Ярослав Дорофеев — ' БЕГ'

Мне трудно говорить о том времени, потому что я мало, что из него помню. Помню, что знал ВСЕ о мире, о себе, обо всем и, даже, о смысле всего… хотя нет, вряд ли…

А потом, по мере того, как я становился старше, знания эти приходили ко мне в сон, как только я пытался закрепить их в проснувшемся сознании, они неизбежно ускользали, оставляя только приторный осадок пустых иллюзий.

И я стал таким же, как все, как и ты, может быть, с той лишь разницей, что, время от времени, я терял чувство реальности, той РЕАЛЬНОСТИ, в которой находится каждый из нас.

И однажды я понял, что не смогу больше существовать так, как я существовал прежде. Мне нужны были ответы на мои вопросы, и цена не имела значения. Тогда я отправился в путь, который теперь называю Бегом. Далеко позади остался старенький деревянный дом, далеко позади — лиственный лес, не стало мамы и друзей детства. Может, именно, вынужденное одиночество толкнуло меня на этот скользкий путь…

В любом случае я нашел в себе силы бросить все то, что составляет смысл жизни в этом мире.

Было темно и душно. Надвигалась гроза, и небо затянуло тучами. И без того пасмурный день превратился в угрожающий полумрак. По бокам простирался лес. Лес без начала. Лес без конца. Такое себе, материальное воплощение собственной растерянности. Прошло уже немало лет между этим лесом и ветхим домом позади. Длинный путь от детства до зрелости, измеряемый километрами дорог. Беспощадные порывы сырого ветра швыряли в лицо прошлогодние, прелые листья. Толстые стволы вековечных дубов, старых, как само мироздание, увитые плющом, злорадно улыбались, предвкушая бурю. Я шел по этому чертовому лесу, без малого неделю, запас воды заканчивался, а выхода не предвиделось. Этот лес уже казался мне проклятием посланным, чтобы остановить нерадивое дитя цивилизации. Лес, действительно, был более чем странным. Здесь ничего не росло кроме липкого лишайника на стволах огромных черных деревьев, которые, казалось, давно мертвы. Здесь не было животных или птиц, насколько я успел заметить. Воздух был отравлен. Каждое утро я просыпался от мучительного кашля и продолжал кашлять до вечера. Самого понятия времени здесь вовсе не существовало, здесь было сыро, душно и все время темно. Еще вчера я пытался залезть на дерево, чтобы решить в каком направлении двигаться, но идея эта чуть не обернулась для меня смертью. Кроны деревьев сплелись так тесно, что не пропускали даже солнечных лучей, не говоря уже о живом человеке, ядовитые паразиты оплели стволы и впились в кожу острыми шипами. Ночью я бредил, а наутро кожа на месте царапин воспалилась, и начала жутко чесаться.

Сейчас уже, должно быть, вечер, потому что, меня клонит в сон. Теперь я точно знал, что впереди, уже, совсем рядом, выход из этого жуткого леса. Что привело меня сюда? Глупое пророчество выжившего из ума оракула или мое собственное тщеславие?

Я оступился и упал, прогорклые листья приняли мое истощенное тело, во рту пересохло, это был, пожалуй, конец моего путешествия. Сил снова встать я не ощущал, а помощи ожидать не приходилось. Не знаю, сколько времени я провалялся в бреду, не помню, о чем бредил. Когда я смог открыть глаза, была уже полночь. Около меня, скрестив ноги у зеленоватого костра, сидела фигура человека, плотно завернутая в выцветший плащ. Это, действительно, был не сам человек, а только его фигура, мерно покачивающаяся в такт пляске лесного огня. Я приподнялся на локте и посмотрел на моего невольного спутника.

— Ну, как самочувствие? — спросил он, улыбаясь, как мне показалось,

весьма злорадно.

— Кто тебя послал? — прошипел я из последних сил.

Мне ответил отрывистый, хриплый смех.

Пробуждение было не из приятных. Мой спутник шел вперед очень быстро, и я едва успевал за ним. Все время хотелось спать, все время кружилась голова. Тело распухло и болело. Я шел достаточно долго, смотря себе под ноги и изучая неровности дороги, прежде чем заметил, что иду один. Лес заметно поредел, приобрел более веселый и зеленый цвет, который придал ему низкорослый кустарник. Исполинские великаны оказались позади, и я вышел на небольшую поляну по среди которой стоял, покосившись, ветхий кирпичный дом, окруженный прогнившим забором и небольшими деревянными сараями.

Сквозь зеленую листву врывались лучи солнечного света и затейливыми зайчиками отражались в каплях росы. Впервые за неделю я услышал пение птиц. И, тем не менее, дом не внушал мне доверия…

***

По двору бегали грязные куры, когда скрипнула калитка, они, истерично кудахча, разлетелись в разные стороны. Калитка протестующе визжала за моей спиной, во дворе залаяли собаки. Я стоял некоторое время в нерешительности, однако, в доме, за потускневшими, укрытыми паутиной стеклами, не происходило никакого движения. Распухшие конечности отдавали тупой болью, нахлынул, словно волна, приступ тошноты. Костяшками пальцев я постучал по растрескавшейся деревянной раме, которая, по-видимому, была когда-то зеленой, сейчас же от дождя и зноя краска облупилась и свисала кое-где уродливыми клочьями. Собаки взвыли еще яростней, лай превратился в сплошной, цельный вой, куры бились об обломки гнилого забора, из сарая послышалось тревожное мычание, но дом продолжал лениво молчать. Поискав взглядом колодец, я увидел некое сооружение похожее на «журавль». Рядом с ним стояло почти полное алюминиевое ведро с примятым боком. Преодолевая боль и начавшийся жар, я, пошатываясь, побрел к колодцу, и только теперь, со стороны небольшого сада-огорода за домом послышались тяжелые шаги.

Ко мне не спеша, направлялась старуха, одетая в серые лохмотья. В руках она несла корзину, наполненную лесной земляникой.

У нее было спокойное и доброе лицо, лицо, наполненное мудростью прожитых лет. Я никогда не мог понять, как старикам удается, порой, оставаться такими безмятежными перед лицом надвигающейся смерти. Немного испугано она взглянула в мою сторону, я вздрогнул, представив, на мгновение, как это морщинистое лицо исказит гримаса ужаса, но, сейчас же, понял, что страх на ее лице, страх, ЗА МЕНЯ.

Когда я пришел в себя, то находился уже в доме на первом этаже в небольшой комнате пахнущей тленом. Я лежал на неком возвышении, которое, когда-то вполне можно было бы называть кроватью. В доме был небольшой беспорядок, по большей части, вероятно, по поводу моего появления. Оглядевшись, я заметил, что комната, располагавшаяся на первом этаже, была даже не комнатой, в полном смысле этого слова, а, скорее, прихожей плавно переходящей в кухню, а затем в кладовую. Похоже на то, что старуха жила здесь, а не в комнатах наверху. Лестница наверх заканчивалась некрашеной фанерной дверью плотно оплетенной паутиной (видимо туда уже давно никто не наведывался). Это показалось мне странным, но снова послышались шаги, и я перестал думать…

Конечно отчасти, это была ностальгия. Дом старухи тоже находился в лесу, и, пожалуй, на этом сходство заканчивалось. Здесь было сыро и темно, даже не материально, сыро и темно, а в моем восприятии, здесь было что-то не так. Снаружи носились куры, за ними гонялись собаки, мычала в сарае корова, но все они были обречены, и я чувствовал себя обреченным, находясь в этом доме. Дом жил своей жизнью, и он был смертельно болен, не просто умирал от старости, он умирал от неестественной противоречащей здравому смыслу болезни. Он был похож на ракового больного, чья опухоль разрослась до размеров заметных невооруженному глазу. Хотя, не совсем так… Я ЗНАЛ, что в нем растет эта зараза, но НЕ ВИДЕЛ ее, и заметил, когда было уже слишком поздно.

Может быть, думал я это только игра воображения, вызванная жаром лихорадки, когда я плавал в густом желе бессознательного, изредка оказываясь на поверхности. Прошло около трех дней, прежде чем я стал чувствовать себя лучше, кожа приобрела естественный цвет, и прекратился зуд. Все это время старуха ухаживала за мной, кормила бульоном и смазывала нарывы отваром трав. Она знала, почему я здесь и, хотя мы никогда про это не говорили, я чувствовал, что она намеренно тянет время. Вначале мне казалось, оттого что я скрашивал ее многолетнее одиночество, потом я понял, по совсем другой причине. Она боялась Начала ничуть не меньше чем, боялся его я. Для нее это тоже был своеобразный Бег, может быть не менее мучительный, чем мой.

В тот вечер стало темнеть раньше обычного. Воздух наполнился влажной прохладой предвещающей грозу. Небо затянулось тяжелыми черными тучами, подул, постепенно усиливаясь, ветер и деревья покорно склонились, лаская листьями пыльную траву. Замолкло на полутоне пение птиц, затихла, вздохнув, земля и первые тяжелые капли дождя упали вниз. Я стоял на крыльце, наблюдая, как сухая земля во дворе жадно проглотила эти первые капли и напряглась в ожидании. Ветер превратился в сплошной ураганный порыв, с деревьев слетела непослушная листва, а куры забились под навес хрупкого сарая, который протяжно стонал в унисон с ветром. И тут хлынул ливень. Сплошная стена холодной дождевой воды. Я стоял на крыльце, и только редкие капли долетали до меня, оседая на сером осунувшемся лице. Моя хозяйка ушла еще с утра, я не знал где она и когда вернется. По правде сказать, мы вообще практически не разговаривали, да и не о чем нам было говорить. Сейчас должно быть уже часов восемь вечера и в лесу в такую непогоду оставаться было, даже, опасно, но я не знал где она и поэтому был ей бесполезен.

Вернувшись в дом, я обнаружил, что, несмотря на то, что, на дворе гроза здесь не стало уютней. Дом по-прежнему, был враждебен и по-прежнему пугал. Я сел у закоптелого окна, через который едва видел дождь. Капли барабанили по стеклу и грязными потоками стекали по его поверхности. Я не мог оторвать взгляда от двери на второй этаж.

За ней покоились мои страхи, за ней, может быть, находились мои ответы. И все же я очень в этом сомневался, и сомнения не придавали решительности. Через какое-то время пришла тупая злость. Старуха специально бросила меня здесь, чтоб снять с себя ответственность! Я поднялся по лестнице и дотронулся до ручки двери, постоял в нерешительности и слабо потянул ее на себя. Дверь оказалась заперта. Несколько минут я стоял, как зачарованный не в силах поверить своему счастью. Дверь была заперта — значит еще не время. Значит можно продолжать жить в мире иллюзий, значит можно просто жить. Пока…

Но внутренний голос кричал. Внутренний голос не хотел смиряться. Он утверждал, что я трус, он говорил о том, что я больше не смогу ПРОСТО ЖИТЬ, что все изменилось еще тогда давно, когда я был ребенком, когда я потерял единственное, что любил, единственное, что еще имело какой-то смысл. И чтобы унять этот отчаянный вопль я дернул дверь сильнее, но она была заперта. С тяжелым чувством, чувством того, что мне удалось обмануть себя, но это не принесло облегчения, с тяжелым чувством Вселенской обреченности я вышел во двор, где шел дождь. Захлопнув калитку, я побрел восвояси, чтоб никогда не вернуться к этому старому кирпичному дому окруженному вековечным лесом. Но я уже тогда знал, что мне ПРИЙДЕТСЯ вернуться. И от этого душу наполняла тягучая тоска.