Нервные снежинки искрящимся потоком ударили в лицо, и щёки привычно закололо. Девушка ошарашено захлопала ресницами, увидев их вдвоём, тем более в столь ранний час. Метель кружила прямо сквозь улицу, словно разделяя мир на НИХ и ЕЁ.

— Пиздец дубак.— заметил первый, дёрнув плечами.

— Солидарен с вами, коллега.

Затем они вдруг поняли, что смотрят на картину, причём сами являются её изображением. А за картиной пыльно и мышка накакала.

Лифт на двух последних этажах замедлился. Двери шумно раскрылись, и в нос густо ударил свежий утренний воздух. Недалеко от входа полусидела— полулежала девушка, всматриваясь в мою фигуру, появившуюся фактически из ниоткуда. Неспешно, наслаждаясь лёгкостью движений, я прилёг рядом. Розовое небо предвещало красочный рассвет.

— Приехал?— спросила Ада с ноткой иронии.

— Поднялся.

— В смысле— поднялся?

— Натурально, на лифте. Он здесь какой-то странный.

— На лифте? Меня сюда трамвайчик доставляет, с кондуктором. Очень весело.

— Трамвайчик? На крышу? Великолепно. Рассказывай, как ты?

Она замолчала, даже закрыла глаза. Нахлынули эмоции.

— Самое главное— я замуж вышла.

На этот раз очередь молчать выпала мне. Всё-таки нечасто мои знакомые замуж выходят.

— Человек-то хоть хороший?

— Замечательный человек.

— И всё? Больше ничего про него рассказать не хочешь?

— Нет. Мне с ним уютно, и это главное, не правда ли? Сам как?

— Мучаю постоянно любовь в себе. Достаточно мерзкое чувство?

— Нет, Дениска, это прекрасное чувство. Лучшее, что мог придумать человек, пока ему было скучно.

— Но ведь затягивает словно наркотик.

— Наркотик— это героин, кокаин, кетамин. Но точно не любовь, я знаю.

— Тогда что такое любовь? Извини, что слишком обобщённо, но всё-таки.

— Ты спрашиваешь меня о любви… Не знаю, само слово говорить больно — до того оно затерто. Пыльное и усталое, как весь наш мир. Я верю в нее, да.

Ты спросил — что это такое, любовь? Для меня — самопожертвование. Когда ради человека, которого любишь, сделаешь очень многое. Только гордость не предашь ….

В последние годы я стала относиться к этому спокойнее и циничнее — не так, как раньше.

Один раз я потеряла любовь. Он умер. Не хочу об этом… С тех пор я перестала верить в чудеса.

А ты веришь?

— Чудеса здесь везде. Они в обиходе.

— Ну да. Столько всего хотела рассказать, а вот сбиваются слова. Не идут, не ложатся… Знаешь, иногда мне кажется, что слово «любовь» стало ширмой для похоти и грязи. Ею мы оправдываем безрассудство и максимализм.

— Рационализм правит миров. А романтика?

— Романтика ассоциируется у меня исключительно с розовой радугой. Помнишь, ты говорил мне про пыльные улицы? Так вот, мы все дети этих улиц. Проще — волчата. И любим по-волчьи. Зато и жизнь отдадим, не колеблясь.

— Мы— это общее понятие. А в целом— кто они такие, эти самые “мы”?

— Кто “мы”? Такие, как ты. Как я. Нас же много, правда? Как-то неровно говорю… Сбивчиво очень… Слишком многое хочу сказать. Помнишь, ты сказал мне, что тебе рассказывали такое поверье — «после смерти можно стать радугой»?

Я еще ответила, что это нечестно. Умирают все, а радугами могут стать единицы. Шутка, конечно. С другой стороны — слово «любить» употребляет все человечество. А любят искренне и безоглядно — очень немногие. Ты согласен со мной?

— Абсолютно.

— Когда-то (по-моему, года 3 назад) я возвращалась с какого-то концерта. Был май. У дороги я увидела цветущую яблоню и сорвала себе ветку… Шла, улыбалась. А потом, дома, поставила ее в воду. И она завяла — закон природы, да?

Тогда я поняла, что любовь похожа на эту веточку — море цветов… Красиво… Только потом она непременно умрет.

Вот так…

Верю ли я в любовь?

Верю.

Верь и ты.

— Завяла… Нет, я почему-то не думаю, что любовь увядает со временем, причём обязательно увядает. Обжигался огромное количество раз, буду обжигаться ещё и никогда об этом не пожалею. Пока мы любим, мы более-менее живём. Знаешь, по-моему, я достаточно знаю о жизни. Она меня значительно побила.

— Других людей через мясорубку проворачивает, а тебя всё мило полощут. Ладно, я не об этом. Ты ещё всех ответов не нашёл.

— Почему?

— Да потому что если бы нашел, то не поднимался бы на грязном лифте чтобы выслушать тётку с кучей своих проблем. Дениска, пойми— постоянный поиск— это нормально. Прохождение сквозь своих друзей— лишних и мнимых,— прохождение сквозь своих женщин— любящих и ненавидящих, и в целом— через толпу.

— А куда?

Глаза Ады свернули яркой искоркой. По моей спине пробежал предательский холодок. Она кивнула в сторону конца крыши.

— Туда. Только туда, милый. Больше нет направлений искания.

— И… Что там?

— Посмотри.

Вот так просто –посмотри. Я с большим трудом поднялся, нетвёрдой походкой достиг края.

— Видишь?— крикнула Ада, приподнявшись на локте.

— Там ничего нет, Ада. Там пустота.

Она удовлетворённо потянулась.

— Мы идём в пустоту, Дениска. Ты ведь не представляешь, что будет дальше. Но стоит лишь представить, и жизнь будет вечной.

— Правда?

— Вряд ли. Это лишь теория, никому ещё не удавалось. Ты ведь сам говорил про радугу. Они придумали это, верно?

— Верно. Даже тошно становится как верно. Хорошо, если смерть в самом радужном представлении— радуга, тогда что такое жизнь?

Она закрыла глаза, подбирая слова. По губам пробежала тень улыбки.

— Жизнь… А что она такое, милый? Знаешь, с самого детства меня заставили выживать.

Я не знаю, что такое Жить.

Раньше у меня была мания — я выходила на крыши и долго лежала, глядя в небо. Думаю, не это ли стало причиной странного места наших встреч.

— Я сюда покурить вышел. А потом вдруг бросил курить, как бросал множество привычек.

— Лучше бы так бросил искать ответы на вопросы, которые сам себе напридумывал. — —---— — — Отвлеклась… Так вот — для меня жизнь это игра. Вечная. Причем я живу на износ, ты знаешь. Мне кажется, что как только я остановлюсь, я окажусь на краю. А дальше — я показывала тебе — дальше пустота… Я пока не готова придумывать ей продолжение.

Хотя, как человек более сведущий — обещаю, что если ты окажешься на краю, я помогу тебе. Я тебя не оставлю… Дам тебе руку.

— Надеюсь, такого не случится. Жусткое место, этот твой край крыши.

— Жизнь… Я могу сравнить ее с тем странным лифтом, на котором ты поднимаешься сюда. 10,9,8 — в бездну…

8,9,10 — в небо. Потому что в небе нет этажей. А в жизни есть. Главное — не останавливайся. Иногда, когда мне очень тяжело, Я думаю, что жизнь — это война. Война без цели. И каждый из нас — безымянный солдат. Потому что нет в ней героев. И конца у нее нет. Кроме одного — а он хорошо тебе известен. Опять тяжело говорить… Тем более уже светает. Значит, скоро время кончится. …

…. И ещё. Жизнь — это страх, малыш. Или удовольствие. Обычно все наши поступки мотивируются только этим. Ты ведь боишься, я знаю. И я боюсь. Ты боишься предательства, я боюсь страха. Я боюсь темноты. Не той темноты, где я по-настоящему Дома (а где наш Дом, Денис? Где дом для таких, как мы?), а той, другой — искусственной. Враждебной….

Расскажи мне о жизни ты…

Я вот говорю, а у самой неспокойно… Денис…

Расскажи мне о войне. О своей войне. Как чувствую — попадешь туда. ..

— Меня коммисуют тут же. За пессимистический настой к окружающей реальности, включая окопы, винтовки и смерть.

— Не смейся. Мне вот горько. За тебя я тоже боюсь… Почему?

Ты мне нужен. И я нужна тебе. Слишком много вопросов. И ответов. И чувства никуда не денешь — мы привязались друг к другу. Боюсь, что ты оступишься и пойдешь не своей дорогой. Не сделаешь свой выбор — ты знаешь…

Ты же чувствуешь, когда я хочу, чтобы ты пришел? И я чувствую… И также я понимаю, что ты можешь оступиться, проиграть.

К тому же вопросу о жизни это подходит — ты можешь умереть, Денис. Зато свободным. И будешь знать, что прожил. Хуже будет, если ты останешься — и потом поймешь, что просуществовал…

Вот так.

Хотела спросить у тебя — ты — про жизнь что думаешь?

Но это до следующего раза… Наверно, пора уходить….

— Это что?

Его палец указывал на кусок текста в экране.

— Переходный этап. Как у стран, вроде нашей. Как у людей, меняющих жизненный уклад. Он самый сложный и обыкновенно самый жёсткий.

— Это ты сейчас, находясь в нём, думаешь, что он самый жёсткий. На самом деле он наивный донельзя.

“…Письмо, без даты, без адреса. Доставлял человек в форме лейтенанта РККА. Задержан при проверке документов в районе деревни Шумилово под Ленинградом. Обнаружены вещи: пистолет табельный, письмо, химический карандаш и испорченная губная гармошка. В письме говорилось об офицере Рейха, который ехал в Берлин для обороны города. Как письмо оказалось у задержанного, лейтенант объяснить не сумел. Письмо вместе с личными вещами было доставлено в камеру хранения, откуда пропало через три дня. Поиски результатов не дали. Возбуждено уголовное дело по халатности…”

Выписка из доклада майора НКВД Золотухина, 3 мая, 1945 год.

“Строчки бегло мокнут вряд. Что я могу сказать тебе, Ада? Приветствовать тебя не имеет смысла— мы и не расставались, по крайней мере душевно. Напиши мне, как ты там, пока почта не прекратила своё существование. Честно не знаю, проверяют ли сейчас письма— вокруг такая неразбериха, СС гибнет в боях— так что не буду описывать обстановку на фронте. Скажу лишь, что я возвращаюсь в свой родной город— Берлин. Последний поезд уезжает сегодня вечером, и дай Бог, чтобы нас не разбомбили в пути. Ещё я очень надеюсь на сохранность моего старого дома— я там три года не был. Представляешь, три года! Мотаюсь здесь по чужим странам, стреляю в людей, занимаюсь убийством профессионально. И не чувствую сильных угрызений совести. Видимо, я её пропил, Ада. В 40-м мне говорили, будто война с Францией— долг. Война с Россией— долг. Мы многим должны, ровно до того момента, пока война не становится жизнью. Знаешь, за окном привычный дождь, серая телега застряла в бесконечной грязи, покорёженный танк, в котором копаются солдаты— молодняк желторотый. Нас разместили во вшивой гостинице, где кроме офицеров, увешанных медалями по самое горло, больше никого и нет. Смотрю на свои медали— тошно становится. Я их за убийство получил, понимаешь? В соседней комнате Гикбой в который раз стреляет в стену, выкрикивая непонятные слова. Его этой зимой из-под Арденн похоронная команда вынесла, всего в крови и непомнящего себя от ужаса. Вроде внешне не изменился, а внутри перегорел полностью. Впрочем, ясно— у меня, у него, У Эсса, который сейчас добывает нам пропитание, будущего нет. Мы умирать едем.

Моя любовь кажется цветком, растущим из асфальта. К тебе, она живёт, несмотря на всё. Я тебя никогда не оставлю, постарайся никогда не оставить и меня. А если уж мне доведётся выжить— как знать!— я вернусь. Забуду войну, отрежу кусок жизни.

Гик прав— у меня нет будущего, но есть смысл. За него можно сражаться, за него нужно сражаться.

За окном танк всё-таки завели. Консервная банка дёрнулась вперёд, к вокзалу. Мне пора. Обязательно отпишу, когда прибуду в Берлин”.

Я запечатал письмо в конверт. Почтмейстер стоял рядом так тихо, что я даже его не заметил.

— Дописали? –спросил он.

— Дописал. Это письмо должно быть доставлено обязательно.

— Это уже как Бог прикажет, герр штандартенфюрер. Ленинград сейчас далеко от фронта. Это раньше просто было— окопы прошёл, пару кусков хлеба с собой взял, и считай, что в городе на общих правах. Теперь строже.

Даже Бог отдаёт приказы. Везде война.

В стену выстрелили, предварительно крикнув: “Кто по паспорту? Негр! А по карме?”.

— Кот.— ответил я за него.

В дверях мрачно появился Эссанс.

— Нам пора, Фак. Отъезжаем.

Танк добрался до ближайшего угла и окончательно заглох.

— К чёрту его, идём отсюда. — провозгласил командир, которому едва исполнилось восемнадцать.

“… Эти странные письма обнаруживали по всему городу у совершенно разных людей, никак не связанных между собой. Одно даже оказалось у жены Гимлера, нашли его уже после её смерти. В результате тщательной проверки было доказано, что все письма адресованы штандартенфюреру СС Данилову, погибшему при обороне Берлина 1 мая 1945 года. Адресат— некая женщина из бывшего блокадного Ленинграда. Цепочка писем заканчивалась личным, обнаруженном на трупе Данилова в нагрудном кармане мундира…”

Из мемуаров майора СС Дерихле, 1963 год.

”..... Мастер приглашает в гости.... Домой ты не доберешься, милый. Потому что у таких, как мы, нет дома. Я отправила тебе бессчетное количество

писем, видимо, ни одно из них не дошло. Это — наверно, последнее. Почты и правда скоро не станет... Если бы я могла что-то изменить, Денис.

Я тебя не оставлю, и ты это знаешь. Постарайся помнить, несмотря ни на что.

Петербург в осаде... Есть нечего уже давно, да оно мне и не надо. Я же не совсем человек... Не совсем. Я не знаю, как помочь тебе. Разум ищет выходы,

а в сердце бьется "Поздно...Поздно."

Война... Милый, война везде. Везде. И в сердце тоже. И даже когда ее не было, она была. Парадокс, да? А ведь с ее приходом ничего не изменилось,

просто смерть стала Зримой.

Вчера я шла по улице, и ко мне подошел мальчик лет 6, наверно... Я дала ему деньги, которые были (вдруг удастся купить еды, и он выживет?)

Он взял меня за руку и спросил:

— У тебя зеленые глаза. Ты ведьма, да? Тогда сделай, чтобы войны не было! Мама мне говорила, чтоб я боялся зеленых глаз. А потом ее убили.

И я уже ничего не боюсь...

Денис, земля ушла из-под ног, когда я УВИДЕЛА безысходность, которая окутала этого ребенка... Черное облако мутной, всепоглощающей боли...

Я ответила:

— Может, и ведьма...

— Тетя, бойся смерти! У смерти черные глаза....

Я была в ужасе... ОН ВИДЕЛ СМЕРТЬ. Ты же знаешь, меня она не трогает. У нас договор — своеобразный, правда. Я не умираю, я не человек. А она иногда смотрит на мир МОИМИ глазами. Не убивает. Просто смотрит. Поэтому ты так испугался один раз, услышав мои шаги на крыше, и еще не видя, что это я.

Помнишь?

Война, Денис. Мой муж тоже на фронте. За русских. За родину... Вот так.

По сути, его уже тоже нет. Мы не встретимся с ним больше под этим небом. Но я не боюсь — есть много миров... И много встреч с ним впереди. И он это

знает.

Денис, я дождусь того момента, пока твое время ЗДЕСЬ кончится. И только потом я уйду.

Я все видела... Все, что с тобой было.

Я старалась быть все время рядом...

Знаю, что ты не можешь прийти на крышу. Но буду ждать.

Мы вместе, а остальное уже неважно.

Я тоже тебя люблю. Помни. Знай. ВЕРЬ.

Все будет. Нет больше времени писать...

До встречи, мой милый....”

Солдат в ободранной пилотке тащил своего кажется уже убитого товарища. Тащил и кричал, потому что сам был ранен неоднократно, силы оставляли его. Так куда ему нести друга, куда? Впереди лишь трупы, позади лишь трупы. Везде трупы— берлин моментально превратился в Некрополь, только архитектура заметно сравнялась с землёй. Мушка совпала с прицелом, и дуло автомата чёрной пустотой указало на советского солдата. Я выстрелил. Странно— раньше я никогда не думал о тех, в кого стреляю. А сейчас задумался. Мало того что задумался, я представил жизнь этого солдата без моего выстрела, без секундной смерти. Выйдет к своим? Потом убьёт меня? К чёрту эти мысли, я давлю на крючок. Солдат охнул, развернулся чтобы убежать, но смерть настигла его быстрее— упал, подкошенный моими пулями. “Молодой”— успел заметить я.

— Ты бы поменьше патроны тратил. Ещё придут.— заметил офицер, стоящий рядом со мной у пробоины— окна. Его потрёпанное обмундирование, парадное и донельзя грязное, светилось своей непобедимостью. Я не помнил, как его имя— всё началось слишком давно, когда война ещё была профессией, а не образом жизни. Мы звали его Эссансом. точно, Эссансом. Пожалуй, самый опытный из нас, из остатков. Jн овевал всегда, даже сидя в кабаке с гулящей девкой на коленях. В его глазах шла война.

— Сколько их к городу прорвалось?— спросил я, оторвавшись от прицела.

— Неизвестно. Какая теперь разница— мы окружены в крыле дома.

— Мы ещё можем уйти, Эсс. Пока не накатилась новая волна.

— Мы не можем уйти, Фак. Нам просто некуда идти, понимаешь?

Я понимал. Некуда так же, как и тому солдату, тащившему своего друга. Разница лишь в моментах смерти. Разница в другом небе над головой.

Сквозь заваленный хламом и кирпичной крошкой коридор уверенной походкой ступал Гикбой. Тоже совершенно не помню, как его звали. Раньше он держался на фронте во Франции, и однажды, оставшись без оружия, в одиночку перерезал десятерых десантников. Он стал легендарной фигурой, приобрёл неблагозвучную кличку и являлся грозой обоих фронтов.

— В другом крыле не осталось никого. Все погибли. Мы втроём держим этот дом.

— Через два квартала мой дом.— сказал я с лёгкой грустью.— никто не знает, целый он, или нет?

Мы замолчали. Сразу по приезду в Берлин я не успел сделать фактически ничего— в первую минуту моего возвращения в вокзал угодила бомба. Гик клялся на Библии, будто над его ухом просвистел здоровенный осколок. Сразу в бой— нас раскидали по наспех сформированным отрядам, отправили куда-то ближе к Аду. Со мной бок о бок сражалась ребятня— напуганная, штаны себе изгадившая, и лишь однажды поверившая Рейху. Мы ему верили слишком часто. Он как дешёвая шляха, к которой юный студент истекает половой истомой, называя это любовью.

Меня перекосило –я вспомнил про свою любовь. Не смог, Ада. Нам отсюда не уйти. Даже если плен— я никогда тебя больше не увижу. Чёрт, а так хочется.

— С вашего крыла кто-то так жёг, что на нашем направлении два ИСа вторых подбил.— проговорил Эсс, прилаживая к кону пулемёт.

— Так там “Тигр” окопался, его “Гитлерюгенд” прикрывал. Малышей сразу постреляли, а танк до конца держался.— весело добавил Гик.

— И… Как его?— выдавил я.

— Как обычно.— пожал плечами Гик.— Прикрытие взломали и в упор, гранатами. Экипаж повыбегал, но его тут же и остановили.

— Офицеры?— гаркнул Эсс. Пулемёт был готов.

— Точно, СС. Профессионалы.

— Это хорошо. Ненавижу, когда из горящих танков пацаны выбегают полумёртвые. Смотреть на это больше не могу.

“Я тоже”— подумалось вдруг. И сразу вспомнил— неделю назад, на передовой. В самой горячке боя вдруг на наши окопы катится машина, с чёрными крестами по бокам, но со стороны русских. По головам, по телам, гусеницами своими жующими. Крутится, сволочь, крутится. Мы— на броню, под шквальным огнём, собственный голос рикошеты пуль забивают. Эриху ногу пробило. Поймать не успели— под гусеницы закрутило. Крышку открыли, экипаж— на землю. Хотели там же расстрелять, но присмотрелись— сопляки шестнадцатилетние, у всех глаза заплаканные, штаны мокрые до колен. Через минуту танк накрыло. Прямо в башню, насквозь.

После нашего боя командира “Тигра” к себе полковник СС подозвал. И выстрелили, в живот, без разговоров. Солдатик взглянул удивлённо, а затем мир перед его глазами закрутился ошеломительно быстро.

Говорят. их ради спасения нашей дивизии отправили с фланга бить. Но ещё на подступах дальнобойная советская артиллерия расстреляла. Те, кто доехал, обстановку мало поменяли— без поддержки пехоты их за тридцать минут в горящее железо превратили. Вот сопляки и сбежали.

Полковника мы потом в лесу задушенным нашли.

Сзади оглушительно грохнуло, и на голову тут же посыпалась штукатурка.

Били отовсюду— осколки дробили окна, деревья, трупы советских солдат. Несколько снарядов точно попали в дом, один в соседнюю комнату. пыль бетонной крошки заволокла коридор, заволокла лёгкие так, что дышать становилось просто невозможным. Совсем рядом с виском что-то яростно прошипело, оставив смерть на подступах. Я упал, вжался в пол, испугался. Это нормально— под обстрелом люди и не такое вытворяют. сам видел. В 42-м под Сталинградом нас реактивными снарядами накрыло, из “Катюш” долбанных. Мы только пополнение получили— молодняк драпанул от наступающего ужаса. Никто не выжил. Только к земле, только так можно от осколков спастись. Серая тень Эссанса распласталась буквально в метре. Гика я не видел. Неужели в соседней комнате остался, неужели накрыло?

— Гик! Где Гик?!

Я кричал и сам не слушал себя. Это помогает, это спасает. Значит, ещё жив.

— Не глупи, Фак,— раздался голос из завесы. –Куда я денусь.

Присел в углу, даже не боится. Он словно был уже мертв и отлично знает, что это не страшно. Или не интересно. Вот сейчас накроет— и всё. Иногда обидно становится— столько лет жил, учился. любил, страдал, и всё для того, чтобы умереть, заваленные бетонными плитами? Каково предназначение?

Умереть? Значит, оно у каждого одно и то же?

Бум! Бум! Бум!

Я хоронил своих друзей. Я вытаскивал их из развороченных танков. Я командовал людьми и отправлял их в атаку, отлично зная, что они умрут. Наконец, я извещал матерей этих солдат. Сам.

Бум! Бум! Бум!

Я слушал: “Почему мой сын погиб, а ты выжил?”, “Почему ты не спас его, если мог?”, “Будь ты проклят! Ты и весь твой Рейх!”. И самый страшный вопрос, когда ложь— единственный ответ: “Мой сын мучился перед смертью?”. Это предназначение?

Бум! Бум! Бум…

И вдруг всё стихло. Блаженная тишина, минутная, священная.

Эссанс сразу бросился к пулемёту, Гикбой подобрал два фаустпатрона, отправился к ближайшей дыре— пробоине. Я тоже встал, сумел встать. автомат, именной, подаренный на день рождения, лёг прикладом в плечо. Нас трое, нас мало. Однако имя нам— легион. Я держал правый подход к дому вместе с Гиком, левый подход держал железный Эссанс. Мы молчали. Мир молчал в ответ.

Пошли они грамотно— сразу с двух направлений, прикрываясь вдоль стен и за поваленными деревьями. В середине потока ехал танк. Очень осторожно двигались, наощупь. Командир жестами указывал, с какой стороны зайти в дом. рядом с моим ухом категорично зашипело— ракета самовольно, оставляя за собой чёткий след, улетела в башню танка. Удар, взрыв— не подбил. по касательной.

Началось.

тут же заговорил пулемёт Эссанса, следом мой автомат. Те солдаты, кто не успел попрятаться, умирали первыми. Наша точка была идеальной, простреливалась вся улица. Танк двинулся назад, гусеницей придавив ногу товарища. В 41-ом они убегали, метались в беспорядке, но даже не думали сопротивляться, или не успевали. Сейчас они залегли в укрытия, отстреливаются. Сквозь мой прицел уже упали трое. Странно. я не слышал выстрелов, я слышал лязги гильз. рядом снова ухнуло— вот теперь да, теперь попал. загорелась консервная банка. Патроны быстро кончились, и я присел перезарядить. Вовремя— стену забарабанила чужая смерть. По лицу прошлось чем-то острым, но не страшным.

— Фак, у тебя кровь.— бросил Гик, вскидывая винтовку.

Я протёр щёку. На ладони остался алый след моей борьбы.

— Ерунда. Это крошкой кирпичной.

Эссанс только поворачивался из стороны в сторону, пулемёт работал непрерывно. Рядом с ним нервно рикошетил неблагородный металл. Нас накрыло заградительным огнём. А это значит, что где-то со двора пробираются, согнувшись с три погибели, солдаты штурма дома. Я схватил Гикбоя за плечо.

— Нам в тыл сейчас выйдут. Надо хотя бы растяжки поставить.

Стена сломалась взрывом в соседней комнате.

— Танк!— гаркнул Эсс.— окружили нас. Ноги в руки, волчата, меняем позицию. Фак, прикрой.

Он снял пулемёт, повязал ленту вокруг руки и, немного шатаясь. бросился в коридор.

— Мы сейчас.— сказал Гик и ринулся следом.

Как на учениях— прикрытие, ждёшь три минуты. Затем отходишь, поливая огнём. Так мы уже уходили, да. В Севастополе, в деревнях Австрии, в пригородах Берлина. Однако тогда нам было куда идти.

Я смотрел им вслед. Вдруг, когда они пробегали мимо окна, его за секунду пробил снаряд и разнёс коридор осколками своими беспощадными. Очень просто. Двоих моих друзей не стало. К этому не привыкнуть.

Я бросился в пыль. Нет, у меня не было надежд. Это инстинкт, вроде вопроса “Почему они погибли, а я нет?”. Неравенство добивает прямо в спину.

Внезапно пол под ногами прямо в месте взрыва провалился. От неожиданности успел лишь выставить вперёд руки, и сразу ощутил песок. Склад на нижних этажах? Чёрт, всё кончено, я не выберусь отсюда.

И всё-таки пришлось открыть глаза. не было никакой войны— был берег и бесконечный океан, в котором обречённо тонуло кровавое солнце. У самой набегающей волны лежали две аккуратно сложенные формы офицеров Рейха. И на каждой была прикреплена записка. Первая была написана подчерком Эссанса: “Мы и не сомневались, что ты пойдёшь за нами. Но теперь нужно сделать ещё один шаг. Ты прости, что так вышло, просто по-другому мы не могли. Мы ушли прямо в океан. Хочешь, пойдём с нами. не хочешь0— оставайся, у каждого свой путь. С уважением, Я”.

Вторая была совсем короткая, уже более корявыми буквами Гика: “Главному подонку рейха. Автомат и награды сдать. Живём заново”.

Решение я принял задолго до прочитанных строк. Неспешно разделся, положил форму рядом. Океан был удивительно тёплый, будто парной. Через десять минут устал плыть, нырнул. Точно знал, что нужно нырнуть. Вода прикрывала от всяких бед, вода спасала. Сначала медленно, а затем всё четче и чётче отбивали ритм в висках. Бах-бах-бах-бах. Словно на поезде.

Сколько наших ребят там, где солнце остыло.

Я сидела на подоконнике, рассматривая морозные узоры на стеклах… И думала. О Денисе.

Он был странным — уже не ребенок. Еще не взрослый. Это ведь не зависит от возраста. Я часто спрашивала себя, как отношусь к этому мальчику.

И поняла — очень, очень нужен. Я не люблю его, как мужчину. Не люблю, как брата. Просто люблю за то, что он существует и за наши встречи… Странная крыша. Пытаюсь понять, где она. Ни на что мне знакомое не похожа… Да еще и трамвай этот…

Итак, Денис. Мы встретились случайно — оба искали утешения… Это было давно — год или вечность назад, я не помню. С первой встречи он поразил меня своей способностью смотреть на мир без иллюзий, без надежд на чудо. И я очень хотела подарить ему это чудо, хотела немного осветить его мир. Не знаю, получилось ли. Сколько раз мы приходили друг к другу в надежде услышать то, чего ждали. Ждали и боялись… Помню, как показала ему край. А он испугался.

Я знала, что никогда его не оставлю. И он меня, наверно… Я подобрала слова — от него шел свет. Очень теплый и очень искренний… Он еще не знал, что его ждет. А я надеялась, что мои страшные сны про него так и останутся страшными снами…

Он рассказал мне про радугу… Чудо. Всегда утешал. И не любил моих слез. Я старше, я это понимала. В какой-то мере я за него отвечаю. Но иногда — он невольно заставлял меня думать, что я еще сама ребенок. Особенно когда я рассказывала ему что-то, а он лишь грустно улыбался и смотрел в небо. Или обнимал меня и говорил, что и это проходит…

Итак, мы встретились на крыше….

Я спрыгнула с подоконника. Мне пора идти.

Серый потолок давил своей безысходной низостью. Я не чувствовал живота, но не помнил, почему именно. Похоже, в меня стреляли. Стреляли в упор, а я даже не успел пригнуться— не ожидал, совсем не ожидал. Это предательство, конечно. Почему-то мне говорили, что я привык ко всему, кроме предательства. Разве человек может привыкнуть ко всему? Разве он может привыкнуть к страху, к постоянному страху? Видимо может, ведь бывали случаи… И всё равно жизнь продолжается.

Страх. Боюсь только одного— когда предают. Близкие люди, на них опираешься, с их помощью идёшь дальше. А они стреляют.

Я тронул мокрую от крови майку— тело взорвалось комком боли. Попытался встать— комната закачалась, совершила кульбит, перевернулась. Снова упал в пропитанную страхом кровать, хотел зарыдать— не получилось. Видимо, самое время умирать.

До сих пор не помню, почему.

Подъезд освещала тусклая лампочка— всегда так. Девушка возле моей двери ждала давно, от нетерпения убивая сигарету за сигаретой. От нетерпения она, видимо, пришла и сюда.

Чёрные глаза были полны яда ведьмы.

— Где лифт?— сразу начала она; времени на лишние, никому не нужны расспросы вроде “как дела” или “как настроение” просто не было.

— Зачем он тебе? На крыше сейчас никого нет.

Я точно знал, что нет.

— А кто там обычно бывает? Она, да?

Кулаки сжались сами собой— разговор шёл не в ту сторону.

— Какая теперь разница? У нас с тобой всё давно кончилось, я пошёл по другому маршруту, спасибо.

— Это не тот маршрут. Не твой.

Она приблизилась на расстояние поцелуя, по моим губам пробежался тёплый ветерок её дыхания. Ещё несколько ловких движений, и всё начнётся заново.

— Это именно мой маршрут. Других не бывает.

Каждое слово словно чеканю. Она отстранилась, отвернулась и чуть дернула плечом— похоже, плакала. Очень хотелось дотронуться до неё, успокоить, как когда-то давно, в другой жизни. Очень хотелось снова поцеловать— жарко, страстно, без оглядки и без времени.

Она развернулась ошеломительно быстро, я даже не заметил того момента. В руке поблескивал сталью воронёный пистолет, очень удобно расположившийся в чёрной перчатке. А дальше— сильнейший толчок в живот. Я упал, прислонившись к стене. До чего же неожиданно, чёрт побери. Боли не было— было разочарование. Вереница шагов по лестнице, хлопок дверью.

Кончено.

Пальто валяется на полу, и уже некому его поднять. До чего обидно, хорошее пальто было. Так о ком ты хочешь подумать в последнюю минуту, Денис Данилов? Смерть теперь настолько неизбежна, что не является чем-то особенно опасным. Я вдруг понял, что думаю только об одном человеке— об Аде. Кто для меня этот человек?

Взрослее, да. Опытнее. Жизнь была для неё настоящим испытанием. Почему была, почему? Ведь она остаётся, умираешь ты. Находится одно понимание— после твоей смерти не будет больше никого. Вообще. Трамвайчик, да? Я на лифте поднимаюсь. Поднимаюсь и жду ответов. Ты ведь чувствуешь её? Или чувствуешь к ней? Столько неопределённостей в последнюю секунду— перебор. Ровно год назад мы впервые встретились на крыше. Я попал туда из любопытства, она обитала там давно, искала решения в одиночку. А когда мы стали искать вместе— в груди появилось что-то. Это любовь. Нет, не та, Денис, о которой ты говоришь очередной своей девушке. Настоящая, душевная. Когда люди сошлись душами, слились в единую.

Она знает о жизни намного больше. Даже тот же самый край— страшный до одури— не пугал её совершенно. Почему-то мне всегда кажется, что я уничтожаю её способность мечтать. А когда ты разучился мечтать, Денис? А когда заново научился— при общении с ней? Именно, точно. Я её никогда не оставлю. И очень хотелось бы, чтобы она не оставила меня в такую секунду.

Потрескавшиеся губы разжались, выдали:

— Ада, я в тебе нуждаюсь!

И она пришла. Именно такая, какая была в последний раз на крыше. Молча взяла за руку. Видимо, уже всё поняла. Она может.

Мы вышли на улицу к незнакомой мне трамвайной линии. Сам трамвай пришёл буквально через минуту. Солнечно-жёлтый, жизнерадостный. Лодка в никуда. Контролер кивнула Аде, но на меня посмотрела с искренним сомнением.

— Со мной. Он готов.— быстро проговорила Ада.

Она смотрела в мои мокрые от слёз глаза и почему-то улыбалась. Грустно так, с ясно читаемой безысходностью. Её красивое лицо расплывалось, создавая свой мир лично для моего воображения.

Двери шумно раскрылись, и мы вышли в рассвет. Солнце угрюмо поднималось из-за крыш, освещая ту единственную, на которой нам довелось общаться целыми часами. Мы сразу, без лишних слов, проследовали к краю. Там, как и в прошлый раз, ничего не было. Пустота.

— Не бойся, Дениска. Я с тобой. Я всегда с тобой.

Она взяла меня за руку, уже хотела шагнуть вперёд, но я остановил:

— А что дальше, Ада? Что дальше?

Она улыбнулась— лучезарно, тепло.

— Придумай. У нас ещё столько времени.

Мы прыгнули вместе.

В окне напротив чёрная кошка умилённо провожала нас взглядом.