Жил-был я. Звали меня ... Впрочем, это не важно. Скажу только, что себе я не нравился… Весь. Целиком. Начиная с маленьких глазенок, словно у пойманного врасплох грызуна, заканчивая желтым шероховатым ногтем на мизинце.

У меня была привычка втягивать сквозь прокуренные зубы воздух, с характерным цоканьем. Цокал я в самые неподходящие моменты, особенно тогда, когда делать это вовсе не стоило.

Вот, например, прошлой осенью, когда уже подписывали приказ о моем повышении, я громко и бесцеремонно цокнул, и мой приказ был отложен в сторонку, до лучших времен.

Или в среду, когда после ужина у Толмачевых, княгиня тихо, прикрывши свой жирный рот с чернявыми усиками над верхней губой, рассказывала одной юной особе о том, что она наслышана про новую гостью усадьбы, в частности про количество мужчин, навещавших ее за время отсутствия мужа, я сладострастно цокнул, чем заставил княгиню умолкнуть и сердито захлопнуть свой веер, а ее собеседницу быстро откланяться и раствориться в тумане балкона.

Никчемность моя проявлялась даже в осанке. Издалека я напоминал тюфяк, мягкий, мни меня сколько угодно и как угодно. Даже нет, я был... дай Бог вспомнить то слово, что пытался врезать себе в память, услышавши его на днях.

— Про меня это, ой про меня. Ах как точно и хорошо сказано. Бесподобно, — подумал я. А услышал я это слово в рассказе генерала Крюкова своему шурину, когда депешу относил и ждал повелительного: «Проси!».

Дверь в кабинет была приоткрыта, откуда доносился аромат крепкого чаю. Блаженный голос тихо и неторопливо рассказывал о ночи, проведенной им у одной институтки. В прихожей никого не было, я замер. Вытянув шею, наподобии заморского животного, что жирафом зовут, я закрыл глаза и превратился в одно сплошное ухо.

Ах, какая картина представилась мне! Молодое тело девушки, обтянутое шелком, такое же шелковое и гутаперчевое. Вот!!! Вот это самое слово. Ну, точно про меня! То есть не в том смысле, что я как институтка... тьфу ты черт, что я несу... В том смысле, что я с каждым человеком-человечишкой по-ихнему, по-особому, по-разному. Чувствую, как и с кем улыбаться, кланяться, разговаривать. Пресмыкаюсь даже, бывает, грешен. А самому противно. Иногда даже кажется, что от противности, что во мне кипит, покроюсь весь волдырями и, под конец, вскроюсь, как нарыв. Да нет. Только желчь во мне скапливатется, а излиться некуда.

Вот вчера, пса приблудного ногой отшвырнул. Ой, как хорошо мне стало, аж выпрямился весь и щелками своими заулыбался.

Да, что-то отвлекся я от рассказа генералова. А вспомнить его стоит, обязательно стоит. Ведь в том рассказе весь я, и слово там про меня... да и все там про меня.

Так вот. Закрыл я свои глазенки и видение мне привиделось, будто трогаю я вышеупомянутую особу (я — то бишь — генерерал, но и генералом себя могу возомнить, фантазии то мне уж не занимать) трогаю ее, а она холодна, как рыба, только вытащенная из проруби, и что-то шепчет своим маленьким узеньким ртом, ну ни дать ни взять — щука!

Тут я вспоминаю, как эту холодность мне устранить, чтобы не видать более, есть у меня припасенное средство. И достаю из футляра ожерелье коралловое, настоящее, каждый камешек золотом, словно змейкой обвит. Протягиваю ей, а она: «Ах!», — глазками захлопала, ладошками к каменьям потянулась, взор горит, исчезла вся «инфантильность» — уж это генералово словечко, не ведаю, что оно значит, но нутром чувствую, что и оно про меня.

И потом, я ее жарко обнимал, и она была уже не щука, да и не рыба вовсе. Кошкой стала, фыркает, царапается, аж жуть берет, а тепло по всему телу у меня разливается.

От перенапряжения глазенки я свои распахнул, и ужаснулся представленной картине: «Изыди бес!», — подумал я и ка-а-а-а-ак цокну!

Дверь резко распахнулась, генерал выхватил у меня депешу из рук, и дверью, чуть не расшиб мой длинный нос. «Ай, ай, ай, как нехорошо получилось, — подумал я, — не видать мне теперь повышения, как моих собственных ушей».

Я беззвучно икнул и тюфяком выкатился из приемной.