Был у меня один единственный дед. И был он очень скуп. Это была одна из его самых отличительных черт, поэтому я о ней здесь упоминаю. Хотя давайте все по порядку.

Жил он всегда один. Всегда. Если не считать тот год, когда родилась моя мама. Но это недоразумение, которое не вписывалось в его жизненное пространство, он быстро исправил, тем самым, стал вновь свободен от забот, ненужных ему обязанностей и бестолковой на его взгляд суеты.

Его всегда окружали женщины, красивые, умные, замужние, всякие. Он чувствовал себя с ними уверенно, по очереди, давая выступить вперед какой — нибудь из них, но никогда не подпускал их к себе настолько близко, чтобы они смогли сказать что-нибудь вроде: «Ты не имеешь права…» или «А как же я?...» или «Неужели ты меня совсем не любишь?».

Свои вещи он сдавал в прачечную, и свеженький и выглаженный выходил каждое утро из своего холостяцкого жилища, заполненного антиквариатом разных эпох и сменивших не одного хозяина.

Здесь, в его двухкомнатной квартире, с двумя большими крытыми лоджиями, уживались вместе и кресло качалка, с подстилкой-массажером, из коричневых гладеньких шариков, накинутых сверху, и пара картин Сарьяна, изображающих цветы в их весенней свежести и сочности, которая была подвластна этому автору, как никому другому. На стене, почти к потолку был прибит вручную сотканный ковер, который достался ему от бабушки, а той, от своей. Орнаменты и узоры на нем, поражали своей геометричностью и оранжево-сине-красными неестественными цветами, которые с годами вовсе не стерлись, а, казалось, становились все ярче, пропитываясь солнечным светом, что каждое утро падал в первую очередь именно на этот, многое повидавший, ковер. Ковер свисал вдоль всей стены, огибая кровать, приставленную к ней, проползал под ней, и, широко раскидывался своими бедрами на пол в гостиной, закрывая его полностью. Своими маленькими бахромками-ногами он заканчивался под низеньким кривоногим буфетом, в котором поблескивала необходимая в ту пору хрусталь. В углу, в той же гостиной, стоял могучий стол-секретер, с многочисленными ящичками, полочками, ключиками. В правой его части лежала кипа бумаг и учебников по анатомии, биологии, ботанике, трактат о свойствах некоторых трав, книга со странным названием «Гелиотерапия» и стопочкой, в тщательной пронумерованности от первого номера и до последнего, какое-то тоненькое научное издание по биологии, в которых публиковались статьи моего деда.

Всю левую часть стола занимала большая белая мраморная голова Апполона, и рядом — маленькая черная голова Пушкина. В центре стола, на небольшом выступе в полированной деревянной раме, стояла фотография моего деда, красивого, молодого, лукавого.

Несмотря на огромное количество предметов, на столе был образцовый порядок, а истертость в центральной его части говорила о том, что он здесь любит коротать свои вечера.

Над дверью в гостиную висело гнездо…да, да, маленькое, самое настоящее кукушкино гнездо, которое он притащил домой из парка. Слева от двери, прямо напротив кровати, висел отрывной духовный календарь. Еще в комнате был стол, диван и маленький телевизор, который почти всегда был накрыт черной тканью. На столе в серебряной вазе, на длинной ножке лежали неизменные орехи с ломалкой, в круглом глиняном блюде — почему–то всегда сморщенные желтые яблоки. Над диваном висели старинные часы с боем, которые сейчас висят у меня в гостиной.

Дед мой был высокий, крепкий, носил фетровые шляпы и тросточку, для вида, с золотым, именно с золотым набалдашником в виде головы Ленина. Но драгоценная голова ему быстро опостылела, как и все проходящее, и он отнес трость к знакомому ювелиру, который, враз отпилив от головы выпирающий нос, уши и бородку, превратил набалдашник в странный полушар-получереп.

Тут следует рассказать немного моей бабушке — бывшей жене деда. Естественно, деда она ненавидела, а что вы хотели? Называла его брезгливо, по фамилии: «Саакян!». Подзывая маму к телефону, она вытягивала трубку от себя на расстоянии пушечного выстрела и, еле удерживая его двумя пальцами, словно ее только что обработали биологическим оружием, сквозь зубы процеживала: «Это Саакян!!!». При этом ее голос очень напоминал одного, всем нам известного питона — Каа, и вряд ли уступал ему в шипении. В большинстве же случаев она даже не удосуживала себя шипением и просто вешала трубку обратно на рычаг. Мама, если замечала подобное школьничество, непременно перезванивала, должна заметить, без особой охоты, просто, будучи ответственным, не в пример своим родителям, человеком.

Дед же тоже был не промах, подзывая маму к телефону, он произносил всегда одно единственное слово: «Лауру!». Ни тебе здрасти, ни тебе позови! Нет, звучало одно чистое приятно-баритональное: «Лауру!». Правда звонил он нам раз в пятилетку, когда мама нужна была ему по каким-то больнично— жэковым вопросам, но не упомянуть этот псевдо-диалог я не могла, т.к. без него у вас не было бы полной картины их театрально-мазохистического общения.

У деда было всего два друга. И те были ему вечно должны. Он вообще обожал окружать себя должниками и упиваться их несчастностью и суетливостью. Правда был у него один друг, который не вписывался в эту сложившуюся традицию — известный детский поэт, положительный семьянин и просто хороший человек, но он только подтверждал неписаное правило. В детстве он часто читал маме стихи и сказки собственного сочинительства, но потом он куда-то пропал, то ли уехал, то ли погиб, вообщем, будто и не было этого светлого пятнышка в биографии моего деда.

Дед мой был игрок. Вся квартира его была уставлена именно выигранными им в разное время интересными вещицами и старинной мебелью. Мама рассказывала, что у него даже было два настоящих золотых слитка. Правда никто и никогда их не видел, но, тем не менее, все в это верили, да и как не верить? Если человек всю жизнь играет в преферанс на деньги и всю жизнь живет безбедно, уезжает отдыхать по четыре раза в год куда пожелает и деньги у него водятся в немереном количестве, хотя бы, если судить по женщинам, которые крутились подле него и по одежде, которую он носил, меняя костюмы по два раза в сезон.

Как вы уже догадались, по профессии был он биологом, профессором, преподавал в Педагогическом Институте. Легенды о соблазненных им студентках мне рассказывала бабушка, едва я стала понимать устную речь.

Но к этому мы еще вернемся, а сейчас я расскажу о том недолгом времени, когда деду, волею судьбы и за не имением другого, более приемлемого варианта, пришлось пожить у нас неделю.

Когда ему исполнилось шестьдесят, он решил заняться своим здоровьем вплотную и проверился на все, на что можно было провериться у всевозможных врачей. Естественно, у него обнаружили нарушение, не очень серьезного характера, но которое требовало оперативного вмешательства. А дед, будучи человеком. Который любил все резать на корню, решил этот вопрос раз и навсегда. Надо так надо. Опущу здесь, какую операцию он перенес, за неважностью этого момента, просто скажу, что после операции, он стал еще более молодым и пышущим здоровьем. Единственно, в первое время, он был очень слаб, нуждался в покое и постельном режиме и сразу после больницы ему нужен был определенный уход, который могли бы дать только близкие люди. А раз мы оказались ему нужны, то у него и вопроса не возникло, где и как он будет жить всю следующую неделю.

Итак, он временно ступил на территорию врага. Бабушка, конечно же, долго не унималась, так как жила она с нами и «выносить этого зверя» она не хотела ни при каких условиях. Но потом, она внезапно успокоилась, видимо решив, что ей представилась редкая возможность поизмываться над больным «сволочем». И вот, в тихое апрельское утро дед вступил на нашу территорию, не думая, не гадая, что его ждет.

Во-первых, бабушка поставила условие, что он не должен есть со всеми на кухне, т.к. «он заразный» (а она пребывала в этом убеждении на все сто, не подкрепляя их никакими вескими фактами либо доводами).

Во-вторых, она отделила его посуду, как будто в доме действительно поселился какой-нибудь смертельно заразный (ее любимое словцо «чахоточный») человек.

В-третьих, она не позволяла ему выходить в гостиную и засиживаться там за телевизором, т.е. начертила ему траекторию: комната-таулет-комната.

Поутру, она открывала дверь в его комнату, и бросала в открывшуюся щель: «Гад!», «Изверг!», «Зверь!». Вот такое вот доброе утро.

Комната его прилегала к кухне, и бабуля, подставляла под дверь тапочек, чтобы слегка ее приоткрыть, открывала на кухне кран, причем под мощную струю ледяной воды она ставила большущую столовую ложку, для двойственного звукового эффекта. Вы слышали когда-нибудь непрекращающийся звук льющейся воды? Нет? Так вот скажу, что это одна из тех пыток, которая может полностью разрушить нервную систему человека и сделать его «бесноватым».

У меня вообще было такое впечатление, что бабушка выучила назубок какое-то пособие по унижению человека и превращению его из психически устойчивого индивида в полностью деградированную особь, однозначно опровергавшую свое гордое «Sapiens!».

Моя бабушка занималась репетиторством. Она преподавала английский. И вот однажды, к ней приходят новые ученики, по ходатайству одного из ее прежних абитуриентов. Это была молодая видная женщина, лет тридцати-тридцати пяти со своей, еще совсем юной несмышленой девятиклассницей дочкой. Бабушка занималась в гостиной (чтобы никому не давать жить спокойно). Девочка стала читать какой-то текст. «My name is Petrov. I am an engineer. I work at a factory of foreign trade. My wife is an economist…» И в этот момент дверь в комнату деда открывается, и он вальяжно шествует мимо них в своем полосатом махровом халате прямиком в туалет. Женщина привстает, бросает тихо бабушке: «Это Вартан Аракелович?» — при этом бледнея и дрожа. Бабушка, не сообразив ничего, тихонько кивает, и тут она хватает свою дочку, и они пулей выбегают из нашего дома, так ничего и не объяснив. Больше они к нам не приходили, а бабушка с того дня возненавидела деда еще больше, если такое только возможно.

Дед сбежал через 3 дня…Ушел сам, опираясь на свою трость, которая ему в кои-то веки понадобилась, несмотря на уговоры моей мамы остаться.

Мама, скрепя сердцем, наняла сиделку, т.к. мотаться из одного конца города в другой, при этом, работая, и имея полную семью, она не имела никакой возможности. Мы навещали деда раз в неделю, тащили ему кучу всякой еды и получали сто нагоняев и неповторимо виртуозных слов, касаемых моей находчивой бабушки.

То, что мы ходили к деду, тщательно скрывалось от бабули, во избежание лишних словесных изяществ и междометий.

Дед ни разу не сделал нам с братом ни одного подарка, хотя мы были его единственными внуками. Я помню лишь один подарок, если это можно назвать подарком. Это был вскользь брошенный совет. На мой вопрос, почему дедушка так часто смотрит на солнце, высоко задрав голову, он мне ответил, что солнце все лечит, и посоветовал, чтобы я это запомнила. «Вот подставь лицо яркому солнышку, пусть оно погреет твое личико и пощекочет твой носик. Ты чихнешь, и все микробы из тебя выйдут!» — сказал он, ласково потрепав меня по голове, опираясь на свою трость. Это был один единственный раз, когда я почувствовала, что он мой дед…