(Майкл Муркок)

Красота сошла на город с первым снегопадом. Город жадно втянул её с улиц, словно понюшку кокаина, и замер, очарованный. И заулыбался развязно-бессмысленно.

Небо засияло россыпью крупных алмазов, краски обрели недостающую яркость, линии — гармоничность, свинцовый воздух — небывалую чистоту и свежесть. Старый город поднялся с колен и расправил за спиной невесть откуда взявшиеся крылья.

Сладкий яд красоты незаметно впитался в землю, растворился в воде рек и каналов, зазмеился по водопроводным трубам. Люди дышали красотой в тесном транспорте, глотали её с привычным вкусом уличной сдобы, пили её в зелёном грейпфрутовом чае, омывались ею по утрам и вечерам под душем… Роем незримых маленьких мух красота летала из дома в дом, всюду сея в сердцах и умах глянцевые семена кривых зеркал.

Проросла. Взвихрилась по венам. Пропитала собой каждую малую клеточку. Въелась в кости, оплела силками цепкого плюща души нагие, податливые. Острым скальпелем глаза, по-новому зрящие, прорезала. Длань живящую, жестокую на горячечный лоб города возложила. И воцарилась.

Дряхлый, старый город, больной нищий, осыпанный золотом благодати, восторженно присягнул красоте на верность. С упоением фанатичного усердия он охаживал своих жителей — детей своих! — незримым бичом, под стоны и рыдания вбивая в них жажду жизни.

Ангельские детские ручонки протягивали на улицах еду прекрасным в своих страданиях бездомным людям и животным. И те, и другие сперва шарахались, испуганные внезапной человечностью, но, быстро привыкнув, выучили слово «ещё» на доступном и понятном всем языке насилия. Прекрасные горделивые дома высились миражами Фата-морганы среди гор восхитительного мусора и гниющих отбросов, где с упоением рылись такие милые и симпатичные свиньи и крысы. Озарённые, прозревшие художники стремительно впечатывали величие красоты в холсты, стоя порой посреди дороги и не замечая ни роскошных машин, ни грязи, летящей из асфальтовых выбоин под колёсами.

Опьянённые дармовым небесным нектаром красоты, мужчины в возбуждении хватали нимф и богинь дома, на работе, шатаясь по переулкам, проспектам и бульварам. Лауры и Дульсинеи, Джульетты и Елены бесстыдно заголялись перед всеми желающими испить их совершенных тел, потакая слепой жажде соития в постелях, на офисных столах, на складских ящиках, в дорогих ресторанах, в полутёмных парадных, в грязных туалетах, на заснеженных простынях городского парка. Обезумевший Эрот, в одночасье расстрелявший все свои стрелы, садил из лука чем попало, направо и налево. Тетива на последнем, срывающемся дыхании фальшиво пела о любви.

В городе не осталось шлюх — ни у кого не поворачивался язык назвать Прекрасную Даму проституткой. Не осталось пьяни — ибо эти милые люди так прекрасны в своём простом и понятном веселье! Пропали казнокрады и взяточники — всплыли на поверхность и узаконились, так как все сами несли людям, коих публичность делала в два раза красивее и замечательнее простых смертных. Исчезла грязь с улиц и обветшавшие дома — первую заботливо укрыл снег, а вторые торжественно перевели в ранг «памятников архитектуры» и провозгласили «благородными руинами». Претерпели метаморфозы и нищие — отъевшись на обильных подаяниях, они принялись сбиваться в шайки и с энтузиазмом грабить прохожих. Буйным цветом расцвело однообразно прославляющее красоту искусство.

А потом в домах безутешно заплакали дети, отчаявшись ждать ласки и заботы от занятых исключительно собой родителей. Потом начались очень некрасивые разборки на фоне ревности. Потом кто-то кого-то убил, потом ещё кто-то — ещё кого-то… Потом мэру пришла в голову замечательная идея объявить город живым памятником Её Величеству Красоте. Потекли в город деньги и туристы. Чужие мужчины увозили с собой прекрасных горожанок, обещали им золотые горы и "достойные таких бриллиантов оправы". Пили горькую брошенные мужья.

Плакали дети.

Вскоре в городе выбрали Королеву Красоты, а спустя сутки толпа возбуждённых фанатиков растерзала её посреди главной площади — хотелось причастия. Безумный художник с безопасного расстояния упоённо писал великолепие сочетания алого с белым. Поэты на перекрёстках воспевали красоту смерти.

Потом на окраине города вспыхнул, как бумага, старый завод, и мечущееся пламя так нереально-прекрасно простирало багровые лохмотья к немым чёрным небесам, что пожар никто не решился тушить — не поднимались руки уничтожать грозное порождение красоты. Завод выгорел дотла, в распространившемся огне сгинул целый рабочий квартал. Всё тот же сумасшедший художник неделю спустя получил огромную сумму денег от охочего до живописи иностранца, виртуозно написав зрелище финала трагедии.

Наркотическому обаянию красоты наступал конец. Город лихорадило и выворачивало в корчах неэстетичной ломки. Истерики, ревность, суициды, убийства, семейные драмы, зависть, неприкрытая злоба, стремление разрушать — всходы кривых зеркал расцвели и дали свои плоды. Золото — вечное, драгоценное — истёрлось и потускнело. Дети убегали из домов и спали в обнимку с добрыми тёплыми собаками в чужих подъездах и в склепах на кладбищах. Взрослые бросали всё и в отчаянии покидали город. Город мрачно смотрел им вслед тёмными окнами заброшенных домов, нахохлившись, как больной ворон.

Красота металась над опустевшими дворами, билась в судорогах под ногами прохожих, валяясь в каше из грязного снега и уличного мусора. Она не понимала, как могут люди не хотеть её более. Королева скиталась по дорогам — босая, оборванная, потерявшая голос и рассудок. Её не замечали, а иногда и вовсе грубо отталкивали. Она гнила заживо, словно прокажённая — не жила, не умирала.

Девяносто девять дней город пил яд красоты. На сотый — небеса сжалились и послали первый весенний дождь. Он слизнул остатки красоты, как добросовестная хозяйка стирает пыль с мебели.

Город встречал весну — старый, больной и опустевший.