Он закрыл глаза, и все вокруг него вдруг странно и неуловимо изменилось. И комната перестала быть комнатой, а потолок — потолком: на нем появились звезды.

Глава I

Поднявшийся ночью ветер ослабел и улегся к утру, забравшись глубоко в темную нору и тепло укутавшись своим прозрачным разноцветным хвостом. День разгорался неожиданно яркий, стремительный и холодный.

— Не правда ли, лес кажется обезумевшей толпой голодных чудовищ? Они притаились и ждут, когда солнце упадет в их раскрытые пасти, чтобы напиться его теплой кровью.

— Человек, боящийся чудовищ, боится самого себя. В деревьях нет ничего угрожающего, и единственная их вина заключается в несчастной способности подстегивать наше извращенное воображение. В мире гораздо больше страха, чем по-настоящему опасных вещей.

— А звери?

— Летом они сыты, и не станут нападать на человека. И надо сказать: я уже три года брожу по этим лесам и только один раз встретил волка.

— Существуют легенды, что здесь водятся оборотни...

— Они не опаснее волков. Только иногда визжат, как дикие кошки, и, если вовремя не увернуться, могут вцепиться в лицо. В любом случае, гулять в лесу лучше днем. Все это зверье не любит солнечного света.

Тень улыбки скользнула по губам Эрвина и тут же исчезла, словно смытая струящейся из окна теплой желтизной. Иногда разговоры с хорошенькой соседкой развлекали его. Порой, в порыве какого-то дикого вдохновения, он даже начинал рассказывать ей об оборотнях, вервольфах и летучих мышах-вампирах, которыми (якобы!) кишмя кишел окрестный лес.

Впрочем, Мари от природы была такой доверчивой и так искренне пугалась, что обманывать ее с каждым разом становилось все более и более скучно.

И все же, эта девушка была единственным человеком, с которым он порой позволял себе по-дружески побеседовать. И даже выпить вместе чашку чая в долгие осенние вечера, когда в потемневшее стекло бьется, как раненая птица, холодный дождь, а в открытом камине лениво перебегают тлеющие едко-оранжевые огоньки, от одного цвета которых становится нестерпимо тошно и к горлу подкатывает сухой, колючий ком.

Нельзя сказать, что Эрвин не тяготился одиночеством, но даже оно не в состоянии было заставить его искать общества людей. По крайней мере тех людей, которые его окружали.

Эрвин бросил рассеянный взгляд в окно: у его калитки стоял парень в синей ветровке и джинсах и, просунув руку между прутьями, пытался открыть задвижку.

— Могу поклясться, что это и есть оборотень собственной персоной, — пробормотал Эрвин, обращаясь скорее к самому себе, чем к Мари. — Уже три года ни одна живая душа не забредала в наши края.

Между тем, незнакомец справился с засовом, пройдя по дорожке, без стука распахнул дверь и возник на пороге в виде стройного, облитого солнцем силуэта с большой спортивной сумкой через плечо. Очевидно, разглядывая находящихся в комнате, он замешкался. Раскаленные золотые лучи стекали по его пушистым, эффектно ниспадающим на плечи волосам и по всему неправдоподобно хрупкому телу. И весь его темный образ колебался и плавился, словно грозя в любую минуту трансформироваться в фантастическое нечто.

— Какого черта! — невольно вырвалось у Эрвина. — Молодой человек, кого вам нужно?

— Если вы — Эрвин Крис, то вас.

Незваный гость, наконец, шагнул в тень, и теперь Эрвин мог как следует рассмотреть его. Едва уловимая полуулыбка и насмешливо прищуренные черные глаза... Левая бровь слегка приподнятая, словно в немом вопросе... Все это как-то не гармонировало с мягкими чертами лица. Движения по-кошачьи пружинистые и гибкие, и в то же время какие-то прерывистые. Словно все пространство вокруг него было полно острых углов, на которые он постоянно натыкался. На вид ему было лет двадцать шесть.

«Интересно, откуда это несоответствие? — мысленно спросил себя Эрвин. — Внутренний конфликт? Или это следы рокового излома, прошедшего по некогда гармоничной личности и необратимо нарушившего ее тонкое духовное совершенство? На его лице — налет одухотворенности и душевной теплоты, которые не могут реализоваться.»

— Мое имя Авигдор Шахед. Я приехал по вашему объявлению.

Мари поднялась и, тонкой тенью скользнув мимо них, вышла из дома.

— Да, объявление..., — Эрвин опустил глаза и разглядывал свои руки, большие, с черными как у дерева прожилками от навеки въевшейся в них земли. — Но я не предполагал, что вы вот так приедете... Можно было сначала обменяться письмами, познакомиться, и если бы мы подошли друг другу...

— Об этом не беспокойтесь. Я именно тот человек, который вам нужен. И я прекрасно понял ваше объявление.

Эрвин устремил на него тяжелый, презрительный взгляд и, как бы между прочим, слегка напряг мускулы.

— Не знаю, что вы поняли. Я не какой-нибудь гомик, или что вы там подумали.

Возможно, эти слова и произвели бы эффект на кого-нибудь другого, но не на Авигдора. Он стоял, слегка запрокинув голову и легкая, торжествующая усмешка играла на его губах. Потом швырнул сумку в угол, прошел к столу и торопливо заговорил, словно сам едва поспевая за ходом своих мыслей.

— Я не подумал ничего такого, и, вообще, это не мое дело. Я просто знаю, что вам нужно. Вы умный человек и еще далеко не старый. Вы ушли от дел, пытаясь скрыться от суеты и грязи; но вы чувствуете, что в вас осталось еще много неизрасходованных сил и нереализованных желаний... Ваши мечты, которые больше нет смысла прятать; и какие-то неоплаченные счета, там, в большом мире... Вы ищете человека, который помог бы вам все это осуществить. Вы не знали, кто это будет. Но этот кто-то должен быть человеком неординарным, непохожим на тех, от кого вы так решительно бежали. И не похожим на вас. Он должен быть другим — вашим магическим двойником из странного зазеркалья, воплощением ответов на не заданные вами вопросы. Знающим то, что вы сами никогда в жизни не осмелились бы узнать.

Авигдор замолчал и несколько минут они враждебно, неприязненно разглядывали друг друга. Эрвин — хмуро, исподлобья; Авигдор — все с той же небрежной усмешкой, в которой теперь появилось что-то напряженное.

— А откуда я знаю, что вы не авантюрист? — спросил, наконец, Эрвин.

Авигдор пожал плечами.

— Авантюрист я или нет, какая разница? Лело не в моей личности, как таковой, а ее приложении к вашей.

— Ну, хорошо, — Эрвин встал, резко отодвинув от себя стол, и от этого движения вся мебель в комнате содрогнулась. — Будем считать, что вы меня заинтриговали. И если роль моего друга и помощника по хозяйству вас удовлетворяет, то ваша комната на втором этаже. Авигдор, грациозно кивнув, подхватил свою сумку и легко, точно белка, взбежал по лестнице. Наверху он еще раз обернулся, перевесился через перила, и Эрвину на мгновение показалось, что сейчас это странное существо, как большая кошка, спрыгнет вниз и вцепится ему в хребет. Но Авигдор еще раз обвел комнату блестящими от возбуждения глазами и скрылся за дверью.

Сначала сверху были слышны его шаги, какая-то возня — очевидно, он разбирал вещи — а потом все вдруг неожиданно стихло.

Эрвин и сам не заметил, как уже начинавший клонится к вечеру день в считанные минуты увял, сложил свои лепестки, словно усталый цветок. За окнами полыхал закат. Казалось, весь поселок, и лес, и дорога, петляющая между домами, внезапно погрузились на дно огромного огненного океана. Его мягкие золотые воды ласково и бесшумно сомкнулись над домом Эрвина, стекали по стеклам, странно преображая все вокруг, словно стремились выявить тайную сущность вещей. Предметы превратились в свои тени, воздух загустел, как оранжевое желе, и на несколько минут мир обратился в контрастную фотографию самого себя.

Потом волшебство схлынуло так же стремительно, как и накатило. Фотография распалась на части, каждая из которых обрела самостоятельное движение и формы. Свет померк, словно испарился, и только деревья за окном еще продолжали хранить слабое фосфорическое сияние.

Летом в этих краях темнеет быстро, сумерки продолжаются всего две–три минуты, а потом наступает ночь. Эрвин зажег свечи, он не выносил по вечерам электрического света. А затем позвал своего гостя, и тот спустился со второго этажа и остановился у самого основания лестницы, держась за перила и неуверенно оглядвая комнату. Действительно, все в ней изменилось, из яркого и четкого сделалось зыбким, эфемерным, призрачным. Да и сам он изменился. Презрительная усмешка исчезла, брови разгладились, большие черные глаза широко распахнулись, и трепещущие прозрачные блики отразились в них мириадами огненных созвездий. И двигался он теперь по-другому: может быть, не так самонадеянно, но удивительно мягко и гармонично, словно под музыку. Во всем его облике появилось что-то наивное и в то же время почти по-детски беззащитное. Сейчас Энрвин готов был поклясться, что ему не больше двадцати. «Как обманчиво первое впечатление, — подумал он. Я представлял его себе совсем другим человеком. И он вовсе не так самоуверен, как хочет казаться.»

— Идите сюда, Ави... Простите, забыл как вас зовут.

— Менахем.

— Странно... Мне казалось, что вы называли другое имя. Впрочем, неважно, давайте ужинать. Уже солнце село.

— Да...

Молодой человек с какой-то тоской посмотрел на темное окно, за которым метались на вновь поднявшемся ветру длинные тени деревьев и птиц. Они сели к столу.

— За знакомство полагается выпить, но я уже несколько лет не держу в доме спиртного. Ко мне никто не приходит, а одному пить скучно. Так что придется довольствоваться чаем.

— Что там, лес? — Менахем кивнул в сторону окна.

— Да, на много километров. А вы что, не заметили? — насмешливо спросил Эрвин. — Кстати, как вы сюда добирались? Это целая история.

Менахем нерешительно взглянул на Эрвина, потом в свою тарелку, взял вилку и принялся за еду. Ел он красиво, но быстро, очевидно, был очень голоден.

— Я спросил, как вы добирались в нашу глушь? — нетерпеливо повторил Эрвин.

Менахем испуганно поднял на него глаза.

— А, на попутке. Один человек меня подбросил.

— Вам повезло. Автобусы здесь ходят так плохо, что можно считать, что их совсем нет. А пешком до станции не дойдешь. И вообще, нормальному человеку здесь делать нечего.

Менахем хотел что-то ответить, но тут, постучавшись, вошла Мари. У нее, якобы, кончились спички, и Эрвин швырнул ей через стол коробок, который она ловко поймала на лету.

Менахем и Мари обменялись настороженными, изучающими взглядами и вдруг улыбнулись друг другу.

Девушка поблагодарила Эрвина и тотчас же вышла.

— Кто это был? — спросил Менахем.

— Соседка. Мы с ней иногда общаемся. Наивная девушка, немного даже глуповатая, но на фоне других... Она мне немного напоминает... кленовую рощицу, что за старым оврагом. Я вам как-нибудь потом покажу. Природа простая, светлая, и, я бы даже сказал, мудрая, не разумом, а душой. Ведь такое бывает?

Менахем слегка склонил голову, соглашаясь.

Свеча на столе вела себя необычно. Ее бледно-золотое пламя вытягивалось, истончалось, росло вверх, становясь длинным и узким, точно экзотическое расстение, тянущееся к свету. Казалось, ему хочется улететь, вспорхнуть под потолок ослепительно желтым мотыльком; но оно никак не решается оторваться от надежного воскового столбика.

— Вы исповедуете какую-нибудь религию, Менахем? — поинтересовался Эрвин.

Менахем несмело улыбнулся:

— Ну, ... я называю ее теорией Кривых зеркал.

— Кривых зеркал? Никогда не слышал о такой.

— Я попытаюсь объяснить... Допустим, где-то, неважно где, горит огонь... назовем его Абсолютной Истиной, хотя это и не совсем точно. — Менахем говорил медленно и тихо, словно обращаясь к самому себе... или к пламени свечи, на которое были устремлены его большие, странно мерцающие в полумраке глаза. — И вокруг этого огня стоят Кривые зеркала, искажая его каждое на свой лад. Это и есть все наши религии, мировоззрения, научные и филосовские теории. Любая попытка объяснить мир создает свое собственное Кривое зеркало, потому что не в наших силах увидеть огонь Истины.

Эрвин усмехнулся.

— Мне нравится ваша теория. Но я предлагаю ее немного дополнить. А что если никакого огня нет? А есть одни только Кривые зеркала, отражающие друг друга... и пустоту?

Менахем продолжал завороженно смотреть на свечу, и его зрачки расширились, как от нестерпимой боли.

— Но ведь это же страшно, — почти прошептал он. — Страшно...

Глава II

Ему было страшно. От этих неожиданно надвинувшихся звезд, от прикосновения чужих рук, блуждающих по его беззащитному телу. Словно стремящихся проникнуть под тонкую оболочку плоти, туда, куда прежде не решались проникать даже его собственные мысли. Он знал, что сейчас наступит боль, невыносимая, унизительная, нестерпимая, такая, что не будет сил даже закричать. И от этого ожидания боли, и от мучительного стыда он весь сжался, точно напуганный зверек, не в силах предотвратить это чуждое смертоносное вторжение. И теплые слезы навернулись на глаза, потекли из-под крепко сомкнутых век, оставляя на щеках две холодные, липкие дорожки.

И тогда снова пришел голос: «Успокойся. Не плачь. Иди за мной, отдайся мне, и я покажу тебе миры, которых ты никогда прежде не видел. Я открою для тебя удивительную и странную Вселенную, где до нас не бывал еще ни один рожденный на Земле человек. Твои глаза увидят то, о чем ты никогда не знал и не смел мечтать. Иди за мной...»

Есть некое колдовство в неверном трепещущем свете свечей, в темноте, в вое ветра за окнами, в блуждающих по стенам тенях и смутном, далеком, как прибой, ропоте леса. Все они имеют непостижимое свойство обманывать зрение и слух и до неузнаваемости изменять все, что попадает во власть их таинственных чар. Так подумал Эрвин, когда его новый знакомый вышел наутро из своей комнаты. И вышел он точно таким же, как вчера днем, полным небрежного презрения к жизни и легкой насмешливой уверенности в себе. Ни следа не осталось от его задумчивого печального обаяния, ни в жестах, ни во вновь прищурившихся черных глазах. И теплота, появившаяся было во взгляде Эрвина, тут же исчезла. Однако он подчеркнуто вежливо ответил на приветствие гостя.

— Доброе утро, Менахем. Как вам спалось после нашей вчерашней беседы?

— Авигдор. Авигдор Шахед.

— Не понимаю, — удивился Эрвин. — У вас что, два имени?

— Разумеется. Имя и фамилия.

— А кто такой Менахем? — спросил Эрвин резко.

Авигдор демонстративно оглянулся и пожал плечами.

— Надеюсь, это не дедушкин скелет, который вы прячете у себя в шкафу?

Искорки неприязни, притаивашиеся в сузившихся зрачках Эрвина, превратились в тлеющие угли.

— Что ж, прекрасно, — сказал он очень спокойно. — Пусть будет по-вашему. Я принимаю ваши условия игры, хотя и не знаю, какой в этом смысл.

— А если его нет? — неожиданно вкрадчиво улыбнулся Авигдор.

— Кого?

— Смысла. Я что касается игры, то вчера была прелюдия. Сегодня первый раунд, который называется: вы и окружающий мир.

— Звучит неплохо, — заметил Эрвин, кладя себе в тарелку дымящийся омлет и наливая кофе в огромную фарфоровую чашку в виде цветка мака. Он не предложил своему гостю сесть к столу. Авигдор усмехнулся и, не дожидаясь приглашения, опустился на стул напротив Эрвина и принялся намазывать себе маслом бутерброд.

— Итак, вы порвали все отношения с обществом, настолько, насколько это в принципе возможно; максимально удалились от него и стараетесь иметь как можно меньше точек соприкосновения с окружающими вас людьми. Но значит ли это, что подобный выход оптимален? Давайте рассмотрим ваш уход с точки зрения его внутреннего смысла. Отшельничество есть по сути дела символический акт мести. Вы лишаете общество своей неповторимой индивидуальности, своего уникального внутреннего мира, изымаете из него присущие только вам сопособности и таланты и тем самым обедняете его исходный потенциал. Но не гложет ли вас при этом сомнение: а нужны ли вы были на самом деле этим людям? Может быть, эти посредственности прекрасно обошлись бы и без вас, необыкновенного и непонятого? Не отбивает ли это у мести весь ее вкус и красоту?

Эрвин отложил вилку и мрачно воззрился на Авигдора.

— Кончайте демагогию. Чего вы от меня хотите?

Авигдор вскинул голову и в глазах его заплесали радужные дразнящие искорки и еще что-то, чего Эрвин сразу не понял.

— Я собираюсь предложить вам ролевую игру, своего рода театральное представление, в котором вы будете играть самого себя, а я — весь остальной социум. А теперь представьте и пофантазируйте, что бы вы хотели со мной сделать? Что-то доказать мне? Или как-то расправиться со мной, унизить, избить?

Эрвин с грохотом отодвинул от себя тарелку и встал из-за стола.

— Я так и думал, что вы извращенец! — презрительно бросил он Авигдору.

— Еще раз повторяю, дело не во мне. А в вас. Я предлагаю вам дать выход бессознательному, тому, что в тайне мучает вас, может быть, даже гораздо сильнее, чем вы сами об этом догадываетесь. Вы думаете, что хотеть причинять боль может только извращенец? Это стремление заложено в нас так же глубоко, как страсть к разрушению или желание любоваться горящим огнем. Собственно, все эти три человеческих инстинкта — суть одно и то же, только в разных проявлениях. И ести вы хоть один раз найдете в себе силы отбросить все предрассудки и моральные запреты и сделаете то, чего вам, действительно, хочется, вы сразу почувствуете себя лучше. Вы почувствуете себя свободным человеком. Только обставьте все красиво. Зажгите другие свечи, те, что стоят у вас в буфете среди изысканной фарфоровой посуды. Они горят кроваво-красным пламенем. Отодвиньте стол к стене и поставьте лавку на середину комнаты. Тщательно выберите орудия наказания — на ваш вкус, так, чтобы вам самому было приятно держать их в руке. И, как бы ненароком, расплескайте на пол стакан воды или чая, и тогда в багровом свете свечей будет казаться, что весь пол залит кровью.

— Да вы совсем чокнутый, Авигдор! — при всем своем раздражении Эрвин едва удержался, чтобы не рассмеяться. — Чем выслушивать ваш бред, мне бы давно следовало вышвырнуть вас вон из своего дома.

Авигдор холодно улыбнулся, надламывая своими изящными аристократическими пальцами бутерброд.

— Но вы этого не сделаете. Потому что это было бы повторением вашего символического ухода, а вы, как натура духовно смелая, не любите повторений. Сейчас я позавтракаю и пойду погуляю по лесу, а вы спокойно обдумаете наш разговор и, надеюсь, справитесь с этим без излишних эмоций.

Оставшись один, Эрвин буквально кипел от возмущения и в то же время... Ощущение, обрывки мыслей, фраз и сомнений бились в нем, точно сумасшедшая стая птиц, запертая в тесной комнате. Авигдор бесил его, и Эрвин с удовольствием последовал бы его рекомендации и избил бы его так, что тот сам бы пожалел, что все это затеял (уж в этом-то Эрвин не сомневался). Конечно, глупо дать вовлечь себя в столь дурацкий спектакль. И дело не только в «моральных запретах и предрассудках», как выразился Авигдор. Или, действительно, в них? Эрвин чувствовал, что странное смутное очарование этой игры уже начало проникать ему в кровь, и это злило его еще больше. Может быть, впервые за последние годы он ощутил себя растерянным и абсолютно неспособным понять смысл и внутреннюю логику происходящего. Все походило на какую-то комедию абсурда. Чего добивается от него Авигдор? Он мазохист? — Вполне вероятно. Но что-то подсказывало Эрвину, что дело не только в этом.

Он открыл стеклянную дверцу буфета и извлек оттуда три свечи. Толстые, витые, обсыпанные легкой позолотой, они обладали способностью давать ярко окрашенное пламя. Эрвин вспомнил свой давний эксперимепнт — поужинать при зеленых свечах. Получилось странно и жутко. Словно на другой планете. Он вздохнул и хотел убрать свечи обратно в буфет, но заколебался и вставил их в подсвечники. Чем бы все это ни было, едва ли это могло быть ловушкой для него, для Эрвина. Он пожал плечами и отодвинул от стены длинную деревянную скамейку, с необъяснимым удовольствием ощущая под своими ладонями ее сухую, шероховатую поверхность...

Вернувшийся только под вечер Авигдор одобрил его приготовление.

— Вы понятливый ученик, — заметил он с тонкой улыбкой многозначительно оглядвая пременившийся интерьер комнаты. — Мы начнем, как только стемнеет. А пока я, пожалуй, поднимусь к себе и переоденусь, — он бросил торопливый взгляд в окно, на уже успевшее принять легкий розоватый оттенок небо, и на деревья, подозрительно притихшие, словно скованные внезапным сном. Еще минута, и они запылали, точно библейская неопалимая купина, в пламени гигантского холодного пожара. Раскаленное докрасна солнце извергалось, как вулкан, стремительно снижаясь к ощетинившемуся темными вершинами горизонту, но шаги Авигдора уже затихли на лестнице. Закат был подобен безумию. А за ним наступило безумие красного огня — Эрвин зажег приготовленные с утра свечи, и в быстро темнеющем воздухе заметались зловещие багровые блики превращая мирную цивилизованную комнату в звериное логово, а воду — в кровь. Прав был Авигдор, говоривший о трех человеческих страстях — причинять боль, разрушать и смотреть на огонь, и все они составляют единую стихию разрушения. Как часто мы бываем не в силах подавить в себе эту стихию, и наши взгляды, как завороженные, тянутся к горящему костру или свече, будя в нас что-то затаенное, непознаваемое и страшное. И вот оно уже готово вырваться наружу, и ищет выход... И рука сама нащупывает палку, или плеть, или нож, чтобы бить, калечить, безжалостно кромсать хрупкую, уязвимую плоть. Благословенное время разбрасывать камни. Какая разница, кому их придется потом собирать?

Не в силах больше сдерживаться, Эрвин сам поднялся на второй этаж и вытащил оттуда свою жертву. Тот не сопротивлялся, но , казалось, был ошеломлен столь стремительным натиском. Эрвин сорвал с него курточку и рубашку и швырнул его на скамейку, лицом вниз.

Пожалуй, даже на следующий день Эрвин едва ли смог бы объяснить, что владело им в эти минуты. Что заставляло его наносить удары по обнаженному человеческому телу, не обращая внимания ни на стоны, ни на кровь, блестящими, теплыми змейками стекавшую на пол под скамейкой. А может быть, в театре абсурда и не нужны объяснения? И когда представление подошло к концу, он, как хорошо сыгравший свою роль актер, почувствовал себя опустошенным. В отчаянии Эрвин схватил со стола чашку с водой и выплеснул ее на пол. Прозрачно-красная жидкость беззвучно расплескалась по комнате — последний штрих, и картина была завершена.

У него появилось чувство, что его использовали для чего-то гнусного. А что же режиссер всего этого спектакля? Почему он скорчился в углу на лавке и тихо всхлипывает, не то от боли, не то от бессилия?

Смутно ощущая все возрастающую неловкость, Эрвин приблизился.

— Авигдор, с вами все в порядке?

Тот поднял голову, и Эрвин увидел, что он плачет. Не только от боли: в его широко открытых глазах, при красном освещении казавшихся огромными, читались и ужас, и отчаяние, и какая-то горькая, тоскливая обреченность, как у осужденного на казнь. И еще что-то такое, от чего Эрвину почти сделалось страшно.

— Я в чем-то провинился перед вами? За что вы меня так? Ради Бога, что я такого сделал?

— Да ведь вы же сами мне это предложили! — искренне удивился Эрвин.

— Я? — переспросил молодой человек совсем тихо. — Я предложил? Я вам ничего подобного не предлагал...

На несколько секунд воцарилось молчание. Эрвин задумчиво вглядывался в его лицо — заплаканное, испуганное, но очень честное.

— Простите, — произнес он, наконец. — Я не собирался вас обидеть, Авигдор... или, может быть, Менахем?

По беспомощно сжавшемуся телу Менахема прошла мучительная дрожь. В комнате было почти жарко, но его трясло, как в ознобе.

— Кто этот человек, именем которого вы меня называете? — прошептал он. — Вы говорили с ним?

— Я думал, вы должны его знать лучше меня, — медленно проговорил Эрвин.

— Должен. Но я не знаю. Я ничего не знаю. — Менахем плакал уже навзрыд, одной рукой размазывая по щекам не то слезы, не то кровь. Зрелище получалось жалкое и неприятное. — Он похитил у меня дни. Я уже не помню, когда я последний раз видел солнечный свет, только слабый закатный отблеск на вершинах деревьев, короткое оранжево-огненное свечение в вечной темноте. Как только он уходит, и ко мне возвращается сознание, словно после глубокого сна, я сразу же бросаюсь к окну, но все равно не успеваю ничего увидеть. Он следует за мной попятам и постоянно устраивает мне ловушки: я прихожу в себя то в каких-то гнусных притонах, то в совершенно жутких компаниях. От меня всегда чего-то хотят люди, которых я совсем не знаю. Я оказываюсь виновным во всех смертных грехах, и расплата, как правило, наступает немедленно. Меня уже шесть раз избивали, а один раз какие-то подонки чуть не надругались надо мной всем скопом (их было по меньшей мере человек одиннадцать); я едва сумел вырваться. — Менахем поднял на Эрвина затравленный взгляд, полный немого отчаяния и мольбы. Его глаза, затуманенные болью и красными сполохами свечей, буквально кричали: «Посмотрите, как мне плохо. Кто-нибудь! Помогите...» — Вы разговаривали с ним, — прошептал он умоляюще. — Чего он от меня хочет? Зачем он меня преследует? Кто он?

Но Эрвин только покачал головой.

— Я не беседовал с ним на эту тему.

— Пожалуйста..., спросите его. Это не жизнь, а ад. Сделайте что-нибудь, если тут, вообще, можно что-то сделать...

— Я сделаю все, что возможно, — пообещал Эрвин. — Успокойтесь...

Глава III

И он успокоился. И отдался голосу, мудрому и властному, обещавшему райское блаженство и обыкновенные земные страдания; и пошел за ним. Закрыв глаза, сдерживая слезы и не думая больше ни о чем. Крепко ухватившись за протянутую ему в темноте руку. Дыхание стало прерывестей и тежелее, а прикосновения — жарче. Уже все тело пылало от них, и что-то раскрывалось в нем, наподобие гигантского цветка, бесконечно хрупкого и счастливого. Он уже не сознавал, что его собственные руки неистово ласкают кого-то, и что его ставшие словно чужими губы отвечают на чьи-то поцелуи, и отчаянно, отданно повторяют чье-то имя. Разве может быть имя у этого: у звезд, у голоса, у темноты,... у того, что не имеет даже образа, а только легкий отсвет — отражение, безвольно блуждающее по стеклянным лабиринтам человеческого сознания? И не сон ли все, что происходит с ним? Где, в каком измерении пролегает та тонкая, неуловимая грань реальности, на которой балансирует сейчас его жизнь?

Он почувствовал, как кто-то приподнимает и переворачивает его, наваливается на него сверху. Дышать становится совсем трудно, в глазах темнеет, и на мгновение он забывается в безумном, непереносимом блаженстве угасания. Он стонет и не слышит своего голоса. И тут приходит боль, сначала слабая, она стремительно нарастает, расширяется, делается острой и нестерпимо жесткой, как воткнутый по самую рукоятку нож. Вся Вселенная тяжелеет и судорожно напрягается, точно перед взрывом...

Проснувшись, Эрвин, вопреки своему обыкновению долго брызгал себе холодной водой в лицо. События вчерашнего вечера казались дурным сном, идиотским кошмаром в темно-красных тонах. А сейчас было утро — яркое и прозрачное. Здешний климат, вообще, не баловал разнообразием. Неизменно солнечные дни, чистые, как тщательно промытое стекло, и бурные ночи с ветрами и холодным дождем. По утрам бывало еще прохладно, и в палитре горизонта преобладали мягкие бледно-желтые и изумрудные тона. Солнце распускалось, как огромный золотой цветок из бархатно-зеленого бутона, медленно разворачивая лепесток за лепестком.

Эрвин оглянулся: от калитки к нему шла Мари. Они обменялись обычными приветствиями, и на душе у Эрвина сразу стало по-будничному спокойно. Словно рассеялась последняя красная дымка, незримо окутывавшая наглухо зашторенные окна.

— Он здесь? — девушка покосилась в сторону дома.

— Еще спит. Пойдем, поболтаем.

Они вошли в дом, и Эрвин с облегчением отдернул занавески. Свет радостно затопил комнату, предательски высвечивая на полу засохшие темные пятна. К счастью, Мари не обратила на них внимания.

— Позавчера вечером он показался мне гораздо симпатичнее, чем днем, — заметила она, имея в виду, конечно же, Авигдора-Менахема. — Как-то приветливее, что ли.

— Все это очень странно, — сказал Эрвин и вкратце рассказал Мари о вчерашних-позавчерашних происшествиях, завуалировав, однако, эпизод с наказанием и особенно свою собственную роль в нем.

Щеки Мари лихорадочно порозовели.

— Это оборотень? — возбужденно воскликнула она. — Да?

— Я не думаю, — сказал Эрвин, мягко (непосредственность ее реакции всегда слегка забавляла его.) — Когда-то в юности я немного увлекался психиатрией, и даже прочитал на эту тему несколько книжек. Так вот в одной из них описывалась такая очень редкая болезнь, как множественное раздвоение личности. В человеке как бы поселяются несколько людей, каждый из которых ведет себя и мыслит совершенно независимо. Можно предположить, что нечто похожее происходит и с моим гостем, причем одна из его личностей ненавидит другую и старается навредить ей всеми возможными способами.

— Бедный Менахем! — грустно произнесла Мари.

— Не знаю, кто из этих личностей доминирующая, вернее, я хотел сказать, исходная. Судя по словам Менахема о том, что Авигдор похитил у него дни... Не знаю... В конце концов, я не врач. Кстати, надо как-нибудь связаться с городской больницей; пусть его заберут отсюда и вылечат. А то, Бог его знает, что он может с собой сделать... Да вот и Авигдор! — его сразу потемневший взгляд устремился навстречу открывшейся наверху двери. — Как самочувствие?

— Так себе. Все болит...

Вид у Авигдора (а это был, конечно, он) и в самом деле казался каким-то поникшим. И спускался он как-то неуверенно, всем телом опираясь на перила, словно боялся, что ступеньки вот-вот провалятся под ним.

— Да? — переспросил Эрвин с издевкой. — Но вас, очевидно, утешает мысль, что Менахему, вашей второй личности, было вчера гораздо больней? Послушайте, господин мазохист, что я вам скажу: из сочувствия все к тому же Менахему я не стану, конечно, колечить ваше тело, но пара пощечин ему ведь не повредят, как вы думаете? Вы ведь любите такие вещи? Ну, идите же сюда, поближе.

Авигдор отступил на пару шагов назад, еще крепче, судорожно уцепившись за перила. Казалось, последние силы оставили его.

— Я вас умоляю, Эрвин... Ну о чем вы говорите? Неужели вы на самом деле считатете, что в одном человеке могут сосуществовать две личности?

— Еще раз повторяю, подойдите ближе, — глаза Эрвина злобно прищурились и заблестели, странно, с желтизной, как волчьи.

Авигдор оторвался от перил и подошел, его руки бессильно, как плети, висели вдоль тела. Эрвин не двигался. Авигдор несколько секунд выжидательно смотрел на него, потом коротко вздохнул.

— Один ноль в вашу пользу. Вы с самого начала стремились унизить меня, и, наконец, вам это удалось.

— Вы сами себя унизили, Авигдор. Вы этого не понимаете?

— Я все понимаю. — С его лица словно упала привычная маска, и Эрвин почувствовал, что это уже не игра. — Я слышал, вы считаете меня сумасшедшим, — он смотрел на Эрвина почти с жалостью. — Как же вы ошибаетесь!

— У вас есть другой вариант объяснения? — спросил Эрвин гораздо более грубо и презрительно, чем ему хотелось. У него пропало желание издеваться над Авигдором.

— Есть. Но я не могу изложить его вам сейчас, потому что вы все равно не поверите и не поймете. Вы слишком опередили события.

— Мне надоела ваша детективная история, Авигдор, — подчеркнуто равнодушно заметил Эрвин, с удовлетворением отмечая, что его раздражение почти улеглось. — Так или иначе, я скоро перепоручу вас заботам врачей.

Мгновенный испуг в глазах Авигдора тотчас же сменился обычным выражением легкой, едва уловимой насмешки.

— Вы не сделаете этого, Эрвин, — сказал он спокойно. — У вас ничего не получится. Я ухожу.

На мгновение он задержался на пороге, странный и хрупкий, точно распускающийся на фоне солнца надломленный побег, затем шагнул прямо в зыбкую, расцвеченную золотом голубизну и растворился в ней.

Эрвин проводил его удивленным взглядом и неожиданно подумал, как все изменилось после появления этого человека. Он вспомнил слова Авигдора о двойнике из магического зазеркалья, о чем-то чуждом и излишнем, вторгшемся в уютный маленький мир и жестоко нарушившем его хрупкую гармонию. Эрвин и сам не знал, на чем основаны его мысли. Вроде бы все, как обычно. Но вот — свет падает из окна, и падает он как-то неуловимо по-другому. И все предметы — в них появилось что-то геометрически неправильное — углы, линии, крохотные, неразличимые на глаз изменения, сделавшие привычные, удобные вещи чужими и пугающими. И глаза Мари, доброй, простой девушки, блестят как-то не так...

— Он слишком легко отделался. Зачем вы позволили ему так уйти?

Внезапно Эрвин ощутил легкую тошноту и головокружение, как будто комната медленно перемещалась куда-то. Или может быть, даже не комната, а весь их затерянный в лесу поселок каким-то образом неотвратимо и страшно изменял свои пространственно-временные координаты.

— А что я должен был сделать? Убить его?

Резко бросилась в глаза картина: Авигдор с раскроенным черепом, распростертый на полу. Всюду кровь, целые лужи крови... Тошнота усилилась и Эрвин тяжело, с трудом сглотнул. Все это чушь. Мари, разумеется, не хотела ничьей смерти. Просто она совсем по-детски сопереживала более обаятельному Менахему, а Авигдор представлялся ей злодеем. Эрвин встряхнул головой, и наваждение прошло.

— Ну, неужели я буду избивать больного человека? — сказал он с тоской. — Он же ни в чем не виноват. Я даже представить себе не могу, что он испытывает.

— Куда он ушел? — спросила Мари. — Он вернется?

— Скорее всего, да. Ему здесь просто некуда деться, если только не поймает попутку до города. Но это маловероятно.

«Впрочем, осталось ли еще в мире хоть что-то невероятное?» — подумал про себя Эрвин, глядя на странно извивающийся и сползающий по подоконнику, точно змея, солнечный луч. Он не знал ответа. Ведь все это происходило с ним впервые.

Глава IV

Это было с ним впервые, и все-таки он чувствовал, что происходит что-то необычное, может быть, даже страшное. Но страха больше не было, а только боль, всемогущая, ветвистая, как дерево. Она разрасталась в нем и пускала корни, глубоко, до самого мозга; и ее колючие раскаленные отростки стремительно пульсировали, все усиливая его мучительную агонию. А потом боль внезапно схлынула, как удушливая соленая волна, и стало легко. И очень хотелось вдохнуть, но воздух почему-то вдруг сделался пустым и разреженным, и жег легкие, точно огнем.

И тут он почувствовал, что его друг входит в него. Но входит как-то странно, целиком, во все внутренние органы, в нервы, в кровь, в сухожилия, в каждую клеточку его беспомощно раскрывшегося тела... и растворяется в них... встраивается в их структуру... Это чудовищное перерождение... Эта боль... Этот ужас, сравнимый разве только со смертью. Бешеный хоровод многоликих звезд, медленно пожираемых светящейся пустотой... Отвратительная, извечная тайна совокупления и слияния... двоединство... русалки... оборотни... кентавры... люди с птичьими головами...

Он сдавленно застонал и потерял сознание.

Вот уже утро, а он так и не ложился. Да нет, он же спал и даже видел во сне какие-то кошмары: двухголовые драконы, сфинксы... люди-лошади... к черту всю эту мифологию! Эрвин подошел к окну и потянулся: мышцы затекли и болели.

Вот уже утро, не по-здешнему печальное и смутное, словно плавающее в холодной бледно-зеленоватой дымке. Наверное, скоро осень. А это значит, грязь на дорогах, затяжные, однообразные дожди... Туман с утра и облетающие листья, легкие, хрустящие и золотые, словно сотканные из блестящих наэлектризованных паутинок.

А по ночам в полузаросшем пруду будут бродить огромные ярко-фиолетовые звезды. Сталкиваться в полной темноте и рассыпаться на тысячи холодных, призрачных огоньков. То ли рыбы, то ли насекомые, то ли просто обман зрения. Осенние миражи.

Осенью здесь всегда бывало как-то по-особенному возвышенно и тоскливо. И маленький поселок окончательно пустел, большинство его жителей перебирались на зимовку в город. Наверное, и Мари уедет. И он, Эрвин, останется совсем один. Так, как он и хотел.

Легкие шаги за дверью рассеяли проплывавшие перед его внутренним взором пустынные картины. Эрвин вздрогнул, обернулся... и облегченно вздохнул. Мари... выспавшаяся, посвежевшая, полная любопытства.

— Он приходил? — спросила она прямо с порога, очевидно вместо приветствия.

Эрвин покачал головой, пытаясь стряхнуть с себя непонятную усталость.

— Нет...

Лицо Мари изобразило испуг. (Последнее время Эрвин все чаще замечал, что лица большинства людей способны принимать только определенные, заученные выражения. Как светофор: зеленый, желтый, красный. Удобный набор грубовато сработанных масок, искусно приспособленных под все тончайшие оттенки человеческих переживаний. Хотя... его ли это мысли?)

— Так это значит...?

— Не знаю, — где-то в глубине подсознания всколыхнулась странная потребность совершить что-то неприличное и резкое: громко крикнуть, выругаться, опрокинуть стол. Но наблюдая за этим прекрасным импульсом как бы со стороны, Эрвин продолжал говорить негромко и размеренно. — Не знаю, зачем я с ним церемонюсь. Он сумасшедший, но я не могу просто взять и вышвырнуть его в таком состоянии. Он убьет себя или покалечит, и это будет на моей совести. Видно, не такой уж я и эгоист, — добавил он горько. — К тому же этот парень чем-то нравится мне..., не знаю..., мне будет жаль, если он погибнет.

— Кто, Авигдор или Менахем?

— Оба, конечно, усмехнулся Эрвин. — Это ведь, по сути дела, один человек.

— Я говорила с отцом, — не без гордости сообщила Мари. — Он поедет в город на следующей неделе и привезет врача.

— Слава Богу... Скорее бы...

Говорить больше ни о чем не хотелось, но тишина была тяжелой и неприятной; слова вязли и плавали в ней, точно в густой темной патоке. Глаза Эрвина сами собой начали слипаться... Освещенная солнцем дорога, белая и прямая, как стрела. И на ней — одинокий всадник в сползшем на одно плечо темно-золотом плаще. Эрвин видит, как перекатываются и играют под загорелой кожей мускулы, как белстит в холодных оранжевых лучах стройное полуобнаженное тело. О, да это же кентавр!

Эрвин с трудом разлепляет отяжелевшие веки. Черт бы побрал этого проходимца из-за которого он не выспался, всю ночь провел в кошмарах и теперь чувствует себя совершенно разбитым!

Авигдор все-таки вернулся и очень скоро. Весь мокрый от росы, с исцарапанными в кровь руками и лицом, но лучезарно улыбающийся. Он был бледен и еле держался на ногах.

— Приятно прогуться по утреннему лесу, не правда ли? — радостно сообщил он Эрвину.

— Вы совсем спятили. Вы что, ночевали в лесу?

Сонливость Эрвина вдруг как рукой сняло.

Авигдор злорадно рассмеялся, обнажив при этом мелкие остренькие зубы хищного зверька.

— Не знаю, где я ночевал. Я ушел днем и пришел утром. Еще есть вопросы? Если нет, я пойду отдохну в своей комнате...

Эрвин настиг его уже на лестнице и практически насильно (Авигдор отшатнулся) приложил руку к его лбу.

— А не кажется ли вам, ваша честь, что у вас сильный жар? В жизни не встречал человека, который бы так варварски обращался с собственным организмом.

— Вам повезло, — неожиданно грустно улыбнулся Авигдор. — Я таких людей встречаю сплошь и рядом.

— Там, в шкафчике, найдете аспирин. Идите.

Авигдор поднялся наверх и, очевидно, лег. Эрвин надеялся, что ему полегчает, но к вечеру жар усилился. И, когда с наступлением темноты в комнату спустился Менахем, он двигался, точно в бреду. Замедленная, сомнамбулическая походка, лихорадочный, болезненный блеск в глазах и пятнистый, неестественно яркий румянец — все это убедило Эрвина, что его гость простудился не на шутку.

— Зачем вы встали с такой температурой? — попытался остановить он Менахема. — Немедленно ложитесь. Сейчас я постараюсь подыскать вам какое-нибудь лекарство.

Но не тут то было. Тонкие, горячие пальцы Менахема, как клещами впились ему в руку, чуть повыше запястья, и Эрвин уже не смог бы освободиться, не переломав ему кости.

— Пожалуйста, ради Бога. Я не знаю вашего имени, но, пожалуйста, выслушайте меня!

— Шш-ш... Все будет хорошо, перестаньте, — зашептал Эрвин, незаметно подталкивая его к дивану.

— Я не могу так больше... Вы не представляете, как это было ужасно. Я целую ночь блуждал по лесу, в кромешной темноте, и не мог найти дорогу. Я, вообще, не знаю этих мест, да еще ничего не было видно: одни спутанные корни, да ветки хлестают по лицу. Ни тропинки, ничего... Сначала поднялся ветер и выл в вершинах, как свора чудовищ, а потом хлынул дождь. Я промок до нитки и закоченел так, что не мог шевельнуться... Не понимаю, как я до сих пор жив... Ради всего святого, помогите! Я не могу это больше терпеть.

Он оттолкнул Эрвина и пошел прямо на темное окно; нетвердо, как раненая птица, летящая на дымный свет фонаря.

— Я знаю, он сидит во мне, но я не могу отделиться от него. Я — это он. Безумие подкрадывается во мне и захлестывает мой мозг... Я разрушаюсь, растворяюсь в его воле... Выпустите меня! Я хочу снова увидеть солнце...

Менахем споткнулся на ровном полу на пересечении косо сходящихся лунных лучей и упал перед окном, широко раскинув руки. Эрвин бережно поднял его и отнес на диван.

Глава V

Всю ночь Эрвин ворочался без сна в постели, прислушиваясь, как вдохновенно плачет и поет за окном северный ветер. У него, у северного ветра, в отличие от его пестрого южного собрата, короткая светлая шерсть и пронзительно голубые глаза, почти без зрачков, одна только ослепительно яркая радужная оболочка. Он холоднее и сдержаннее и прекрасно видит в темноте; ведь осенние ночи в этих краях абсолютно черные, без звезд, без просвета.

Иногда, сквозь плач ветра, Эрвин различал доносившийся сверху мучительный кашель и жалобные всхлипывания. Неужели этот несчастный ухитрился подцепить воспаление легких? Постепенно, словно кристаллизуясь из мутной реальности полусна, зрело решение: он должен поговорить с Авигдором. Попытаться воздействовать на него, воззвать если не к разуму, то хотя бы к естественному инстинкту самосохранения. Откуда эта бешеная ненависть к самому себе? Конечно, Эрвин не сможет вылечить Авигдора (он не психиатр, да и сама болезнь едва ли поддается лечению). Но, может быть, ему удастся хоть немного примирить между собой его личности? Выявить причину их конфликта и постараться устранить его? Когда-то давно Эрвин читал, что некоторые сумасшедшие бывают очень внушаемы... А потом, глядишь, и подоспеет помощь... К счастью, Авигдор очнулся сильно ослабевшим, но в полном сознании. Эрвин сам поднялся к нему в комнату, принес чашку горячего чая и два бутерброда, а сам присел на краешек кровати (единственный в комнате стул был завален вещами Авигдора).

— Мне жаль беспокоить вас, — начал он не очень уверенно, — но нам необходимо поговорить.

— О чем? — устало откликнулся тот, медленно надламывая бутерброд своими аристократически тонкими пальцами. Казалось, он похудел за одну ночь, и его глаза слегка ввалились, но не утратили своего живого блеска.

— О Менахеме. Надеюсь, вы не будете больше отрицать его существование?

— Нет, не буду...

— Так вот... Менахем... Вы за что-то очень сильно ненавидите его...

— Я? — побледневшее лицо Авигдора исказилось, словно от боли. — Вы так ничего и не поняли, Эрвин; как жаль... Кто вам сказал, что я ненавижу Менахема? Ведь я люблю его...

Краткое мгновение любви и ненависти, нежности и боли, экстаза и слез... Объятия разомкнулись, одно потное тело соскользнуло с другого, и они упали рядом на кровать, тяжело, прерывисто дыша. Авигдор и Менахем. Они лежали друг напротив друга, держась за руки; они смотрели друг другу в глаза. И медленно приходили в себя, изгоняя из самых дальних уголков подсознания последние крупицы ужаса и мрака.

— Это было прекрасно! — воскликнул Менахем, приподнимаясь на локте и оживленно оглядывая комнату широко открывшимися глазами. — Прекрасно! Я никогда не испытывал ничего подобного! Посмотри, как долго мы занимались любовью: мы начали еще днем, и вот уже солнце садится.

И правда, заалевший диск солнца, уже касался своим краем плавной, слегка размытой линии горизонта, заливая оранжевым светом торжественно полыхающий стеклянный мир. За окном, медленный и величественный, разгорался закат...

© Copyright: Джон Маверик, 2008