Всю свою жизнь русский-северянин проводил на берегах рек и речушек, и часто смотрел на их вечно бегущие воды. Куда несутся эти струи, обнимающие с одинаковой легкостью палочки и дощечки, плоты и ладьи? Быть может, в те края, где небеса целуют землю, и где есть маленькая тропиночка ввысь, в синь небесную?!

Реки и сделали Русь, соткали ее вокруг себя. В то время, как чудины не покидали берегов своих болотистых озер, а татары не переставая кружились по степи, русские соединили в своей жизни лес и степь так же, как соединили эти миры их реки. Бессильны оказались быстроногие степные кони и половецкие сабли против речных хозяев, русичей, которым сама жизнь подарила всю землю, от истоков до устья своих рек.

Стары традиции речного дела, и деревянные ладьи поражали людей гладкостью своих форм, будто они были не порождением леса и человека, но дитем самой реки. Русь и ладейка — две сестрицы, и одна не может прожить без другой. Прошли века, ладейки выросли до барок, потом — до железных кораблей, сперва паровых, а потом — дизельных. Но их суть оставалась прежней, они так же неслись по русским рекам, соединяя дремучий лес с вольной степью, мечтая о Рае в южных землях, и, не находя его, всякий раз возвращались обратно. Река — не море, она не обрушивает водяных гор на несчастливых путешественников, не насаживает их корабли на ежи коралловых рифов. Но и у рек есть свои невидимые хозяева, и горе путникам, когда те гневаются. Иная из рек крушит корабли о непробиваемые груди скал, другая насаживает их на мертвые мели, третья бьет порогами. А еще и берега бывают богаты кустами, в которых запросто могут засесть лихие люди, бросающие недобрые взгляды на деревянное тело ладьи.

И на всякой реке есть свои русалки. Они — души девушек, нашедших свою погибель в темных и холодных омутах. Их былая невинность не дает им провалиться глубже речного дна, но грех самоубийства камнями висит на их руках и ногах, не позволяя воспарить ввысь. Так они и плещутся среди речных струй, не получая ни жизни, ни свободы до самого последнего денька этого мира. Много их собралось за прежние годы, и расшитые красным узором сарафаны мешаются с синтетическими платьями и юбками в глубине глухих омутов. Всякий знает, хотя бы из сказок, что от встречи с тем, кто уже не жив, но еще не мертв, не стоит ждать ничего, кроме неприятностей. Потому даже стальные корабли сегодняшних дней, и те обходят стороной страшные омуты…

Во все времена на Руси ценился такой человек, как кормчий. Ведь он знал реку, как свою жену, его сердце чуяло все ее грозные или просто взбалмошные места, и мастерски обходил их, сохраняя корабль для встречи с волнами теплого моря. Перед ними снимали шапки, им кланялись. Бывали и такие кормщики, в артель которых народ буквально ломился. Про одного такого волжского кормщика Василия поговаривали, что свою последнюю ладью он приведет в самый Рай, по Божьей благодати обойдя мели, пороги и перекаты Того Света. И блажен будет тот, кто окажется в этой ладье в последнем сплаве Василия. Было это давно, и свой последний сплав Василий уже сделал, а, значит, кто-то и вправду вместе с ним оказался в Раю…

И сегодня на берегах Волги-реки есть городишки, где сочетание слов «капитан теплохода» произносится вполголоса. У местных ребятишек авторитет имеет тот, кто во-первых произнесет заветное сочетание слов «хочу стать капитаном», во-вторых изучит несколько книжек по речному делу, и станет щеголять знаниями речных слов, подтверждая этим свое желание.

Таким и был Дмитрий. Потому он и получил в благодарность любовь первой красавицы своего класса, Юлии. Теплыми вечерами они уже прогуливались под ручку, «как большие», и Дима рассказывал ей, как будет ходить на белом теплоходе по родной реке. В его рассказах речка сама собой перетекала в море, и пароходик плыл уже по его просторам, а там приключений… И бури, и рифы, и акулы, и пираты, всего и не упомнишь! У Димки, безусловно, был сочинительский дар, и из нескольких прочитанных в книгах историй он мог сложить новую, никем не слыханную и поражающую воображение, тем более, что для поражения воображения 14 летней девчонки много и не надо.

Все вроде бы шло хорошо, и Дима без происшествий шел из детского прошлого к капитанскому будущему, которое возлюбленная Юля, безусловно, делила вместе с собой. Но однажды по весне в их классе появилась девочка Ольга. Нельзя сказать, была она красивее Юли или нет, но иногда в девушках бывает то, что побеждает даже красоту. Это — чувство тайны, а Оля была буквально пропитана тайной. Начиная с того, что ее родители приехали в этот городок неизвестно откуда и неизвестно зачем. И это в то время, когда вот уже полвека сюда никто не приезжает, все только уезжают искать себе счастья в иных землях! К тому же Ольга была молчаливой, и ни с кем не заводила дружбу. Ее молчание не было обиженным молчанием «гадкого утенка», скорее это было величавое безмолвие опальной княгини, брошенной в далекую ссылку, но еще носящую в своем сердце какие-то надежды.

Дима не помнит, чтобы он обратил какое-нибудь внимание на новенькую, не говоря уже о том, чтобы ее полюбить. Нет, тогда еще все продолжалось по-прежнему, он так же гулял со своей Юлей. Но… Может, девчоночье сердце может чуять будущее? Одним словом, появление новенькой разлило в нутре Юлечки чернильницу недобрых предчувствий и породило у нее жгучее желание что-то с ней сделать. Понятно, что не убить, да и выгнать ее из города она не могла, тем более, что в одиночку, ведь кроме нее зла на Олю никто не держал…Значит, надо ее как-нибудь унизить, чтобы убить в своем возлюбленном всякий интерес к ней, который еще не пробудился, но ведь может…

Тем временем настало лето. Дима по-прежнему рассказывал подруге выдуманные истории про дальние моря, не замечая, что она его уже почти не слушает, а размышляет о своем. Не ведал он и о том, что подруга буквально по пятам ходит за Ольгой, замечая каждое ее действие и отыскивая какое-нибудь слабое место в ее жизни, по которому можно будет нанести смертельный удар.

В тот теплый день будущий капитан Дмитрий как всегда отправился гулять со своей Юлечкой, не ведая, что у возлюбленной уже готов жестокий план. Уже начался отсчет секунд до ее победы над возможной соперницей, и каждое мгновение, которое безразлично проходило через Диму отзывалось колокольным ударом в сознании Юлечки. Как всегда они брели по полутемным улочкам, разумеется — без всякой опаски. Так позволяют себе гулять жители малых городов, которых с самого детства знает вся округа, и которые сами всех вокруг знают.

— Спустимся к реке, — предложила Юля.

Дима представил себе упоительный речной запах, путеводные звездочки пароходных огоньков, и его самого потянуло к Волге.

— Может, искупаемся? — предложил он.

— Голенькими, — неожиданно ответила Юлечка.

У Димы подпрыгнуло сердце. Такое предложение от возлюбленной он услышал впервые. Ведь над ними стояли не двухтысячные, а еще только семидесятые годы, да и городишка был маленький. Одним словом, тогда такое купание уже было чем-то серьезным…

Если бы Юра обернулся, то он бы мог заметить, что за ними по пятам крадутся почти все их одноклассники. Неужели они жаждут сделать какую-нибудь пакость ему, будущему речному капитану, маленькому авторитету?! Конечно нет, и действительно задуманная каверза предназначена вовсе не для них с Юлей!

Ступеньки привели к реке, пахнуло чем-то травянистым, щекотливым. И тут же за спиной влюбленной пары послышался раскат смеха. Дима вздрогнул, вздрогнула и Юля, хотя она и знала о его приближении, более того — он был частью ее плана. Со всех сторон ссыпались фигурки одноклассников, которые тут же делались знакомыми, вроде даже своими. Дмитрий с удивлением заметил, что их взгляды направлены вовсе не на него и не на его девушку, а куда-то в сторону черной речной бездны.

Повинуясь общей воле, он глянул туда же, и вздрогнул. Среди сливающейся с небом плещущейся воды виднелось стыдливо сжавшееся голое женское тело. Люди в одежде с громкими криками спускались в воду и надвигались на него, а оно пятилось все дальше и дальше, во мрак ночной реки. Димка пригляделся и понял, что это несчастное тельце принадлежит их таинственной однокласснице Ольге.

Юля не двигаясь наблюдала за моральной расправой. Это она заметила у Ольги такое увлечение — купаться в одиночку по ночам голой. Она придумала и план своей расправы, она и подговорила ребят. А своего возлюбленного Юля привела для того, чтобы и он принял круговую поруку общей расправы, и путь к Ольге для него оказался бы навсегда отрезан.

Предполагалось посмеяться, покричать, а потом уйти, позволив Ольге выпустить положенные слезы, одеться и отправиться домой. Дальнейшая ее судьба никого не интересовала. Ребятам просто хотелось позабавиться, а Юлечка была довольна оттого, что Дима теперь навсегда останется при ней. По крайней мере, до появления новой соперницы, но она девушка в таких вещах сообразительная, для избавления от нее обязательно что-нибудь еще придумает. Но случилось невероятное.

Не издав положенного визга (на который очень надеялись хохочущие ребята) Оля сделала три шага назад, и… Растворилась в ночной и речной тьме. Хохот разом умолк, взгляды устремились к водной глади, из которой не поднималось даже пузырей. «Ничего, сейчас вынырнет!», обнадеживающе говорил кто-то. Но она так и не вынырнула.

Дима первым бросился в воду и добрался до злополучного места, которым оказался известный всем жителям омут. Как всегда бывает, ему было посвящено великое множество сказок, легенд и слухов. Если им верить, то в злополучной яме утонула уже добрая сотня человек, включая самого основателя города, и вдобавок персидскую княжну, выброшенную из челна Степаном Разиным.

Была здесь доля правды или нет — неизвестно, но все обитатели городка хорошо знали это место и еще лучше знали, как в него не угодить, а приезжих в этих краях почти не было. Потому в «чертовой яме» уже давным-давно никто не тонул, даже редкие самоубийцы — и те почему-то предпочитали бросаться с моста, чем нырять в этот омут…

Побарахтавшись возле холодных струй омута, Дима поплыл обратно. Лезть в эту жуткую яму он не решился, все одно оттуда уже никого не спасешь, только не ровен час — сам угодишь.

На берегу ребята уже сообразили отправить гонцов за казенными людьми. В ответ на предложение ничего и никому не рассказывать об участии в гибели Ольги Дима кивнул головой. Все одно вряд ли разбирательства с казенными органами изменят что-нибудь в ее судьбе, да и в его — тоже. В итоге история получилась гладенькая, прилизанная. Гуляли, увидели — девушка тонет, пытались спасти, да не смогли. Она прямо в «чертов омут» угодила, кто же туда полезет? Разве легче будет, если вместо одного утопленника станет два или три?!

На другой день в омуте бултыхались водолазы. Но они не обнаружили ни перстня основателя города, ни ожерелья персидской княжны, ни распухшего и бездыханного тела Ольги. Ничего, кроме воды да илистого дна страшной воронки. Впрочем, каждый прибрежный житель знает, как неохотно расстается река с тем, что досталось ей, как умеет она прятать своих жертв в темном безмолвии придонной мути?! Тут уже бессильна даже новая водолазная техника!

Мгновение, когда девичье тело скрывалось в темных водах, навсегда осталось в нутре Димы. Оно было коротким, как вспышка молнии, но эта была не та небесная стрела, которая непролазно тонет в земной или водной пучине, а как раз то огненное копье, которое испепеляет огромные леса, лишая жизни целые пространства. Такой же пламень пылал теперь и в Дмитрии, только он не стелился над лесистой плоскостью, но был плотно сжат в его сердце.

Этот пламень теперь вел Диму, и в отличие от простого огонька, он не только не боялся воды, но сам стремился к ней и вел за собой своего обладателя. Да, Ольги больше не было на свете, но вместо нее осталась река Волга, которая и вобрала в свои воды душу возлюбленной, отчего любовь перешла на них. Теперь Димка смотрел на реку один, ему и Волге не нужен был кто-то третий, завсегда лишний. И Юле оставалось лишь в одиночку оплакивать все, что оказалось теперь отсеченным беспощадным мечом жизни. Она еще видела своего былого возлюбленного, но теперь он сделался таким же недосягаемым, как Полярная Звезда. Видеть равнодушный, безучастный к себе образ прежде любимого человека, что может быть тяжелее? Кто знает, быть может и черти ада носят не привычные нам рога и хвосты, а как раз лица тех людей, которых несчастные любили в прожитой жизни, ведь даже самый конченый грешник все одно кого-то любит. Но несут черти на себе только лишь обманные лица, все же остальное у них — обычное, чертовское.

Об этом иногда размышляла Юля, когда из своего окошка видела Дмитрия, медленно бредущего на реку. Возле него не было никакого женского существа из плоти и крови, возле нее тоже никого не было, но между ними стояла могучая и невидимая женщина, имя которой была — Волга. Понять это было тяжело, и Юля, конечно, всего не понимала, но жизнь ведь редко когда спрашивает о понимании, она обыкновенно ставит перед тем, что уже свершилось…

Мучиться Юльке осталось не долго. Дима вскоре покинул город, отправился на учебу, и она навсегда ушла из его жизни. Дима иногда приезжал в родной городок, но своей первой любви никогда больше не встречал. Может, ее больше не было в городке, может — не было и в живых, никто об этом не говорил, а Димка не интересовался. Должно быть, все о ней он узнал лишь когда сам оказался на Том Свете, но оттуда никаких вестей на этот свет он не отправил…

Возлюбленной Дмитрия сделалась сама Волга. Ее истоки, ручейки и мелкие реченьки Дима чуял волосами Ольги, ее среднюю часть с Самарой и Саратовом — пышными грудями, а в низовьях ему чувствовались самые нежные, самые запретные места женского тела. Проходя по реке своим пароходом, он будто ласкал ее, поглаживая от распущенных длинных волос все ниже и ниже, забываясь от терпкого аромата ее плоти. Холодная сталь железа для Димы быстро перестала быть чем-то чужим, она сделалась продолжением его ласковых рук. Он чуял каждое движение воды, каждый ее шорох, каждый плеск.

В покорности реки его ласкам Дима чувствовал прощение, которым простила его Ольга, чья душа смешана теперь с рекой. Единственное место на теле Ольги, которого он избегал — это были ее глаза. Боялся он все-таки увидеть в них укор или еще что-нибудь нехорошее, смертное. Место глаз в представлении Дмитрия находилось не там, где как будто должно быть — в средней части реки, там, где у нее грудушка. Что поделать, если такое чувство родилось в начинающем речнике, отделаться от которого он не мог?! Как бы то ни было, всякий раз, когда пароход миновал его родной город, Дмитрий сменялся с вахты и крепко спал в своей каюте. По этой причине он так и не исполнил мечту, которая жила в нем еще до появления в короткой жизни странной красавицы Ольги — увидеть родной дом с реки.

Со временем Дмитрий, как и положено, женился. Но жена и семья навсегда остались обочиной его жизни, ограждавшей то пространство, где обитала живая река, его вОлга. Насвистывая радостную песенку, он шагал в очередной раз на свой пароход, чтобы опостылевший дом исчез из его глаз, и перед ним раскрылись бы широкие объятия возлюбленной. И вся нерастраченная любовь, проходя через теряющую суровость корабельную сталь, впитывалась журчливой рекой. И единственным мгновением, когда Дима отворачивался от своей любви, было то, когда мимо парохода проплывал черный глаз омута, ее глаз…

«Олюшка», незаметно для начальников и подчиненных шептал Дмитрий, и со временем он превратил это слово в интонацию своего дыхания. Через каждые несколько секунд оно вырывалось из его глотки и почти незаметно касалось туманной поверхности воды. Родись бы он в давние времена, он, несомненно, сделался бы героем какого-нибудь мифа или сказки. Может, стал бы божеством нового культа какого-нибудь тюркского племени, которых в давние времена на берегах великой реки было видимо-невидимо. Наверное, ему бы возложили священную роль — быть половиной единого божества, другая половина которого сокрыта от людских глаз в темных водах, и всю жизнь переносить в одну сторону — высшую волю, а в другую — людские мольбы. Для продолжения своего рода ему бы, конечно, дали земную женщину, но она бы не считалась его женой, просто — помощница божества, возможно — его верховная жрица. Она бы родила сына, который стал бы тем же, чем был его отец — мужем незримой женщины, явившейся в облике могучей реки…

Но к чему гадать, как бы оно могло быть, если над речными волнами и на дворах приволжских городов стоял конец 20 века?! Так культ богини-женщины, явленной обликом реки, навсегда остался недосказанным и неявленным, сокрытым в нутре одного из людей. И ничто в этом человеке не говорило о его посредничестве между мирами. На нем были речной китель, фуражка с крабом, что делало его мало чем отличимым от нескольких тысяч таких же речных людей. Разве что за борт, на воду глядел он с особенным упоением, с любовью, которую трудно было не заметить даже сторонним людям. Но это никого не удивляло, Волгу в русском народе положено любить всем и каждому, а что до степени этой любви — то уже личное дело, соваться в которое не следует.

Для самого себя человек в кителе и с крабом на фуражке всегда оставался одним и тем же. Для реки он, наверное, тоже не менялся. Но менялись теплоходы, менялось и название этого человека для работавших на них людей. В конце концов он сделался старшим помощником капитана на теплоходе «Михаил Кутузов».

Капитан, Владимир Иванович, по своей природе был человеком, не близким к романтике. У него была большая семья, а работа на волжских теплоходах приносила неплохой доход, позволявшей ее обеспечивать. К тому же его детей уважали в их кругах, когда они говорили о том, что их папа — капитан, и не просто начальник какой-нибудь баржи, а голова большого белого парохода. Это тоже льстило Владимиру Ивановичу. Поэтому, чтобы добиться капитанства, он приложил немало усилий, кому-то сделал и плохо, помешав занять желаемое место. Таких мелких грешков водилось много за каждым из капитанов. Как впрочем, и за любым человеком, занявшим такое место, на которое и помимо него не счесть охотников. Разумеется, это было в порядке вещей, ибо как еще можно сделать, чтобы из сотни претендентов в капитанскую каюту вошел один-единственный человек, получивший к своему имени гордое слово «капитан»?!

Впрочем, водяной палец реки задевал-таки и струны его души тоже. На теплоходе он ощущал удивительную свободу, подобной которой он никогда бы не встретил на берегу. Река с ее водоворотами, омутами, мелями была его родной стихией, с которой он слился, и не мог представить себя в отрыве от нее. Но все-таки между ним и Волгой оставалась преграда, он не мог слиться с ней без остатка. Мысли о доме, о семье сохранялись в нем и на капитанском мостике, и он завидовал своему старпому, чуя между ним и рекой какую-то особенную связь, которой не было у него.

Однажды старпом Дмитрий решил-таки записать историю своей жизни на бумаге. Отчего к нему пришла такая мысль? Он же не собирался оставлять писанного для потомков, а для самого себя писать было ни к чему. Приступая к написанию, он вообще не собирался выносить исписанные кривым почерком страницы с борта теплохода, и уж тем более показывать их семье. Впрочем, писательский дар у Димы был слабоват. Всю свою жизнь до исчезновения Ольги в темных водах он описал всего лишь за один рейс, и рассказик вышел более чем коротенький. Мыслей в голове, конечно, было намного больше, но не хватило у них силенок, чтобы выползти на бумагу.

«Чего-то все-таки не хватает… Да и не закончил я этот рассказ, надо все-таки ему завершение придумать. Но как же его окончить, если я и есть его главный герой?! Ведь убить самого себя даже на бумаге — тяжело, по миру пустить, или, что еще страшнее — на каторгу отправить — тоже. А концовка тут может быть только лишь страшной, трагической. Ладно, я же сам над своим словом хозяин! Вот порву написанное в мелкие клочки и брошу чайкам, которые такую пищу все одно клевать не станут, этим все и закончится!», в сердцах размышлял он, когда вышел из каюты.

На верхней палубе играла заморская музыка, которой в те времена в звуковом пространстве страны делалось все больше и больше. Похоже, родные звуки уже сдались без боя, и хоть им еще уделяли немного времени на радио или на телевидении, но предлагать их для прослушивания в приличных, т.е. более-менее богатых местах было уже дурным тоном. «Такое чувство, что эта новая музыка — вроде сети, в которую мы все как мальки попадаемся! Только сетка эта — сладенькая, будто медком намазанная», между делом подумал старпом.

Еще он поразмыслил о пассажирах. Ясное дело, что «средние советские люди», то есть рабочие с инженерами да врачи с бухгалтерами на таких пароходах не плавали. Цена билета была выше, чем средняя полугодовая зарплата. Значит, люди тут собирались не самые лучшие, по крайней мере — отнюдь не романтики. И он, романтик, их везет, заботится об их веселье и о его безопасности!

Дима вошел в рубку. Капитан задумчиво смотрел по сторонам, чему-то улыбаясь в своих мыслях.

— Вот вернусь, куплю дачу. Ведь в нынешнее время человек без дачи — не человек! — поделился он своей думой.

— На что тебе дача?! — пожал плечами Дмитрий, — Ведь все лето — в плавании, а зимой там все одно делать нечего!

— Вот и хорошо! У меня будет дача, но я буду от нее свободен! Значит, Волга освободит меня еще от чего-то! Разве тебе не понять, как приятно что-то иметь, и в то же время быть от этого свободным, не быть рабом своей вещи! А семья там будет воздухом дышать, ей станет лучше! Заметь, я все время делаю, чтобы моим лучше жилось, и, в то же время, делаю это так, чтобы никто не отнял моей свободы, которую дарует Волга!

Дима пожал плечами. Капитану Волга даровала свободу, а для него самого она давно стала неволей, но неволей желанной, от которой он не только не мог, но и не хотел отделаться. Оба они любили реку, но любовь капитана и его помощника были направлены в разные стороны, и скрещивались над пахнущими рыбой волнами, как две шпаги.

Но слова словами, а Дмитрию требовалось принимать вахту. Он расписался в положенных бумагах, проверил все, что требовалось проверить, и уселся в мягкое кресло. Корабль продолжал идти так же плавно, как прежде, совсем не заметив, что капитан оставил его рубку.

Машины продолжали петь свою железную песню. Рулевой плавно поворачивал штурвал. Из-за спины доносились громкие голоса пассажиров, вплетавшиеся в иноземную музыку. Капитан ничего этого не слышал, он крепко уснул в своей каюте. Его сонная рука сама собой трогала переборку, железную и неколебимую. Капитан и во сне оставался центром корабля, его сердцем. Но глаза капитана видели сейчас лишь городок, где он вырос, и маленький деревянный кораблик, который двоюродный брат подарил ему когда-то на День Рождения. А настоящий корабль шел дальше, резал своей грудью покорную волжскую воду, принося своему капитану чувство свободы, а его помощнику — ощущение близости тела Ольги.

Помощник капитана посмотрел за окошко, на широкую ленту реки, которую уже поцеловал огонь заката. В его сердце закралась тревога. Отчего-то ему сделалось жутко, причем этот страх был только лишь в нем и не касался никого больше. Рулевой, вцепившись в штурвал, все с такой же равнодушной сонливостью вел стальное тело вперед. За спиной квакала все та же музыкоподобная звуковая орава. Вроде, ничего нового…

Дима посмотрел в боковое окошко рубки и разглядел огоньки… родного города. Он все понял! Этой вахты он боялся всю свою жизнь, ибо не мог представить себе встречи с роковым омутом, из которого, должно быть, по сей день выглядывают глаза Ольги. Или сам омут сделался ее глазом, затягивающим в пучину даже самую душу.

Что-то булькнуло справа по борту. Может, тот самый омут, может — нечаянная волна. Дмитрий насторожился, но все было спокойно, только рулевой в качестве лекарства от сна, принялся напевать какую-то песенку. Песня была долгой, протяжной, видать — из этих краев, по таким напевам, не похожим на доносившееся сзади музыкальное кваканье, всегда можно определить земляка. В другое время Дмитрий обязательно разговорился бы с новеньким рулевым, спросил бы, где он жил, поинтересовался бы насчет общих знакомых. Но сейчас было не до того, Дима весь перетек в слух и острейшее зрение, пронзающее даже ночную тьму.

Ничего, вроде — пронесло. Огоньки города скрылись за поворотом, вместе с ним пропал и омут. Путь парохода продолжился вместе со своими огоньками, с веселыми криками пассажиров под заморскую музыку и протяжными напевами рулевого. Дима откинулся на спинку своего кресла. Впереди лежало одно препятствие — мост, который предстояло пройти, направив стальную тушу теплохода «Михаил Кутузов» в нужный пролет.

Что увидел старпом в последнее мгновение своей жизни? Может и впрямь из речной глубины на него посмотрели глаза девушки Ольги, с которыми он наконец встретился, и встреча эта стала последней на его не очень долгом веку? А, может, с легким, но все-таки слышным сквозь рев машины плеском там появилась грустная девица-русалка, возлюбленная Ольга и поманила за собой? Или все случилось так, как потом и определили казенные органы — старший помощник капитана в результате какого-то непонятного для науки наваждения перепутал будку стрелочника, стоявшую на железнодорожном мосту, со знаком судоходного пролета?

Капитан, да и никто на свете этого так и не узнал. Для плясавших на верхней палубе пассажиров просто нежданно-негаданно появилась свирепая скрежещущая сила, которая выключила их музыку, заткнув источник веселья. После этого она стремительно надвинулась на радостных пассажиров, и те из них, что выжили в этой неожиданной мясорубке, потом дивились, насколько быстро веселье может переплавиться в первозданный ужас. Все, что только что казалось твердым, рвалось как картонка и мялось, подобно детскому пластилину, и уже негде было искать защиты от всеубивающей силы, не вопрошающей о наличии правых и виноватых. Кровавый ручей хлынул в широкую темную реку, сделав ее воду теплой и багрово-красной, после чего река уже не смогла остаться прежней, в ее нутре что-то произошло, изменилось…

Капитан не видел, как беспощадный пролет моста давит и режет верхние палубы его корабля, сдирая с них все живое и неживое, кормя страшной пищей глубокую русскую реку. Песня скрежета, звона железа, смешанная с ужасающими криками, которые выросли из только что резвящихся на верхней палубе криков радостных, тоже пришли к нему через подушку глухого сна. Он лишь увидел слезы на бортах игрушечного кораблика, что виделся ему во сне, а веселый водоворот на маленьком ручейке посмотрел на капитана глазом, в котором чудилась воля ненасытной пучины.

Тело обратилось в сгусток боли, а вокруг него забурлила свободная вода, не отделенная более рукотворным железом. Помутненное от удара, которого он так и не почувствовал, сознание не могло понять происшедшее, оно продолжало показывать своему хозяину все тот же игрушечный водоворот…

Воспоминания того дня снова пришли к капитану. Сегодня его выписали из тюремной больницы, и сегодня дали ему эту, как ее… «Свободу»…

Восемь лет старый капитан промучился здесь, в этих белых стенах, запертых решетками. Таков был приговор суда. После приговора на него напала тяжкая болезнь, заставлявшая кровь буквально разрывать его тело изнутри, а сердце — яростно биться, из-за чего он, собственно, и проводил дни своего заключения не в мрачном каземате, а в белых больничных стенах. Остаток жизни превратился в кровавую полосу страдания, которое не прекращалось ни на мгновение, и капитан чуял, что такая мера боли не могла быть отмерена ему только лишь за его жизнь. Капитан помнил сказания о муках чудесно уцелевших кормчих, чьи люди бесследно провалились в пучину, и потому не чуял в своих пропитанных болью днях какой-нибудь высшей несправедливости.

Он страдал за тех, чьи души покинули истерзанные тела в ту злополучную ночь, но их жизней капитан знать не мог, и потому не понимал, какая из частиц его страдания к спасению чьей души взывает на Том Свете. И вот сегодня, когда он вышел из ворот мрачного строения, к нему подошли незнакомцы, мужик и мальчишка, и протянули ему бутылочку, в которой лежали чуть подпорченные водой исписанные листки бумаги. Мальчишка купался в Волге и случайно нашел эту бутылочку, запутавшуюся в водорослях, и тут же вспомнил о пиратах и кладах, потому и понес ее скорее к отцу. Отец разволновался, и принялся искать того, кому она еще может понадобиться, так и нашел бывшего капитана теплохода «Михаил Кутузов», который теперь сделался бывшим зэком и еще смертельно больным человеком.

Чтение письма они не стали откладывать в долгий ящик. Капитан ознакомился с ним на скамеечке в подвернувшемся сквере, и в его лицо глянул почти забытый помощник с притаившейся за спиной тенью девушки.

— Жаль, не нашли это письмо раньше, может, оно что-нибудь бы изменило, — вздохнул отец мальчишки, нашедшего письмо.

— Что бы оно изменило? — грустно сказал бывший капитан, — Думаю, что все равно было бы так, как есть… Бог знает, когда и что должно появляться на белом свете. Бутылочку вы себе заберите или кому отдайте, мне она не нужна. А вот истории, быть может, пригодится, хотя вряд ли. Кто теперь о том дне и о моем теплоходе помнит?!

Капитан побрел домой. Сегодня ему дали бумажную «свободу», не освободив его душу для былого полета над просторами великой русской реки, а тело — от сжигающей его хвори.

Владимир Иванович отправился осушать до дна чашу выпавшего на его долю страдания, которая вскоре иссякла. Через полгода капитана не стало…

Товарищ Хальген

2010 год