Блоги

А ты глядишь с тенями бледными, Стыдишь мои запросы бедные. Опять осудишь планы тщетные И все мои привычки вредные. Ты хочешь быть во мне уверенной. И мне пора бы стать умеренней. А ты твердишь о том, как преданна, И это счастье мне дано. Ты рассуждаешь очень правильно, Светлы и чисты твои правила, Подчинены моральным принципам И соответствуют амбициям. Серьёзного ты ждёшь решения, А у меня одни сомнения, Не связаны причины следствием. И без ответа это бедствие. А мне бы знать, чем это кончится? А мне б любить, не зная отчества, А мне б мотив про одиночество. И опровергнуть все пророчества.

есть ощущение что при ситуациях, в которых есть выбор, мозг пользуется принципом случайных чисел, хотя я больше тяготею к теории с котом, который может пойти в любую сторону, это довольно похуистичный кот, есть ощущение присутствия чего-то кошачьего. запах, шерсть, желание спать и мурлыкать днями напролет, целую вечность, пока не станешь старым и тебя куда-нибудь не сдадут, либо спишут со счетов, в большинстве случаев старики никому не нужны — такова расплата перед новым поколением за тот пиздец, который они устроили. по крайней мере так могут считать старики, правда это или нет, я не уверен что всё настолько ужасно. с каждым годом цивилизация "развивается", но всё же старые люди вполне смиренно оканчивают свою жизнь, это ужасная заслуга христианства — чувство вины и желание творить добро, попадая в наши города они производят безумные вещи. если у вас есть выбор — бегите, бегите сломя голову, это обман. истина не имеет выбора. но кому она нужна в супермаркете?

Яков Есепкин Сейчас Сага обвального времени В зацветших дырах знак юдоли Я различал и горний свет Ловил рукою. Счастья нет И в наше время общей воли. Мой голос глох, и разговор Не слышал Бог. В мозгу и ныне Столб светит, как мираж пустыни, Дедовник увивает двор. Через порог —— и упадешь Туда, где черти строят рожи, Яйцеобразной формы рожь Растет на рожках жабьей кожи. Сливаясь, краски Радклиф вдруг Чернили блеклую картину, И помню я гончарный круг, И вязкую я помню глину. Чужда ей времени игра, Идут к ристалищам големы, Барочных опер тенора Пеять не могут, яко немы. Алтарь мистический сокрыт, Простора нет для вариаций, Одна свечельница горит И та у демонов, Гораций. По нам ли плакали волхвы На бедной Родине юдольной, Безгласы теноры, увы, Никто не имет ноты сольной. От лекоруких палачей Как упастись, лежат клавиры В пыли сиреневой, свечей У Коры хватит на гравиры. Есть в глине крепости печать, Мы выше мраморов летели, Напрасно фурии кричать Над сей крушнею восхотели. Сулят полцарства за обман Цари тщедушным полукровкам, А дале немость и туман, С фитою ять вредна оловкам. На партитурные листы Кривые отблески ложатся, Мы были истинно чисты, Сколь эти ангелы кружатся. Жива погибельная связь, Еще желанья —— огнь во броде, И ты их не добьешь, смеясь Как добивают всё в природе.

ОЧЕРКИ ДЗЕН: 01 Пустота. Она не может быть буддийская или не буддийская.. Пустота не может быть или не быть.. Пустота не объект убеждения, знания или веры.. Говорить не о чем. Говорить некому. Вот послушайте: @ Субхути сидел под деревом в состоянии Возвышенной Пустоты Вдруг на него сверху посыпались цветы и боги шепнули ему на ухо: — Мы благодарим тебя за беседу о Пустоте... — Но ведь я же ничего не говорил о Пустоте..— ответил Субхути — Ты не говорил о пустоте, мы не слышали пустоты. Это и есть истинная пустота... @ Странная эта штука, буддизм. Главная её максима — Отсутствие максимы. Отсутствие буддизма. Отсутствие знания и учения. Отсутствие "я.сам", "я есть".. Так о чём же тогда этот очерк.? И кто этот Fokusima.. Если Субхути ничего не говорил А боги ничего не слышали...

* * * Сырой кустарник разводя плечом, Иду по краю леса, вдоль опушки. Мне блещет утро солнечным лучом, Из чащи бойко счёт ведёт кукушка. И вслушиваясь в птичьи голоса, Стою, лесною тайной очарован. Как мимолётна вся эта краса, Как хрупок мир, что Богом нам дарован… И я впервые говорю: «Не лги. Она придёт и возраста не спросит». Весна и Лето промелькнули — Осень… И, значит, надо отдавать долги. Всему тому, что рублено сплеча, Что было под рукой, а я не видел, Тому, кого нечаянно обидел, Тому, кого я предал невзначай. Той яблоньке, что под окном цвела, Которую сгубил я так… невнятно, Былинке, что ногой была измята Лишь потому, что так была мала. И птахе, что с руки не покормил, И муравью, чей дом сжигал, ликуя – Всему, что я любил и не любил, Пред всем живым и неживым в долгу я. …Кукушка, ты мне годы не пророчь, Составом гулким отстучали годы. Что мне теперь закаты и восходы, Когда грядёт забвение… И ночь.

С чего начать?... Наверное, с юности... Самые яркие впечатления, пробы, ошибки, разочарования и успехи, трудности, победы, друзья и враги, влюбленности и ненависть. Юность, время открытий, познания, становления, формирования. В эту пору всё возведено в абсолют, и нет компромиссов. Наверное, с неё и нужно начать... Помню свой первый поцелуй. Настоящий, в губы, никаких «в щёчку».. Она просто попросила проводить её до лифта, я пошёл. Мы не были влюблены, нет! Мы даже и не особо дружили — так, одна из многих девчонок нашей немаленькой дворовой компании. Таня. И когда она обняла меня за шею обеими руками в этом темном вонючем подъезде, когда её влажные мягкие губы прижались к моим, еще нецелованным, я потерял счет времени.. Сердце бешено колотилось, грозя разорваться от бешеного выброса адреналина. Я стоял как полный идиот, я даже не догадался обнять её, не говоря уж о том, чтобы ответить на поцелуй! Сколько прошло времени? Я не знаю. Минута, возможно, или час. Во всяком случае, когда она оторвалась от меня, с улыбкой сказала: «Пока! Мне пора», и вошла в кабинку лифта, я еще какое-то время не мог сдвинуться с места. Не мог физически — ноги дрожали, сердце продолжало выбивать бешеную дробь, чёрт, я даже не мог прикурить сигарету! Мы часто рассказывали друг другу про наши «подвиги» на девчачьем фронте, пацаны на ходу выдумывали самые невероятные истории о том, как кто-то в углу под лестницей поцеловал одноклассницу, кому-то повезло пощупать грудь соседки, некоторые даже сочиняли целые романы о своих сексуальных похождениях, щедро приправляя их деталями, вычитанными в запретных тогда книжках «про это» или подсмотренными на еще более запретных видеокассетах, найденных под горами белья в родительских шифоньерах... Не верили, конечно. Но и не смеялись, потому что каждый хотя бы раз рассказывал нечто подобное, фантазировал и сочинял похожие истории. В те далекие, наивные советские времена в 13-14 лет мы действительно были еще, по сути, детьми, со своей детской наивностью, детскими огорчениями и детскими радостями, детскими попытками казаться взрослыми... Таня открыла мне целый мир. Нет, мы больше не целовались с ней, мы не стали «ходить», как тогда назывались отношения, но что-то во мне изменилось с того вечера. Мне стало мало обычного общения с девчонками в нашей компании. Мне, раз вкусившему сладость девчачьих губ, хотелось делать это снова. И снова. И снова... Сколько их было потом, таких поцелуев: в подъездах рядом с мусоропроводом, на лавочках во дворе, на дискотеках под проливным дождем, в парке под шорох листопада, в автобусе под улыбчивые взгляды пассажиров и осуждающее ворчание бабулек, даже на крыше пятиэтажки посреди ночи? Не сосчитать… Помню сентябрьский дождь, дискотеку на площадке возле местного ДК. Кажется, был день города, или что-то в этом роде. Очередное культурно-массовое мероприятие. Светка шептала мне, что это очень романтично — целоваться под дождем, прижавшись друг к другу, покачиваясь в ритме «медляка». Тогда я не считал себя романтиком, да и время было не самое романтичное… Середина «лихих девяностых» расставляла другие приоритеты. Мне было почти восемнадцать, я был студентом одного ВУЗа, не самого престижного в нашей области, но кто тогда обращал внимание на престижность образования? Авторитет реального пацана, стрелки, делюги, разборки, пьянки — в общем, всеми силами косили под крутых братков... Со стороны, наверное, мы выглядели смешно, но начинаешь понимать это много позже, только успев многое повидать и испытать в жизни… Так вот, романтиком я себя не считал, хотя, видимо, всегда им был в глубине души… Света целовала меня, дождь скатывался по нашим лицам, и не было вокруг никого — ни толп таких же, как мы, подростков, ни ментов в оцеплении, никого. Только я, Света и музыка… Кажется, это был «Модерн токинг». Зачем я это тебе рассказываю? Ах, да — я никогда не говорил с тобой об этом. Эта часть моей жизни была моей и только моей, никто этого никогда от меня не слышал. И, возможно, это мой последний шанс рассказать тебе, последний шанс позволить тебе узнать меня с той стороны, с которой никогда не знала. И теперь уже не сможешь узнать, только вот из этого, первого и последнего письма. Ты всегда считала меня абсолютно неромантичным человеком, прагматиком, даже иногда обижалась из-за того, что я смеялся над какими-нибудь душещипательными сценами фильмов, или историями, которые ты любила вычитывать в пабликах Мэйл.ру или Одноклассников... Там часто выкладывали насквозь пропитанные ложью рассказы про трагическую любовь. А ведь это была только защитная реакция, кокон, панцирь что ли, под которым, как черепаха, пряталась моя другая, ранимая и чувствительная натура. Конечно, тяжело было разглядеть за этим забралом цинизма и жесткости, порой даже — жестокости, за этим брутальным образом, мое истинное лицо. Но эти доспехи не были и мнимыми, таким я тоже был — циником, мерзавцем и едким неприятным типом. Эти две ипостаси сосуществовали во мне всегда, с детства, наверное... Что это — упущение в воспитании? Детская психотравма? Влияние окружения в период становления личности? Я не знаю. Подозреваю, что всего понемногу. Что я помню о своем детстве? Очень немного, как, наверное, и все люди. Помню нашу квартирку в пятиэтажке на окраине города. Окна выходили на тайгу; сразу за автострадой, меньше километра от дома, стеной стоял вековой лес. Помню озеро, куда мы с мамой ходили купаться коротким северным летом. Я порезал ногу осколком бутылки, мне больно, но я не плачу и прошу маму не уводить меня домой, ведь лето уже кончается, и вряд ли мы еще раз искупаемся в этом году. Почти не помню детский сад, зато память прекрасно сохранила огромный магазин игрушек, куда мы с папой часто заходили по дороге домой. Какое прекрасное двуствольное ружье он мне купил! Оно стреляло присосками, и мы с папой устроили дома тир, соревновались в меткости, и он поддавался, конечно… Помню дядю Алика, который приезжал забирать маму на дежурство на санитарной машине, и каждый раз, стоя под нашими окнами, специально для меня включал синюю мигалку. Очень ярко запечатлелось в памяти россыпь ярко-желтых одуванчиков на ковре из зеленой молодой травы теплым майским днем, когда мы прилетели из заснеженного северного города сюда, на Большую землю. И соседа, Пашку, мальчишку старше меня на пару лет, у которого учился плохим словам, а потом цветными мелками писал эти самые слова на стенах, за что и был пойман за ухо соседом и с позором приведен домой.. Человеческая, особенно детская, память — очень избирательна. Ярче всего запоминаются хорошие моменты, приятные впечатления, радостные события. Я не могу вспомнить каких-либо трагедий из своего детства, не считая мелких огорчений, сопутствующих каждому ребенку. Может быть, их просто не было, а возможно, сработали защитные механизмы памяти. Так или иначе, детство мое прошло в нормальных условиях. Искать пробелы в воспитании — задача для психолога, да и не вижу я особого смысла в этих поисках. Факт остается фактом — во мне все время уживались два человека: жесткий расчетливый циник и трогательный романтик, оба настоящие, оба реальные, две половины одного целого. Я мог высмеять слабость другого человека, а часом позже плакать над страницей книги, или от куплета песни, или эпизода фильма. Я и сейчас остался таким. Так вот, осенний дождь, медленный танец, поцелуи, и Светкины слезы смешиваются с каплями дождя, потому что завтра я уезжаю, в другой город, в другую жизнь, у меня начинается второй курс института. Мне тоже хочется плакать, и я почти плачу, слезы туманят окружающее, а мне все равно — в таком ливне никто ничего не увидит... Но в тот раз моя темная половина одерживает верх, я говорю какие-то необязательные слова, и улыбаюсь. Улыбаюсь на прощание. Заранее зная, что уже не вернусь. Нет, не в город — не вернусь к ней. К Свете. Это была не любовь, она лишь заполнила паузу после тяжелого расставания с той, которую я действительно любил. С моей настоящей Первой любовью. И все же я думаю, что именно благодаря Светке во мне окончательно сформировалась вторая, романтическая половина. Она научила меня, заставила почувствовать очарование того сентябрьского дождя на фоне красивой музыки, она показала мне красоту радужных капель на ресницах девушки, которую обнимаешь, стоя по пояс в теплых волнах на закате дня. Вместе с ней я впервые разглядел, как солнце заливает расплавленным золотом и раскаленной медью осенний лес. Жёлтый дым листопада. Наверное, именно благодаря ей я полюбил осень, даже спустя много лет я часто уходил в парк в одиночестве, послушать листопад, погрустить, как может грустить осенью только русский человек. Я уезжал на пустынный октябрьский пляж, с фляжкой коньяка и пачкой сигарет, сидел один на берегу, смотрел на свинцовые волны, пил, пел и плакал... Ты не знала об этом. Да оно и к лучшему — в такие моменты мне действительно было необходимо одиночество. Полное. Абсолютное, звенящее одиночество. В такие периоды я писал стихи. Стихи, пронизанные этим одиночеством, печалью, осенним ветром... О них никто не знал, я не показывал и не читал их никому. Они были только мои. Помню, первое стихотворение я сочинил в деревне. Деревня. Почти все мои детские и подростковые летние месяцы прошли там, в деревне. Когда мы продали наш старый дом, помнишь, после смерти бабушки, я часто стал видеть сны из моей юности, из дней, проведенных там. Я очень скучал по тем годам, по запаху парного молока и скошенного сена, по прозрачному утреннему воздуху и матовой росе на изумрудной траве… Рыбалка с отцом, дедом, дядей и братом. Сенокос. Пруд. Мотоциклы. Именно там я раз и навсегда влюбился в мотоциклы. Ночь, трасса, скорость. Ветер выжимает слезы из глаз, пятно фары на белом асфальте жадно поглощает километры дороги. Девушка на заднем сиденье прижимается к тебе всем телом, и от этого хочется еще больше довернуть ручку газа, выжать её до упора, взлететь над дорогой! Ночь... Конечно, в деревне тоже не обходилось без влюбленностей. Была Юлька, с которой только лишь прогуливались по темным улицам под ручку и болтали обо всём и ни о чём. Марина, которая так смешно целовалась, стараясь поглубже спрятать свой язык и открывая рот в ритме умирающей на берегу рыбы. И Ольга, прижавшая меня как-то раз всем телом к стене своего дома. Она целовала меня так жадно, так нетерпеливо и отчаянно, как будто уходила от меня не до следующего вечера, а насовсем, навсегда... Помню, я долго не мог уснуть после того вечера. Но самый глубокий след в моей душе в то время оставила не деревенская девчушка, нет. Её тоже звали Оля. Олюшка. И самое страшное — она была моей родственницей, приходилась мне скольки-то-там-юродной сестрой. Она тоже приезжала изредка в нашу деревню, к своей бабушке. Мы играли с ней с раннего детства, еще с песочницы. Потом как-то незаметно она выросла в красавицу девушку, и я пропал... Лёжа ночью без сна, я мечтал, как мы на моем мотоцикле едем в ночь, как крепко обнимают меня её загорелые руки, и вот мы уже целуемся под старой ветлой у речки за нашим домом... Сумасшедшая мечта ребенка! Она уже давно замужем, и мы встречались с ней три или четыре раза. На похоронах родственников. Когда хоронили её отца, угоревшего в своей машине, в гараже, мне нестерпимо хотелось подойти к ней, обнять узенькие плечи, сказать слова утешения — да что угодно сказать, только чтобы она не рыдала так страшно, горько и безысходно. Снег тихо ложился на красную крышку гроба и зеленые лапы елей, щелкали затворы автоматов и гремели залпы военного салюта — а я смотрел на неё. Мне было нестерпимо жаль — но не дядю Володю, а её, Олюшку… Иногда, в эти нечастые наши встречи, я ловил на себе её задумчивые взгляды, и задавался вопросом — а не чувствовала ли она тоже нечто подобное ко мне? Может быть. Я этого никогда не узнаю, да и теперь это уже не имеет никакого значения. Мои деревенские друзья. Многих уже нет в живых, кто-то опустился, спился, сидит на игле. Игорёня из Одессы пропал без вести в украинской бойне. Кто-то работает сейчас здесь, в городе. Хотя нет, ни одного из них я не могу назвать своим другом. Настоящим. Мимолетные знакомые, приятели. В детстве вообще друзья (и враги) могли меняться по несколько раз за день... Мой первый настоящий друг, Антоха, жил в соседнем подъезде. Родители тогда уже перебрались с Севера, вернулись в родной город. С Антохой мы сдружились сразу, быстро и крепко. Потом появился еще один, Саня. Он приезжал на лето к бабушке из Вильнюса, был чуть постарше нас, но мы тогда этому придавали мало значения. Мы были неразлучной троицей, так нас звали во дворе. Эту дружбу не смогла разбить даже наша общая с Антохой влюбленность в одну девочку. Правда, позже дружбу уничтожило время. Варя её звали, Варюшка. Её уже давно нет. Автомобиль был настолько изуродован в лобовом столкновении, что её и мужа хоронили в закрытых гробах. Это хорошо. Я запомнил её такой, какой она была, выходя из подъезда в сияние летнего дня, в цветастом сарафанчике, с чёрными, как смоль, волосами, забранными в хвостик на затылке... Помню, как искрилось солнце, разбиваясь о чёрную волну её волос... Мне кажется, она уже тогда, в 12 лет, осознавала свою сексуальность и харизму, и умело ими пользовалась. Огромные черные глаза, чувственные полные губки, стройная фигурка... Как было не влюбиться в неё? Вот мы с Антохой и попались оба в сети Варюшкиных женских чар. Нет, конечно, тогда и речи не могло быть о сексуальных отношениях, мы просто гуляли вечерами напролет по весенней слякоти, с магнитофоном на плече, под песни Цоя… На улицах снег Утратил свою белизну. В стеклянности талой воды Мы видим луну. Мы идем, мы сильны и бодры! Замерзшие пальцы ломают спички, От которых зажгутся костры! Но это сладкое и щемящее чувство, первый зов пола, еще не оформленный, еще невнятный и сумбурный, уже тогда не давал заснуть долгими ночами... Нет, эта детская влюбленность не пролегла трещиной между нами, наверное, мы оба были более тактичны по отношению друг к другу, чем сами это осознавали. Как я уже сказал, нас развело время. Разные школы, разные ВУЗы, свой круг общения... Всё это сделало нас хорошими знакомыми, но дружба... Дружба умерла. Потом, позже, в различных компаниях — дворовых, студенческих, да любых — я многих называл друзьями, но это было далеко от истины. По большому счету, в моей жизни было четыре настоящих друга, а сейчас я не могу назвать так ни одного из них. Вообще никого не могу так назвать, как это ни грустно и страшно. Многие вспомнят меня потом, кто-то добрым словом, иные — не очень добрым. Но сейчас, на пороге, я могу быть честен перед самим собой: у меня нет друзей, я растерял, растратил их по жизни. Учеба в первом институте у меня не заладилась, ты знаешь. Но те два года в общаге мне многое дали. Это была хорошая школа жизни. Студенты, бедные, безработные и беззаботные, мы жили одним днем, мы хотели взять от жизни всё! И не важно, что уровень наших притязаний на то время ограничивался тусовками с девчонками, алкоголем до упора и рок-концертами в местном кабаке — нам хватало! Мы были свободны и счастливы! Это состояние мне больше никогда не доводилось и уже не доведется испытать, такое возможно пережить только в юности. А она прошла, ушла безвозвратно. Знаешь, когда я понял, что старею? Нет, не когда выросли наши дети... Тогда я еще был молод душой, мне всё еще казалось, что я всегда буду вечно молодым и вечно пьяным. И даже не тогда, когда те две соплюшки в баре ночного клуба сказали: «Отвали, папаша!» Я осознал себя старым и никчемным обычным зимним утром, когда проснулся и неожиданно понял — моя жизнь кончилась. Прошла впустую, песком сквозь пальцы, водой в решете. Это страшно, вдруг признаться самому себе, что прожил жизнь зря, ничего не достиг, и уже через год после твоей смерти уже никто о тебе и не вспомнит. А знаешь, что еще страшнее? Осознание того, что ты уже не сможешь, не сумеешь, не успеешь ничего в этом изменить. Именно в то утро первая седина посеребрила мои виски. Первая любовь. Именно Первая, с большой буквы. Именно любовь — не влюбленность, не увлечение, не вожделение или страсть. Любовь. Она бывает у всех, была и у меня. Юля. Она любила Андрея, парня из нашей дворовой компании, который называл меня как-то потом, многими годами позже, после третьей рюмки, своим лучшим другом. Или считала, что любит его — это не важно. Она была чуть младше, и еще не могла почувствовать эту грань. У меня же чувство было настоящим, сильным, Первым. Я как раз был в паузе, Лена уже не интересовала меня как объект отношений, а Юля… Она появилась в моей жизни ураганом, вихрем, торнадо! Но я не мог, просто не мог отбить её у Андрея. Ни по законам пацанской этики тех времен, ни даже просто в силу своих внутренних нравственных установок. Поэтому я молча страдал, глядя на них, курил сигареты одну за другой, больше чем обычно пил, и отгораживался ото всех глухой стеной. Я думаю, из всей компании только Васька, возрастом постарше нас, и чуть более умудренный опытом понимал, что происходит. Никогда не забуду эту прогулку в парке. Мы тогда взяли немало пива, сели на лужайке, пили, пели под гитару… В другое время я бы получил массу удовольствия от такого пикника. Но… Юля и Андрей — я даже не мог смотреть в их сторону. Я изо всех сил сжимал зубы, ногти впивались в ладони. Мне хотелось встать и уйти — но я даже этого не смог сделать. Апофеозом вечера стало то, что они легли в обнимку на мою ветровку, на которой до этого сидела Аня; последняя капля взорвала сосуд — я пошел оттуда, ничего не соображая, матерясь и плача. Восприятие реальности вернулось, когда догнавший меня на парковой тропинке Васька развернул за плечо, сунул в руки мою ветровку, и в свойственной ему грубовато-простецкой манере стал успокаивать: мол, забей — не стоит она того, и тому подобное. Как ни странно, это подействовало, тогда подействовало. Спустя некоторое время я смирился. Не разлюбил, не отказался, не озлобился — просто смирился. Мне даже в некотором смысле нравилась ситуация, нравилось страдать этой сладкой болью, было во всем этом что-то от мазохизма. Я придумал себе некий имидж, такой тёмный рыцарь печального образа, весь в черных доспехах (— Отчего вы всегда ходите в чёрном? — Это траур по моей жизни), гордый, жестокий и одинокий... Не тогда ли и произошло становление и окончательное укрепление моей второй, циничной ипостаси? Наверное. Такая таинственность и загадочность, этот мрачный демонический ореол, привлекал в ту пору ко мне массу внимания со стороны девчонок. Но мне была нужна она. Только она... В общем, я отпустил ситуацию, поплыл по течению — авось к какому-нибудь берегу да вынесет. И ведь вынесло! Я до сих пор не могу поверить, насколько просто всё оказалось. «Олег, а давай ты будешь со мной ходить?». Восемь слов, сказанных тем теплым августовским вечером, как бы между прочим, вне всякой связи с направлением разговора. Я был в ступоре. Я не смог не только ответить — кажется, я и вздохнуть-то смог спустя лишь минуты полторы! Когда я наконец-то выдавил жалкое «Давай...», она улыбнулась и протянула мне руку. Разряд, простреливший все мое тело, когда я коснулся её пальцев своими, дал толчок новой эпохе моей жизни. Целый год. Всего лишь год. Нет, пожалуй, всё-таки — целый год! В тот первый наш вечер она сказала, что даже ни разу не целовалась с Андреем, по настоящему ни разу. Наверное, так оно и было. Во всяком случае, я поверил ей, и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. Остаток лета пролетел как метеор. Мы с утра до ночи были вместе. Мы купались и загорали на пляжах, гуляли по парку, бродили под тусклыми фонарями по ночным улицам. Мы не замечали никого и ничего вокруг — вся Вселенная сосредоточилась в нас двоих. Трудно поверить, но в те свои 17 лет я все еще оставался девственником. Несмотря на многочисленные романы и романчики, увлечения и интрижки, до секса в его полном понимании у меня так ни разу ни с кем и не дошло. Даже в нашей общаге, с её свободными нравами и студенческим раздолбайством, на первом курсе мне так и не удалось ни с кем... Ну, ты понимаешь. Это впервые случилось уже после Юли, когда я, разочарованный в жизни, презирающий всех женщин без исключения, отбросил свою юношескую застенчивость и ударился во все тяжкие. Пошел в разнос. Лена её звали. Невысокая, невзрачная девчонка. Однако была в ней такая мощная сексуальность, что парни из нашей компании постоянно кружились около неё. Все, кроме меня. Наверное, именно это её и привлекло, потому что уже через 2 дня знакомства мы лежали голые на полянке в парке, на берегу, на моей куртке, и её карие глаза закатывались в сладкой истоме, и она шептала мне своим хрипловатым голоском: «Ещё! Ещё! Давай!...» Мы часто ходили с ней на эту полянку, пока позволяла погода. Потом, по возможности, встречались у меня дома, когда родители были на работе, или у знакомых, или просто в первом попавшемся подъезде. Она ни разу не сказала, что любит меня. Я тоже. Мы не лицемерили, не притворялись, мы не лгали друг другу. Просто делали то, что оба хотели. И это было здорово! Нельзя сказать, что мы расстались с Леной. Просто в определенный момент кто-то из нас понял, что перерос эту фазу, и нужно идти дальше. Мы с ней остались хорошими приятелями, сидели в одной компании во дворе, я абсолютно спокойно смотрел на её интрижки, она тоже иногда помогала мне советами по моим девчонкам, оказывала консультативную поддержку, можно сказать. Это всё было позже. А пока... Юля, конечно, знала о моей девственности. Но... Проклятое советское воспитание, облико морале! Родители вбили ей в голову, что с девственностью она должна расстаться только с мужем, и только после свадьбы... Это был кошмар. И, тем не менее, я держался. Возможностей изменить у меня было — хоть отбавляй. В общаге, после первых трудных недель адаптации, почти все парни — перваки, с которыми мы жили, обзавелись подружками. Некоторые даже сошлись, жили вместе, практически семьей. Но только не я. Я на корню пресекал любые попытки так или иначе сблизиться со мной, я опять был окутан этим ореолом загадочности, таинственности и одиночества, который так будоражил воображение всех этих девчонок... Особенно врезался в память мне один случай. Ехал в автобусе, даже не помню уже, куда и зачем. И на задней площадке вдруг обратил внимание на девушку. Симпатичную, невысокую, с длинными светлыми волосами, в коротком сереньком плащике. Не знаю, чем она меня зацепила... Всю дорогу, до самой своей остановки, я не сводил с нее глаз. Я смотрел в упор, не мигая. И, странное дело — она тоже не отводила взгляда! Что было потом? Была моя остановка. И вместо того, чтобы подойти к ней, заговорить, познакомиться, возможно, проводить её или просто погулять по вечернему городу — ведь проскочила искра между нами, проскочила, я почти физически ощущал это! — я вышел под дождь, достал сигарету и закурил. Меня толкали люди, выходящие из автобуса, люди, спешащие сесть в него... А я всё стоял и курил, не отводя глаз от её фигурки в заплаканном заднем стекле. Я смотрел ей в глаза, пока автобус не скрылся за поворотом, и она провожала меня полным печали взглядом... Осень была... Зачем я тебе рассказываю про всех этих девчонок? Я хочу, чтобы ты поняла. Почувствовала эту безысходность. Пережила вместе со мной мои нечастые радости. Прониклась более частыми огорчениями, бедами, разлуками, расставаниями. Да нет, не надо ничего этого — я хочу, чтобы ты просто поняла. И простила. Так вот, я писал Юле длинные письма, и считал дни до поездки домой, до встречи с ней. Ты не поверишь — она приезжала на вокзал встречать меня! Всё-таки, не смотря ни на что, это было прекрасное время. И, как всё прекрасное, оно закончилось... К тому времени я уже был дома, на каникулах. Близилась осень, то есть новый семестр и новая разлука. Тогда я еще не знал, что вся жизнь состоит из разлук и расставаний... Я принес ей шоколадку, она очень любила именно этот сорт. Принес только для того, чтобы наткнуться на ледяной взгляд. Шоколадку она тут же отдала своему маленькому племяннику. Годика три ему тогда было, не больше... Его тоже уже нет. Отморозки-подростки изрезали его ножами и бросили умирать в парке, в воде. Ему только исполнилось семнадцать, ты помнишь. Она ничего не сказала тогда. Просто была предельно холодна, молчалива и сдержанна. На все попытки завязать разговор, на все мои шутки она отвечала только «да» или «нет», а то и вовсе не реагировала... Размолвки случались и раньше. Я ушел, чтобы не обострять ситуацию. Шел и думал, пытался понять причину. Я пребывал в полной уверенности, что это просто очередная незначительная ссора, и завтра все опять будет по-прежнему... Не помню, кто это сказал: счастье в неведении. И я был счастлив, ровно до телефонного звонка. Всё тем же пустым, ровным, ледяным голосом она сказала в трубку, что мы расстаемся. Или нет, кажется, она сказала — я тебя бросаю. Да, именно так она сказала. — Почему???.. И знаешь, что она мне ответила? Она сказала, что я слишком жесток! Что она не может со мной встречаться, потому что я слишком жестокий... Я думал, смех разорвет мне горло. Я смеялся до слёз, буквально рыдал от смеха! Из валяющейся на полу трубки давно доносились гудки, а я всё смеялся, катаясь по полу... Наверное, это была истерика. Этой истерикой закончился немаловажный этап моей жизни, и с неё же начался другой, этап отрицания, время несбывшейся мечты, время разбитых надежд. Жизнь — колесо, и не зря так часто нам чудится, что всё это уже было. Дежа-вю. Странное и пугающее чувство. Только пугаемся мы зря, всё это действительно уже было с нами, на прошлом витке. Нет, я не говорю о реинкарнациях, загробной жизни и прочей мистике — ты знаешь, я не верю в это. Но мы определенно проживаем каждый жизненный этап по нескольку раз. Эпоха разбитых надежд. Я проживал её дважды, и сейчас именно ей заканчивается мой путь. Третьей. Мечты — опасная вещь. Никогда не знаешь, как далеко они тебя унесут. Но несомненно одно: чем дальше тебя занесло на этих крыльях, тем больнее падать обратно, возвращаться в реальность. Помнишь, как мы мечтали с тобой? Мы были молодыми, безденежными — и в то же время беззаботными и счастливыми… Мечтали о своем доме, даже рисовали его проекты. Мечтали о том, как вырастут и станут успешными наши дети, о путешествиях по всему миру, о ночной трассе, белой ленте асфальта в свете фары и километрах, бегущих под колеса мотоцикла... Где все эти мечты? Забыты и похоронены. Мир мы так и не увидели, дети не оправдали никаких ожиданий, и колеса катафалка скоро отмерят мои последние километры. Может быть, попросить, чтобы мой гроб везли на мотоцикле? Хотя, мне ведь даже некого попросить об этом... Возможно, ты еще что-то успеешь, что-то еще сбудется, но мне... мне уже поздно даже мечтать. Это был мой второй цикл. Итак, мы с Юлей расстались. Моя Первая любовь тоже была забыта и похоронена. Уничтожена. Нет, я не плакал тогда. Наверное, в этот раз я действительно, непритворно, чуть ли не единственный раз в жизни в полной мере соответствовал созданному мной образу (гордый, жестокий и одинокий). Я плохо помню эти дни. Помню одно — на какое-то время я буквально возненавидел вас всех. От недостатка женского внимания я никогда не страдал, особенно в то время. Но теперь мне доставляло какое-то, наверное, садистское удовольствие заморочить девочке голову, наговорить ей красивой чепухи о любви, воспользоваться её доверчивой влюбленностью, а потом расчетливо и безжалостно, с хирургической жестокостью и точностью, выбрать наиболее уязвимый момент и ударить. Бросить, как бросила меня та, другая. Предать. Втоптать в дерьмо её чувства, её переживания и страдания. Я смеялся над их слезами. Я, наверное, был чудовищем. Мне не было их жаль, никого, кроме одной. Единственная, с кем я не смог так поступить — Светка... Та самая, помнишь: сентябрь, музыка, дождь... Но всё-таки я бросил и её. Не мог не бросить — я её не любил, она не была мне нужна. Что потом? Потом появилась ты. Ты часто вспоминала ту новогоднюю ночь, ночь нашего знакомства. А я тогда был настолько пьян, что помнил только твоё шикарное платье и запах мандаринов. Я очень много пил в то время. Я был уже взрослым, самодостаточным человеком, у меня была работа, я заканчивал универ по перспективной специальности. К тому же, мой трагический, романтический флер (proud, cruel and lonely) всегда был со мной, маска срослась с кожей, с душой. Ты просто не могла пройти мимо. Ты и не прошла... Что меня потом сломало? И когда? Трудно однозначно ответить... Не алкоголь, нет. Хотя я много пил, временами очень много — всё-таки не это стало причиной. Скорее, это было следствием... Безысходность. Беспросветность. Я устал. Устал от сознания собственной никчемности, ощущения бессмысленности и ненужности собственной жизни. Ты поняла это раньше меня, поэтому и стала отдаляться. Не знаю, был ли у тебя кто-нибудь. Да и знать не хочу, сейчас это тоже не имеет ровно никакого значения. Важно, что ты перестала слышать, понимать меня, семья наша, в её полном понимании, распалась... Нет, мы продолжали жить вместе, даже стали меньше ругаться по пустякам, как это бывало раньше, в невозвратном далеком прошлом. Но что-то важное, главное, что-то такое, без чего не бывает любви и семьи — оно ушло. Навсегда. Духовная близость, я не знаю, как это назвать. Именно тем самым зимним утром, когда я понял, что дальше уже не будет ничего, кроме песка сквозь пальцы, я осознал и это. Не скрою, мысли о самоубийстве посещали меня не раз. Да ты знаешь, и шрамы на запястьях это знают. Но я бы никогда не довел начатое до конца. Не из-за страха смерти, нет! И не из-за боли. Просто я в такие моменты думал о тебе, о детях. О вашем будущем. Без меня. Это всегда останавливало мою руку. Да, можешь назвать меня слабым, малодушным — и будешь, скорее всего, права. Но причины этой слабости — скорее великодушны. Да и сама видишь, жизнь сама решила всё за меня... Мне не страшно сейчас. Да и не было страшно, наверное, я был давно готов к этому. Это даже хорошо — я лежу на больничной койке в маленьком провинциальном городке, в том самом абсолютном, звенящем одиночестве, к которому я стремился большую часть своей жизни, и никто не знает, что я здесь. Вы не в курсе, от чего я умираю, и почему нет никакой надежды. Мне так лучше, я не хочу видеть никого в эти часы... Плохо другое — мне надо так много еще тебе сказать! Но времени у меня уже нет. Я не успею сказать и десятой доли того, что хотел, у меня уже едва двигаются руки и всё расплывается в глазах... Не хочу остаться у тебя в памяти плохим человеком. Поэтому прошу — наверное, единственный раз в нашей с тобой жизни прошу — прости... Вспоминай меня... P.S.: она получила это письмо спустя несколько месяцев после его смерти

Желание. Волшебное слово. Двуликий Янус. Палка о двух концах. Секс, богатство, слава — это плохо А семья, дети, родители — это хорошо... Прошлые жизни. Память о них не обязательна. Они остаются в виде интуиции.. В виде тайных знаков и звериного чутья То что одного загонит в петлю Для другого откровение к Новой Жизни В один миг понимаешь: Я в эти "игрушки" больше не играю В этой игре нет победителей Ибо оные получают главный приз Плаху с топором... Мои соображения нелогичны И нарочито абстрактны Чтобы цепь замкнулась нужно два полюса Одобрение и Осуждение Мне просто достаточно поставить знак вопроса там Где поставлен жирный восклицательный знак Семейные ценности — липкая лента для мух Не даром их вкусы столь контрасты У любой мухи есть чему поучиться Наимудрейшему из Наимудрейших Поучиться есть чему, но другим сказать нечего В прошлой жизни у меня учился Лао-Цзы И в этой жизни у меня всё те же методы маскировки: Хилое и слабое дерево простоит дольше Чем большое и сильное. Т.к оно никому не нужно Ненужность и Несостоятельность — Мои изысканные средства самозащиты.. Это даёт мне свободу для маневра Возможность заниматься своим делом Тогда как вокруг кипят боевые действия Берут города и сдают крепости В моём Саду Говорящих камней Звучанию тишины внимает Безмолвие Великого Совершенства Немыслимомого и Нереченного... Под деревьями без корней Бродят розовые нефритовые сфинксы Не отбрасывая тени... Я свободен от знания о правильном и неправильном Потому мои великий ученик 2500 лет назад никогда никого не учил Он просто ездил по деревням верхом на мулле, задом на перёд Смешил детей и раздавал им сушеные сладости... Так и кончается этот мир Не Взрывом и не Потопом Но криком новорожденного...

Яков Есепкин Зеркало в Северной Пальмире Високосный август Разлетелось время золотое Вкривь и вкось в пространстве мировом, Хоть еще с веселою душою По музейным улицам идем. Нам недалеко теперь до мига Расставанья с тяжестью мечты. Вечных царств готическая книга Возжегает в пурпуре листы. Мартобря ль какого не избыли Пифии холодность, но хотят, Чтоб и темных адников любили, Прочь из андеграунда летят. Топкий лед гортензий беловлажных Исаакий растворил в огне Гордом, Царскосельский из миражных Плиток выбит на стальной стерне. Помнишь, как честное нам зерцало Дарствовали нежные волхвы, Серебром оно и премерцало В патиновой серости Невы. Были дарования урочны, Трижды мы засим не отреклись От Богомладенца, но морочны Сами издарители, теклись Золото и мирт свитой в Обводном Брошенном канале, где искать Дар еще таинственный, о модном Следует безмолвствовать, алкать Истины по юности прекрасной Можно разве смертникам, а мы Жизнь любили странной и неясной Времени любовью, буде тьмы Адовские десно расточатся, Время повернется вспять, сюда Агнцы набегут, чтоб наущаться Вере и бессмертию, года Туне всех к презренной прозе клонят Рыцарей гусиных перьев, их Вывел Александр на смерть, хоронят Век они собратьев дорогих. Счастье от невежества временно, Нет иного счастия, четверг Каждого пиита неизменно В мире караулит, кто отверг Модности пурпурные вуали, Ветхие муары бытия Легкого, ответствует едва ли Смерти за любовь, еще цевья Холод ощутит и смертный ладан В области воскурит неземной, Жаждой ювенильною угадан Тягостный финал, идем со мной, Эльфия, наш легкий шаг пенаты Невские воспомнят, мы засим Юности беспечные сонаты Внимем и навечно угасим Жажду и неясные томленья, Легкость, легковесность выносить Пробуют иные поколенья, Новые безумцы, сим гасить Наши очарованные свечки, Бодрствовать полнощно, их Звезда Станет освещать, оне сердечки Рвать позванны, темная вода Нынче у реки державной, эти Волны мы запомнили с времен Оных, исчезали по две в нети Божией, а там и Симеон, И ловец какой-нибудь неречный, Моды не узнавший, вновь снуют О летейских волнах, безупречный Хор звучит — се ангели поют. Вдоль свечей понтонных на изломе Улиц мы пройдем сквозь тень моста, Ничего уже не видя, кроме Слез в очах молчащего Христа. Всяка юность не нужна Отчизне, На вселенском нежимся юру, К зеркалу подходишь —— вместо жизни Отражает черную дыру.

Человек рождается со сжатыми кулаками, а умирает с открытыми...

Трудно уходить с невыученным уроком, если не понял тему. Тяжело не торить путь, а проходить его снова. Расставание — это роспись в негибкости своего мышления, косности и, даже может быть, в нетерпении и неприятии. Приходится признавать свою не толерантность, расписываясь в недобротолюбии. Это огромный шаг— шажище назад, с оглушающей ношей полученного,но еще непереваренного опыта. Стремительное падение прямо к подножью идущей вверх тропы, с ускользающей мыслью о близости вершины. Я уверен — отношения складываются не случайно.Общаясь с близким человеком, я вижу свои недостатки, свою сущность, свои проблемы. Она — мое отражение, она — мой бумеранг. Она выносит на поверхность то, что я скрываю в себе. Я благодарен ей за то, что она, сама не ведая, делает мою душу восприимчивее... к добру, к красоте мира, к свету. С каждым ее обидным словом отваливаются от меня струпья скверны. Я снова в процессе линьки. И вот я гол, немощен и одинок. Я вернулся к началу пути. Научусь ли летать?

Убили журналиста. Общественной громаде дан был шанс. Прочувствовать чем там живёт Донбасс ежедневно... Убили простого электрика, что восстанавливал сеть после арт-обстрела. И ему просто снесло осколком голову. Общественная громада лишь вздохнула, но её это осколочным всёж не зацепило. Зацепило прямым попаданием в журналиста.. Всё конечно так и всё оно верно. Но на лицо явное лицемерие общества. В её летаргической ограниченности.. Простого электрику чести такой никто не воздаст.. Эго долг и его смерть не столь важна и не столь ценна. Для общественной громады. У неё свои герои. Давайте не будем лицемерить. Давайте без дискриминации. Давайте не будем делать героев из тех. Кто знал на что идёт. И кто просто выполнял свой долг.. Будь я погибшем "героем". Мне бы это очень не понравилось... Чтобы не было обидно всем тем Кто остался за кадром. Неизвестный. Убитый. Замученный.

Один мальчик спросил меня: — зачем живут люди? я ответил: — чтобы...спасти чью-то жизнь! -Это справедливо для всех? — продолжил ребенок, и я не нашелся что ответить...

Плачет сердце. На бумагу Льётся строчек — слёз поток. Мысли — дикая ватага. Чувства — спутанный клубок. У несчастного поэта Кто-то душу уволок. И теперь сидит и плачет Разобиженный поэт. Умирает, не иначе, Рифмоплёт во цвете лет. Потому что от любимой Третий час ответа нет. Признавался так и этак: И стихами и цветком. Подарил ей шесть конфеток, Шоколадку с пирожком. А она пообещала, Что подумает потом. Ждёт поэт. Поэт страдает. Ветер страсти в голове Листья — строчки обрывает И ревёт как дикий зверь И швыряет на тетрадку Боль несчастий, боль потерь. Ни ответа, ни привета, От любимой, ничего. И шуршит перо поэта И не ведает того, Что уже через неделю, Новым образом влеком, Будет так же он томиться, Будет плакать и страдать, Мучить рифмами страницу, Пачкать чувствами тетрадь, Но уже другой красотке Все творенья посвящать.

С какого-то перепугу сегодня решил вести дневник. Ну да ладно, надо же когда-нибудь начинать, тем более, что на память совсем надежды нет... Сегодня всю ночь снился странный сон. Примечательно то, что во сне я был не женат. Мне снилась девушка доктор, с которой у меня случился роман. Никакой пошлости во сне не было, только поцелуи, объятия, цветы, свидания... В общем, конфетно-букетный. Девушка была очень красива, её нарисовало моё подсознание, наверное. А может быть я и встречал её когда-нибудь по настоящему и она так запала мне в сердце. Жалею, что я не художник... Нарисовать бы... Но дело то, собственно, не в этом. Дело в том, что я никак не могу выбросить её из головы. Хожу как зомби и всё думаю о ней. Можно ли влюбиться во сне в некий абсолютно виртуальный образ? Оказывается, можно... Почему доктор? Наверное, потому что я болею сейчас. Я даже сегодня, когда шёл на флюорографию, надеялся встретить её... Вместо прекрасной незнакомки там сидел очень весёлый мужичок... Так и останется жить в моём подсознании очень приятная девчушка, даже имени которой я не знаю... Добавляю рисунок. Сам я рисовать не умею, но это, на мой взгляд, наиболее близко к оригиналу. Хотя и не совсем то, что нужно... Рисунок Вени Дркина (Александра Литвинова), царствие ему небесное. На рисунке — барнаульская поэтесса (тогда ещё будущая), Наталья Николенкова. Кстати, образ девушки из сна очень быстро стирается из памяти. Ещё утром я мог представить его вполне отчетливо, сейчас же он весьма расплывчат... Остаются только ощущения. Ну что ж, так устроена моя память... (изображение)

Если вдруг мне придётся уйти, Не печалься, мой преданный друг. Не пытайся по жизни нести Тяжкий груз неизбежных разлук – Не горюй, не страдай, не жалей! Вспоминай обо мне иногда! Только рюмку до края налей И за наши с тобою года, За всё то что пришлось пережить Нам с тобой на нелёгком пути, За открытия и миражи Просто выпей и дальше иди! Если я вдруг внезапно умру, Помаши на прощанье рукой И продолжи спокойно свой труд, Словно мы не расстались с тобой. Ни к чему по ушедшим печаль. Мы когда-нибудь встретимся вновь. Расставаться конечно же жаль. Но остынет горячая кровь И уйдёт неизбежно душа, Только чтобы вернуться опять. И не надо ей в этом мешать – Горевать и жалеть и страдать.

Хочу распечатать фотографии с путешествия для подарка друзьям. Кто-нибудь печатал на гипсокартоне? Среди компаний нашел такого "монстра" печати: Netprint. Кто-нибудь печатал у них? Какое качество печати получается? Особенно интересует гипсокартон. (изображение)

Дикий лес дремучий: Листики да ветки И стволы могучи, А тропинки редки. И полян немного И цветов не слишком. В хижине — берлоге Здесь живёт мальчишка. Сирота отшельник Выросший на воле – В этой тихой тени, Вдалеке от боли Встреч и расставаний, Зависти и злости И ненужных знаний Ставших в горле костью, Вдалеке от яда Страхов и амбиций, От людского стада, Гордой дикой птицей В гнёздышке — землянке Хрупкой и холодной. Он живёт не ярко И совсем не модно, Нищий и голодный, Но зато свободно.

КАЖДЫЙ ПОДАЕТ ТО ЧТО ИМЕЕТ В КОШЕЛЬКЕ К одному мудрецу пришли два философа Чтобы тот рассудил их спор Про палку о двух концах — Один говорит — палка бесконечная — Другой говорит — палка безначальная.. Мудрец ответил: — Вы оба правы. И первое правда. И второе правда. Но не Истина. Никто из вас не знает того что знает другой. Вместе вы истина... С тех пор по земле бродят неразлучные сиамские близнецы. И кто додумается дать им двойное имя.? В ресторан заходит видный господин. Садится за столик и заказывает ужин на двоих.. — Вы будите есть один.?— спрашивает изумленный официант — А вы что.? Не знаете кто я.? Я Мамин-Сибиряк.. Общайтесь. Спорьте. Доказывайтесь.. Но не ради Истины. А Процесса для... И держите дулю в кармане... Пользы от этого никакой... Если не считать — Удовольствие. От Процесса..

Многие люди годами оттачивают своё мастерство, но не для служения искусству, а лишь для того, как им кажется, подтверждённого права высказывать своё недовольство чужими творениями.