викторины с совершенно идиотскими вопросами, словно нарочно взятыми из учебников за пятый класс, её мало интересовали, ей нравилось само это бесцельное времяпрепровождения, созданное специально будто бы для самокопания. Светящийся и мерцающий картинками экран был как маятник гипнотизера, он расслаблял напряженное от бессонницы тело, помогал быстрее уйти в себя, а в остальном он был ей не нужен. Хотя, рядом с ящиком она не чувствовала себя одинокой, так она прогоняла тишину.

И все-таки сегодняшняя ночь была не такой, как другие. И знать об этом не должен был никто.

— Так как провела ночь, сестренка ? — спросил Андрей.

— Нормально,— ответила Настя, и автоматически взялась за чашку, чтобы занять рот и найти причину не продолжать. И тут она поняла, что чашка пустая, она резко поставила её обратно, и, смущенная своей неловкостью подозрительно посмотрела на брата. А тот ничего не заметил.

— Опять ходила туда-сюда. Сидела на полу у телевизора ?

Настя помотала головой. Была у неё такая привычка, сделать телевизор потише, сесть рядом и прислониться к шкафу. Так она и засыпала, спокойная уже от того, что рядом постоянно кто-то говорил. Так она проводила ночи после больницы. Потом, правда, перебралась на диван, а уж после этого стала засыпать вместе с братом, в одной кровати.

Такое сожительство могло бы показаться странным человеку незнакомому с ними. Хотя, для них все было вполне рационально и понятно. Они не чувствовали друг к другу инцестного влечения, в их обнаженных до предела отношениях не было никакого подтекста, никакой сексуальности, и, возможно, причиной этому были их отклонения. Настя боялась отношений как таковых, после всех издевательств. С её братом же дело было сложнее.

Андрей всегда был нормальным. В школе был таким как все, дрался, когда нужно было, встречался с одноклассницами, занимался с ними подростковым, и от этого несколько неудобным и стыдливым сексом. А потом, на заре юности, плавно переходящей в возмужание, он вдруг выдал,-

— Мне нравятся девушки. Я с этим не поспорю. Но мне кажется, мне нравятся и мальчики. Я пока не очень понимаю, что со мной происходит, но сегодня у меня вдруг родились фантазии на одного парня с колледжа. Знаешь, на кого он похож ? Не поверишь, на Шакиру. Я смотрел на него сегодня, и видел Шакиру. Думал, тут подкрасить щеки, тут подвести ресницы, волосы пригладить и выделить тусклой помадой пухлые губы — и будет Шакира. А потом у меня была эрекция. Это нормально ?

После долгой и проникновенной беседы, вскрывающей опухоли секретов, Настя узнала, что Андрею нравится и женственность и мужественность, в равных пропорциях. Он сперва не понимал, что ему делать, предпочитал отмалчиваться и отсиживаться в своей комнате большую часть суток. А потом, когда узнал, что есть такие люди — трансы, он загорелся idea fix познакомиться хотя бы с одним.

И он познакомился, с одной милой девочкой двадцати семи лет отроду, которая родилась мальчиком. Они говорили, по большей части они вскрывали друг другу собственное мировоззрение, и оба хотели понять друг друга. В конце Андрей даже начал встречаться с Никой, так она сама себя называла, но вскоре они разошлись. Зато Андрей познал свое пристрастие, свой выбор в отношениях. Его по-настоящему возбуждали только трансы.

На первый взгляд может показаться странным и извращенным — сексуальное влечение к транссексуалам. Но на деле все это можно объяснить. Это не гомосексуальное влечение, хотя предпосылки у Андрея были. Он никогда не знал своего отца, да и мужчин в семье не было, одна лишь мать, которая воспитывала детей, как могла, то есть, по собственному образу и подобию. Соответственно, скрытая гомосексуальность частично вышла наружу, так как полностью собой не заменила гетеросексуальность, ей пришлось довольствоваться соседством. А Андрею пришлось, хоть и скрытно, мучиться в своих фантазиях, не очень понимая, кто же именно ему нравится — мальчики или девочки. И поскольку в трансах соседствует и женственность — в большей степени, и мужественность — в меньшей, они стали для него своеобразным эталоном, любовным объектом, полностью подходящим под его требования.

Андрей взглянул на часы, сгреб посуду в раковину, сложил тарелки в одну стопку, чашки и ложки — в другую, но мыть не стал, оставив их до лучших времен. Зато он вытряхнул пепельницу в помойку, отчего та сразу же покрылась тонкой пленкой табака. Все это время, пока он ходил туда-сюда, убирал посуду, забегал в туалет, переодевался, Настя сидела за столом и курила.

— Не опоздаешь на работу ? — крикнул Андрей из гостиной, где он под шум новостей, прослушиваемых каждое утро, одевал брюки и подбирал толстовку. По телевизору как раз передавали, что скончался Василий Севастьянов. Андрей попытался вспомнить, кто же это такой, но не смог, и стал дальше щелкать каналы, в надежде услышать что-нибудь родное и понятное.

Настя ответила не сразу. От одного упоминания «работы» у неё случались обонятельные галлюцинации. В воздухе, вместо слабого запаха чая, начинали носиться ароматы дорогих женских духов и воска для волос, дезодорантов и лосьонов. Иногда Насте казалось, особенно после долгого стояния у прилавка, что она совсем разучилась обонять окружающую действительность, ей повсюду чудились то тонкий аромат бергамота, то сладковатая ваниль, то мягкий запах камфоры.

Издержки профессии — говорила Настя, и, когда уж совсем было туго, прочищала нос табаком, который приносил Андрей. Такие маленькие круглые коробочки с подписью «Снафф». Андрей сам любил иногда занюхать порцию вишневого табаку, хотя и кашлял после этого и чихал. А у Насти после особо сильных понюшек текли слезы, зато она снова могла чувствовать запахи.

— Что ты молчишь,— крикнул Андрей из гостиной, Настя очнулась от своих размышлений и крикнула в ответ, с тем же задором, что и братец,— Не опоздаю !

Андрей, при параде, в отутюженных брюках, в теплой черной толстовке, и все еще в носках, зашел на кухню, показал на часы, и посмотрел на свою практически голую сестру,-

— Половина. А до работы тебе двадцать минут ходу. Хотя, ты быстро ходишь, успеешь и за десять — бодрым шагом.

Настя затушила сигарету в пепельнице, и пошла в туалет. Это было по распорядку, сперва душ, завтрак, туалет, и одевание. Нужно будет вечером побрить ноги, — сказала она, и, уже вставая с унитаза, добавила,— и проверить, что там с моим прыщем.

— Надо будет помазать его кремом. Или лучше обработать, и потом выдавить. Чертов маленький уродец,— говорила Настя полушепотом, проходя в свою спальню. Она встала перед зеркалом, и напоследок оценила себя. И добавила,— Чертов уродец, ты меня портишь.

— И как назло у меня нет ничего от прыщей. То есть, вообще ничего,— и вместо переодевания Настя сходила в ванную, убедиться, что там на полках ничего, кроме шампуней и гелей, нет, и полезла в нижний ящик шкафа, где хранила часть личной косметики.

Её озабоченность прыщом, по сути, типичным воспалением сальных желез, не была данью нарциссизму, это был защитный механизм. До знакомства с «дядей Васей» Настя слышала в периодике и по телевизору такое определение «психологический защитный механизм», но она плохо понимала, что же это. А потом заботливый психиатр все ей разжевал, доступно и понятно.

«Бывают в жизни вещи, которые невозможно просто взять и пережить. Чтобы не повредиться рассудком, мы строим так называемые барьеры между нами и сложившейся реальностью. Эти барьеры нужны, чтобы изменить восприятие негативной реальности, а в особых случаях — чтобы полностью от неё отгородиться. Это как построить забор. А что, воспринимай это, как крепость, возведенную твоими серыми клеточками.»

Дядя Вася рассказал ей все о психологической защите, долго и упорно объясняя принципы и причины возникновения тех или иных психических процессов, с одной лишь понятной целью — он хотел, чтобы Настя сама поняла, что с ней не все в порядке, сама нашла в себе защитные механизмы и поборолась с ними. Хотя бы осознала, что они в ней есть, тогда бороться с ними было бы проще. Именно поэтому он не говорил о негативе, а во основном давил на позитивное влияние защиты. Хотел как лучше, ведь это вполне похвальное желание — хотеть, чтобы стало лучше. А получилось хуже.

Настя, с прилежностью заинтересованного ученика, запоминала объяснения, научные термины, но не для того, чтобы искать их в себе. Она была уверена, что ничего такого в ней нет. Но на будущее, она решила для себя, она воспользуется одним из механизмов, когда будет тяжело.

Эта озабоченность прыщом была ничем иным как переносом переживания на нечто маленькое и незначительное, своего рода изоляция. И ведь ей было от чего изолироваться — она вчера убила человека. Второго человека в своей жизни.