Сережа любил дарить своих друзей. Так он познакомил меня с Гаянэ. До этого были богатые квартиры, широкие подъезды, длинные столы. Но мне все это не запомнилось, вернее, запомнилось лишь ощущение роскоши и благосостояния. Некоторые были княжеского рода, это было видно даже по их осанке, благородству в глазах, внутреннему спокойствию и размеренной и правильной речи. Не скажу, что люди эти были неинтересны, менее талантливы или не заслуживали внимания. Просто их, таких, было много. Знай я лишь одного, может о нем бы был мой рассказ. Но одну, такую настоящую, я знала лишь ее — Гаянэ.

Полумонашка, полуюродивая, такая странная, она сразу меня словно загипнотизировала. Жила она в коммуналке в старом ереванском квартале, наверное, единственным, который остался теперь от прежнего города.

Грязный узкий длинный и темный коридор с ведрами в углах, ужасная скрипучая деревянная лестница, которая, казалось, развалится под ногами и превратится в пыль; такие же перила, шатающиеся, бутафорские. Стены обитые древними досками, с щелям между ними в полдоски. Все серо, запущенно и она, такая лучезарная, сидит в своей маленькой студии-квартирке, расположенной в маленькой каморке на втором этаже.

Свежезаваренный крепкий чай вызывал у нее учащенное сердцебиение.

Но постепенно она к нему привыкла и уже без него не обходилась. Кто приходил — она улыбалась и тихо, но отчетливо выговаривала:

— Сначала чай, слово потом.

Я подарила ей красивую чайную чашку с блюдцем из белого тонкого фарфора, очень простую и изящную. Ей она понравилась, она сказала коротко:

— Красота без излишеств. Хорошо! — и приняла подарок.

У нее не было ни детей, ни мужа, ни родственников. Вернее, родственники, конечно же, были, но их — не было — ни рядом, ни где-либо еще. Однако у нее были картины. Груда картин, масса, огромное количество, штабеля, кипы, если так можно говорить о полотнах. Они громоздились друг на друге в углах — от самых маленьких до огромных — во всю стену, разной формы: — овальные, круглые, квадратные, вытянуто-удлиненные — всякие.

Каждая была маленьким шедевром в чем-то необычно-простом — новый сюжет, необыкновенный оттенок краски, деталь в изображении (например, маленькая красная туфелька на шаре) или название — созвучное японским хокку или танка.

Казалось, она никогда не выходила за порог своей каморки, но откуда тогда, каким волшебным путем попадали сюда краски, холсты, продукты, наконец?

Гости к ней ходили редко. Почти не ходили. Приходили покупатели. Еще не просохшие картины, буквально вырывались из рук. Кто? Да кто угодно. Кто-то — для коллекции, кто — для подарка, кто-то, чтобы оплатить поездку в Израиль, Францию, Грецию, кто — из тщеславия, кто-то, наиболее прагматичный, как будущий капитал.

Гаянэ продавала не все картины, да и те, которые продавала — торгом назвать было нельзя.

— Сколько?

— Я не оценщик. Надоели! Имейте хоть чуточку такта!! — выкрикивала она.

Это ее изречение вызывало двойственную реакцию. В основном люди поскупившись, выкладывали на стол, что громоздился большим тяжелым кругом в центре комнатушки, скудные гроши, и, обняв картину, словно родную, пулей выбегали; кто же, проявляя нечеловеческую щедрость, выкладывал на стол свое последнее, не торопившись, восторженно и долго смотрел на полотно и, не прощавшись, медленно, не спеша, все еще держа картину перед собой, выходил, не затворив двери.

Она была не молода, но и старой ее назвать было никак нельзя. Она была как мама — теплая, добрая, понимающая.

Волосы у корней белые-белые, переходили в черный, как смоль оттенок и заканчивались за ухом аккуратным полукругом. Кожа, тоже белая — мраморно-прозрачно-иссине белая, была практически без морщин, но мягкая, пластилиновая — такой не бывает у молодых.

Укутанная, вечно мерзнувшая, с тремя шалями вокруг, кончики которых были выпачканы краской, она была такая необыкновенная, что хотелось ее рисовать. Сама же себя она рисовала лишь раз, давно-давно. Долго смотрела в зеркало. Пару штрихов карандашом, пару изгибов. Готово.

— Убого! — сказала она с чувством, посмотрев на свой портрет, и спрятала его в самый темный угол и больше никогда его не доставала.

Она носила большие круглые серебряные сережки, которые тяжело оттягивали ее маленькие, почти детские уши.

Какой бы веселой ни была Гаянэ, она всегда оставалась немного грустной. Были периоды, когда она с головой уходила в живопись, тогда даже телефонные звонки ее отвлекали от работы. Я чувствовала это и старалась не беспокоить в такие моменты.

— Я закрываюсь, — говорила она, и это означало, что прекращались все визиты, все звонки, все поползновения извне.

Затем она оживала. Именно в это время сквозь ее невыносимую грусть, в ее глазах можно было заметить веселые, радостные нотки лучезарности.

Она становилась более разговорчивой, но все равно — глубоко погруженной в себя.

Она смотрела на новую картину и говорила:

— Слишком мягко, — и отбрасывала ее в сторону. Потом снова бережно брала в руки, долго-долго разглядывала и выдавала:

— А вот здесь — ничего. Нравится!

И картину тут же покупали.

Однажды к ней пришел брат. Он был родным по матери, младше ее лет на десять. Так я узнала, что ей было всего около пятидесяти.

Он пришел купить картину, а нашел сестру. Она его не узнала. Она никогда не смотрела в лицо покупателя. А он — обомлел:

— Гаянэ?!? Ты?! Ты жива? Как ты? Гаянэ-э-э…!!!

Она удивленно подняла брови:

— Арен? (Пауза). Почему бы мне не пожить еще годик-другой?

Затем они помолчали около часа. Он выбрал картину и ушел. Ушел навсегда.

— Я — хорошо, Арен джан, вот… тебя увидела… — прошептала она одними губами вслед давно ушедшему брату, и принялась рисовать.