мне дали на завтрак несколько тысяч крон —
купить чашку чая и один боевой патрон,
на фига мне фальшивые кроны, товарищ фюрер?
двадцатый век для меня безусловно умер.
ведь мы ни разу не были в Швеции, птица...
хотя могли бы там естественно находиться —
топтать палубы старой яхты, идущей на мель,
соловьиную слушать трель, разводить акварель.
вспоминать, как мы собирали мерзлые груши.
как любили кебабы, ризотто, пиццу и суши,
но вкушали лишь пыль с прошлогодних шторок
и молчали о тех, кто был раньше бесценно дорог.
ты еще помнишь их заунывные серые лица?
тебе продолжают сниться их улицы и столицы?
не те города были с нами безмерно нежны —
сварливая Вена в роли второй неживой жены,
многодетная Прага в бледном обличье первой
притворялась твоей бедной любовницей-стервой.
престарелый Лондон, в мечтах одинокий Берлин,
почти холостой Париж в зеркалах витрин...
утомил своим грустным видом сырой Амстердам,
его сумрачных стен сошедший с ума бедлам.
надоел святой Ватикан, опротивела Ницца,
Бог в обоих местах отказался тогда креститься.
лужи плыли вдоль трасс, поглощая дыхание дыма,
нас дорога на юг уводила из шумного Рима.
был приветлив и светел малютка Мадрид,
но и там не зажило и снова под сердцем болит...

с той поры я устала играть в города —
всем приезжим они говорят короткое "ДА".

а я всегда терялась в толпе любого вокзала,
в каждом встречном прохожем тебя одного искала...

Пятница. Прага. Одиннадцать тридцать.
Улица. Путь в безутешную осень.
Вечер печатью ложится на лица.
Попытка забыться две тысячи восемь.

Вены на четверть полны алкоголем.
Образы в клетках из бисерных строчек.
Я бы хотела сломить твою волю.
Так не бывает. Но хочется. Очень.

Шелковый холод скользит под одежду.
Тянет стучаться в закрытые двери.
Я бы хотела убить тебя нежно.
Я бы хотела поймать тебя. Веришь?

Пить и не чувствовать вкуса токая,
Не вспоминать о далеких и давних,
Чтобы под утро, дождем истекая,
Выплевать душу на желтые камни.

этот северный город так надменно горд и бесценно дорог.
серпантинами переулков, километрами улиц, вереницей домов.
он держит за горло. долго. цепко. и довольно крепко.
и будет держать до тех пор, пока хрип твой не станет гулок.
пока ты не перестанешь бояться мостов,
сумасшедших прогулок по черепицам крыш и брусчатке дорог.
этот город накормит тебя кислородом. впрок.
он прицеливается долго, но так же долго не спускает курок.
хотя и стреляет довольно метко.
у него на каждого — компромат. для каждого — черная метка.
на всех ему хватит гранат. но их он использует крайне редко.
и если ты очень несчастен, то в миг будешь рад,
когда он протянет тебе салфетку.
пацифист. анархист. художник. из свободы как будто сшит.
на затворках его души всё колотится и дребезжит.
ты его заложник. пленник. и вечный должник.
привяжет веревками и упакует в стены, как в подарочную упаковку.
так, что каждый прохожий похож на цветник — прячет улыбку за воротник,
как провинившийся ученик. и ему не выпутаться из системы. каждый третий его двойник,
а он лишь дополняет массовку.

...а теперь напиши это всё в дневник. и впредь не теряй сноровку.

Ты опять мне вчера приснилась, испуганная столица.
Я бродил по земле и грел небо, не видя твоего лица.
Я дышал в запотевшее небо, а эти лица,
Эти вечно спешащие лица спешили, и не было им конца.

Я запомнил тебя такой, эскалаторной и унылой,
Серые ветки метро заполнили череп, как серое вещество.
Целый месяц ты плакала, вьюжила, радовалась и ныла,
А я целый месяц болел и дышал Москвой.

А теперь ты снишься мне в ночь с выходного на понедельник,
Как будто даешь понять, что я крепко — надежно — влип.
Я брожу и дышу в запотевшее небо. Я здесь отшельник,
У которого нет религии — только вера в ноябрь, глупый, как старый клип.